15
9 июля
«Итак, экономика эстетического обмена реализует всеобщий принцип экономической сделки при посредничестве универсального эквивалента. Единой операцией двухсторонней экономической трансакции выступает оценивающее отчуждение товарно-потребительского содержания в пользу денежно-меновой формы. В процессе такого отчуждения и производится пресловутая прибыль. Сама конвертация потребительского содержания в денежную форму, редукция содержания к чистой форме выделяет то, что переживается в удовольствии извлечения прибыли. Процесс отчуждающей формализации осуществляется в переоценивании формой себя при одновременном недооценивании содержания. Диалектическая пара переоценка/недооценка определяет формализацию в её свойстве оценивать. То есть, прибыль получается как ограничение вещи оценкой. Но это, итак, очевидно в ситуации экономического обмена, который уравнивает две разные вещи посредством приведения их к универсальному эквиваленту денежной формы. При этом сам обмен не вполне обязателен. Необязательность обмена подтверждается возможностью дара. Необходимость обмена обусловлена исключительно имманентно, изнутри априорной формы субъектно-объектного расщепления, которой предшествует мистическая и начальная целостность, на которой и зиждется милость взаимного одаривания. Только в отношении этой начальной целостности конечная форма осуществляет себя в том, что раскалывает целостность на полярные сферы субъектного спроса и объектного предложения. Из этого раскола следом возникают полярности, где один полюс исполняется желанием смотреть, а другой – желанием показывать себя, или желанием говорить или желанием слушать.
Словом, имеет место ситуация, в которой всякая оценка несет дисбаланс переоценки и недооценки. Пара «пере/недо» оказывается сокровенным ядром оценивания. Почему для оценивания этот дисбаланс столь существенен. И эстетическая, и логическая, и этическая оценки имеют в основе оценку экономическую. Экономическая оценка – матрица вышеназванных модусов оценивания. Эта матрица образована обстоятельствами поляризации сторон и соотнесения полярностей посредством того или иного формального критерия. Два этих обстоятельства различаются как количественный и качественный. Чтобы что-то оценить, необходимо иметь, во-первых, количественное различие двух вещей, оценивание которых осуществляется в сравнении, а, вторых, необходим тот качественный знаменатель, отношение к которому полагает меру различенности сравниваемых и тем самым оцениваемых вещей. Словами математики, познание как оценочно-измеряющее сравнение нуждается в двух инструментах – в количественной точке отсчета как границе центра различия двух сравниваемых вещей и в качественной единице самого счета как сосчитывающего оценивания.
В традиции рациональности два этих инструмента выделяются как количественный нулевой центр и качественная единица измерения. 0 и 1 – суть два математических лимита оценивания во всех его многочисленных изводах. Общая формула довольствующей прибыли: 1 > 0, полнота больше пустоты, присутствие больше отсутствия. Прибыль получается в двойном жесте разделения двух вещей относительно нулевой границы разлома и их последующего сравнения, где одно неизменно оказывается больше и, стало быть, более ценно, а другое – меньше и, значит, менее ценно. Сравнение двух количеств осуществляется в отношении к качественной единице оценивающего измерения. В контексте основанной на счёте рациональности такая единица зовётся ценой деления как о-пре-деления. То есть, всякое сосчитывающее измерение, полагая определенную, известную и тем самым знаемую меру вещи, есть, прежде всего, оценка. По Канту, человеческая деятельность оценивания имеет три основные ипостаси. Оценка осуществляется как эстетико-эмпирическое чувство, как логико-теоретическое понятие и как этико-практическое желание. Каждая из этих ипостасей оценочности представляют полюса единой экономической структуры. То есть, все три модуса собираются на едином экономическом основании, что оказывается их общей матрицей. В экономических терминах взаимодействие этих оценивающих модусов имеет логическую структуру заключения торговой сделки, где потребительская ценность единичного чувственного предмета уравновешивается с меновой стоимостью универсального теоретического понятия относительно автономного желания. Итак, человеческое существование представляет собой деятельность по уравновешиванию горизонта внешней чувственности и вертикали внутренней концептуальности относительно автономного свободного желания.
В свете вышесказанного эстетический обмен осуществляется в ситуации поляризации горизонта реальной объектности и вертикали идеальной субъектности. Этот обмен идёт внутри поля, где чувственная реальность объективируется в товар, а концептуальная идеальность формируется как цена. Необходимейшим условием обмена является его сбалансированность. Это условие должно обеспечивать желание в его принципиальной субъективности. Желание – это подвижный центр тяжести весов, на которых должны уравновеситься субъектная умозрительная стоимость и объектная наличная товарность. Желание – это точка бифуркации и фокус проецирования разделенных частей реальности к полярностям умозрительной ценности и наличной товарности. Разделяя реальность, одно и то же желание задает два типа проекции – эстетико-наличную проекцию взгляда на объект и логико-умозрительную проекцию как интроекцию высказывания субъекта. Вся экономически взвешенная в отношении к желанию конструкция субъективности представляет крестообразную взвесь горизонтали взгляда и вертикали высказывания.
Заданная желанием субъективность представляет собой спираль, расщепленную на внутреннюю и внешнюю области. Внутренняя области спирали – это сфера сказывающего себя субъекта. Внешняя область – сфера субъекта, выглядящего как объект. Логически спираль субъективности претворяет расщепление на вербальную вертикаль субъекта и визуальный горизонт предиката. В логической (имманентной) перспективе наличный предикат призван быть визуальной проекцией умозрительного субъекта. Напротив, в эстетической (трансцендентной) перспективе уже умозрительный субъект служит вербальной проекцией наличного предиката. Так, например, Кант, конституируя автономную подзаконность желания, настаивал на имманентной, логической ангажированности спиральной конструкции субъективности. А, соответственно, Фрейд, децентрируя желание субъекта относительно бессознательного, склонял условную сбалансированность субъективности в пользу внешнего объекта как другого. На самом деле ни одно из этих склонений не уравновешивает субъективность абсолютно. Всегда остается зазор, в отношении которого желание полагает свой центр то имманентно, то трансцендентно. Главным мотивом такой собственной разбалансированности желания является условная выгода как нацеленность на превышение (ажио) своего над чужим. Собственно, желание – это и есть простое проведение границы между своим и чужим. Мотивом, смыслом и целью проведения границы желания выступает полагание выгоды отличия своего от чужого, полагание своего превосходства над чужой недостаточностью. По своей внутренней причине желание поляризовано по противоположным сторонам удержания своего и притязание на чужое, за счет которого оно только способно усиливать своё.
Первичной парой выгодного различия начального единства оказывается распадение на «зло» интенсивного качества и «добро» экстенсивного количества, когда, с одной стороны, своё лучшее качество превосходит чужое худшее качество, но, с другой стороны, будучи меньше количеством, уступает чужому большему количеству. Случай этого неравновесия задает векторы расхождения единства по двум осям – вертикали возвышающейся концентрации нулевого качества и горизонта бесконечного расширения количества. Математически это принципиальное различие выражается в полярном наполнении одной и той же меры как единицы. В умозрительном отношении дело в качестве единицы как субъекта. А в наличном отношении – в количестве единиц как объектов. В обоих случаях речь идет о выгодном преимуществе – или о качественном преимуществе, как, например, об интеллектуальном или моральном, или о количественном преимуществе, как о простом преобладании большего количества над меньшим.
Соотношение качества и количества имеет строго экономический характер, воочию проявляемый в плане денег. Завышение качества валютной единицы оборачивается уменьшением общего количества единиц. И, напротив, увеличение денежной массы своей обратной стороной имеет занижение качества каждой из её единиц. И та, и другая тенденция имеет целью достижение выгодного преимущества – либо в модусе повышения качества, либо в модусе наращивания количества. И тенденция интенсификации качественной единицы, и тенденция экстенсификации количественного единства имеют своё соотношение с нулем как иррациональной недостижимой целью и безграничной границей обеих тенденций. Так, повышение качества единицы идет за счет имманентного углубления нулевой границы, а расширение количества происходит за счёт смещения в трансцендентную бесконечность. Воображаемый характер этих лимитов имеет отношение к формальному характеру всей математической проекции. Такая проекция – способ формализации, посредством которой смешиваются два кардинально отличных плана – план вербального содержания и план визуального выражения.
В целом, область качества – это сфера арифметически и логически опосредуемой словесности, а область количества – сфера геометрически и эстетически опосредуемой наличности. Математическая формализация странным образом смешивает идеальный небесный смысл и наличную земную вещь, Небо и Землю. И ближайшим образцом этого смешивания оказывается монета в её свойствах измерять и измеряться, исчислять и быть сосчитываемой. Перекрещивая собой измеряющую вертикаль универсальной качественности и измеряемую горизонталь множественно-единичной количественности, монета синтезирует такую форму, которая уравнивает план небесных слов и план земных вещей. Монета – это экономический аналог логического понятия в статусе общего знаменателя универсального умозрительного субъекта и единичного наличного предиката. Как понятие изнутри синтезирует субъект и предикат, так и монета извне связывает, заключает в единство субъект внутреннего спроса и объект внешнего предложения, желание и товар, оценивающую потребность и вещь.
Итак, экономическая ангажированность обменного взаимодействия человека и реальности, человека и другого предъявляет такую меновую систему в виде ситуации взвешивания на соответствующем устройстве. Но в отличие от обычных механических весов на человеческих весах уравновешиваются сфера внутренней идеальности и сфера внешней реальности, область сознания-рефлексии и область восприятия по Фрейду. Очевидно, ключевой точкой такого уравновешивания оказывается полюс центра тяжести, в котором внутреннее переходит во внешнее, а внешнее – во внутреннее. Внутренность идеальности как, например, души, организована как вертикаль высказывания. Внешность реальности организована как горизонталь взгляда. То есть, опять же в отличие от горизонтально устроенных механических весов человеческие весы уравновешивают в себе вертикаль высказывания и горизонталь взгляда. Пребывая в перекрестном контрасте, каждая из осей настаивает на полномочности быть центром тяжести для противоположной оси: визуальном центре тяжести для вертикальной оси высказывания и вербальном центре тяжести для горизонтали взгляда.
Тот факт, что центр тяжести блуждает в зазоре между двумя полюсами – внутренне-вербальным и внешне-визуальным – обладая возможностью принять ту или другую форму, говорит о том, что он не имеет отношения ни к тому, ни к другому. Природа его воображенности исключительно математична. Только будучи результатом математического воображения, центр тяжести способен формально уравновесить область словесной внутренности и наглядной внешности. Единственным принципом блуждания центра тяжести выступает вымогание превосходства, прибыльного преимущества, выгодного отличия одного полюса от другого по формуле 1 > 0. Под видом своего самоуточнения исключительно субъективный центр тяжести двояко смещается либо по горизонтали взгляда, выступая от имени области вербальности, либо по вертикали высказывания, выступая от лица области визуальности. Такое двоякое и поочередное смещение сродни торгу, где две тягающиеся стороны – сторона спроса словесной оценки и сторона предложения наглядной товарности – поочередно учреждают свой центр тяжести, свою «точку зрения», с которой открывается или выгодная для одной стороны перспектива повышения ценности товара, или выгодная для другой перспектива понижения его ценности.
Ситуация полярного колебания меры ценности по амплитуде от максимума до минимума показывает изменчивость, пресловутую волатильность самой величины оценочности. Ценность носит условный характер. Всякий ценник субъективен. Об этом, впрочём, нам всё Кант рассказал. Не подлежащая отчуждению абсолютная ценность присуща только вещи-в-себе. Ценность сродни упаковке, благодаря которой дешевка, будучи завёрнута в привлекательную обёртку, комично оборачивается в роскошный предмет, а подлинная вещь, завёрнутая в обычную серую бумагу, трагично превращается в ничтожный пустяк. Ценность как обволакивающая непроницаемое содержание форма, отчуждаясь от него, приобретает способность субъективной волатилизации. Для всякой абстрактной системы оценивания и назначения цены оказывается пригодной конкретная экономическая оппозиция потребительской ценности и меновой стоимости. В самой популярной экономической интерпретации такая полярность трактуется как расхождение на субъективный и объективный полюса. То есть, потребительская ценность возникает в порядке воображения и по этой причине носит как будто субъективный характер. А меновая стоимость вызревает посреди торжища прения сторон, и поэтому якобы имеет объективный характер. Но вменение в подобную полярность само имеет оценочный характер, поскольку, как известно, так называемое, «субъективное», а с ним и всё воображаемое, менее ценно, чем «объективное» и символическое».
В сущности, конвертация субъективной воображаемости потребительской ценности в объективную символичность меновой стоимости – это процесс, производимый задним числом и с точки зрения уже случившегося результата трансформации содержания «субъективного» и единичного чувства в форму «объективной» и всеобщей ценности. Различение субъективного единичного чувства и объективной всеобщей ценности и полагание порядка следования одного за другим создает саму природу времени. Вертикальная синхронность поляризации единичного чувства и всеобщей оценочности и горизонтальная последовательность их отношения, где одно – причина, а другое – следствие, составляют единую структуру. Структурное отношение чувства и оценки напоминает ставший тривиальным образ свечи, помещенной меж двух зеркал. В симметрично обращенных друг к другу зеркалах отражения свечи непрерывно разбегаются бесконечными рядами, недостижимо стремясь к нулевым лимитам. В динамике отражений одной и той же свечи между двумя зеркалами возникает спор за право быть причинным и образцовым оригиналом по отношению к следующей и вторичной копии. Каждое из зеркал претендует на то, чтобы быть источником и субъектом отражения для другого зеркала как своего объекта. Каждое из зеркал притязает на то, чтобы быть причиной другого как только своего следствия. Очевидно, что стоит свече потухнуть, тут же вместе со светом исчезнет иллюзия разбегания рядов отражений, их бесконечность, сама ситуация отражения, возможная только на свету, и моментально окажется, что конфликт зеркальных претензий абсолютно абсурден. Мы также просто можем отнести эту зеркальную драму к отношениям между людьми, промеж коими всегда пребывает Бог. Бог как та свеча наполняет своим светом сердца людей. Но каждого из людей неимоверно блазнит возможность того, чтобы в нарциссической эгоцентрации мира накоротко замкнуть происхождение божественного света на себя, стать его автономным генератором, рассматривая другого как только зеркальную копию себя самого.
Возникающее в системе зеркальной симметрии притязание каждого из отражений на причинность в полной мере определяет систему купли-продажи. Благоданная Небом вещь Земли, попадая в силовое поле торгового спора, расщепляется на две оси своих отражений – на вертикаль спроса в его качественно-всеобщей оценочности и горизонталь предложения в его количественно-единичной товарности. Каждое из этих отражений Вещи – качественная оценочность и количественная товарность – притязает на то, чтобы быть причиной и источником своей противоположности. Это притязание сводится к тому, что каждая крайность, будучи заинтересованной стороной взыскующего законного равновесия отношения, одновременно произвольно предъявляет себя как основание такого равновесия. Способ, в котором свершается обоснование равновесия крайностей каждой из них, предстает как перпендикулярное центрирование горизонтали отношения каждой из крайностей».
16
7 июля
- Как я понимаю, прецедент применения этой терминологии принадлежит Канту? – Осведомилась я, оглядывая с набережной Сены городской ландшафт, поделенной рекой пополам.
- Верно. Да, помню, помню твоё трепетное отношение к Канту…
- Знаете, профессор, оно не изменилось с тех пор…
- Понятно. Далее. То есть, с оглядкой на эти юридические полюса конституции и регуляции мы получаем догматическую и регулятивную форму государственности. Очевидно, что, примерно, с XII по XVII века, то есть, примерно в течении 500 лет европейская политическая практика претерпевала трансформацию от догматической государственности в виде средневековой аристократической монархии к регулятивно-договорной государственности как буржуазной республики Нового времени…
- При посредничестве абсолютистского государства, где «государство – это я» Людовика XVI. И это я помню, из ваших лекций…, - резко вклинилась я в речь Берклитца, чтобы показать, что прекрасно помню содержание его лекций.
- Да-да. Извини, что приходится повторяться. Просто надо быстро проговорить то, от чего нам впоследствии можно будет отталкиваться. Действительно, вся трансформация включает три пункта. Началом выступает священная целостность мистической власти произвола божественного Абсолюта, непосредственным проводником которой является Его единоличный помазанник. Этот порядок сменяется абсолютизмом, внутри которого власть демистифицируется, лишается своей сакральной природы по причине формализации фигуры правителя. И завершает эту трансформацию восхождение власти формы самого закона, чью тотальную власть представляет глава государства в качестве лишь его срочного гаранта. Общий принцип всей траектории политической формы примерно таков: «от власти Бога через власть одного к власти всех». При всём разнообразии прекраснодушных замыслов основным мотивом здесь является тенденция формализации. Именно на путях этой десакрализующей формализации и происходит то опустошение, которое требует нового и рационального заполнения со стороны гуманитарного дискурса. Такой дискурс, преодолевая сакральную герметичность аристократической веры, обеспечивает демократический доступ к всеобщности знания со стороны самых широких слоёв народа. При этом на всём протяжении демократизации истины из мистически универсального содержания в рационально универсальную форму сохранялся и сохраняется кровопролитный контраст между аристократизмом мистического догматизма и демократизмом рациональной конвенциальности. И понятно почему. Потому что речь идет о власти как о центре тяжести всей человеческой жизни в немилостивых обстоятельствах неминуемой смерти. Коль скоро, по Ницше, «мир – это воля к власти». И здесь весьма характерно то, что случилось с Сократом, этим первым демагогом-гуманитарием, от которого отсчитывается как весь порядок научного знания, так и порядок знания гуманитарного. И мы, гуманитарии, так или иначе, все вышли из сократовской туники. Сократ – тот, кто встает на путь демократизации истины. И сразу вступает в контрастное отношение с властью, выражением которого и стал смертельный конфликт с афинским стратегом Алкивиадом. Конечно, в экзистенциальном ключе этот конфликт предстает как спор между божественной свободой и законом. Но с точки зрения власти Сократ предстает как нарушитель традиций и обычаев. Его беспрецедентная позиция в оспаривании исключительности властного авторитета, эксплуатирующего банальный страх смерти. Я бы предположил здесь пару терминов, заранее извиняясь за то, что они из другого, христианского контекста. Так, Сократ в своей проповеди бесстрашной свободы апеллирует к тому порядку, что в христианстве зовётся Благодатью. Мерой её переживания и является бесподобное ощущение бессмертия души, которое он и противопоставляет рациональному и закономерному страху смерти, на который всегда рассчитывает любая, в т.ч. и политическая власть. То есть, можно сказать, что конфликт Сократа и Алкивиада – это частное выражение универсального конфликта Благодати и Закона. Поэтому-то в доказательство собственной мистической гипотезы о бессмертии души Сократ рьяно отводит все предложения спасти свою приговоренную неправедным судом к смерти жизнь, даже тогда, когда эти предложения исходят от самой власти, понимая, что тем самым власть ставит его на четыре кости. Сократ героически верен своему собственному слову. И, очевидно, что в какой-то степени Сократ предвосхищает подвиг Христа. При этом между ними сохраняется фундаментальная разница. Если Сократ как-то избыточно оптимистичен по отношению к полюсу демократического знания, то Христос изначально взывает к полюсу аристократической веры…
- Какое-то у вас двойственное отношение к аристократизму веры, профессор! – С недоумением пожаловалась я. – То аристократизм сакрального знания – плох, потому что герметичен и непрозрачен, то он хорош в силу своей, по-видимому, мистичности.
- Да, согласен, Мэри! – Немедленно принял моё возражение Берклитц. – Просто любая герметичность, какой бы высокой мистичностью она не оправдывалась, несёт в себе риск искушения высокомерием элитарности. Другой стороной мистичности является узость круга её носителей. И Христос, обращаясь ко всем, зовя всех, в итоге опирается только на двенадцать своих избранных учеников-апостолов. Таков удел благодатности – быть достоянием немногих, коим еще надо сильно постараться, чтобы избежать впадения в соблазн корыстного использования своей исключительности…
Профессор замолчал, о чём-то задумавшись, потом, взглянув на меня, словно, заметив, медленно заговорил, восстанавливая цепь рассуждения:
- Ну, теперь, видимо, надо упомянуть экономический извод из спора реалистов и номиналистов. Да? Но здесь все еще наглядней. Мистическому незыблемому значению-ценности вещи, гарантированной божественными Небесами, противопоставляется её рациональная конвенциальность в виде уже рыночной цены. Бесспорность догматической конституции ценности опровергается спорностью критической регуляции рыночной цены. Земная и закономерная саморегуляция сама собой случающейся цены в горизонте рыночного торга между равноправными агентами купли-продажи против небесной и благодатной директивности её силового назначения со стороны вертикали доминирования абсолюта государственного авторитета. То есть, имеет место контроверза между небесным социализмом и земным капитализмом. И она же – снова контраст между Благодатью и Законом. В-общем, та же структура при несколько ином содержании. А в целом идея та, что Закон, пересекая в себе наличную горизонталь объекта и умозрительную вертикаль субъекта, замыкает эту пару на исключительный полюс их короткого замыкания. И по этой крестообразной траектории закономерный Центр вытесняет благодатную Периферию. Мэри, я еще раз извиняюсь за использование этой, пожалуй, необычной оппозиции. Просто я для себя её недавно открыл, взял на вооружение, поскольку нахожу её весьма эффективной. Тем более что она напрямую относится к двум великим инициаторам европейского знания как науки – Платону и Аристотелю. А без них никуда. И к тому же она весьма пригодна для анализа политической сферы, пребывающей в нашей компетенции. По крайней мере, мне она позволяет объяснить ту метаморфозу, которая произошла с политическими системами Запада за последние, пожалуй, две с половиной тысячи лет. А метаморфоза это сводится к процессу перехода из-под власти небесной Благодати под власть земного Закона. Причём в этой трансформации мимоходом обнаруживается и возможность разворачивания и обратного хода.
- То есть, профессор, получается, что власть, как в том числе, и политическая власть, имеет два источника – или земной Закон, или небесную Благодать, или Небо, или Землю?
- Совершенно верно.
- Но нас, по-видимому, интересует только Закон как источник власти?
- Не думаю. Здесь, Мэри, не получается, что мухи отдельно, а котлеты отдельно. Здесь всё сплетено в тугой клубок, или в ленту Мёбиуса. И сразу не поймешь, где кончается Благодать и начинается Закон, или наоборот. И, вот, мы как раз непосредственно подходим к ключевой точке, или лучше сказать к фигуре, к Моисею. Именно в Моисее два источника власти совпали и немедленно распались. Моисей – это первый демократически избранный лидер. Демократичность его лидерства сказывается в том, что в преодоление мистической династичности, всегда предполагающей полярность аристократичности сакрального произвола и демократичности профанного коллективного закона, он явился первым законно избранным правителем. Но избран Моисей по тому закону, который как бы сам и учреждает…
- Но, вроде, этот закон учреждает, конституирует сам Бог, Яхве? – Возразила я.
- Да, но озвучивается-то этот закон устами самого Моисея. – Стремглав парировал Берклитц. – И первым делом он озвучивает само Имя Бога: Яхве. В этом имени заключено нечто фундаментальное, первосуждение «Аз есмь Сущий». Я бы предположил, что это ключевая точка отсчета, универсальный полюс всей сферы знания как сферы закона. Ибо, вообще, в противоположность вере, как вере в нечто неопределенное, в имя, в идею, знать как знать нечто определенное и полагаемое в знаках значит знать закон. Имеется ключевое различие сфера благодатной веры и законного знания. Знание – это сфера знаков, воспроизводимых в порядке времени. Более того, само время – это время воспроизведения знаков законодательствующего знания…
- И суждение «Аз есмь Сущий» – это первое рациональное суждение? – Удивилась я.
- Да, - убежденно подтвердил профессор. – Хотя, возможно, это невероятно, чтобы мы могли выделить первое во времени человеческой истории суждение. Но я готов объяснить, почему.
Профессор замолчал, пожевал губы и медленно заговорил, выделяя каждое слово:
- Здесь полностью представлена форма суждения. Оригинальный субъект: Я. Предикат: Сущий. Копула: Есмь. Именно форма – это то, что способно воспроизводить себя. А вся сфера знания – это сфера воспроизведения, повторения одной и той же различающей формы. Но что различает форма? Здесь мы должны взойти к онтологии суждения, наиболее полно представленной как раз в философии Канта. Не против?
- Да что вы?! Я только – за!
- Отлично. В онтологическом плане суждение разделяет субъектную сущность и объектное существование…
- …удерживая при этом их связь, - добавила я.
- …да, но только формально, - наполовину согласился профессор. – Но что разделяет суждение? Суждение разделяет Бытие. Здесь можно вспомнить крохотное высказывание Фридриха Гёльдерлина о суждении. Выраженная субъектом сущность и положенное в предикате существование отказываются по разные стороны баррикады. Полюс сущности представляет именной характер неизменного абсолюта. Полюс существования представляет непосредственное наличие изменчивой видимости. Позволю добавить сюда еще несколько, может быть, мистической, но предельной важной для человека терминологии. Сущность, учреждая устойчивость формы, приобретает свойство смертоносности, саму Смерть. Существование, отправляясь в как будто пустую видимость непосредственного наличия, тем не менее, оставляет за собой свойство бытия, самой Жизни. Таким образом, суждение разделяет бессмертное Бытие на Смерть и Жизнь. Но вне закономерного суждения имеется ситуация, где благодатное Бессмертие удерживает субъектную Смерть и объектную Жизнь в безразличности…
- Ничего не поняла, профессор. Это какая-то мистика! – Как можно сдержанней возмутилась я и с навязчивой поучительностью порекомендовала:
- Давайте оставаться в рамках научной строгости!
- Эх, Мэри, не получится. Мы же гуманитарии, а не естественники. Мы всегда будем вынуждены оставаться на действительно строгой границе между закономерной рациональностью и благодатной мистичностью. Тем более что только на этой границе мы способны выяснить, что такое власть… Итак, если мы способны выделить и определить факт суждения в его максимальной формальности, то спрашивается, что остается по ту сторону от суждения. По ту сторону суждения пребывает предложение в его способности удерживать в собранности сущность и существование. И по способу этой собранности - да, мистически, да, таинственно – бытийствует благодатное и вечное единство Неба и Земли. И только оно является подлинным, но прикровенным источником власти. Именно оно мягко осуществляет своё незаметное, невидимое покровительство, крепко удерживая в своих крепких ладонях наши бессмертные души. И над ними ничего более не властно, кроме этого гаранта нашего бесстрашия перед смертью, этого источника подлинной власти. Очевидно, страх смерти и бесстрашие перед ней, которое мы можем назвать любовью, пребывают в резком контрасте вплоть до религиозного различия цивилизаций любви и страха…
- Цивилизация любви? – С ироничным удивлением спросила я. – Где же это она находится, профессор?!
- Где-то она обязательно находится. – Глядя вдаль вдоль реки, сентиментально произнёс Берклитц.