Смершные записки. записки смерша

                Смершные  записки.       
            
                Предисловие.      С.П.Дрозд.

     Эта повесть представляет собой воспоминания моего отца. Слава богу, папа ещё живой.  Но те времена, когда как он говорит «гонял бандеров по Карпатам» – это, наверное, самое сильное впечатление, что у него было в жизни.   Для моего поколения это был Афганистан.
     Из пятидесяти человек учебного взвода 4-го  управления спецшколы МГБ на дембель в 1953 году ушло только 13 человек.  Все остальные остались лежать на Лачаковском или Стрийском  кладбищах города Львова.  За редким исключением они похоронены у себя на родине.  Вы были на этом кладбище, воинском, где лежат наши парни, которых скосила бандеровская пуля в 45-53 году?  Их больше 2300 боёцов, которые погибли уде после победного, 45-го года.

       Кто сказал, что война закончилась 9 мая 1945 года?   Для моего отца, по-моему она не заканчивалась.   Она может закончиться только тогда, когда фашистская, расистская, человеконенавистническая идеология просто не будет иметь места в мире.    А лучше в мозгах людей.
     Примерно к 47-му там почти всё зачистили. Но!  Товарищ  Хрущёв тормазнул эту акцию.
     Более того, те, кто имел отношение к бандформированиям, интенсивно стали внедрятться в управленческие гоструктуры.  В том числе и некий Кравчук, который в молодости был активным участником бандформирований наУкраине.
  А потом по, бля, комсомольской линии пошёл.  Это я говорю вам честно.  Я тоже был членом горкома  ВЛКСМ. 
    Я    своих не сдавал.    Н-И-К-О-Г-Д-А.   И нигде.

    У моего Бати была другая война, про которую даже  наш военкомат не хочет вспоминать.   Не было такой части -  и  точка!   А то что тело всё в ранах.  А то что я с его пацанами московскими и тбилискими говорил, как они этих уродов делали.
Справка:  этот спецвзвод состоял на 1/3 из белорусов, 1/3 – москвичи, 1/3 – грузины.  50 бойцов, а осталось только 13.
     У них была разная судьба. 
      Грузин, который отдал моему бате свою кровь, когда он был ранен, был большим чином в Тбилисси, полковник, погиб в Афгане в 1983 году.  Мы в этот год понесли самые страшные потери.  Это боль моя.
      Другой подчинённый возглавил Управление ГКБ по Льiву.   Кстати, он и предлагал бате переехать к нему, типа, работать на пару.
      Третий, он меня с ним знакомил.  Его жене дочь генерала Берзина, начальника ГРУ которого по гнусному навету расстреляли.
      Батьку  в Минск Цанава приглашал, чтобы поучаствовать.
      Но он сказал  ------   НЕТ!
И правильно сделал.
       Вот только одно не учёл, что меня будут проверять по всему Союзу, и т.тп.
       А как же ещё?  Дворянское и офицерское  прошлое, со стороны матери, а со стороны отца шляхетцо-немцо-баронство.  Самое главное, что все эти люди беззаветно дрались за свою страну, СИНЕОКУЮ   БЕЛАРУСЬЬ.


        Мне только одно обидно   -  твари!   он же за вас кровь лил!!!!!


   Бандитские националистические формирования стали действовать на территории Западной Украины, Западной Белоруссии и в Прибалтике против Советской Армии и структур власти сразу после вхождения их в состав СССР.  Особенно они активизировались после    оккупации этих мест немецко-фашистскими войсками. Во время оккупации они служили верными холуями-карателями фашистов, а после отступления немцев, повернули оружие в спину Советской Армии.  Но и после разгрома гитлеровской Германии верно служили своим новым американским хозяевам.    В западной Белоруссии с ними справились довольно быстро, практически уже в 1947 году, в основном, закрыли эту тему.  В Прибалтике бандитизм процветал довольно долго, но всё-таки имел локальный характер.  А вот на Западной Украине шла настоящая война.
    Сначала этих бандюг сразу после отступления немцев вроде придавили с помощью войсковых подразделений, но они с помощью Запада очухались, и принялись за старое.  В это время в Венгрии у власти были «дерьмократы» во главе с Имре Надем.   И Венгрия с их попустительства стала перевалочной базой для всей этой бандеровской сволочи.  Представьте себе, что ещё в 1951-53 годах с территории Венгрии прорывались банды в 500-600 человек с крупнокалиберным стрелковым оружием и миномётами.  И если к концу 1953 года крупномасштабные боевые действия прекратились, то отдельные боестолкновения продолжались вплоть до 1957 года.  А разрозненные остатки бандюг вылавливались до конца 60-х годов.  В Закарпатье шла самая настоящая, ожесточённая война.  Многое из того, что рассказывал отец, не вошло в эту повесть.   Например, он рассказывал, как у них где-то в 1952 году исчез целый взвод.  А потом он с солдатами своей роты нашёл его изрубленным по частям в кадках для засолки и в загонах для свиней.  Не правда ли, это очень напоминает Чечню?  Одна жестокость порождала другую.  И здесь мы с отцом немного расходимся в оценке действия властей в тот период.
       Но, как показало время, выловили не всю сволочь, чему мы воочию можем убедиться, приехав в Закарпатье, или посмотрев  дома телевизор.  Бандиты и убийцы становятся национальными героями, и им устанавливаются памятники.  Недобитые эсэсовцы из дивизии «Галичина» устраивают свои парады.   История ничему не научила нынешних политиков Украины.  Гитлеровцы тоже начинали с парадов, а потом стали строить крематории сначала для своего народа, а потом и для всех остальных.  Можно только надеяться, что может быть, украинский народ очнётся, и стряхнёт с себя эту оранжево-коричневую пену.
                С.П.Дрозд
               

      
Павел  Степанович  Дрозд

Часть 1.

Глава 1.  Детство

    Более ста лет назад польская писательница  Элиза Ожешко дала своеобразную характеристику мужчинам в романе «Последняя любовь».  По этому определению мужчины делятся на мужчин-обезъян,  мужчин-пресмыкающихся, мужчин-волков и мужчин-людей.   Пользуясь такой классификацией, не кривя душой, решил проанализировать свою жизнь, своё отношение к людям в той непростой, противоречивой обстановке, в том мире, в котором пришлось присутствовать
     Мысленно прошёл все этапы своей жизни, и решил, что на основании моих действий и поступков, меня можно отнести к какой-нибудь из двух последних категорий, но  никак не к первым двум.   Я, думаю, со мной можно будет согласиться, ознакомившись с тем, что я написал.
    Я появился на свет в конце двадцатых годов 20 века.  Самой судьбой мне было предрешено вместе со своим народом пережить непредсказуемые события становления нового Советского государства.
   Родился я в ночь с 24 на 25 декабря 1927 года. Но мои  родители, по-видимому, предполагали, что определённую роль может сыграть не только месяц и год, но и день моего рождения.  Поэтому и зарегистрировали меня как родившегося не в ночь под Рождество Христово по католическому вероисповеданию, а в ночь под Рождество Христово по-православному, то есть 6 января 1928 года.
      Деревня Станиславово, где я родился, находится в Дричинском сельсовете Пуховичского ( ранее Руденского ) района Минской области.  По рассказам стариков, деревня появилась после отмены крепостного права, а соседние деревни появились значительно раньше.  В них жили крепостные крестьяне помещика-пана Станислава (так в своих рассказах нам, малышам, называли его старики).
    Жители нашей деревни переехали из других деревень Минской губернии после того, как пан Станислав продал им свою землю.  Деревню продолжали называть Станиславово, хотя большинство жителей соседних деревень называли и называют её сейчас Новое Село.
         Мой дедушка, Дрозд Елисей  Иванович, работал сначала путевым рабочим, а затем путевым обходчиком со времени появления железной дороги в наших местах.  Дед родился в каком-то посёлке, который исчез при укрупнении деревень.  Умер он в 1924 году, и похоронен на деревенском кладбище.
    До покупки земли в нашей деревне, дедушка с семьёй жил в служебном доме около железной дороги в зоне обслуживания участка обхода.  В таких домах в то время жили путевые обходчики.  Дома эти строились одновременно с железнодорожной линией.  Путевые обходчики имели право использовать землю в полосе отвода железной дороги на всём закреплённом участке.
      У деда была большая семья:  пятеро сыновей и три дочери.  Старший сын, Иван, погиб на фронте во время Первой мировой войны в 1915 году.  Моему отцу и его братьям Григорию и Василию дедушка купил землю в деревне Станиславово,  Мои дедушка и бабушка жили с моим отцом до самой смерти.
         Мой отец родился в 1898 году.  В конце 1916 года он был призван в царскую армию, и участвовал в Первой мировой войне.  Во время Октябрьской революции его подразделение полностью перешло на сторону большевиков.  Мой отец участвовал в установлении Советской власти в Минске.
       В 1919 году он  уже служил в продовольственно-реквизиционном полку Литвы и Белоруссии.  В 1922 году полк расформировали, и до 1928 года отец работал в деревне на своей земле.  К организации колхозов отнёсся настороженно.   Колхозный двор ( конюшни, склады, коровники и прочее ) разместили на земле, раньше принадлежащей отцу, его брату Григорию и соседу Важнику Николаю Кузьмичу.  Колхозом использовались даже те постройки, которые находились в конце огорода на нашей земле.
       А в январскую ночь 1932 года случилось несчастье: кто-то похозяйничал на колхозном дворе.  Этот кто-то открыл настежь погреба, коровники, повыгонял животных во двор.  Утренний снег спрятал следы, и руководство колхоза обвинило отца в преступлении.  Вскоре появилась милиция и Руденские активисты.  В своё время, когда отец служил в продовольственно-реквизиционном отряде, и изымал у обеспеченных семей продукты в пользу голодающих, у него появилось много врагов.  Они и сфабриковали обвинение.  Забрали всё, даже хлеб.
     Пока нас «раскулачивали», моя мама одела меня в новое пальто, недавно купленное.  Один из «активистов» предложил мне снять его.  Я отказался, и он, грубо сорвав его с меня,  с четырёхлетнего ребёнка, бросил в угол моё новое пальто, как ненужную тряпку.  Этот случай потряс меня  до глубины души, и запомнился на всю жизнь своей циничной, ненужной жестокостью, и в значительной степени, повлиял на моё отношение к людям и власти.
     Со времени Революции отец хорошо знал руководителей республики Червякова и Голодеда ( родители Голодеда жили в деревне Старый Бор, недалеко от нашей деревни ),  которые каким-то  образом узнали, что отец заключён в Минскую тюрьму, и приказали его освободить.  Это предотвратило высылку всей нашей семьи в «месте не столь отдалённые».  Однако, после освобождения отца, ничего из отнятого  при раскулачивании возвращено не было.  Наша семья осталась без всяких средств к существованию.  Мы чудом выжили, но знать, что такое голод нам пришлось очень долго.  В той тяжёлой обстановке я очень хорошо понял ценность хлеба.  Долгое время самыми желанными лакомствами для всех нас была дополнительная корочка хлеба, которую давала мама, и то не каждый день.  Наши соседи боялись заходить к нам в дом, к нам относились как к прокажённым.  Однако, некоторые жители деревни тайком, чаще всего ночью, приносили нам продукты, что спасло нас от голодной смерти.
      Одним из обвинителей отца при раскулачивании был житель нашей деревни Ахрамович Василий.  Во время фашистской оккупации он сразу перешёл на службу к немцам, и преданно служил им в должности старосты до освобождения нашей деревни.  Часто вместе с немцами он отнимал у односельчан продукты, тёплую одежду, и всячески выслуживался перед новой властью.  Ахрамович выдал несколько наших военнопленных, бежавших из проходившего поезда.  По его наущению немцы расстреляли несколько человек.  После освобождения деревни к нам приехали родители одного из расстрелянных партизан, и я показал место его захоронения ( меня и ещё нескольких малышей немцы заставили закапывать их трупы ).
        Во время оккупации Ахрамович представлял большую опасность для нашей семьи.  Чтобы получить выпивку с закуской грозил выдать немцам сведения о моём брате Николае, который окончил в 1940 году Ивановское военно-политическое училище, и служил до войны политруком роты в городе Новохопёрске.  Меня, мальчишку,  возмущали эти его угрозы, и я договорился с друзьями наказать его.  Пригласил его вечером к нам в домой, хорошенько напоил.  Пока Ахрамович еле-еле передвигался по направлению к себе домой, мы с ребятами встретили его и избили до полусмерти.  Били и приговаривали:
“ Прекрати выслуживаться перед немцами, не то встретим в другой раз и убьём”.
После «экзекуции» он немного поутих, 
        Тем временем фронт подходил всё ближе.  Немцы отступали, но Ахрамовичу вместе с ними бежать не удалось.  Пришлось ему получить по его гнусным заслугам.
        После освобождения из тюрьмы отец устроился на работу в Минское военно-пехотное училище, и работал там столяром до самой войны.  Мама работала в колхозе.  Старшая сестра, Софья, перед войной работала в Минске на хлебозаводе, и вышла в конце 1940 года замуж,  В деревне на попечении у мамы было пятеро детей.  И все тяготы легли на мои плечи.
       Сколько себя помню, на моём попечении было несколько десятков гусей и уток, с раннего утра и до позднего вечера.  Как я ненавидел этих красивых и безобидных существ!  Они никогда не давали мне выспаться, и приносили много неприятностей.  Меня часто даже пороли за их «невоспитанность».  Днём я засыпал на лугу в конце деревни, а они, как ни в чём не бывало, забирались в соседние огороды, а наказывали меня.  Я часто удивлялся, какие они нежные создания: от лёгкого удара тонкой веточкой они падали, и уже больше не поднимались, за что мне потом попадало.
      Однажды к нам в гости из деревни Вендеж приехал отец мамы, мой дедушка Ян Данилович Сокольчик, и привёз моим родителям  «превосходное» средство для воспитания детей – козинку.  Она была изготовлена из передней ножки козы и ремешка из козьей кожи.  Моя сестра Анна называла её козиножкой.  Моей маме козинка как средство воспитания понравилась, так что с козинкой я встречался часто.   Правда, моих сестёр козинка тоже не миновала. Только одно напоминание о козинке нашей мамы – и все капризы и шалости прекращались.  Нежелание сделать что-нибудь против её желание мгновенно исчезало.  Знакомство с этим воспитательным инструментом заставило не забывать задания школы и этой жизненной «академии».
        К середине 30-х годов в нашей семье было что поесть и одеть. Поэтому я очень благодарен своей маме, которая с большой любовью, своими руками шила нам одежду практически из ничего, чтобы мы могли выглядеть не хуже других детей.  Перед моими глазами стоят бурки, изготовленные её руками. Отец в Минске покупал галоши, и мы не носили лаптей, как большинство моих друзей.
      Закончив гусиный и утиный класс «академии», я закончил и 1-й класс общеобразовательной школы, и одновременно был переведён в следующий  «класс» –  по воспитанию и надзору за свиньями.  Хорошо запомнились первые дни учёбы в первом классе, где я учился вместе с сестрой Ольгой.  Школа находилась в соседней деревне Копейно, на расстоянии 3-х километров от нашего дома.  В этой школе я проучился четыре года.
       На последних уроках было много шума, беспорядков, и даже драк между учениками, живущими в разных деревнях.  Вспоминается один из дней, когда за шалость на уроке, учительница Ольга Васильевна Василевская забрала у меня новенький букварь, и отправила домой за мамой.  Мне это показалось такой несправедливостью, что я всю дорогу проплакал, жалея свой букварь.  Я думал: приду домой и пожалуюсь маме на такую несправедливость. Я надеялся, что она поймёт и пожалеет, а вместо этого в очередной раз встретился с козинкой.  Мама, не долго думая, взяла козиножку, погнала меня обратно в школу просить прощения у учительницы.  Каждое промедление было отмечено «приятным» контактом моей спины с жёсткой кожей козинки.  После моих извинений учительница меня выслушала, разобралась в происшествии, пришла к выводу, что виноват не я, а ученик из деревни Копейно, и отдала мой букварь.  Чтобы учительница в ответ на мои проделки снова не отобрала мои учебники, я решил незаметно передавать книжки и тетрадки моим соседям по парте, и продолжал шалить.  Однако, все мои шалости становились известными маме, и не оставались без наказания,  так как заведующий школой был житель нашей деревни Ермак.
       На втором курсе «академии» пришлось познакомиться с беспокойным характером свиного хозяйства, который обеспечивал, и довольно часто, встречи с ненавистной козинкой.  Вместе с окончанием начальной школы окончил и второй курс «академии».
       Долго над нами властвовала жестокая козинка.  После одной «хорошей» обработки меня ею, я незаметно вынес козинку из дому, и порубил её топором.  В руке у меня осталась только часть ножки с копытиком.  Когда мама случайно увидала, что я сделал с козинкой, то отхлестала меня первой попавшейся под руку веткой, но власть козинки закончилась, так что младшие сёстры Анна, Лена и Зина знакомства с ней почти не имели.
     На протяжении моей жизни самым дорогим и близким человеком для меня была мама, которая, и, наказывая, жалела и любила нас, хотя проявлять любовь и ласку на всех у неё не было ни сил, ни времени.   
     Новый учебный год в пятом классе Дричинской семилетней школы, находившейся на расстоянии  около 4-х километров, начался  необычно.  Необычность заключалась в том, что парты были двухместные, и сидеть с первого урока заставили с девочкой.  Я не хотел сидеть с девочкой, сам не знаю почему, поэтому «издевался» над своими соседками по парте.  Они жаловались – мне попадало.  Потом ко мне посадили маленькую девочку Валю Лобанок из деревни Нивки, которая выдерживала и терпела все мои приёмы «издевательства», и только жалостливо смотрела на меня.  Её долготерпение заставило меня пожалеть её, и стать её защитником.  Через некоторое время Валя тоже стала всячески меня защищать:  я часто забывал ручку и карандаш, а она всегда имела их и для меня.
      Шло время.   Вместе с учёбой в школе я перешёл на третий курс домашней «академии», и совмещал учёбу с уходом за телёнком и козами.  После каникул многие ученики поменяли свои места за партами, соседок.  Летом мне очень хотелось увидеть Валю, поэтому я пришёл в класс после каникул раньше всех, и стал искать парту с Валиным портфелем.  Это была моя первая привязанность к девочке.
     В 1939 году началась война с Финляндией, ушли на фронт два моих двоюродных брата:  Дрозд Василий Григорьевич и Маковец Василий Игнатович.  Нас всех очень беспокоила их судьба.  В школе проводилась воспитательная разъяснительная работа.   Нас заставляли верить, что мы победим, и никакой враг нам не страшен.  Однако, слишком долго шла война с маленькой страной, в деревнях стали появляться извещения об убитых и раненых. Помню, с какой радостью жители деревень восприняли известие об окончании этой войны.  Нас, детишек, даже отпустили с уроков.  Стали возвращаться участники войны, всё чаще можно было слышать разговоры о фашистской Германии, о том, что немцы захватили уже много государств, о приближении фашистов к нашим границам,  На уроках истории и военной подготовки нам тоже об этом говорили.
     В то время, когда немцы заняли Польшу, наши войска освободили Западную Белоруссию и Украину.  Советскими стали Брестская, Гродненская области и несколько районов Минской области.  В честь этих событий устраивались праздники, но радости у людей не было,  Руководство сельсоветом предлагало по мере сил готовиться к предстоящей войне – оборудовать убежища и укрытия на случай бомбёжек.  Мы  в огороде построили уютный блиндаж с очень удобными лежачими местами, которые наша мама настелила старыми матрасами и  тряпками.  В этом блиндаже в свободное время мы с соседними детьми играли в войну, даже не предполагая, как быстро и неожиданно придётся с ней познакомиться наяву.  Как-то не верилось, что война когда-нибудь разразится – ведь был заключён мирный договор с Германией, все говорили о надёжной дружбе с немцами.
      Последнее время отец и сестра Соня работали в Минске.  Летом я с отцом впервые приехал в Минск, хотел устроиться на работу пастухом коров в Минском пехотном училище, которое находилось в летнем лагере в лесу  под Минском.  Во время поездки я впервые, с удивлением смотрел на город, и поражался всему.  Однако, к великому сожалению отца, я не выдержал пробного испытания, и меня не приняли.  Как-то днём я уснул на посту, и мои коровы разбрелись по лесу. Потребовалось много времени, чтобы разыскать их, и вернуть на пастбище.  Пришлось отцу вернуть меня домой, где я приступил к выполнению своих прежних обязанностей.
     Старший брат Николай закончил Минское педагогическое училище, и до призыва в армию один год работал учителем младших классов в Червеньском районе Минской области.  После призыва в армию, он был направлен на учёбу в Ивановское военно-политическое училище.  После его окончания, осенью 1940 года, в новенькой форме брат Николай приехал домой.  После этой встречи с братом, таким бравым, таким красивым, я решил стать офицером, как только вырасту.
    Николай пробыл в отпуске недолго, и вскоре стал готовиться к отъезду к месту службы в город Новохопёрск Воронежской области. Мне очень хотелось проводить его на поезд, но мама не разрешила пропускать уроки, и отправила в школу,  Конечно же, мне в школе не сиделось, я оставил  свою сумку с книгами другу Мише Мазанику, и побежал на станцию Дричин.  Поезд уже успел отправиться, и я увидел Николая только через окно вагонного тамбура.  Видел ли он меня не знаю, но я и представить себе не мог, что вижу его последние мгновения, последний раз. Живым.  Тогда я очень огорчился, что не попрощался с ним, сел на рельсы, и горько заплакал.  Это прощание я до сих пор помню, и не забуду до конца своей жизни.
     А жизнь шла своим чередом, и в конце 1940 года сестра Соня вышла замуж за участника войны с Финляндией.  В деревне на свадьбе собралось много родственников, с ними приехало много их детей.  Родителям до ребятишек дела было мало, и мы оказались предоставлены самим себе.  Я натаскал из кладовки в блиндаж различных продуктов, водки и вина, потому что мы решили отметить свадьбу сестры в своей детской компании.  Впервые, я узнал вкус водки, почти все мальчики хорошо выпили, и сильно опьянели.  Мы так и проспали всю ночь в блиндаже, а утром ощутили всю прелесть отрезвления с вытекающими последствиями.
    Весело встретили новый 1941 год.  Отцу на работе выдали подарки, и он принёс их нам.  После Нового года я увидел дедушку Яна Даниловича Сокольчика, отца мамы.
      Приехав к нам, дедушка Ян Данилович рассказывал нам о своей жизни.  Моя бабушка, его жена София Филипповна фон Крезе, была немкой по происхождению.  Умерла бабушка в 1938 году.  Сам дедушка был раскулачен с конфискацией имущества, и выслан в отдалённые районы России.  В 1938 году дедушку реабилитировали, и разрешили с семьёй вернуться в Белоруссию.  Вторым его домом стала Костюковка, небольшой посёлок городского типа около города Гомеля.  До войны он работал обмуровщиком на стеклозаводе, и находился под постоянным надзором милиции и органов госбезопасности.  В 1941 году Ян Данилович женился во второй раз. Дедушка вернулся на родину только вначале войны в 1941 году в деревню Вендеж Пуховичского района Минской области.   В деревне дом дедушки сохранился потому, что до войны на его усадьбе находилось правление и колхозный двор. Во время оккупации Белоруссии, немцы распустили все колхозы и совхозы, а землю разделили между жителями деревень.  Большинство крестьян получило свои земли, которыми владели до коллективизации.  Дедушка тоже получил часть своей земли, и завёл всё необходимое для её обработки.  После освобождения Белоруссии от немецких оккупантов, и возвращения руководителей Советской власти, дедушку опять выселили из его собственного дома, раскулачили, выгнали на улицу, а в его доме устроили контору колхоза.  Дедушка продал всё, что можно было продать, в том числе, корову, которую не конфисковали – видно не хватило наглости.  На вырученные деньги купил маленький домик г.п. Пуховичи,  где и жил с другой женщиной до конца своих дней, не получая никаких пособий от государства.   По письму в комиссию по реабилитации, которое написала  дочь  дяди Даниила Ксения, его полностью реабилитировали, как невинно раскулаченного, но никакого возмещения за перенесённые страдания его  родные не получили.
    Во время войны я часто бывал у дедушки, и видел, как он работал с раннего утра до позднего вечера, что и помогло ему завести неплохое хозяйство.  Он сразу же находил мне посильную работу.
     Выходными днями у него были только воскресенье и церковные праздники, так как он был верующим в Бога человеком.
     Все последующие годы дедушка делал печи в восстанавливаемых деревнях, и выполнял другие строительные работы.  За счёт этого они и жили с бабушкой.  В нашем доме печь сделал тоже дедушка.
      Учебный год в 1941 году я закончил успешно, и перешёл в 7-й класс, продолжая выполнять обязанности третьего курса домашней  «академии» по уходу за телёнком и козами.  Но сейчас за мной строго и неусыпно надзирал озорной козёл.   Стоило мне уснуть, как он заставлял просыпаться ударом крепких рогов в спину.
          Никто из заканчивающих школу в этом году, не мог и предполагать , что это последний, нормальный учебный год в этой жизни.

                Глава 2.    Война.
 
        22 июня 1941 года я пригнал своё стадо животных домой, и узнал. Что на нашу страну без объявления войны, вероломно, напала фашистская Германия, нарушив все договора и заверения о дружбе и ненападении.
     Уже 25 июня в нашу деревню безо всякой опаски заехали три немца.  Они вели себя так свободно, будто они здесь хозяева.  Потом они потребовали у нашей соседки яиц и молока.  Выпив молоко, бросили кувшин на землю, который разбился вдребезги.  Яйца уложили в мотоцикл и уехали.  Это был моё первое знакомство с нашими «освободителями» от коммунистического ига, как заявляли прислужники фашистов.
     28 июня 1941 года немцы захватили Минск, на шестой день после начала войны.  Все ранее работавшие в Минске вернулись в свои деревни, в том числе  мой отец и старшая сестра Соня.  Всё колхозное руководство сразу исчезло, а имущество, принадлежащее колхозу, было растащено без всякого раздела.  Кто был понахальнее и ближе к ключам, тот больше и утащил.  Друг отца кладовщик кладовой с зерном, тоже предложил отцу взять зерна ночью, что впоследствии и спасло нашу семью от голода в первую зиму.
     В начале июля началось создание новых структур власти.  Землю нашу немцы уже считали своей.  В деревне Дричин вместо сельсовета было создано волостное управление.  В нашей деревне, без всякого сопротивления с его стороны, был назначен старостой Василь Ахримович .
    Маленького ростом, горбатого Василя Ахримовича наделили полной властью над всеми жителями деревни по законам «военного времени», и он активно начал внедрять «новый порядок».
    В городском посёлке Руденск вместо райисполкома создали райуправу, а вместо милиции полицейское управление, куда принимали добровольцев, желающих служить фюреру и устанавливать «новый порядок».  Из нашей деревни только один житель стал таким добровольцем, бывший милиционер Иванович Иван.  На всех созданных учреждениях вывесили новые бело-красно-белые флаги новой «освобождённой» Белоруссии.
    Новые власти начали раздел колхозов, хотя делить было уже нечего, кроме земли.  Всё, что можно было унести или увезти, всё исчезло.
    Стали делить пахотную землю, сенокосные угодья, не учитывая, что у кого было до начала коллективизации.
    Новым приветствием при встречах с новыми представителями власти установили целый ритуал – с  поднятой вверх правой рукой, вытянутой на уровне плеч вперёд, произнести: «Живе Беларусь».  Приветствуемый должен ответить: «Живе».
         При разделе колхоза нам, на пять хозяев, три семьи Дроздов и две Важников, досталось две лошади, одна борона для взрыхления поля, один плуг и еле живая телега,  Колхозные коровы и овцы достались освободителям именем «фюрера».
        В нашей семье в то время было 6 детей, мать и отец.  Так что при таком разделе колхоза, продуктов для нормального питания было явно недостаточно.
Брат Николай находился за линией фронта.  Муж сестры Сони находился там же на войне, и вскоре погиб.
     «Новый порядок» становился всё хуже и хуже.  Начали выискивать коммунистов и активных комсомольцев. Расправа была одна – расстрел.
       В августе 1941 года всех евреев согнали за колючую проволоку вокруг гравийного карьера на окраине городского посёлка Руденска, и затем они были все расстреляны.  Всех жителей посёлка согнали к месту расстрела «любоваться» этим зрелищем.
      В этот страшный день я приходил к двоюродному брату мамы Лагацкому Андрею за лекарствами для мамы.  Полиция и меня затолкнула в толпу зрителей.  Это стала первая встреча с жестокостью по уничтожению людей нашими «освободителями».  Их пропаганда убеждала нас, что евреи – главные виновники в том, что мы плохо живём, обещая прекрасную жизнь, если мы будет выполнять их приказы и оказывать помощь.
     Осенью все пошли в школу, и опять за партой я оказался вместе с Валей, с которой  за прошедшие годы очень подружился.  Мои дружки почти все отказались от своих подружек прошлых лет, а нас начали дразнить «жених и невеста».  Это много раз провоцировало меня на драку со своими соучениками во время перерывов.
       Много нового появилось в школе.  Многие учителя эвакуировались или были призваны в армию.  Появились новые работники школы и учителя.  Новый учитель  истории на первом уроке поздравил нас с освобождением от еврейско-сталинского режима, призвал любить великую немецкую расу, давшую нам свободу, и начал учить нас, как приветствовать учителей и старших, входящих в класс.  При входе их в класс, мы обязаны были встать за партой, и, подняв руку в фашистском приветствии, хором выкрикнуть: «Живе Беларусь».  Первые приветствия вызвали непонимание, потому, что уже резко ощущалось введение «нового порядка».  Деревни Белоруссии начали гореть, нередко вместе с жителями, а в огне, всем известно, жизни нет.  Начали появляться слухи о партизанах и их действиях.
       В конце 1941 года немцы поняли, что молниеносной войны не получилось.  Они решили подготовить железную дорогу к перевозкам военных грузов.  Часть рельсов и стрелочных переводов  наши, при отступлении, сумели взорвать почти до станции Руденск.   Немцы рассчитывали проскочить по нашей земле на машинах и танках, как это они проделали почти по всем странам Европы.  Колея западных железных дорог уже нашей на 80 миллиметров, и к перевозке немецким подвижным составом была непригодна.  На перешивку рельсов согнали всех мужчин деревень, в том числе и моих сверстников.  Для этой цели были привлечены бывшие солдаты-военнопленные.  Здесь я воочию убедился, каким же невероятным издевательствам они подвергались без всякого на то повода.
    Одной ночью сон был прерван сильным взрывом, который нельзя было спутать с винтовочным или пистолетным выстрелом.  Несколько немцев ворвались в деревню, ничего не причинив жителям деревни, но убили единственную аистиху, сидевшую в гнезде на берёзе Ивановича Филиппа.  Аист несколько дней кружил около гнезда, затем куда-то исчез, и после этого в нашу деревню аисты больше никогда не прилетали, и не прилетают до сих пор.  Эти аисты были любимцами деревни, их после долгой зимы все ждали с нетерпением, их прилёт извещал о начале весны.  Это была первая смерть живого существа, но далеко не последняя.
    Немцы начали строить на перегонах свои укрепления.  Построили такой и возле нашей деревни, использовав строительные материалы от разрушенного колхозного клуба.   На его строительстве работало почти всё взрослое население нашей и соседней деревни Копейно.
      Взрывы начали звучать всё чаще, а ночью немцы были вынуждены организовать вооружённую охрану.   Первое время на охрану путей выгоняли безоружных жителей близлежащих деревень.  И мне тоже несколько раз пришлось идти на эту охрану вместе с отцом.  Но такая охрана не могла защитить пути от взрывов рельсов, поэтому после убийства мужа маминой двоюродной сестры Оли, такая охрана была прекращена.
      После одного такого взрыва, немцы выгнали всех мужчин, в том числе и меня, и повели к месту взрыва.  Там стоял взорвавшийся поезд с немцами, ехавшими на фронт.  Так я впервые увидел убитых немцев, повреждённые вагоны,  рельсы  и земляное полотно.  Работали очень долго, пока не растянули разбитые вагоны, засыпали воронку, заменили повреждённые рельсы и шпалы,  Немцев погибло много, так как три вагона были разбиты дотла.  Изуродованные трупы нас заставили собирать и складировать в плащпалатки.  После этого немцы, если и появлялись в деревне, то группами, и в основном днём.
    Однажды, весной 1942 года, мы пришли в школу, и увидели толпу ребят, которые что-то рассматривали на  входной двери школы.  Когда я подошёл ближе, то прочёл, что «Школа закрыта до аккупации» – «Партизаны».  Так закончилась моя учёба в дневной средней школе, как и «досрочное» окончание
7-го класса.   Новый учитель истории, так активно внедрявший «новые порядки» в школе вскоре исчез бесследно.
      Этой же весной,  полученная земля ещё не могла дать новый урожай, и дать возможность хоть на какое бы то ни было выживание нашей семье.   Снятого ранее урожая с земли, которую мы получили при разделе посевов колхоза, хватило при строжайшей экономии до весны.  Поэтому отец нанялся на собрании односельчан пастухом коровьего  поголовья деревни.  Это была штатная должность, за которую мы надеялись в конце осени получить значительную добавку к нашему урожаю.  Весенние полевые работы по обработке нашего участка занимали почти всё светлое время суток у всей нашей семьи.  И я приступил к выполнению штатных обязанностей последнего курса «академии», заменив отца.  Самым желанным сейчас был сон, так как вставать приходилось с рассветом солнца, и затраты энергии были на пределе.  Очень хотелось спать во второй половине дня после обеда, который приносили владельцы коров.  Тогда же подпасок был с этого дома.
       В один из дней, после сытного обеда, мы вместе с подпаском, когда отдыхали и коровы, крепко уснули.  Проснувшись, своего стада не обнаружили.  Нашли его жители деревни вместе с отцом в молодой ржи соседей, которая была почти полностью истоптана.  Ясно было, что ожидаемого урожая снять с этого участка буде невозможно.  Отцу пришлось обменять это участок на свой лучший.  Потеря урожая была значительной.  На всю жизнь я запомнил слова отца.   
Он сказал: «Спасибо, сынок, заработали».  Это было единственным наказанием за столь сладкий сон, но память об этой  второй ошибке в высшем классе «академии» забыть не cмогу никогда.  На этом и закончились мои годы детства, про которые все средства массовой информации на весь мир провозглашали, что у всех детей Страны Советов «счастливое детство».  Что-то я его не заметил.  За выполнением обязанностей этих классов жизненной «академии», детство Счастливое промелькнуло мгновенно.
       С осени 1942 года оккупанты начали проводить массовые карательные операции, сожгли множество близлежащий деревень, некоторые вместе с людьми, или были расстреляны только мужчины.  Была сожжена маленькая деревушка, в которой жила сестра отца Алёкса с детьми, а её внучку Женю в присутствии всех жителей деревни, немец бросил в огонь.  Её еле удалось спасти.
     Шёл тяжелейший для всех в стране 1942 год.  О детстве пришлось забыть напрочь:  нужно было думать,  как  выжить, не уронив своего человеческого достоинства.
      Время, однако, шло, и подошёл «старый» новый 1943 год, который принёс много горя нашей семье и другим семьям нашей деревни.  Мама решила хорошо его отметить, и приготовила хороший завтрак.  А папа пошёл пригласить своих старых друзей, но скоро вернулся, и сказал, что немцы окружают нашу деревню, что празднику не суждено состояться.  Он приказал всем одеться, и быть готовым ко всему.  В кроватках лежали два маленьких человечка: мой брат Иван и сын Сони Николай.  Не успели их запеленать, как в доме появились немцы, и с криками «Раус! Раус!»  стали всех выгонять, предварительно открыв все двери.  Отец сменил новую шубу на старенькую, и сказал, что если его расстреляют, то хоть новая шуба останется неповреждённой.  Потом мы очень жалели, что он это сделал, так как ему пришлось мёрзнуть в товарном вагоне, конечно, не отапливаемом, до самой Германии.
        На свою беду, я не по возрасту вырос высоким, и потому в конце деревни, меня тоже втолкнули в толпу взрослых мужчин.  Однако, мама, преодолев страх, подошла к стоящему рядом с нами офицеру, и, как могла, объяснила ему, что я ещё ребёнок, а не взрослый мужчина.  Он отдал какую-то команду, и ко мне подошёл солдат, и вышвырнул меня из строя, при этом, не забыв сильно ударить сапогом под зад.  И я с головой окунулся в снег, чем вызвал громкий смех немецких солдат.   А в это время все женщины с воплями и криками рыдали.  Вдруг раздалась автоматная очередь, и все подумали, что начался расстрел, и крики усилились.  Но выстрел был сделан для того, чтобы умолкли крики односельчан.  Все разом успокоились, и немец-офицер объявил, что за сочувствие партизанам все мужчины будут отправлены в Германию для работы на благо Великого Рейха.  После того, как нас распустили, я так быстро побежал домой, что даже ни разу не оглянулся на то ужасное место, где остался мой отец.  Страх и холод был превыше всех чувств и мыслей о том, что увижу ли я отца ещё когда-нибудь.
       Входя в дом, увидел, что все двери открыты, хотя во дворе был мороз более 30 градусов, а стоящие на столе бутылки с самогоном были пустыми, не было поджаренной колбасы и другой закуски.   «Хозяева Свободной Белоруссии» вместо нас отметили Новый год, а отец голодный отправился в дальний путь.  Так я остался единственным мужчиной в доме, и, минуя юность, вынужден был стать взрослым человеком с выполнением соответствующих обязанностей.  Через много тревожных дней получили неожиданное письмо от отца из Берлина.  Потом ещё несколько, но с середины года письма перестали приходить.   Мы не знали, что стало с отцом, жив он или нет.  Так до освобождения нашей территории нашими войсками мы больше не получили больше ни одного письма.
     Весь 1943 год проходила массовая отправка молодёжи на работы в Германию.   Специальные отряды вылавливали в деревнях и на дорогах всех работоспособных жителей.  В одну из таких облав попала и моя соседка по парте в школе Валя Лобанок.  Не знаю почему, но я очень тяжело перенёс  это известие, и долго и не раз  горько плакал.  Эти слёзы были последними слезами ушедшего столь «Счастливого детства».  Долго думал, почему мне так было больно, что Валя попала в Германию.  Может быть, это и была моя первая детская любовь.   Мне очень часто хотелось её увидеть хотя бы издали, Я часто просил маму, чтобы она меня послала за чем-нибудь к дедушке в надежде случайной встречи с ней.
      Однако, напряжённая обстановка вынудила быстро повзрослеть, так как приходилось рассчитывать  только на  свою семью и самого себя.
     Чтобы избежать угона в Германию на каторжные работы, пришлось устроиться на работу весной 1943 года в свои 15 лет путевым рабочим, то есть производить восстановительные работы после подрыва поездов партизанами.
     Другого пути для того, чтобы остаться дома, в то время не было.  Помог устроиться на эту работу двоюродный брат дядя Андрей Лагацкий, который был единственным врачом в Руденске, и лечил также мастера-немца Карла, который командовал всеми немецкими железнодорожниками на станции Руденск.
В путевой бригаде было очень много рабочих из разных деревень, а также несколько ребят из нашей деревни и моя сестра Оля.
     Карл принимал на работу всякого, кто приносил самогонку, сало, несколько десятков яиц.  Этот год моей нелёгкой жизни я всю дальнейшую жизнь старался забыть, вычеркнуть из моей биографии, скрыть от наших соответствующих органов.  Сколько раз приходилось заполнять анкеты, специально придуманные для живших на оккупированной территории.
      Как трудно было заполнять пункт анкеты – «Проживал ли на оккупированной территории?», «Чем занимался во время оккупации?» и др.  Не знаю, каким чудом мне удалось скрыть правду об этих годах, которая могла резко изменить мою дальнейшую судьбу.  Видимо только мой свидетельство о рождении, выданное в 1928 году, чудом спасённое моей мамой, подтверждавшее мой возраст спасло меня от больших неприятностей.  Но сколько это стоило бессонных ночей и нервов, сосчитать невозможно.
       Новая работа оказалась беспокойной: дежурили посменно – то днём, то ночью.  Взрывы поездов происходили почти каждую ночь, несмотря на то,  что охрана путей всё время усиливалась.  К охране путей стали привлекать безоружное население, надеясь, что партизаны пожалеют их, и взрывы прекратятся.  Однако, несмотря на всё, взрывы поездов были всё чаще.  Однажды партизаны убили идущего по пути безоружного мужа маминой двоюродной сестры Оли Сокольчик, а его напарника ранили.  После нескольких убийств жителей деревень на таких дежурствах, дежурства  прекратились.
       Летом партизаны провели несколько массовых операций по разрушению рельсовых  путей, что впоследствии было названо «рельсовой войной».  Специальные группы окружили немецкие гарнизоны, а подрывники толовыми шашками взорвали почти все стыковые соединения на нескольких перегонах одновременно.  После этих операций несколько дней поезда не курсировали, несмотря на то, что ремонт проводился круглые сутки.  Для выполнения ремонтных работ выгнали всех мужчин из ближайших деревень. 
      Начала ощущаться нехватка рельсов.  Приходилось из нескольких кусков собирать один рельс, на что уходило много времени.  Иногда ночью происходили взрывы недалеко от того места, где мы только что восстановили путь.   Однажды меня и ещё несколько взрослых рабочих мастер-немец  послал за необходимыми рельсами для замены повреждённого.  Запасные рельсы находились рядом с переездом через железную дорогу.
    Мы погрузили обломки повреждённого рельса и вагонов, и поехали за рельсом.  Около переезда сбросили все повреждённые обломки и погрузили нужный рельс.  На тележке, не знаю откуда, появился какой-то предмет, похожий на небольшой ящичек.  В темноте я его лучше не мог рассмотреть, да и не старался этого делать, полностью доверяя взрослым.   При возвращении один из рабочих ушёл вперёд, а потом мы втроём начали двигать тележку в направлении восстановительных работ.  Потом один из рабочих сказал мне, чтобы я медленно двигал тележку один, а они сняли этот непонятный предмет, остались сзади, сказав, что скоро догонят меня.  При подходе к месту взрыва мы все были вместе, и ничего не говоря, начали толкать тележку.  После окончания работ все рабочие погрузили все инструменты и материалы, и пошли на станцию Руденск в казарму, где мы ночевали на общих нарах, и улеглись отдыхать.
     Рано утром меня и других рабочих разбудил звук взрыва.  Опять мы поехали к месту нового подрыва, который произошёл на том участке, по которому мы ездили ночью за рельсом.  Там стоял поезд, несколько вагонов были разрушены и сошли с рельсов.  Только тогда я подумал, что эту мину могли подложить оставшиеся рабочие, когда мы ездили за рельсом.  Такие же взрывы, происходившие после наших выездов на линию, также возникали не без их участия.   Эта поездка была первой в моей жизни, но потом несколько раз приходилось это делать, а затем неожиданно происходили взрывы.  Работа на пути становилась всё опаснее.  Несколько раз наша группа была обстреляна.  Немцы становились всё подозрительней, и уже без охраны немцев ни одна группа не могла удалиться от места ремонта.  Многие мужчины из соседних деревень ушли в лес к партизанам, в том числе и несколько рабочих из нашей бригады.
      В начале 1943 года к нам  приехал двоюродный брат мамы из деревни Руденск.  Он, в моём присутствии, сказал маме, что хочет с братом уходить в лес к партизанам, и попросил, чтобы мы с сестрой Олей помогли вынести из дома одежду и продукты.  Вскоре с такой же просьбой обратился муж моей двоюродной сестры Фрол Пашенька.  Все, работающие на пути, имели право беспрепятственного прохода по железнодорожной линии.  Всем были выданы специальные повязки голубого цвета с надписью русскими буквами «Дойче Райсбан».  Они и были своеобразным пропуском для прохода по путям.  Мы с Олей уходили из дому почти раздетыми.  Затем заходили к ним домой, одевали всё, что можно было надеть, набивали сумки продуктами, и шли домой.  Когда они ушли в лес, к нам приходили какие-то женщины, и унесли всё перенесённое нашим родственникам.  Снятого урожая и полученного заработка после окончания пастьбы коров от жителей деревни хватило, чтобы зимой 1943 спастись от голода.  К этому времени в нашем хозяйстве уже были две коровы, несколько свиней, лошадь, весь хозяйственный инвентарь.  Не было только спокойствия и уверенности в завтрашнем дне.
     В нашу деревню партизаны приходили редко.  Им мешал немецкий гарнизон, находившийся на другом от нас конце деревни, около железной дороги.   Однако, поздней осенью они появились и в нашей деревне, даже в нашем доме.  В деревнях, расположенных вблизи леса, партизаны ограбили всё начисто,  и жители этих деревень прятали свою живность и продукты в нашей деревне.  Партизаны вели себя в деревне и у нас в доме как самые закоренелые бандиты.  Забрали обеих коров, убили кабана, несколько кур, несколько мешков муки, а также забрали лошадь.  И мы снова превратились в нищих.  Малые дети остались без молока.  Все были страшно испуганы, дети плакали.  А какой-то партизан выбил несколько стёкол, и с руганью удалился.
    Кобылица, моя любимица, появилась у нас необыкновенным образом.  Весной 1943 года немцы проводили карательную операцию по борьбе с партизанами с привлечением кадровых воинских частей, едущих на фронт.  Партизанам пришлось срочно  менять место дислокации, в том числе и воинской конной группе  под командованием Флегонтова, действующей по тылам немцев.  При переходе этой группы через железную дорогу около нашей деревни, немцы прожекторами осветили место перехода, и сильно их обстреляли из крупнокалиберных пулемётов.  На пути движения конников было небольшое топкое болото, и партизаны были вынуждены бросить большое количество лошадей.  Немцы нашего гарнизона  подобрали их, и начали продавать жителям деревни.  Мама купила красивую кобылицу, серую в больших яблоках, за которую заплатила кусок сала и два десятка яиц.  Это было большим подспорьем в хозяйстве.  Она была сильно напугана выстрелами, и когда они раздавались, она дрожала всем телом, никуда не убегая, а наоборот, прижималась к людям.
      Когда партизаны забрали её у нас, надели на неё хомут, привязали убитого кабана, один партизан сел на неё и ускакал со двора.   Немцы, услышав шум в деревне, открыли огонь из всех видов оружия.    Наша кобылица, услышав выстрелы, испугалась, и, сбросив с себя партизана, с привязанным кабаном прибежала домой, к большой радости нашей.  Она к нам всем очень привыкла, особенно ко мне.  Когда я приходил за ней на пастбище, она по моему зову немедленно подходила ко мне, и склоняла голову, чтобы я мог надеть на неё уздечку.   Однажды, во время устроенных скачек с друзьями, я на повороте упал с неё на землю.   Она сразу же остановилась, подошла ко мне, и начала фыркать, качать мою голову своей, пока я не начал шевелиться, а потом подниматься.   Она склонила передние ноги так, чтобы я смог залезть в седло.    Хотелось догнать друзей, и я немного начал её стегать кнутом, но она, не обращая внимания на боль, шла медленно, посматривая в мою сторону, собираясь помочь мне в любую минуту.  Я медленно поехал к дому, ничего не сказав никому о своём падении.  Но маму мою не проведёшь – она сразу узнала о моём происшествии.  После этого я хромал несколько дней.
     Всё ближе подходил фронт.  Об успехах наших войск мы узнавали различными путями.  Несколько раз находили листовки, сброшенные с самолётов.  Немцы, испытавшие все прелести войны на фронте и с партизанами, изменили резко своё отношение к местному населению.  В такой обстановке мы и встретили новый 1944 год.
        В один весенних дней работники гестапо арестовали нашего бригадира Леонида Сидорика, который так и не вернулся домой, и где окончил свой жизненный путь неизвестно.  При обыске в его доме обнаружили несколько мин, много  патронов и гранат.  Всем уже тогда было ясно, что жизнь его закончится таким трагическим образом.  Прощаясь с нами, случайно оказавшимися на улице около его дома, он сказал нам: “Прощайте, навсегда”.  То есть он ясно  представлял, что его ждёт впереди.  В тот же день все члены бригады ушли из Руденска в партизаны, кроме живших в деревнях, и не знавших об их деятельности. 
      Теперь и мне стало ясно, что неожиданные взрывы происходили по его команде и не без его непосредственного участия.  Оставшихся членов бригады из ближайших деревень, и меня в том числе, спас от ареста наш мастер-немец Карл, приказав несколько дней не выходить на работу, пока не утихнут проверки, и пока он сам не позовёт на работу.  О том, как происходят таинственные взрывы, я никогда никому не говорил, за исключением участников их организации. 
        Вскоре началось явное ощущение приближающегося фронта – начали активно бежать все немецкие прислужники.  В один из таких дней, в июне 1944 года, большая группа бегущих на запад остановилась в нашей деревне.  Начался повальный грабёж населения.  Грабили всё, что можно было увезти.  Среди них было много вооружённых людей.  Одна из групп бегущих забрала мою любимицу – кобылицу «Серку» как я её называл.  Это были полицаи, работавшие  в различных немецких учреждениях и их семьи.  Долго я жалел кобылицу, втайне даже часто плакал.
        3 июля 1944 года нашу местность освободили, и мы увидели таких долгожданных наших солдат, сразу не узнавая их в новой форме с погонами.  Проходящие, поредевшие после боёв части, начали пополняться необученными мужчинами из близлежащих деревень, годных держать оружие.  Ушли и мои одноклассники, которые были старше меня всего на несколько дней, и моё место тоже было среди них.
      Опять меня спасло чудо-свидетельство о рождении в 1928 году.  Эта бумажка сохранила мне жизнь, которую я мог потерять в первом же бою, или вернуться искалеченным, как многие мои друзья.
       Сразу же после прихода Советской Армии, в деревне, как из-под земли, появились ранее так неожиданно исчезнувшие руководители местной власти, и начали «руководить», и дальше пропивая то, что не дограбили немцы и партизаны.  Тут же началась работа по воссозданию колхозов.  Уже засеянные земли отобрали, весь сельскохозяйственный инвентарь отобрали, который вскоре полностью растянули и пропили.  Лошадей и другое имущество также отобрали.  Снятый урожай куда-то бесследно исчез.   Опять жители деревни оказались на грани голода, а первому после освобождения председателю колхоза, бывшему партизану, было всё безразлично.  Единственное, что его интересовала, это где можно похмелиться и перекусить.  К вечеру он уже был готов на всё, чтобы только ещё добавить, и пил до тех пор, пока не падал на дороге и там же засыпал.
     Всё работоспособное население колхоза старалось сбежать из колхоза, чтобы хоть что-то заработать, и как-то прокормить семью.  Для трудоустройства на работу в городе требовалась справка из колхоза об отпуске «свободного гражданина Страны Советов», а такую справку председатель колхоза выдавал всем с удовольствием за хорошую выпивку.  Это было главным средством, чтобы похмелиться и хорошенько закусить.   Таким образом, он быстро смог пропить
всё трудоспособное население колхоза.   Вскоре в деревне остались только дети и «божьи одуванчики» – старики и старухи.  Теперь на пропой пошло всё колхозное, что ещё можно было выменять на выпивку.  Вместе с председателем в его разгуле участвовали и его приближённые: бригадиры и другие.  Выпросить лошадь, чтобы обработать своё участок земли, можно было только после вручения руководителям выпивки с закуской; и это уже ни для кого не было секретом.
      Всем колхозникам  это изрядно надоело, и чтобы от него избавиться, нашлось несколько смелых женщин,  так как мужчин почти не было, а которые были, те занимали «руководящие» посты, и пили вместе с председателем.  Они осуществили свой «женский» грандиозный план: напоили председателя с утра пораньше, уложили на телегу, и отвезли в Руденский райком партии. Занесли в зал заседания, где проходило совещание под руководством первого секретаря райком, уложили его на стол президиума сонного, за которым сидели члены президиума, и быстренько исчезли.
       Моя младшая сестра Зина в то время работала счетоводом в бухгалтерии колхоза, и тоже негласно участвовала в этой операции.
        Вскоре представитель райкома партии привёз нового «ставленника» на место председателя колхоза, который продержался несколько месяцев, а потом стал не лучше прежнего.  Такую же процедуру по смене председателей, райкому партии пришлось делать неоднократно.  Не везло нашему колхозу – хозяина не находилось, хозяйство хирело.
      Последнего ставленника райкома партии пришлось избирать необычным голосованием, так как за его избрание члены колхоза не хотели голосовать.  Тогда председательствующий из райкома партии провозгласил: “ Кто за Советскую власть?”  Естественно, все проголосовали утвердительно.  После этого он объявил, что председатель колхоза избран на свою должность 100% избирателей, так как он является представителем советской власти в нашей деревне и в колхозе.  Но он тоже долго не проработал, спился, и в этом ему помогли его ближайшие  помощники.   Райкому партии, уже в который раз, пришлось искать замену.  Жители деревни уже не хотели избирать никого из привозимых претендентов, и потому сами на одном из собраний предложили избрать мою сестру Зину, которая тогда уже работала бухгалтером.  Что и было сделано.   Она была председателем колхоза вплоть до укрупнения колхозов, и создания на их базе совхозов.
     Руководство колхозом Зина начала с разгона пьяниц и прихлебателей прежних руководителей с «хлебных престижных» должностей.  Все эти годы жители деревни жили на грани голода, и в основном, за счёт приусадебных участков.
      После преобразования колхоза в совхоз крестьяне не стали зажиточными, а продолжали существовать  впроголодь.  Поменялись вывески, а сущность осталась прежняя.  Ко всем бедам, сразу после прихода  наших войск, в деревнях началась эпидемия брюшного и сыпного тифа.  Первой в нашей семье заболела сестра Оля, работавшая в Минске, затем я, съев по её просьбе пряник.  Это было весной 1945 года.  Так что 9 мая 1945 года я встретил еле живой после такой тяжёлой болезни. 

                Глава 3.   Учёба

        Уже можно было предполагать, что война скоро закончится.  И нужно было решать, что делать, чтобы не попасть в эту ужасную мясорубку, а получить какую-то специальность.  Мама, по совету знакомого ей человека, решила отправить меня учиться в Минское железнодорожное училище № 3, которое готовило  специалистов железнодорожного транспорта, которые пользовались правом отсрочки от призыва в армию, так как они считались на военном положении.
        Преимуществом этого выбора было ещё и то, что в этом училище выдавали бесплатное обмундирование и питание.  Совместно с учёбой нам приходилось активно участвовать в восстановительных работах почти полностью разрушенного города Минска, а также на строительстве учебных мастерских училища.  Жить пришлось у двоюродной сестры Нины Пашенько, которая не очень-то была рада лишнему члену семьи.
     Каждое воскресенье я приезжал в деревню, чтобы хоть чем-то помочь маме по хозяйству, хотя забот значительно убавилось.
     Окончилась война.  Появилась маленькая надежда на возвращение отца домой.  Но не многие вернулись из Германии здоровыми и не покалеченными.  Но никто не понял их, не пожалел после всех тягот и мучений, перенесённых в неволе.  Они стали изгоями и лишними людьми в своей «счастливой и свободной Родине».  Они не имели доступа на большинство работ, то есть стали отбросами этой родины.
       Вернулась и моя, может быть первая и последняя, юношеская любовь, Валя, постаревшая на много лет, исхудавшая до неузнаваемости с маленьким мальчиком на руках.    Случайная наша встреча была очень тяжёлой и грустной.  Она не могла говорить бел слёз, а я без слёз не мог на неё смотреть.  Это была первая и почти последняя наша встреча, так как потом я её видел только издали.  Сын её в ранней юности то ли умер, то ли его убили.
      Только в конце августа 1945 года вернулся отец.  Когда нам об этом сообщили, он уже шёл с остановочного пункта Дричин.   Мы все побежали на железную дорогу встречать его.  Было уже темно, когда я увидел идущих людей, и среди них какой-то человека в шляпе, которого я не мог узнать – такой он был необычный и худой.   Только когда услыхал его голос, то узнал, что это отец.  Дома он объяснил, что его из Берлина  по какому-то доносу, арестовали, и отправили в концлагерь «Бунслау» в Словакии.  Советская армия спасла его и многих других узников от голода и физического уничтожения, так как фашисты при отступлении такие лагеря разрушали, а узников сжигали, чтобы замести свои кровавые следы.  Отец поздно возвратился потому, что был так истощён, что был не в состоянии самостоятельно передвигаться, даже по палате.  Более двух месяцев он находился в военном госпитале на лечении.  Ещё до возвращения отца мы получили извести, что брат Николай погиб 24 декабря 1943 года при освобождении от немецких оккупантов Витебской области, без указания места захоронения.    Это место я разыскал спустя почти двадцать лет.   После окончания войны его перезахоронили на большое братское кладбище в деревне Черныши, Кринковского сельсовета, Витебской области, где захоронено 2960 солдат и офицеров.  На одном из памятников я установил фотографию-медальон.  Фотография одна из последних 1942 года.
      Учёба в училище состояла из теоретических занятий, практических занятий в слесарных мастерских по слесарному обучению,  и практических занятий на паровозах.  После моего выздоровления от брюшного тифа летом 1945 года, нас направили на практику в Минское паровозное депо, и мы начали работать на паровозах кочегарами.   Меня назначили кочегаром на пассажирский паровоз серии СУ.  Однажды, при ведении поезда Минск-Вильнюс на перегоне Гудогай-Кена,  уже на литовской земле наш паровоз был обстрелян из пулемёта «лесными братьями», так называли себя участники бандформирований выступающие против Советской власти.  Во время обстрела помощник машиниста подбрасывал уголь в топку, а я находился в тендере.  Поэтому из бригады никто не пострадал.  В Вильнюсе обнаружили повреждение обшивки котла и кабины паровоза.  Стёкла кабины со стороны помощника машиниста были выбиты полностью.   Если бы мы сидели на своих местах, то могли быть убитыми или ранеными.    Так не на словах очевидцев, а наяву я познакомился с деятельностью литовских бандитов-националистов.  Цель этой акции была ясна как день:   остановить поезд, ограбить его пассажиров.   В вагонах было ранено несколько пассажиров.   Ранее на этом участке уже было несколько подобных случаев.     Поэтому помощникам и машинистам перед поездкой под расписку выдавались карабины для личной защиты, а на железнодорожном транспорте до 15 декабря 1947 года действовали законы военного времени. 
        В Минском паровозном депо работала 1-я военизированная паровозная колонна.  В июле 1946 года учёба в училище закончилась, и нас направили в Минское паровозное депо на постоянную работу, где мы должны были отработать не менее четырёх лет,  без права увольнения с работы.  Такие были условия за бесплатное содержание в железнодорожном училище и ему подобных.
       В это время в депо поступили новые американские паровозы серии Еа, которые были оборудованы механическими углеподатчиками-стокерами, были укомплектованы необходимыми инструментами и двумя комплектами спецодежды.    Меня, как и многих моих друзей, назначили на работу на этих паровозы.   Мне тоже выдали эту американскую спецодежду, и она долгое время служила мне модным выходным костюмом.   Такой красивой и удобной спецодежды за все последующие годы не видел нигде.  На этом паровозе я проработал два года,  несколько поездок я совершил кочегаром, а затем машинист паровоза, Михаил Михайлович Бобровский, взял меня в свою бригаду помощником машиниста, и очень много помогал мне в освоении этой нелёгкой профессии.  Хорошо, что паровоз был оборудован «стокером»- механическим углеподатчиком, который очень облегчал работу помощника машиниста, особенно, если уголь был хороший, жирный.   Однако, работа по суткам изматывала.   Поезда грузовые водили на трёх участках – из Минска до Борисова, Молодечно и Негорелое.   За сутки обслуживали два участка, не считаясь со временем.   Паровоз обслуживали две бригады, а явка на работу производилась по вызову.  Иногда не успеешь отоспаться, как опять вызывают на работу.   Уходить из общежития после отдыха было опасно, так как за неявку в поездку строго наказывали.  После первого раза направляли на гаупвахту на станцию Орша.  После второго опоздания на работу судил военный трибунал, который не знал жалости, и оправдаться было не возможно, а сроков заключения он жалел.       
      Такую встречу с трибуналом пришлось пережить и мне.    Была очень больная мама, и я повёз лекарства и продукты питания в деревню.   Пригородный поезд останавливался на полустанке Дричин, и поезд ходил только два раз в сутки.  От нашей деревни эта остановка находится на расстоянии четырёх километров.  На нужный вечерний поезд я опоздал всего на несколько минут, и пришлось ждать утреннего.  В поездку я опоздал на несколько часов, и уже был отстранён от работы.    Зам. начальника депо Кругер Я.И. за это время, без разговора со мной, уже подготовил документы для трибунала.   Председатель трибунала на минском узле был майор Трескунов, которого все боялись хуже огня.  Его решения о наказании были всегда окончательными и очень жестокими.   На моё счастье о моём опоздании узнал начальник депо Кузнецов Фёдор Спиридонович, так как он подписывал документы для трибунала.    Он, по-видимому, после их подписания узнал, что наша бригада хорошо работала, и перед самым окончанием суда трибунала, он появился в зале суда,  и приказал прекратить рассмотрение моего дела.  Во время отсутствия начальника депо документы в трибунал имел право подписывать заместитель начальника депо по ремонту и эксплуатации.  Поэтому он заявил, что это представление в трибунал он не утверждал, поэтому сам, без трибунала, применит ко мне другие воспитательные меры, и приказал мне идти в его кабинет.   В кабинете он расспросил меня, почему я не явился в поездку, и предупредил, что если такое повториться, он больше защищать меня не будет.  После этого он меня отпустил.
       Кузнецов Ф.С. после занятия Минска немцами ушёл со многими работниками депо в лес, и всю войну до освобождения Минска был командиром партизанского отряда, а затем бригады.  С первых дней войны они начали боевые действия.  После освобождения Минска они вернулись в депо, и сразу приступили к восстановительным работам, так как всё хозяйство депо немцы при отступлении разрушили, как и большинство зданий города.   Поэтому все учащиеся и жители города Минска должны были не менее двух дней в месяц отработать на участках восстановления города до 1948 года.  Во время учёбы в училище мы работали на восстановительных работах в депо, а паровозные бригады одну поездку производили бесплатно, а деньги переводились в фонд восстановления города.  Все жители имели специальную учётную книжку, где отмечалось отработанное время.  Начальник депо очень хорошо относился к работникам депо, к своим партизанам он относился значительно строже, чем к остальным работникам.    Тех минут во время суда трибунала, что отделяли меня от тюремных этапов, и то, что сделал для меня начальник депо, я не смогу забыть до конца дней своих.
        Мне хотелось учиться, поэтому я поступил в седьмой класс вечерней школы, которую посещал редко, боялся опоздать в поездку.  После трибунала учёбу бросил, чтобы избежать повторной встречи с ним.  В 1947 году в Гомеле организовалась трёхгодичная школа машинистов паровозов, в которую мы имели право поступить, не отработав положенные четыре года.  Для поступления требовалось иметь документ об окончании семи классов, которого у меня не было.  Хотя я в нём и начинал учиться дважды, но не окончил.  Нашлись «хорошие» люди – знакомый отца, который выдал мне справку об окончании неполной средней школы, то есть семи классов в 1941 году.  Это позволило мне направить документы для поступлении в эту школу.  В этой школе курсантов содержали на полном государственном обеспечении, то есть кормили, одевали и платили 100 рублей на мелкие расходы.  Такая учёба не могла быть в тягость моей семье, но попытка поступить учиться не была успешной.  На экзамене по математике получил «заветную» тройку, а вот русский диктант написал на двойку.  Она и стала преградой для исполнения моего желания.  Пришлось  вернуться в депо на прежнее место работы, так как нас не увольняли, а только разрешили съездить в Гомель для сдачи экзаменов.  Три моих друга по железнодорожному училищу в школу поступили.  Для того, чтобы в новом году поступить в школу на учёбу, стал самостоятельно изучать русский язык и математику.   
        В 1948 году опять подал документы в эту же школу, и экзамены сдал успешно.  Вскоре получил извещение о том, что принят на учёбу по конкурсу, что вызвало большую радость.  В августе уволился с работы в депо, и с первого сентября началась учёба – исполнилось заветное желание.  В нашей группе большинство приехало из деревень без специальной подготовки, и мне было учиться значительно легче.  Я уже имел слесарный разряд по ремонту паровозов, ранее изучал в училище специальность да ещё два года отработал на паровозе.  Эти годы учёбы могли бы быть моими лучшими в жизни, если бы не всякие неожиданности и препятствия.   
       Учёба в школе шла хорошо, хотя много времени мы затрачивали, работая на восстановлении  основного здания школы и других объектов Гомельского узла. Закончился первый курс, и я с удовлетворением уехал домой на каникулы, где опять с отцом стал работать на выполнении его заказов.  Эта работа научила выполнять многие столярные работы, что потом пригодилось в жизни. 
      Начало учёбы на втором курсе было омрачено вызовом в райвоенкомат для призыва в армию.  Опять этот «монстр» встал на моём жизненном пути.  Выйти из этого положения мне помог начальник школы Рагозин Иосиф Иосифович, который был хорошо знаком с райвоенкомом  нашего района.   Он написал на его имя ходатайство об отсрочке от призыва в армию до окончания учёбы, и по телефону с ним об этом договорился.   Поэтому, когда я пришёл в военкомат, я такую отсрочку получил.  Но начальник школы решил перевести меня на третий курс, так как, так как на втором курсе учащиеся почти всё время проходили производственную практику на паровозах и в различных депо, которая мне была не нужна.  Для того, чтобы иметь право на управление паровозом, необходимо иметь поездной километраж ни много, ни мало а 25000 километров.   До поступления в школу машинистов за два года работы на паровозе я уже имел километраж более 70000.  Так я догнал своих минских друзей, и был зачислен в их группу.  Я избавился от призыва в армию, а срок обучения сократился на один год.   Начало второго курса я  некоторое время находился на практике в минском депо, и вместо поездок на паровозе решил поступить учиться в вечернюю школу на станции Руденск в 9 класс.  Окончить эту учёбу я не смог, в связи с досрочным переводом на третий курс.
      Вся учёба в школе машинистов проходила весело интересно.  Проводилось много вечеров отдыха, на которые приходило много девушек и парней из города, потому что мест для отдыха молодёжи в городе было очень мало, а вечера были интересными.   Но первые месяцы учёбы в школе сопровождались завоеванием сфер влияния в городе, которые очень часто заканчивались массовыми побоищами  с местными ребятами в различных местах города.    Так что проводить девушку, особенно в «залинейный» район, было небезопасно, и многие ребята бывали сильно избиты.  А причастность к школе машинистов выдавала наша форма.  Но нас было больше,  и мы были лучше организованы,  поэтому после нескольких массовых драк с нашим явным превосходством на стадионе «Локомотив»,  в парке города, в которых участвовало большинство учащихся двух курсов по сто и более  человек, было заключено соглашение по мирному сосуществованию, и драки прекратились.
     После этого на наши вечера могли свободно приходить все, кому этого хотелось, а  это устраивало всех.  И нас, и молодёжь города.  Вечера стали ещё интереснее, а мы могли без опаски появляться в любом месте города.  Наши оперативные мероприятия по завоеванию сфер виляния в городе принесли много хлопот и неприятностей начальнику школы и завучу Голубецкой Филимене Иосифовне.  После каждого случая им приходилось много времени затрачивать  на различные способы для выяснения сведения о происшедшем, что было очень трудно сделать.   Все мы молчали о всех наших проделках и их участниках.   Начальнику школы часто приходилось выручать наших курсантов после задержания их милицией, которая после драки задерживало наших в любом месте города, узнавая нас по нашей форме.  После одного боя в парке милиция устроила массовую облаву, в которую попало много наших, даже те, кто в этом бою не участвовал.  Милиция захватывала всех, кто был в форме железнодорожника.  Затем выясняли кто из нашей школы, а других железнодорожников отпускали.   В эту облаву попал и я, хотя в этой операции и не участвовал. А провожал знакомую девушку из кино.  Пришлось всем нам посидеть в маленькой камере КПЗ до утра, пока начальник школы не добился нашего освобождения.  Городские ребята, избитые во время драки, при опознании никого не признавали, потому, что боялись повторного избиения.
    Это и позволило начальнику школы освобождать наших, находящихся под стражей,  как не причастных к происшествию.  Все работники школы с удовольствием встретили наше перемирие с городскими ребятами, о чём они узнали после прекращения драк.
      Однако у нас произошла ещё одна массовая операция с приехавшими на практику студентами какого-то речного техникума, и в котором нам помогали городские ребята.  Нашу школу в городе стали называть не техшкола, а «школа ещё тех», и нас никто не трогал.  В столовой кормили не очень хорошо, и я часто ругался с официантами, за то, что они плохо обслуживали, приносили плохую пищу, хотя понимал, что это не их вина.  Все они не хотели меня обслуживать из-за моих придирок.  Потом в нашей столовой начала работать новая официантка Иванова Муза Александровна.  Ей поручили обслуживать наш стол, и я как не придирался и не грубил, она всё выдерживала, и только улыбалась.  Это вскоре заставило меня прекратить все придирки и дурости.  Я тогда и предположить не мог, что она станет моей родной тёщей.   Один раз в столовой появилась молодая симпатичная девушка, которая с ней разговаривала, и меня заинтересовала.
        Потом оказалось, что это её дочь, которая училась в педагогическом техникуме.  Я начал с ней после знакомства встречаться, и через несколько лет она стала моей женой.

                Часть   2.

                Глава  1.  Армия

               Заканчивалось лето  1950 года, и с ним все надежды и волнения, связанные с последними экзаменами в Гомельской школе машинистов паровозов.    26 августа состоялся выпускной вечер с вручением нам прав управления паровозом.  Сбылась, казалось бы, первая намеченная мечта, так нелегко достигнутая.  На вечере повеселились, как свободные от всех забот люди, довольные достигнутым, и возможностью возвращения по своим депо. Мы получили направление в Минское депо.   Но этим надеждам по иронии судьбы или нелепого случая не суждено было сбыться.  Все однокурсники сразу же после выпускного вечера на следующий день пошли сниматься с воинского учёта, и, не медля, разъехались по местам своего распределения.   Мы же, минские, пошли вместо этого в парк прощаться с Гомелем, и похмеляться.  Когда, через несколько дней, мы пришли в военкомат, чтобы сняться с учёта, нам предложили оставить свои адреса, и ждать призыва в армию, хотя в тот год призывали в армию ребят на 4 года моложе нас.   Итак, мы трое выпускников, остались между небом и землёй:  без места жительства и места работы.  Все документы остались в райвоенкомате, на основании того, что с 1 сентября была отменена бронь-отсрочка от призыва в армию железнодорожников, которая действовала с начала войны.   К нам была применена статья, как к окончившим  учебное заведение, без учёта того, что это было специальное учебное заведение, и машинистов паровозов в армию ещё некоторое время не призывали.    Вот несколько дней вмешались в течение моей жизни, и изменили её на всю оставшуюся жизнь.
        Оставаться в Гомеле было негде, и мне пришлось вернуться в деревню, и ожидать вызова в военкомат в Гомель.   По приезде надо было чем-то заняться, чтобы не быть обузой для семьи.    В деревнях Минской области война оставила жуткие следы.   Большинство деревень были полностью сожжены, многие вместе с жителями.  С большими трудностями оставшимся жителям пришлось знакомиться с инструментами и навыками, чтобы восстанавливать разрушенное.   Поэтому отец, имеющий большой опыт столярных работ, имел массу заказов, и я поступил к нему в помощники.  Так вместо вождения паровоза я начал приобретать навыки работы столяра.   Спокойно работать мешали вызовы в Гомель в военкомат, и постоянное ожидание их.   Почта работала плохо, и поэтому повестки вручались с опозданием, и оправдать их в военкомате было невозможно.  Приезжая в Гомель я всегда опаздывал на отправку своей группы четырежды.    Куда планировали направить меня на службу мне не известно.  Но вот опять пришлось столкнуться  с жестокими законами времени.  По прибытии в военкомат в октябре в пятый раз получил от райвоенкома обвинение, с решением привести его в исполнение.  Обвинение серьёзное «Уклонение от службы в рядах Вооружённых  Сил СССР».  Так прозвучало это из уст райвоенкома, и была видна явная решимость меня арестовать, и применить закон.
        По счастливой случайности последняя повестка не опоздала, и была со мной.  Я в тот же день, после её получения,    ближайшим поездом уехал в Гомель, и на второй день был в военкомате, как и было указано в повестке.  Военком готов был меня арестовать, но эта повестка и проездной билет явились моими защитными документами, и избавили от возможного наказания.  Итак, 16 октября  1950 года, группа в сто человек из военкомата направилась строем на станцию Гомель-Сортировочная, где стояли в ожидании нас два товарных вагона: один двухосный  и один четырёхосный.   За время работы на паровозе мне немало пришлось перевозить воинские эшелоны  с солдатами, но самому так ехать с такими удобствами пришлось впервые.   В четырёхосном вагоне нас разместили 60 человек, среди которых было и три моих друга со школы машинистов.  Поэтому наша группа разместилась со всеми возможными удобствами на нижних нарах.  В этом не мало помог мой старый друг ещё по железнодорожному училищу и работе в депо Николай Климович.   Место назначения  никто из нас не знал.  Только по названиям станций мы могли предположить, что едем в сторону границы.   На станции Лунинец к нашим вагонам прицепили ещё два таких «Люкса».  На одной из остановок  удалось установить, что это было пополнение их Минской области.  Вскоре проехали станции Сарны, Ровно, Луцк, Львов, и ночью, на третьи сутки, были на станции Рахов Закарпатской области.   Утром началась выгрузка в этой невиданной ранее местности, к которой на время пребывания так и не смог привыкнуть.
      Вокруг были горы, укрытые густым туманом, так что видеть что-либо ближе метра от себя было невозможно.   После полной выгрузки, мы направилась по каменистой дороге в часть, коей оказался путейский батальон железнодорожных войск.  В бане, при переодевании вплотную познакомился с обмотками – «чудом русской армии».  Нас разместили в старых казармах румынской армии, так как до присоединения Западной Украины  это была румынская территория.  Каждое отделение казармы было рассчитано на сто солдат.  Койки закреплены в два ряда друг над другом.  Мы захватили нижние койки. 
        Казалось, что ко многому в этой жизни привык, но к новому укладу армейской жизни привыкать было очень трудно, особенно утром.  По команде командира отделения: “Выходи, строиться!”,  – которая  звучала почти сразу же после команду: “Подъём!”, нужно было успеть одеться,  и завернуть обмотки.
Один раз не успел завернуть вторую обмотку, за что пришлось единственный раз за всю службу вне очереди мыть «полгектара» пола казармы.   Это сразу научило ладить с обмотками  или  вовремя исчезать из казармы.  Учения происходили на невиданной ранее гористой местности, так как город Рахов расположен в самом центре Карпатских гор.   А умывание утром и перед сном проходило в реке Боржава.   Приближался новый 1951 год, в один из дней после ухода из столовой после обеда, несколько человек из нашей роты вызвали из строя, в том числе и меня, а остальные были распущены.
       Вместе с командиром роты майором Девлетжаевым к нам подошли два незнакомых офицера.    После нашего построения один из них сказал, что нас отобрали для направления на учёбу в Ленинградское военное училище военных сообщений, сроком на один год, с присвоением после окончания учёбы воинского звания «лейтенант».  Но по команде: «Кто не желает ехать на учёбу, выйти из строя!», я немедленно вышел.  Кроме меня из строя вышли ещё два солдата.  Через несколько дней, при повторном предложении ехать учиться в Чернигов на шестимесячные курсы с присвоением после окончания звания «младший лейтенант», я опять отказался, не объясняя причины отказа.
      Просто я после гибели брата Николая дал себе дурацкий зарок никогда не быть офицером.  А на вопрос, почему я отказываюсь ехать учиться, отвечал, что желаю служить Родине только рядовым.  Я не думал, что всю оставшуюся жизнь буду сожалеть об этих словах.   Учитывая обстановку того времени, с ожесточённой подозрительностью и недоверием к лицам, находившимся под оккупацией немцев, такие слова не могли не вызвать  большой интерес работников особого отдела – контрразведки нашего батальона с привлечением работников вышестоящих организаций этой службы.  Это пришлось почувствовать сразу же после второго отказа от учёбы.   Все многократные беседы всех командиров нашего батальона, в том числе и с работниками особого отдела «СМЕРШ», дали мне это ясно понять.   Эти беседы проводились чаще всего после ужина, иногда после обеда.  Работник «СМЕРШа» вызывал меня, заводил в специальную комнату, и требовал писать автобиографию.  Оставлял ручку, чистую бумагу, закрывал дверь на ключ, уходя на несколько часов (иногда более чем на четыре часа). 
            Сначала после первых вызовов он подходил ко мне как самый близкий друг: рассказывал о своём детстве, своих родных, близких и знакомых, стараясь вызвать меня на откровенную беседу.  И ему видно казалось, что он меня убедит в этом, и добьётся своей цели – откровенного моего показания.   Хотелось ему узнать, как у меня прошло всё то время, с которого началась моя жизнь.  Особенно, он интересовался моей жизнью во время оккупации нашей местности немцами.   Он, как учитель объяснял, что требуется всего лишь честное откровение о повседневной жизни своей и моих родных.  Обещал самые светлые перспективы.    Неоднократно объяснял, как он любил своего отца, как тот сумел воспитать его в любви к Родине и защите Отечества.  Убедить меня должны были его ордена и медали, и очень «гибкий» язык.  О том, что он плохо знает русский язык, мне было понятно сразу после моего представления по прибытии к нему, и было ясно, что он не русский.    Его ответ на моё представление меня удивил необычайно, и сразу вызвал настороженность.   Такие слова и не могли вызвать другого чувства:  «Зачем стоишь, дорогой? Не спеши, отдохни.  Поговорить ещё успеем, на это у тебя найдётся время – и поговорить, и помолчать».  Такой приятной встречи от такого не похожего на моих родных и знакомых человека было неприятнее всего, что было в моей жизни.
       Такая любознательность о всех мельчайших подробностях моей нелёгкой жизни меня не очень обрадовала.   Слишком он был уверен в своей силе, власти, и поэтому, видимо, думал, что сумеет меня чем-то увлечь и одурачить.  Это были первые дни моего знакомства, испытаний, и воспоминаний по принуждению.  Кто я, и откуда возник, и всё о моих родителях.   Времени подумать было недостаточно.  Вот решить, что писать, а что оставить только в своей памяти было нелегко.  О чём только не передумал, и чего только не вспомнил из своей короткой, но не лёгкой жизни.
        Особенно думал, как можно скрыть от него и всех власть имущих время работы путевым рабочим при немцах во время войны.  К моему счастью,  они об этом так и не узнали.  Это мучение продолжалось более месяца, почти ежедневно, и всё писать было необходимо с чистого листа.   Это оказалось мучением, пожалуй, тяжелейшим, чем любая физическая боль.   Нельзя было понять, что нужно было этому офицеру-извергу, и чем всё это закончится  – тюрьмой, или знакомством с колымским или более отдалённым краем, я знать не мог.
            В первый день я написал автобиографию самую обыкновенную, какую писал во все инстанции ранее при необходимости.   Так же писал и в последующие дни, без больших изменений.   Под замком приходилось сидеть долго, и часто.   После прихода офицера, и ознакомления с написанным, было ясно, что он не удовлетворён моим творчеством.   Начинались новые объяснения и нравоучения, как вспоминать и писать о своих родственниках и дальних предках.   Наконец, мне надоели эти испытания и беседы, и при последнем вызове, после четырёхчасового сидения взаперти, я ничего не написал.   Вот тогда я узнал, что мой мучитель старший лейтенант Гараев-татарин, каждое написанное мною слово проверил во всех возможных инстанциях.   Даже он выезжал в наш район, и был в нашей деревне.   Мой отказ продолжить эти «правописания» вызвал у него такую ярость, что я ясно представил поведение его предков во время татарского нашествия, и был готов ко всяким неожиданностям, вплоть до моего избиения, и готов был встретить его не ягнёнком несмышлёным, и не думал о последствиях.   Его бешенство продолжалось очень долго, и затем он вытолкнул меня из кабинета.
           Придя в казарму мне было не до сна: всё гадал, чем это закончится.   Несколько дней меня никто не беспокоил, и это ещё больше действовало на нервы.   Во время всех сидений взаперти и писаний я вспомнил всё, что вспомнилось, и было пережито.   Воспоминания начинались издалека, что запомнилось по рассказам отца и мамы, и что сам узнал и запомнил из различных источников и прожитых лет.
           Дедушка – отец мамы был поляк, а бабушка, его жена Крезе София – немка.  Они были из дворянского сословия.   Бабушку я видел один раз, так как в тридцатых  годах их раскулачили и выслали в Сибирь.  Умерла бабушка в 1938 году в городском посёлке Костюковка Гомельской области, куда им разрешили вернуться после долгого скитания по Сибири.   На родину не разрешили вернуться потому, что до 1939 года Минская область была приграничная, то есть до присоединения Западной Белоруссии к СССР.   Только один раз по специальному разрешению НКВД, они приезжали на родину, и к нам, когда я их и увидел.  А бабушка вскоре умерла.    Территория кладбища, где она была захоронена, после войны была застроена жилыми домами, и в 1948 году я не смог найти ей могилу.             Дедушка – отец моего отца Дрозд Елисей Иванович работал путевым обходчиком, и умер в 1924 году.
    Отец – Дрозд Степан Елисеевич родился в 1898 году в деревне Станиславово  Пуховичского района Минской области.
       Мама – Сокольчик-Дрозд  Анастасия Янковна родилась в 1903 году в деревне Вендеж.   Отец Февральскую революцию встретил в  городе Смоленске, где служил в царской армии.  В начале революции полк, в котором он служил, перешёл на сторону восставших в полном составе, за исключением отдельных офицеров.  К началу Октябрьской революции несколько подразделений полка перебросили в Минск.    В их составе отец принимал участие в установлении Советской власти в городе Минск и Минской области.   Во время создания продовольственных отрядов он добровольно перешёл на службу в продовольственно-реквизиционный полк Литвы и Белоруссии.   Начал службу старшим продармейцем этого полка, и закончил службу в 1921 году.
     7 декабря 1920 года в семье отца родился первый сын Николай.  С раннего детства примером для меня и всех нас был отец, который после увольнения из рядов Красной Армии честно трудился на полученной после революции земле.
С нами жил и дедушка Елисей.
     Первым в школу пошёл старший из нас – Николай, и был одним из лучших учеников.  Об этом свидетельствуют его ежегодные грамоты за отличную учёбу.  Мысли его и интересы не ограничивались только учёбой.  Одним из первых в деревне он вступил в комсомол четырнадцатилетним мальчишкой.
      Время было тяжёлое – началась коллективизация крестьянских хозяйств.  Прочно ещё властвовали в деревне противники этого мероприятия.   Со злобой смотрели они на Николая и его друзей-комсомольцев, которые занимались агитацией за организацию колхозов, зная, что они могут принести им много неприятностей.   Проводя эту работу, они искренне верили, что это поможет улучшить экономическое положение большинства бедных крестьян, не представляя, чем потом станут эти колхозы.
     Однажды, после одного выступления перед крестьянами вечером в соседней деревне, Николай один возвращался домой.  На полпути к дому его встретили несколько мужчин в масках, и начали избивать.  Чем бы всё это закончилось неизвестно, но по дороге, случайно, шла женщина, которая позвала на помощь людей.  Неизвестные скрылись.   Подобрали Николая искалеченного, но он находился в сознании, однако, опознать этих людей он не смог, и их действия остались безнаказанными.   Более месяца он  пролежал в постели.  Друзья-комсомольцы приходили к нему каждый день, помогали учить уроки.
      Седьмой класс он закончил на «отлично», и на выпускном вечере получил подарок, собрание сочинений В.И.Ленина, которое мама тщательно скрывала от немцев все годы оккупации.    Как самые дорогие реликвии, эти сочинения храняться и сейчас в отцовском доме, как вечная память о погибшем на войне в 1943 году Николае.    После окончания школы Николай поступил в Минское педагогическое училище-техникум.   После окончания техникума был направлен на работу в сельскую школу в деревне Домовицк, Червенского рпайона, Минской области.  В 1938 году он был вызван на военную учёбу, и направлен в Ивановское военно-политическое училище.   В декабре 1940 года он успешно закончил училище, и ему было присвоено звание – старший политрук (лейтенант) с красной  звездой на рукаве гимнастёрки и шинели.   После окончания учёбы он приехал домой, где в кругу семьи и родственников отметил своё двадцатилетие, и окончание училища.   Перед отъездом из дому к месту службы в город Новохопёрск Воронежской области,  в присутствии родителей и родственников он сказал слова, которые присутствующие запомнили навсегда.
Он сказал: « В этом доме я уже до войны не смогу побывать, а побуду ли ещё когда-нибудь – вряд ли кому известно».  Такое заявление, когда все средства массовой информации и пропаганды заявляли, что войны не будет, что наша страна самая мощная в мире, а с немцами наступила крепкая дружба на долгие годы, о чём был заключён договор, услышать и поверить было непривычно.   Никто не мог тогда подумать, что эти слова станут действительностью.  Он не ошибся, после войны ему было не суждено вернуться домой.  Последнее письмо от него пришло в середине июня 1941 года, и оно оказалось последним.
         В нашей семье был восемь детей – Николай, Соня, Оля, я, Зина, Аня, Лена и Иван.   О судьбе Николая мы узнали вначале от его жены после освобождения нашей территории советскими войсками, с которой он расписался в ЗАГСе  22 июня 1941 года, и, не отпраздновав свадьбу, срочно вернулся в свою часть.  По словам его жены, весть о начале войны они услышали во время регистрации брака.   Из её письма мы узнали, что Николай вступил в законный брак с ней, Кошкиной Анной Поликарповной.  На четвёртый день войны часть, в которой он служил политруком роты, была отправлена на фронт.  В одном из боёв в конце 1941 года он был тяжело ранен,  пуля раздробила локтевой сустав правой руки.   Врачам удалось спасти руку, но она не сгибалась в локтевом суставе.    В госпитале, где он пролежал шесть месяцев, он научился писать и стрелять левой рукой, в надежде на возвращение в строй защитников Родины.
     После выздоровления медицинская комиссия признала его не годным к строевой службе, и он приехал к жене.   Но по своему убеждению он не мог и не хотел оставаться в тылу, когда тысячи людей проливали свою кровь на фронтах войны, а немецко-фашистские оккупанты топтали родную землю Белоруссии, безжалостно уничтожая тысячи невинных мирных жителей.   В своём сообщении о гибели Николая его жена прислала одно письмо, написанное им левой рукой ей 16 марта 1942 года, когда он находился в госпитале.   Во все инстанции военного ведомства он писал письма с просьбой вернуться в строй в любой должности, и всё безрезультатно.  Писал неоднократно в штаб Главнокомандующего Сталина, и из его штаба в начале осени 1943 года он получил такое разрешение.   
    В сентябре  Николай выехал в действующую армию в 965 стрелковый полк, 274 стрелковой дивизии, 36 стрелкового корпуса, и был назначен командиром взвода 2-го батальона.  За образцовое выполнение задание в одном из боёв приказом по 36 стрелковому корпусу № 629 от 8.10.1943 года он был награждён медалью «За отвагу».  Вскоре Николая избрали парторгом 2-го батальона 965 стрелкового полка.  В этой должности он и погиб при наступлении с целью освобождения города Витебск (между Витебском и Смоленском) 24 декабря 1943 года.  Все эти сведения удалось узнать после длительной переписки и запросов в различные ведомства Министерства обороны СССР.  Многое прояснилось после приезда к нам жены Николая Анны.  Она привезла  и передала нам многие материалы и документы о жизни и деятельности Николая.   Некоторые она оставила у себя на память о нём.   Но ни один документ не указывал на место его захоронения.
     В письме из Главного Политического Управления от 20.09.1960 года № 187961-1193 указано, что он значится в числе погибших 24.12.1943 года, приказ № 02419-пол. ГУК НКО СССР.  В письме из Центрального архива Министерства обороны указано, старший лейтенант Дрозд Николай Степанович, парторг 2-го батальона, 274 стрелковой дивизии, 36-го стрелкового корпуса убит 24.12.1943 года.   Приказом по 36 стрелковому корпусу он награждён орденом «Отечественной войны» 1-й степени – посмертно.
      Когда пришло первое извещение в 1944 году о гибели Николая, я ушёл в поле, и поплакал,  так как не приходилось раньше, и потом за все прожитые годы.
   Там же принял решение никогда, ни под каким предлогом не быть офицером, оставаться всю жизнь гражданским человеком, о чём неоднократно сожалел впоследствии.   Всё это и являлось причиной моих отказов от поездок в офицерское училище.
     Очень много моментов из моей жизни и своих близких я, конечно, не мог написать в автобиографии, как желал мой мучитель.
     20.12.1950 года после обеда, дневальный по роте вызвал меня, передал приказ явиться в кабинет командира батальона. Когда я вошёл, после соответствующего разрешения, за столом командира батальона сидел незнакомый полковник с явно кавказской внешностью и мой «друг» старший лейтенант Гареев.  Перед полковником лежала большая папка, в которой находилось моё бумаготворчество.  Полковник приказала мне сесть рядом с ним, что я не выполнил, и продолжал стоять по стойке «смирно».  Однако это непослушание не вызвало у него раздражения, и он повторил в ещё более мягкой форме: «Пожалуйста, присядьте, нам с Вами нужно   очень долго поговорить».  Мне пришлось эту просьбу выполнить, и задуматься о будущей теме нашего разговора, от которого я добра не ждал.  Разговор начал полковник.  Он объяснил, что тщательно изучил и сравнил все варианты моих автобиографий, и заявил, что ничего порочащего меня и моих родственников он не обнаружил.  И в том, что был под оккупацией немцев, а отец был в немецком концлагере, нет ничего порочащего.  Этой участи не избежали не только белорусы, а и многие другие народы, это не их вина, а трагедия.  Его уважительное, как мне казалось, обращение вызвало почему-то доверие к нему, поэтому на его вопросы отвечал более охотно и полно, чем на вопросы своего «мучителя».  Его просьба всё рассказать о своей жизни, родственниках вызвала у меня яростную злобу, которую проявить не было возможности.  Немного успокоившись, я заявил, что в присутствии старшего лейтенанта Гареева, я не скажу ни единого слова, не думая о последствиях.  Однако, он приказал моему «другу» выйти из кабинета.  Затем он дал мне время успокоиться, и не беспокоил вопросами.  Первыми его словами были:  « Откуда же у Вас характер кавказца?» – и  засмеялся, как мне показалось искренне. Эти несколько слов и минут открыли моё сердце  и мысли этому незнакомому полковнику.  Сейчас я решил ему открыть всё, что пережил сам и мои предки, за исключением некоторых фактов, не задумываясь о том, чем это закончится.  Такого внимательного слушателя я не встречал в своей дальнейшей жизни.
     Разговор длился долго, и когда я закончил, он по-отечески предложил успокоиться, а затем очень удивил.  Достал из ящика стола командира батальона два стакана, бутылку коньяка, и начал медленно, посматривая на меня, наливать его в стаканы.  Затем достал плитку шоколада, подал мне стакан, поднял свой, и предложил мне сделать то же самое, что я от неожиданности непроизвольно сделал.  Он заявил, что он меня понял, и предложил выпить за то, чтобы наша встреча на этом не закончилась.  Терять мне было нечего, и я без остановки опрокинул содержимое стакана в рот, а он отломал и передал мне шоколад, а затем выпил сам.  После этого я осмелился спросить кто же он такой.  Он, наконец, объяснил, откуда он приехал, назвал свою должность, заявив, что он начальник управления армейской контрразведки Прикарпатского военного округа Георгий Александрович Звиададзе.   Появление его в нашем батальоне не случайно, так как он приехал в Рахов Закарпатской области из Львова, и сказал, что сейчас решается моя судьба и вся дальнейшая жизнь.  По представлению «моего» друга старшего лейтенанта Гареева, который относил меня к врагам советского народа, меня следовало отправить в края «не столь отдалённые» на длительное время.  Этому представлению он не поверил, и решил лично встретиться со мной.  Он рассказал о своей жизни, о Кавказе и своих родных и близких грузинах,  их судьбах.  Многие из них погибли, в том числе и на полях Белоруссии.  Сказал, что до войны долго  служил в Белоруссии, и хорошо знает и любит многострадальный белорусский народ.  Затем он посоветовал как можно скорее найти место захоронения брата Николая.  Он сказал, что об этом очень мало сведений в высших органах власти.  Нужно писать в областные, районные и сельские Советы, которые могут на месте захоронений найти на памятниках и фамилию брата.  А местом гибели была указана Витебская область.  Через много лет я воспользовался его советом, и нашёл место, где же захоронен брат.  На одном из кладбищ Кринковского сельсовета Витебской области в деревне Чернышы хорошие люди на одном из памятников обнаружили фамилию брата, и сообщили мне. На нём я потом установил фотграфию-обелиск.
    Слушал я полковника с огромным интересом, и, почему-то поверил ему, но никак не мог понять, зачем он это делает.  Закончив свой рассказ, он сказал, что раны войны, особенно Белоруссии, ещё долго будут свежи в памяти, а на свете живут и процветают многие люди-преступники, участники уничтожение многих невинных людей, деревень и посёлков нашей Родины.  Он спокойно сказал, что всё написанное и сказанное мной убедило его в том, что я должен быть в последствии офицером, и по той же специальности что и он.  Поэтому он заявил мне чётко и ясно, что у меня выбор один – принять его предложение.  Потом он вынул чистый лист бумаги, и сказал, чтобы я написал заявление, и продиктовал текст.  Мне ничего не оставалось делать, и я выполнил его приказ, и написал заявление.  Текст заявления был такой:  «  Начальнику управления армейской контрразведки «СМЕРШ» ПриКВО.   Заявление.  Прошу принять меня в высшую школу армейской контрразведки (ускоренного типа), не по принуждению, а по убеждению.  Подпись».  Это заявление передал полковнику.  После этого он заявил, что обучение будет проводиться шесть месяцев около станции Щелково в Подмосковье, с присвоением после окончания сержантского звания, и последующим присвоением звания «лейтенант», после определённой выслуги лет.  Он также сказал, что я могу в любое время суток обращаться к нему по любому вопросу, так как после окончания этой школы меня пошлют служить во Львов.  Поэтому он обещает быть готовым помочь мне во всём.  Это меня ни к чему не обязывало и ничего не проясняло, но я сказал, что буду иметь это в виду.
   Прежде, чем отпустить меня, он налил мне ещё грамм 150 коньяка, сказал, чтобы я выпил и никого не боялся.  Командир батальона об этом предупреждён, а о нашем разговоре никому не говорить.  Уходя из кабинета мне было ясно, что в ближайшее время я оставляю роту, и направляюсь к новому месту учёбы, вот только когда – неизвестно.  Всё было неясно и тревожно, но выбор уже был сделан.
    Приближался новый  1951 год, но после этой беседы с полковником и написанного заявления дни проходили беспокойно и тревожно.  Невольно мысли о переезде, учёбе не покидали ни на мгновение.  Каждый день ждал отправки к новому неизвестному месту учёбы.  Но об этом даже близким друзьям сказать не мог, хотя разные мысли не давали ни минуты покоя.  31.12.1950 года день начался как обычно в учебных ротах.  После обеда ко мне подошёл мой старейший друг Николай Климович, и начал обсуждать как будем встречать Новый год.  В наш разговор случайно вмешался солдат нашего взвода, уроженец Жлобинского района, Никифоров.  Было принято решение – встретить Новый год как встречают все нормальные люди, с хорошей выпивкой и закуской, и сразу после отбоя начать эту операцию.  Основную заботу по подготовке к вечеру взял на себя Николай Климович, которому мы отдали имеющиеся у нас деньги, для приобретения спиртного и необходимой закуски.   Для этого требовалось перелезть через забор-ограждение части, за которым на расстоянии около ста метров, находился вокзал станции Рахов с хорошим буфетом.  Эта операция прошла успешно.  После ужина, договорились, где проведём встречу Нового года.  Местом встречи выбрали спортплощадку, а время сбора назначили  в
23 часа 30 минут. Такая встреча Нового года в полной тишине и полутемноте была впервые.  После сбора оставалось только выпить, закусить и поздравить полушёпотом с наступлением Нового года.  Возвращение в казарму, казалось, прошло незаметно, и успешно, и мы улеглись спать.  Я уже начал засыпать, когда дневальный по роте разбудил меня, и передал приказ явиться в кабинет командира роты.  По прибытии в кабинет, увидел дежурного по части  и нашего «компаньона» Никифорова со слезами на глазах, и мне всё стало ясно.  Вскоре появился и Климович, то есть собралась вся компания.   Со слов дежурного нам стало ясно, что наш «компаньон» уже полностью раскололся и выдал нас.   Хорошо, что он не знал, кто и как занимался заготовкой попойки, поэтому установить главного организатора встречи-пьянки офицеры не могли.  Зная, что мне терять нечего, и, что мой отъезд из части был уже предрешён, несмотря на протесты Климовича, всю ответственность за подготовку и организацию этого мероприятия я взял на себя.   Учитывая степень нашей вины, нас отправили на гауптвахту, их – на двое суток, а меня на пять, так что первую ночь Нового года пришлось спать на голых нарах.  Климович никак не мог понять, почему я так сделал, а сказать ему я ничего не имел права.   Однако, как я и предполагал, моё первое знакомство с гауптвахтой закончилось раньше.  Утром 2 января 1951 года за мной пришла машина из штаба ПриКВО  для оформления меня к новому месту службы-учёбы.  В штабе я получил все необходимые для отправки документы, вернулся в часть, сдал числящиеся за мной вещи.  А потом вызвал на спортплощадку Никифорова, и хорошенько набил ему морду.  Затем попрощался с друзьями, для которых мой отъезд был полной неожиданностью, и отправился на вокзал.

                Глава 2.   «СМЕРШ»

     Новым местом службы-учёбы было Подмосковье.  Как доехать до школы мне подробно рассказал полковник.  Я впервые проезжал через Москву.  А первые месяцы учёбы провели в стенах училища около станции Щёлково Московской железной дороги, в лесу.  Уезжал я из Рахова 5 января 1951 года вечером, так что свой день рождения  6 января я провёл в поезде по пути в Московскую область.
     Учёба была до предела напряжённой:  8 часов теории (уроков), 4 часа физической подготовки,  все дни кроме воскресенья. В воскресенье было всего 8 часов занятий.  Если бы не было такой тяжёлой работы на паровозе, и неплохой физической подготовки в школе машинистов, то не знаю, как бы я выдержал такую нагрузку.   Через три месяца наша группа снова вернулась в Закарпатье в город Берегово около границы с Венгрией, где с нами проводились специальные занятия по изучению обстановки в Карпатах и Западной Украине, так как после окончания учёбы мы должны были работать в этих местах.  Все три месяца до конца учёбы проводилось изучение местности, учебные поиски «преступников», учебные бои.    Много занятий проводилось по разработке различных операций, обнаружению, наблюдению и захвату групп противника, наблюдению и негласному сопровождению предполагаемого преступника, а также другие операции.  Времени для знакомства и разговоров с сокурсниками не оставалось, и по приказу начальства это не рекомендовалось.  Жили в комнатах по два человека.  Большое внимание уделялось политической учёбе и обзору внутреннего положения в стране, за рубежом, и особенно в западных областях Украины и Белоруссии, в Прибалтике и Молдавии.  На одной лекции лектор очень много рассказывал о жизни и деятельности Западноукраинского писателя и публициста Ярослава Галана.  Эту фамилию я услышал впервые, и не думал, что придётся много думать и делать, чтобы узнать о последних днях и минутах его жизни. 
     Из сказанного лектором узнал, что он прожил всего 47 лет. 24 сентября 1949 года по заданию националистического подполья и Ватиканских мракобесов убийцы злодейски расправились с писателем в тот момент, когда он дома сидел за работой, и заканчивал статью в газету «Львовская правда».  В 9 часов утра он разговаривал с редактором газеты, который интересовался, когда будет готова статья.  В 11 часов город Львов облетела весть – Галан убит.  Лектор отметил, что Галан был зарублен топором, на теле и голове обнаружено более 20 ран, почти каждая из них смертельная.   Лектор отметил, что последнее время Галан работал очень много, сотрудничая со многими  украинскими и русскими издательствами.  Многие статьи были о яростном противодействии католической церкви и их служителей преобразованиям, которые проводились в западных областях Украины, особенно в тех местах, которые стали советскими только в 1944 году. Многие непродуманные и неверные действия органов советской власти на местах вызвали злобное, враждебное к ней отношение, что способствовало успешным действиям националистов и обеспечивало всяческую поддержку местного населения.  Поэтому в горах многих областей было очень большое количество вооружённых бандформирований, которые с оружием всех видов, вплоть до миномётов, выступали против всего, что делалось органами советской власти, нападали на проходящие мимо поезда,  отдельных солдат и офицеров, руководителей местных органов власти.  Во многих операциях принимали участие «полумирные жители гор», которые днём занимались дома своим хозяйством, а ночью брались за оружие и шли убивать.  Борьба была очень тяжёлой и не равной, в ней участвовали почти всё мужское население гор.  В частях и соединениях армии было полувоенное положение, увольнение в город солдат и сержантов были запрещены долгое время после окончания войны.      
      Незадолго до смерти Ярослав Галан успел написать гневный  памфлет «Плюю на папу», который был опубликован  в журнале «Перец».   Поводом для написания памфлета послужило решение папы Пия XII об отлучении его от католической церкви, хотя он к ней никогда не принадлежал, так как родился и вырос в православной семье.  Ярослав Галан ответил на это решение адской иронией, к тому же такой сильной, что папа долго не мог прийти в себя.  Естественно, что церковники этого ему простить не могли.  Было ясно каждому, что без участия церковников убийство не обошлось.  Лектор очень много говорил о том, что все годы после присоединения Западной Украины националисты своими преступными акциями и угрозами мешали мирной жизни, при явной поддержке реакционных сил клерикально-католической церкви. Во главе с Ватиканом.  Галан пишет памфлеты, обличающие церковь: «Отец тьмы и присные». « На службе сатаны», «Апостол предательства», «Ватиканские идолы жаждут крови», «Сумерки чужих богов», «А в Риме колокола звенят», «С крестом или с ножом» и другие.  Все они были направлены против враждебной деятельности католической церкви.  Эти лекции глубоко запали мне в душу и сердце, и о них я не могу забыть.
     В начале июля 1951 года мы вернулись в спецшколу, и сдали выпускные экзамены.   Я получил назначение в город Львов, где много времени жил и творил Ярослав Галан, в воинскую часть, в которой была специальная рота оперативного назначения, в штаб.  Эта рота осуществляла охрану военных объектов, и занималась другими оперативными мероприятиями по противодействию националистическим бандформированиям.   По прибытию во Львов я представился командиру части подполковнику Евгению Петровичу Григорьеву, и сказал, предъявив  документы, что я должен негласно работать оперуполномоченным особого отдела по контролю за благонадёжностью личного состава части.  По указанию моих командиров по отделу контрразведки желательно назначить меня в строевой отдел штаба, где я буду иметь полный доступ к документам  и личным делам всех, не привлекая к себе внимания.  Через некоторое время на совещании офицеров командир части представил меня им, предупредив, что об этом нельзя рассказывать никому из личного состава части.  Нарушители будут строго наказаны.  Также он сказал, что они должны выполнять мои просьбы по моей службе.  Жил я в специальной казарме вместе с сержантами и рядовыми работниками штаба.   Был выделен отдельный кабинет, где проводились беседы и интересуемыми людьми, и где по приезде в часть работали офицеры штаба округа.  Задания оперативная рота получала от управления контрразведки округа, кроме заданий по охране объектов, которые давал командир части.  Такие роты были почти в каждой части в Западной Украине, и они выполняли такие же задачи, что и наша рота. Иногда, при проведении массовых войсковых операций по борьбе с вооружёнными бандформированиями, эти роты действовали вместе с истребительными батальонами по борьбе с бандитизмом округа.  Все они были укомплектованы по штату военного времени, то есть на 25% личного состава больше, а также американскими грузовыми и легковыми спецмашинами.  Я получал задания по оперативной работе тоже в штабе управления контрразведки, а иногда лично от полковника.   Они снабжали всеми необходимыми материалами, инструментом и продуктами, которые требовались при выполнении заданий.  За прошедшее после моего приезда время многие операции спецроты завершились неудачно, привозили убитых и раненых.  Было очень тяжело писать сообщения родным о гибели их сыновей, что приходилось делать мне.
        В 1951 году я очень мало бывал на боевых операциях.  На некоторых операциях, конечно, приходилось участвовать и мне, в основном в городе.  Много операций проводилось под кодовым названием «Проверка лояльности жителей к советской власти», живущих в частных домах и в городских квартирах.  Если они проводились в городе, при осмотре квартир присутствовали домуправы с домовыми книгами.   В сельской местности присутствовали работники сельских советов с книгами учёта проживающих.   В квартиры стучали они, и просили открыть им дверь.  Первым же в квартиру входил старший группы, офицер или сержант.   Если в квартире находились только те, кто проживал по этому адресу, никаких дополнительных проверок и обысков не проводилось – только личности проживающих сверялись с паспортами и записями в домовой книге.
      Все приезжающие должны были в течение суток зарегистрироваться в домуправе.  При наличии посторонних, то есть не зарегистрированных,  проводился тщательный осмотр всей квартиры, и выяснялось, откуда и когда появились посторонние.  Если что-то находили при обыске, что вызывало подозрение, находилось не учтённое оружие или посторонние не могли дать удовлетворительного объяснения своему пребыванию в квартире, все живущие и находящиеся в квартире арестовывались, или оставлялись в квартире солдаты для охраны до утра, для последующего выяснения всего, что вызвало подозрение.  На одной из таких операций я был старшим группы в Станиславской (ныне Ивано-Франковской) области.  При осмотре одного из домов при попытке войти в дом, после открытия двери, из-за косяка появилась рука с финским ножом, нацеленным на меня.  Я попытался левой рукой применить специальный приём, предотвратить удар, изъять нож.  Но рука, держащая нож, оказалась очень сильной, и приём не получился.  Моя рука в перчатке сорвалась с его руки и «финка» мгновенно срезала мягкую ткань левой ладони со стороны мизинца, и повредила фалангу указательного пальца. В правой руке у меня находился пистолет «ТТ» с полной обоймой, чем я и воспользовался.  Через дверь вся обойма была опустошена.  За дверью послышалось падение тела человека.  Ворвавшись в дом, обнаружили ещё трёх вооружённых людей.   В доме проживала семья: муж, жена, маленькая девочка и сын.  Все были одеты.  Вооружённым надели  наручники,  и под конвоем   отправили в ожидавшую нас машину. Мне было очень жалко смотреть на эту семью, плачущую женщину и маленьких детей, которая вряд ли была в чём-то виновата.  Но иначе я не мог поступить – такой был приказ.  Нас в группе было четыре человека: я, сержант и двое рядовых солдат.  Это было моё первое испытание с применением боевого оружия против человека. Такое происшествие и первое незначительное ранение я долго не мог забыть.  Несколько суток после этого находился в медчасти, но не мог уснуть и отдохнуть.  Травма была не только физическая, но и психологическая, после вынужденного убийства человека. 
      Долго лежать не позволил вызов в управление контрразведки ПриКВО.   Не ожидая окончательного излечения руки, под руководством одного из работников управления началась подготовка к новому заданию, которое во время учёбы тщательно изучалось.  Сейчас нужно было впервые выполнить то, что объяснялось на словах.  Предстояло провести негласное сопровождение преступника в поезде Львов-Курск от станции Конотоп до станции Льгов-III- Хозяйственный Курской области.   Проводились тренировки по передаче оружия-пистолета, переброске его через весь вагон в коридоре.  В макете коридора купейного вагона, в котором находились «пассажиры» – солдаты в защитных костюмах и касках по моему условному сигналу  мой «прикрывающий», выходя из крайнего купе, бросал пистолет, и я должен был поймать его около первого купе.   Тренировка длилась долго пока начало кое-что получаться.  Отрабатывалась версия о том, почему и куда я еду, как и что говорить, чтобы войти в контакт  с пассажирами, находящимися в купе вагона.  Ознакомили с несколькими фотографиями этого человека, за которым буду наблюдать, и фиксировать, с кем и где он будет вступать в контакт.  Познакомили с фотографиями и паролями работников, кого я должен сменить на станции Конотоп, и того, кто сменит меня на станции Льгов.  При замеченных контактах, по возможности, указать работникам линейной милиции на этого человека, чтобы затем они установили его личность.  Для этого я должен был предъявить документ, выданный Украинским Республиканским МГБ, власть которого была безгранична.   Подготавливалась особая одежда, в которой я должен был появиться в вагоне.  Я её надевал, и носил по несколько часов в день, чтобы привыкнуть к ней.   Версией-причиной моей поездки была свадьба в городе Льгове с русской девушкой, которая была направлена в наш город Свалява после окончания медицинского училища.  С ней я познакомился, когда приходил к ней лечиться, после того как простудился, промокший при переходе вброд через маленькую горную речушку Сваляву.  Она уехала домой раньше, чтобы подготовиться к свадьбе.   На место, где по нашей версии я жил, я приезжал со своим инструктором несколько раз.  Старался узнать людей, проживающих в этом посёлке, запомнить их имена и фамилии, изучить особенности местности.   Мне объяснили, что в вагоне будет ехать человек, который будет меня прикрывать, и по моему сигналу, который он будет знать, перебросит или передаст мне пистолет.  Кто это будет мужчина или женщина мне не сказали.  С моими фотографиями, и как я буду одет, будут ознакомлены все участники операции, так и я был ознакомлен  с их формой одежды, кроме одежды «прикрывающего».  Я также не знал, почему проводилось наблюдение за этим человеком, кто он, какие преступления он совершил или предполагал совершить.  На мои вопросы о нём получил запрет об этом спрашивать.  Ответ был один: «Придёт время – узнаешь, если в этом будет необходимость».  Ответ был дан в такой форме, что желание ещё раз спрашивать исчезло полностью.  За время этой подготовки повреждённая рука полностью зажила, но и на это была своя версия о том, что я повредил руку соломорезкой, когда готовил корм корове и козам, у себя на родине в Закарпатье, где я жил с родителями.  Одежда и содержимое моего чемодана с набором продуктов, должны были убедить всех, что я истинный житель Закарпатских гор – «гуцул», и при первом одевании одежды гуцула, я сам не узнавал себя – так изменила она мою внешность.  Такого чистенького «гуцула» (закарпатского украинца из центральных районов Карпат) вряд ли можно было встретить в обычный день даже во всех Карпатах.  Можно было встретить таких наряженных людей только в самые торжественные праздники, такие как Рождество Христово, пасху, троицу и другие, но только не в восточных областях Украины, особенно в Конотопе.  Одежда моя была изготовлена в домашних условиях из самодельного льняного полотна.  Белая, вышитая украинским орнаментом, самодельный пояс с национальной расцветкой, тёмные шерстяные штаны из грубого самотканого сукна, сапоги, изготовленные сапожником с орнаментом на голенищах, чёрная шляпа с красным большим пером, и шубка-безрукавка-«киптарик, как её называют гуцулы.  Чтобы не привлекать внимание людей к этой необычной одежде, её я должен был надеть только перед самым приходом поезда Львов-Курск на станции Конотоп, и потом войти в восьмой вагон, четвёртое купе, где должен был ехать мой «поднадзорный».  Билет мне был выдан в Львове на место №16.    
      Ознакомившись с содержимым моего самодельного чемодана,  я пришёл в восторг, и изумление, так как никогда не видел таких продуктов.  В нём было:  овечья копчёная колбаса, овечий копчёный окорок,  четыре бутылки самогонки, настоянной нагорных травах, кусочек копчёного сала и хлеб, домашней гуцульской выпечки.  Во время подготовки пришлось учиться разговору сельских жителей Карпат, значительно легче мне было его учить как белорусу.  Мой маскарад, по мнению моих руководителей, должен был вызвать определённую реакцию  этого человека при моём входе в вагон, и заинтересоваться моей личностью.   В город Конотоп я приехал на сутки раньше в обычной гражданской одежде.   После приезда на станцию Конотоп, места в комнате отдых не оказалось, и мне пришлось целые сутки «отдыхать» в зале ожидания вместе со всеми пассажирами.  Лишние вещи сдал в камеру хранения.  За эти сутки было время вспомнить всё, о чём говорили мои руководители в процессе учёбы; в уме поразмышлять, как и что нужно будет делать в вагоне, чтобы не допустить ошибки, и не быть раскрытым – ведь такая операция проводилась мною впервые.  Время в пути от города Львова и эти сутки физически, а ожидание начала операции ещё и морально утомили меня.  В медицинской части перед отъездом мне выдали какую-то специальную таблетку, которую я должен был выпить перед приходом поезда.   Действие этой таблетки было уже испытано во время учёбы.  После её приёма перед завтраком под наблюдением врача и инструктора в медчасти мне дали выпить 250 граммов спирта, а через час ещё 150 граммов.  При приёме спирта закусить хорошо не дали, запивать водой из водопроводного крана можно было без ограничения.  В дневное время мне нужно было заниматься обычными служебными, делами, а после отбоя постараться уснуть.  Сутки уснуть, как не старался, не смог.  Чувствовал необычайную бодрость, и почти не чувствовал опьянения. А вот посещение туалета было необычайно частым для удаления жидкости, и очень хотелось пить.  После проведённого эксперимента врач очень интересовался моими ощущениями и состоянием моего здоровья.   Врач объяснил, что эта таблетка должна предотвращать опьянение, не нарушая трудоспособности, и, что их можно принимать не более двух штук в месяц без нежелательных последствий для организма.   Размер и форма таблетки, цвет и метод приёма путём рассасывания похожи на таблетки «Валидол».  После сообщения по внутривокзальному радио и прибытии моего поезда, я зашёл в кабинку туалета, закрылся и произвёл переодевание.  Затем зашёл в буфет, в котором ещё не был за истекшие сутки, выпил минеральной воды, приняв «чудо-таблетку», и взял две бутылки пива  в чемодан.  Особенно пристально рассматривая меня проводили взглядом две работницы буфета – бывалые дамы.  Это убедило меня, что мои командиры правильно учли психологию людей, и были правы, что мой «маскарад» привлечёт внимание и пассажиров вагона и моего «поднадзорного».    
    Перед самым отъездом, мне дали разъяснение о целях подготовки и всех деталях операции.  Особо указали, что моёй «поднадзорный» был связан с работой в западных областях Украины, и хорошо знает жизнь и обычаи жителей гор, поэтому я должен был быть очень осторожным в общении с ним.  Какую должность он занимал – мне не сказали.  Поэтому моё оснащение и вид также должны были привлечь особое внимание.  Для проверки реакции на мой вид я прошёл по всем помещениям вокзала, привокзальной площади и перрону.  Везде на меня люди обращали внимание.  Слышал отдельные реплики.  Особенно понравились: «Откуда же такой «петух» появился?» и «Ну и нарядился!».  Слышался смех, явно вызванный моим видом, и это немного сняло напряжение и успокоило.  После прибытия поезда подошёл к своему вагону, подождал пока выйдут и зайдут новые пассажиры.  Предъявил свой билет проводнику, который так же очень внимательно меня рассматривал.  Зашёл в вагон – дверь моего купе была открыта.  В проходе, спиной ко мне стоял мужчина, и прощался с оставшимися пассажирами.  На полке шестнадцатого места лежал чемодан, такой, какой и должен был быть у того, кого я должен был сменить.  Я спросил, применив пароль: «Эта полка свободна?»   Мужчина повернулся ко мне, и ответил: « Да, свободна»,  – забрал свой чемодан, и вышел из вагона.  Войдя в купе, обратил внимание на особую реакцию одного пассажира, моего «поднадзорного», лицо которого меняло цвет от тёмнокрасного до снежнобелого в течение нескольких мгновений.  Он несколько раз, пока я устраивался, резко поднимался и садился на своё место, явно не ожидая увидеть такого человека в своём купе.  Я тоже не знал, как узнали, что он будет ехать в этом купе, и куда.  Размещая свои вещи на своей верхней полке, я незаметно наблюдал за этой реакцией.  Два других молодых человека удивились моему виду, но приняли это спокойно.  Окончив размещение вещей, я снял свой «киптарик», шляпу, и сел на нижнюю полку, на которой сидел молодой парень.  Было видно, что мой «поднадзорный» уже пришёл в себя от изумления моим появлением, и почти сразу в резкой форме вступил в разговор со мной.   Спросил:
– Откуда такая «пташка» появилась?
    Мне пришлось, как бы с трудом вступить в разговор.  Ответил ему  с явной обидой:
  –   Что, я не такой украинец, как все?  Почему Вы меня оскорбляете, чем я Вас обидел?
    Он начал уверять меня, что никак не хотел меня обидеть, но что ему было неожиданно встретить так далеко от родных мест «истинного гуцула».    Быть гуцулом я также старался, как мог.  Разговаривал на языке, как мне казалось похожим на язык закарпатских украинцев-гуцулов.  Сразу же он попросил меня рассказать, как я оказался здесь такой нарядный, куда и откуда я еду.  Мне пришлось рассказать свою версию, не слишком вдаваясь в подробности.  Скоро его вопросы мне надоели, и я грубо сказал:
–  Хватит Вам ко мне приставать, я устал и хочу кушать.  Это такое же моё купе, как и Ваше, и я могу без всяких помех спокойно отдохнуть.
   Потом взял свой чемодан, и предложил всем троим покушать вместе со мной,
с чем все согласились.  Особенно с явным удовольствием это предложение  восприняли молодые парни.  Вот сейчас их очень удивило содержание моего чемодана с подарками, которые вёз своему тестю, и решил ими угостить своих попутчиков.  Попросил одного парня помочь приготовить закуску, нарезать хлеб, колбасу, окорока, сало, для чего достал самодельный  нож с наборной ручкой со всеми цветами украинского орнамента.  Мой «помощник» мигом добыл стаканы, как только увидел бутылки с напитками.  Оба парня удивлённо воскликнули:
–   Где же ты купил такие прелести, с таким и приятным запахом и прекрасным  видом. 
    Один только мой «поднадзорный» не оставлял меня в покое, и сыпал беспрестанно вопросы, на которые мне приходилось отвечать.  Когда всё было готово к трапезе, я зло крикнул:
–   Хватит вопросов, откушаем лучше дары Карпат, кто желает.
    Предложение молодыми парнями было принято не без удовольствия, а «поднадзорным» с показной неохотой.   Когда была выпита первая порция водки,  мои попутчики никак не могли отдышаться, раздались возгласы восхищения.  Молодые парни заявили, что такого крепкого напитка никогда в своей жизни не пили.   На их вопрос о его происхождении, я с удовольствием ответил:
–   Чтобы пить такой напиток надо знать Карпаты и жить там.
     Напиток им хорошо развязал языки, и мне стало легче уходить от вопросов «поднадзорного».  Такой необычный и обильный стол укрепил мнение моих попутчиков о моём месте жительства.  Но недоверие у «поднадзорного» явно осталось.  Он продолжал свои расспросы, пока не вызвал мою злость, и, притворившись пьяным, я грубо выругал его, и сказал, чтобы он их прекратил.  Пил я, как и все, но перед началом выпивки в туалете выпил свою «чудо-таблетку», поэтому, хотя и много выпил, но был абсолютно трезв.  Весёлый шум в купе привлёк внимание проводника, который с удовольствием отведал дары Карпат, и признал меня своим парнем в своём вагоне.  За этим весёлым занятием  быстро шло время, и незаметно пролетело около трёх часов, и поезд приблизился к станции Ворожба.  Мои молодые попутчики уже были изрядно пьяными, а «мой» же пил мало и опьянения не было заметно.  Выходя из купе, и прогуливаясь по коридору, я внимательно присматривался к пассажирам, старался  определить, кто меня прикрывает, но так и не смог догадаться.  Во время нашего застолья мой «клиент» хотя пил мало, ссылаясь на своё здоровье, но ел хорошо, на все лады, расхваливая продукты, и уточняя методы их приготовления.  А я ссылался на опыт своих родителей.  Он активно участвовал в разговоре, стараясь направить его так, чтобы получить больше сведений о моей жизни, что явно чувствовалось.   Я ел и пил, как и молодые парни, и старался делать вид, что пьян не меньше, а может и больше их.  Объясняя причину своего опьянения, я пояснил, что дома все пьют мало, и только по праздникам.  Поэтому к выпивке не привык, к тому же устал от поездки и ожидания поезда.  Это объяснение как мне показалось, было воспринято, с пониманием.  Что думал мой «поднадзорный» понять было трудно, но все объяснения он выслушал молча.  В вагоне на пути следования он почти всё время находился в купе, и в контакт с другими пассажирами и посторонними людьми во время остановок не вступал.
   По его поведению мне показалось, что он стал проявлять нетерпении при подходе поезда к станции Ворожба.  Он часто посматривал на часы, подходил к расписанию поезда около купе проводника, и спрашивал у него, не опаздывает ли поезд.  После остановки поезда он быстро сошёл на перрон, и начал кого-то разыскивать.  Затем подошёл к мужчине, который шёл ему навстречу, поздоровался  за руку, и, как мне показалось, передал ему маленький предмет, который достал из кармана,   Его поведение показалось мне очень подозрительным, и я быстро пошёл по вагонам в сторону вокзала.  Предъявив дежурному по отделу капитану милиции  своё удостоверение, дал ему предписание нашего управления об оказании мне помощи, с адресом управления в городе Львове.  Потом вместе с ним  вышел не перрон, и указал на своего «поднадзорного» и второго мужчину, которые в это время оживлённо разговаривали.   Попросил принять меры к установлению личности мужчины, с которым разговаривал мой «клиент», записал фамилию капитана и адрес их управления.  При этом объяснил капитану, что второй мужчина –
предполагаемый преступник, и я веду негласное наблюдение за пассажиром поезда, и что эта встреча может быть не случайной.  Ему сказал, что полученные сведения после установления личности указанного человека, сообщить по адресу, указанному в предписании.
      Сам быстро по вагонам вернулся в свой вагон, встал у окна, и сделал вид, что никуда из вагона не уходил.  После возвращения в вагон, мой «поднадзорный»  внимательно осмотрелся, налил грамм 150 моей водки, запил пивом, и начал устраиваться, чтобы лечь на своём месте.  После отправления поезда я сделал то же самое, и забрался на своё верхнее ложе.  Мои молодые попутчики всё это время  дремали на своих местах.  До станции Льгов все дремали, и нас никто не беспокоил.  Перед самым подъездом к станции, я слез с полки, всех разбудил, чтобы выпить то, что осталось на прощание.  Собрал свой чемодан, оставшуюся закуску, оставив немного своим попутчикам.   Сходить я должен был на станции Льгов-III-Товарный,  где поезд останавливался всего на две минуты.  В вагон зашёл только один молодой мужчина, подошёл к открытой двери нашего купе, где я прощался со своими попутчиками.   Он остановился и спросил: «Эта полка свободна?»  Я ответил: «Да, свободна».   Потом забрал свой чемодан и вышел из вагона.   Вслед за мной из вагона вышла молодая женщина с одним чемоданом и несколькими сумками, которые нести ей было неудобно.   Когда поезд ушёл, я подошёл к ней, и предложил услуги в переноске вещей.  Мой чемодан оказался почти пустой после попойки в купе.   Она внимательно посмотрела на меня, и отдала мне свой чемодан.  Я спросил, куда его нести, и она ответила: «Конечно же, в камеру хранения». По пути к маленькому вокзальному зданию она тоже спросила о моей необычной одежде, и почему я так нарядился.  Я рассказал свою версию. Хотя подчеркнул, что она неверная.  При знакомстве она назвалась Марией, а я Николаем, как и говорил всем в поезде.  Я чувствовал себя вольным от всех забот, так как думал, что всё связанное с заданием уехало вместе с поездом, и я могу делать всё, что мне захочется.  Я хотел только одного – где-нибудь отдохнуть, так как поезд для обратного возвращения прибывал в 6 часов 10 минут, а я приехал в 17 часов.  Я обратил внимание на свою попутчицу, и отметил, что она очень симпатичная, стройная, красивые руки и ножки, чёрные глаза и брови.   Сдав в багажное отделение её вещи, она спросила: «Куда пойдём?»  На этот вопрос я не смог ничего ответить, но подумал, что с такой девушкой готов идти куда угодно.   Видя мою нерешительность, она объяснила, что ей нужно ожидать поезд до утра, и предложила поискать квартиру, где можно будет спокойно отдохнуть до утра.   Я в душе предложению очень обрадовался, но спокойно ответил: « Я ничего спрашивать не буду, но с предложением согласен».  « Ну, что ж, – ответила она, – тогда пойдём искать».  От здания вокзала уходила прямая улица.  Мы подошли к первому дому.  Она открыла калитку, и вошла во двор.  Там было несколько детей.  Она спросила:
« Дети, у вас можно переночевать до утра?»   Девочка ответила: « Нет, у нас много детей, а вот дедушка наш принимает на ночь пассажиров», – и указала на рядом стоящий дом, где живёт её дедушка и бабушка.  Мы подошли к этому дому.  Мария открыла калитку, и мы увидели старика, который кормил кур.  Он обратил внимание на нас.  Мария спросила: «  У Вас можно до утра отдохнуть?»
Он спросил: « А это Ваш муж?»   Мария ответила утвердительно.  Старик сказал тогда: « Можно.  Пойдёмте, я покажу вам, где вы будете отдыхать, и если понравится, то оставайтесь».  Меня  этот разговор очень удивил, что я так неожиданно стал «мужем» такой симпатичной женщины.  Вошли в дом, который был чистенький как снаружи, так и внутри.   Старик показал нам отдельную комнату-спальню, и сказал: « Придёт старуха с работы, и сменит бельё – на этом ночью спали пассажиры».  Сказал, чтобы мы устраивались, и ушёл во двор.  Я сразу же решил снять своё украинское одеяние, и когда он вернулся в дом, то спросил у Марии, где она нашла такого «петуха», и почему я переоделся.  Мне пришлось рассказать свою версию, что мы едем к её родным, чтобы отпраздновать свадьбу.  Слушая это, Мария только улыбалась, и со всем соглашалась.  Это меня радовало, и внушало надежду на хороший «отдых.  Старик объяснил, что раньше он работал осмотрщиком вагонов на станции, а сейчас на пенсии, а жена работает и должна быть скоро дома.  Он видно был охотником поговорить, и засыпал меня вопросами, на которые мне не хотелось отвечать, чтобы не фантазировать.  Я не мог дождаться момента, чтобы поговорить со своей «женой».   Она поняла мои сомнения, и сказала: « Спасибо за гостеприимство.  Мы хотим познакомиться с вашим городом».  Он ответил, что смотреть здесь особенно нечего, так как город сильно разрушен, и ещё не восстановлен. Однако мы ушли.  Как только мы оказались на улице, я попытался прижать к себе и поцеловать свою «жену», так как на улице никого не было.  Она резко оттолкнула меня, и сказала: « Обстоятельства складываются так, что нам надо отдохнуть, а комнат отдыха на таких станция нет.  Поэтому, Коленька, дай мне слово, что будешь себя хорошо вести, и всё будет по-хорошему».  Такая реакция и слова меня очень удивили, и я никак не мог понять, как же нужно себя вести, чтобы спать с ней на одной кровати, и всё было «по-хорошему».  Эти требования  никак не могли быть понятны, и что нужно делать, чтобы их выполнить я не знал.  Однако, не задумываясь, дал честное слово, что все её требования выполню.  За этим разговором  мы подошли к багажному отделению, и Мария попросила свой чемодан, из которого достала какой-то свёрток, а чемодан отдала обратно работнику отделения.   Это меня удивило, что она и заметила.  Красиво улыбаясь, она сказала, что пора покормить своего «муженька», и мы пошли в магазин.  Там она заказала бутылку водки и две бутылки пива, и хотела расплатиться, но я, как «муженёк» не дал ей это сделать, и расплатился сам.  В ларьке купили хлеба, и пошли к своему новому пристанищу.  В доме Мария попросила у хозяина дать ей чистые тарелки.   Она развернула своё свёрток, где был жареная фаршированная курица и сало,  и стала готовить закуску.  Я достал из своего чемодана всё сьестное, что осталось от попойки в поезде.  Она попросила стаканы, и предложила старику покушать вместе с нами.  Он не согласился, а попросил немного подождать его старуху.  Он встретит корову  с пастбища, а тогда можно будет всем вместе  покушать.  Вскоре в дом вошла симпатичная женщина средних лет, которую было грешно называть старухой.  Старик познакомил нас с ней, и сказал ей о нашем предложении.  Она с ним согласилась, но попросила подождать, пока она сделает всю работу по хозяйству, и вместе со стариком вышла во двор.  Из сарая был слышен визг свиней, а затем во двор вошла корова.   Вся обстановка этого дома так мучительно больно напомнила мне мою деревню, мать, отца, которых я давно не видел.  Мария заметила мою грусть, подошла ко мне, обняла мою голову своими нежными руками, прижалась ко мне, и сказала: « Не огорчайся, всё со временем будет хорошо».  Не успел я прийти в себя от её нежности, как она отошла от меня.  Эти её слова и действия привели меня опять в непонятное хорошее состояние.
     Хозяева дома закончили работы по хозяйству, и зашли в дом.  Хозяйка сказала, что теперь можно покушать и отдохнуть.  Она достала из печи горшки с приготовленной пищей, и начала разливать борщ в тарелки.  В большую миску положила тушёной картошки, и поставила всё на стол.  Мария активно помогала хозяйке в подготовке стола.  Старик с удовольствием наблюдал за их работой – видно хозяйка не очень его баловала спиртным.  Выпили по первой рюмке, и начались разговоры.  Мне не хотелось, чтобы застолье быстро закончилось.  Однако я начал разливать водку чаще, чтобы быстрее с ней покончить, что старику очень понравилось.  Хозяйка препятствовала, чтобы он много пил, но он имел свой характер и чувство хозяина, и не очень на это реагировал.  Когда бутылка водки закончилась, он заявил хозяйке: «Ты что не видишь, что бутылка пустая?  Принеси сейчас же нашей – пускай горный человек попробует, что пьют русские.  Уж очень необыкновенные, хорошие наши постояльцы».   Хозяйка вначале сопротивлялась, говоря при этом, что нам нужно отдохнуть перед дальней дорогой.  На что он заявил: « Вы, женщины, можете отправляться спать, а мы мужики ещё посидим».  На этот раз хозяйка его просьбу выполнила, заявив, что ей нужно рано вставать, и она идёт отдыхать.  Мария тоже, поблагодарив хозяйку, ушла из-за стола.  Я же решил с хозяином попробовать его «элексир» надеясь, что он придаст мне смелости, чтобы ночь прошла «по-хорошему».  Мария, однако, уходя попросила, чтобы я много не пил, что я и сделал.  Выпил одну рюмку, поблагодарил хозяина, сходил во двор, а затем пошёл в отведённую нам комнату.  Хозяин сказал, что водку со стола он убирать не будет, и, что если я захочу выпить, то могу это сделать.  Когда я вошёл в комнату, Мария лежала на кровати в верхней одежде.  Подвинуться к стене она не захотела, предложив это место мне,  я и лёг на указанное место.  Всю усталость и выпивку сняло одно только  присутствие рядом этого молодого, такого желанного тела женщины, а я никак не мог решить, как нужно действовать.   Полежав немного, я вышел во двор. Чтобы как-то успокоиться.  Войдя в дом, выпил рюмку водки, и решил почувствовать себя «мужем» этой прекрасной незнакомки.  Когда я вошёл в нашу комнату, то увидел, что моя «жена» полностью приготовилась ко сну.  Я тоже разделся, и лёг на своё место, накрывшись общим одеялом.  Подумав, решил её поцеловать, и почувствовал, что поцелуй  принят с удовольствием.  Это усилило мою надежду, что со временем всё будет хорошо.   Однако, переходить к активным действиям не решился, и применил хитрость: пожелал ей спокойной ночи, отвернулся, и сделал вид, что засыпаю.   Однако, она меня тронула рукой, и спросила: «Что уже думаешь спать?  Если хочешь, давай поговорим ещё немного, или я расскажу тебе анекдот».  Я, конечно, согласился, повернулся к ней, прижался и крепко поцеловал, получив при этом огромное удовольствие.
Вот что она рассказала: « Дело было во время войны, в Сибири.  Молодой солдат ехал по заснеженным и обледенелым дорогам на старенькой, разбитой от старости грузовой машине ГАЗ-АА, с брезентовой крышей кабины.  Мороз был более 40 градусов, а дорога дальняя.  Устал солдатик сильно, и единственным его желанием и  мечтой было доехать до первого дома любой деревни, которых было мало в этой сибирской глуши, упасть в тёплом месте и уснуть.  Вскоре показалась деревня.  Подъехал солдатик к первому дому, остановился и зашёл в дом.  В доме жила молодая женщина-солдатка.  Он спросил можно ли ему у неё переночевать, так как он сильно устал.   Женщина ответила: « Солдатик, видишь моё жилище?  В углу стоит только одна кровать.  Положить тебя негде, а на полу ты можешь замёрзнуть, за что меня отдадут под трибунал, за то, что я заморозила защитника Родины.  Если всё будет по-хорошему, и ты мне это обещаешь, то я разрешу тебе лечь со мной на кровать, где я не позволю тебе замёрзнуть».  Солдатик с радостью согласился, вышел на улицу, подготовил машину к длительной стоянке, взял свой пустой вещмешок, и вернулся в дом.  За это время женщина, молодая солдатка (муж давно был на фронте) накрыла на стол.  Накормила солдатика, напоила, чем бог послал, и спать уложила, а сама легла рядом.  Солдатик как упал на кровать, так и уснул мгновенно, да так крепко, что проспал всю долгую сибирскую ночь.   Утром проснулся, а хозяйка  ему и говорит: « Я же разрешила тебе переночевать только потому, что будет всё «по-хорошему». Ты же всю ночь проспал.   Я же солдатка, мне тоскливо, и поговорить с тобой не смогла.  А так одиноко, и нет никого, с кем можно развеять своё горе.  Эх, ты, а ещё шофёр!»   Я не смог удержаться, громко рассмеялся, и сказал: « Мария, утром ты тоже скажешь мне: “Эх, ты, машинист!”?» ( Ей я представился как машинист  паровоза паровозного депо Львова, и так говорил о своей работе и всем попутчикам в вагоне).  Во время подготовки к операции я несколько недель был в депо в роли практиканта машиниста паровоза, и успел познакомиться со всеми руководителями депо и отдельными рабочими.  Она сразу же ответили: « Ой, нет, нет, это анекдот такой!»  После рассказанного анекдота с таким ясным намёком, я понял. Что наши желания совпадают, поэтому начал проявлять необходимую активность, что она приняла с явным удовольствием.  Вскоре избавившись, от всего ненужного мы предались самой занимательной и естественной из игр, которую приготовила для людей мать-природа.   Мы наслаждались этой замечательной игрой с такой ненасытностью и неуёмностью, что эта безумная и страстная ночь промелькнула незаметно и быстро. 
      Очень рано встала хозяйка, и хозяин, который обещал нас разбудить, чтобы мы не опоздали на поезд.  Но мы так и не успели уснуть.  Мы быстро встали, привели себя в надлежащий вид.  Я надел обычный костюм.  От предложенного завтрака отказались.  Мария выпила только парного молока.  Мы со стариком допили оставшуюся водку, и я тоже выпил парного молока.  Я попросил хозяйку продать бутылку понравившейся мне самогонки.  Потом рассчитался за ночёвку и самогонку.  За ранее выпитую бутылку она денег не взяла.  Мы попрощались с гостеприимными хозяевами, и ушли на вокзал.  Однако, сразу меня Мария почему-то повела в багажное отделение.  Там она взяла свой чемодан, открыла его и достала оттуда тушёную курицу, кусочек сала, передала всё это мне, объяснив, что дорога у меня более дальняя, чем у неё, и это мне пригодится в пути.   Всё это меня удивило, но от такого, ещё одного подарка «жены», я отказаться никак не мог.  Когда пошли к зданию вокзала, она начала необычный и неожиданный разговор, потом достала листок бумаги, и сказала, что всё написанное я могу прочитать только в вагоне.  Затем начала спрашивать, как меня правильно зовут, то есть моё имя и отчество.   И спрашивала это несколько раз.  Такие расспросы длились долго, мои мысли были уже о другом, поэтому я разозлился, и почти грубо сказал: « Чего ты ко мне пристала с этими вопросами, разве больше не о чем поговорить?»  Она не обиделась, крепко меня поцеловала, и этот разговор прекратила.  По прибытии поезда я предъявил билет проводнику, затем крепко поцеловал это так понравившееся мне милое создание, которое дало мне возможность так чудесно отдохнуть «по-хорошему».  Такого себе я не мог позволить во Львове.  Все мои помыслы и заботы были о службе и родном доме, куда заезжать я не смогу.   Неожиданно Мария заплакала, и попросила немного отойти от вагона.  Затем она открыла свою маленькую сумочку, достала пистолет «ТТ», и передала его мне.  От неожиданности я так растерялся, что выхватил его из её руки, и спрятал у себя в кармане.  Тут же спросил, что это всё значит.   Она с улыбкой ответила:
– Зачем удивляешься?  Я же тебя прикрывала, и всё это было сделано специально, и подготовлено заранее.  Когда я получила задание, и увидела твою фотографию, зная вашу службу, решила сделать всё то, что и сделала.  Всё приготовила дома, чтобы ты хорошо покушал и вспомнил свой родной дом и родных.  Сделала это потому, что ты мне понравился на фотографии, и потому, что знаю какая у вас тяжёлая служба.  Не удивляйся, я – лейтенант МГБ Харьковской области.
   В вагон я сел на ходу поезда, и от неожиданности долго не мог собраться с мыслями и успокоиться.   Пистолет я тоже не должен был брать от неё, его должен был привезти нарочный.  Но тогда я от неожиданности не мог этого понять. Успокоившись, достал бумагу, которую она мне передала. Прочитал почти то же, что она мне успела сказать, а чтобы я ей во всём поверил, она и передала мне пистолет, а лучшего подтверждения её слов трудно придумать.   В записке был её домашний адрес, и просьба, чтобы, когда я буду в Харькове, обязательно позвонил  по указанному телефону, и, что она хочет встретиться со мной хотя бы ещё раз, в свободное от службы время.  Сообщала, что она замужем, и имеет двоих детей – сына и дочку.  Желание встретиться с такой симпатичной женщиной было, но как узнал о семье, то дал себе зарок этого не делать.   Бывал в Харькове несколько раз, и еле сдерживался, чтобы не позвонить ей, и ещё раз увидеться, испытать всю радость такой встречи.  Думаю, что написанное было тоже искренним, встречи такой она была бы рада и её желала.
Но этого я не сумел сделать потому, что не желал чем-то помешать её настоящей семейной жизни.  Хотя специально несколько раз долго ходил около её дома, надеясь случайно встретиться, и списать всё на случайность, но так и не встретился.  Немного успокоился, достал бутылку старика, подарок Марии и пригласил соседа по купе разделить со мной завтрак.  Он нехотя всё-таки согласился.  Покушал, выпил, и решил отдохнуть, постараться заснуть, так как три ночи не имел нормального сна, однако долго заснуть не мог.  Перед этим предупредил соседа, чтобы он меня разбудил при подъезде к станции Ворожба.  После остановки поезда, вышел на перрон, и прошёлся около линейного отделения милиции и по перрону, надеясь встретить бывшего дежурного по отделению случайно.  Купил бутылку водки и зашёл в вагон.  Предложил соседу выпить ещё, но тот отказался.  Я выпил почти полный стакан, надеясь, что спиртное поможет уснуть. Но и это долго не могло помочь.  Разные мысли, связанные с операцией, особенно с прошедшей ночью, долго не давали уснуть.    
      Приехав в город Львов, пришёл в управление, доложил о выполнении задания, сдал все полученные ранее вещи, написал рапорт и ушёл в свою часть.  Через некоторое время я был вызван к начальнику управления, где меня ждала приятная неожиданность.   Полковник сказал мне, что уже выяснили личность человека, с которым встречался мой «поднадзорный» на станции Ворожба.  Им оказался давно разыскиваемый преступник.   Потом на суде мне стало известно, что он был командиром роты Отдельного карательного батальона дивизии СС «Галичина».   А до войны он был командиром роты стрелкового полка Красной Армии.  За время войны карателями батальона было проведено множество карательных акций, в том числе сожжено несколько деревень вместе с жителями.     Чтобы избежать смертной казни и остаться живым, он выдал свои связи и знакомых, связанных с ним преступников.   Показал несколько мест захоронений убитых его батальоном людей. Указал несколько складов с оружием и продуктами питания, тайных убежищ украинских националистов, которые были построены во время войны нашими военнопленными, впоследствии после окончания строительства расстрелянными.  Он указал места их захоронения.   Полковник поздравил с такой удачей, и предоставил 10 суток отпуска «За образцовое выполнение спецзадания», что я принял с большой радостью.   Затем пошёл в свою часть, получил документы, деньги, и в тот же день выехал домой.  Узнать от полковника кто же был мой «поднадзорный» я не смог.  На это я получил ответ, что не пришло ещё время для этого.  А потом он сказал, чтобы я зашёл в финчасть и получил деньги, которыми он меня награждает.  Они мне очень пригодились для хорошего проведения неожиданно доставшегося отпуска.  Это был подарок судьбы, но проводил я его с чувством неизбежного возвращения на эту службу, которая в любую минуту могла преподнести сюрпризы, и чем они могут закончиться – было трудно предположить.  Сказать что-то о службе родным и знакомым я не имел права.  Возвращаться во Львов очень не хотелось, какие-то неприятные мысли не давали мне покоя.  С такими чувствами и пролетели дни отпуска.
         В начале пятидесятых годов в Западной Украине начали проводить «знаменитую» аграрную политику, организацию колхозов.  Я никак не мог понять, как можно организовывать колхоз, где почти нет пахотной земли, а люди живут в отдельных домиках находящихся на большом удалении друг от друга среди гор, разделённые горными  вершинами, ущельями, и ручьями и речками. Около домиков на склонах гор многими поколениями создавались маленькие участочки, грядки с плодородной землёй, ограждённые камнями, на которых можно было вырастить самое минимальное количество продуктов для самой маленькой семьи.  Каждая семья имела по несколько горных коз и овец.  Даже коровы в горах были редкостью. Их имели только очень зажиточные крестьяне. Основными источниками жизни этих горных людей были овцы, козы, рыба и другие плоды и растения лугов.   На грядках хорошо росла кукуруза, из которой жители пекли лепёшки-мамалыгу, которая заменяла им хлеб.  Маленькие хибарки топились по-чёрному, то есть без вытяжных труб, за которые до советской власти нужно было платить налог.  Поэтому когда я приехал в Карпаты, моё первое впечатление было такое, что домики горят, так как они были окутаны дымом.  Основной обувью были для всех посталы – кожаные лапти.  Однако, эти бедные люди с радостью встретили советские войска, и благожелательно относились к нам до этого постановления.  Они были хорошими охотниками, а дичи было много, и это тоже было одним из источников существования семей.
    Вот в таких условиях по воле «руководящих умников» начали создавать «социалистический рай».  Всё это проводилось под видом добровольного выбора, для утверждения которого писалось заявление с просьбой принять в колхоз.   В низинах, где было много плодородной земли, садов, виноградников, такой «рай» они уже полностью построили.  Выбор при этом построении был небольшой – или вступай в колхоз, или ступай в Сибирь, куда многих и отправили вместе с семьями.   Был ещё один выбор – уходить в горы, брать в руки оружие, и выступать в защиту своих мест родных, зная, что эта борьба будет безуспешной.  Многие для вида вступали в колхоз.  Днём они работали на виду у всех, а ночью брали оружие, и шли на различные операции по уничтожению новых руководителей деревень и городских посёлков.  Многие ушли в горы, поэтому вооружённые формирования возросли многократно.   Нашим подразделениям уже невозможно было справиться с ними, и очень часто начали повсеместно привлекать к операциям общевойсковые подразделения,
из-за чего резко возросло число погибших.   Многие солдаты и офицеры отдали свои жизни, думая, что не напрасно, а за правое дело, как убеждали нас командиры, и особенно политработники.   К сожалению, я понимал, что такая «дурацкая политика» по отношению к жителям Карпатских гор и является причиной их бессмысленной гибели и тягчайших мучения этого трудолюбивого народа.  Однако, думать было можно, но повлиять как-то на эту трагедию мы не могли.  Это  тоже было одной из причин по которой не хотелось уезжать из дому и невозможно было спокойно провести отпуск.   И мои предчувствия были не напрасными.
     По возвращении в часть почти каждую ночь целые подразделения уходили и уезжали в горы, и возвращались всё чаще с убитыми и ранеными.   Все эти ночные подъёмы и тревоги стали обычными в жизни нашего подразделения.   Но привыкнуть к мысли о том, чем могут кончиться эти тревоги для меня и моих друзей, было невозможно, нервное напряжение было на пределе.  Одной такой ночью срочно подняли по тревоге одну из рот, с которой поехал и я.  В пути от представителя МГБ узнал, что кто-то предупредил о готовящемся покушении на семью одного из председателей сельского Совета Львовского района.  Место жительства этого человека находилось на расстоянии 12 километров от нас.  Ехали мы на машинах «Студебеккер» американского производства.  Большинство шофёров были солдаты кавказских национальностей, привыкших к вождению машин в горных условиях, поэтому ехали на предельной скорости, около 120 километров в час.  При подъезде к деревне, несмотря на шум двигателей автомобиля, был слышен жуткий крик женщин.  Ночь была прекрасная, полная тишина, ярко светила луна, полное безветрие.   Только этот крик, доносившийся из одного домика, стоявшего на склоне горы, нарушал эту красоту и покой природы.  Быстро остановили машины, и окружили этот домик, при этом были видны силуэты людей, которые, отстреливаясь, уходили по мелколесью в сторону гор.  Я подбежал к дому со стороны, где отсутствовали окна, и, прижимаясь к стене, подошёл к маленькому окошку.  Луна хорошо освещала внутренность дома.  Была ясно видна кровать, откуда раздавался такой жуткий крик женщины.  Были видны контуры человеческого тела  и силуэт мужчины, стоящего спиной к окну.  Долго не думая, я дал очередь из автомата.
Когда звуки выстрелов затихли, стало тихо вокруг, крик женщины тоже прекратился.   В горах перестрелка тоже прекратилась.   Большинство бандитов исчезли, только один был тяжело ранен. И вскоре умер.   Мы вошли в дом, и увидели жуткую картину.   Около входа лежал мёртвый мужчина с множеством ножевых ран.  На детской кроватке лежал мальчик с перекрученной шеей.  Он лежал на спине, ему было не более двух лет.  На полу  около кровати лежала девочка лет трёх, разорванная пополам, только шея соединяла эти две половинки.  На большой кровати лежала полностью голая женщина. У неё  была полностью отрезана одна грудь, которая лежала на животе, а вторая была отрезана наполовину, и в ней находился большой финский нож.  Мужчина лежал поперёк кровати на женщине. Когда его сняли, то увидели, что через его тело прошло несколько пуль, которые затем пронзили грудь женщины, прекратили её мучения и стали причиной смерти.   При осмотре места происшествия присутствовали: представитель МГБ, командиры взводов и роты.   Были зафиксированы все детали происшествия, и факт убийства бандита и жены хозяина мною.  Это было отмечено особо представителем МГБ, что смерть женщины наступила от пуль, которые были выпущены из моего автомата, то есть виновником смерти женщины был я.  Всем было ясно, что после таких повреждений, нанесённых бандитом, она была на грани смерти от большой потери крови.  Однако последней точкой в жизни было это пулевое ранение.  Конечно, я не хотел убивать, но надо было как-то устранить этого изверга, который отрезал груди женщины, и был хорошо вооружён, что я и сделал с помощью автомата. Все убитые были отправлены в морг МГБ.   
   Через несколько дней, из штаба ПриКВО поступило приказание об отстранении меня от исполнения служебных обязанностей, и заключении под домашний арест.  Причиной было то, что на операции я убил эту женщину, и было начато дознание по этому делу.  Это была неприятная неожиданность, так как виновником я себя не считал, и в той  обстановке, когда ситуация была неясной, иначе поступить не мог.   Следствие длилось около двух недель, которые я просидел в своей комнате, ожидая наказания.  В  материалах следствия было отмечено, что основной причиной смерти женщины является  ранение, нанесённое бандитом.  Пулевое ранение только ускорило смерть.  Обвинения с меня были сняты, и я приступил к выполнению служебных обязанностей.  Какие только мысли не приходили в голову во время вынужденного «отдыха» от службы, хотя и имел моральную поддержку от своего начальника-полковника.
    Мне иногда приходила мысль, что лучше – сесть в тюрьму, и, наверняка, остаться живым, или  иметь в любое время возможность погибнуть?  Как было тяжело узнать, как дёшево ценят нашу жизнь и службу.   Все  указывали на факт смерти женщины, но никто не предположил, что стало бы со мной, если бы я не убил бандита.   
     Весной 1952 года случаи террористических актов резко возросли не только в сельских районах, но и в городах.  Нашими подразделениями начались очень частые проверки квартир в городе Львове, и особенно на его окраинах.  На одной из таких операций на улицах окраинного района Нерсенковка,  была  обнаружена группа вооружённых людей, которые хотели скрыться.  Началась перестрелка и отдельные схватки.  Неожиданно из-за одного дома выбежал здоровенный мужчина, и мгновенно ударил меня по голове прикладом автомата ППШ.  На голове у меня была только пилотка, а от удара я уклониться не успел.  Удар был очень сильный по правой стороне головы, а затем и по плечу.  За это время я успел сделать несколько выстрелов в упор из пистолета, и нападающий упал.  Вслед за ним упал и я.  После этого удара, который вызвал вмятину черепа, долго болела голова, несколько месяцев было трудно разговаривать, и я немного заикался.  Поэтому некоторое время не мог участвовать в операциях.
      Однажды ночью, по тревоге, была поднята одна из рот подразделения, с которой выехал и я.  В дежурную часть подразделения кто-то сообщил, что на дальней окраине Львова, недалеко от опушки леса в районе детского дома, появилась группа вооружённых людей.   Нашей задачей было – обезвредить эту группу.  На большой скорости мы направились в этот район.   Подъезжая к окраине города, мы обнаружили признаки пожара.  Потом поняли, что горит детский дом, в котором проживали и учились в 1-4 классах дети, у которых погибли родители, из различных районов Украины.  Когда подбежали, то увидели, что все двери заколочены гвоздями, а под окнами первого этажа выше подоконников лежат горящие берёзовые дрова.  Со второго этажа слышались детские крики.   Детский дом был двухэтажный, деревянный, старой постройки, бывший ранее до 1939 года владением богатого помещика.  В доме проживало 156 детей.  На первом этаже размещались кухня со столовой, учебные классы, спортивный зал, а на втором этаже были спальни детей.  Все дети уже проснулись, но выйти из дому не было возможности, поэтому стоял жуткий крик.
Было принято решение солдатам и офицерам подняться на второй этаж через горящие окна по спецлестницам, которыми  были оборудованы наши машины, и попытаться спасти детей, через окна второго этажа.  Оставшимся солдатам была дана команда развернуть плащпалатки, и держать их за углы нескольким человекам, и ловить ими выбрасываемых детей, так как отрабатывали этот приём на тренировках ранее.   Большинство детей приземлилось благополучно, только несколько при падении на землю получили травмы различной степени тяжести.         
    Здание детского дома очень скоро начало гореть везде.  Огонь охватил и второй этаж, начали гореть подоконники окон, крыша, и оставаться на втором этаже стало опасно.   У меня на руках загорелись шерстяные перчатки и ватная куртка на спине и с правого бока.  Я вынужден был выпрыгнуть из окна.  Солдаты также подхватили меня и стали тушить горящую одежду.  Пальцы перчаток, в месте, где они плотно прилегали к руке, полностью сгорели, и сильно обожгли кисти рук.  Были ожоги и на теле.  Вскоре обрушилась крыша, и начали рушиться стены.   Когда пересчитали детей вместе с директором детдома, который тоже появился, то оказалось, что восьми детей нет – они остались в горящем доме и сгорели.  Стычки с вооружённой группой не было – они успели скрыться.  Поиски их не увенчались успехом.  По рации мы вызвали из нашей части автомашины, и всех детей перевезли в часть, и разместили их в клубе.  Утром их отправили по указанию местных властей в одну из начальных школ, где потом организовали детский дом.    Какими же нужно быть извергами, чтобы подвергнуть этих обездоленных детей таким ужасным испытаниям!
       Мои ожоги опять вынудили меня больше лечиться, чем заниматься основной службой.   Письма домой писал с трудом, но об этих неприятностях не писал ни слова.   Наступала весна, все деревья цвели, вокруг стоял аромат сирени, акаций и других растений, а радости не было.   В один из дней я был вызван в штаб ПриКВО в наш отдел.  Когда я прибыл туда, там уже находилось около двадцати человек.   Вскоре появился наш полковник с каким-то подполковником МГБ.  Он начал нам объяснять наше будущее задание, и сказал, что мы будем осуществлять негласное наблюдение за служителями костёла Святого Витта.    
     Костёл находится  почти в самом центре Львова на перекрёстке улиц Городецкая и Шевченко. Особое внимание мы должны были обращать на людей, которые посещали костёл и квартиру настоятеля костёла в дни и часы, когда в костёле не было службы.  Всем нам показала фотографии всех служащих, за которыми мы должны осуществлять особенно строгий надзор.  На каждого было по несколько фотографий в разной одежде и местах фотосъёмки.   Разбили нас на группы по два человека, и установили график дежурства, смены и пароли.  Причину операции нам никто не объяснил, и мы знали, что спрашивать бесполезно.   Во время обучения мы изучали правила поведения в священных местах.  Нас специально привозили в Загорск (Сергиев Посад) в Троице-Сергиеву лавру для изучения православных обрядов и правил поведения в таких местах, для того, чтобы при необходимости посещения православных церквей и костёлов мы не выделялись среди верующих.   В костёле Святого Витта я был много раз после приезда в город Львов, потому что мне нравилась органная музыка, которую там я услышал впервые.
     Присутствуя в костёле, не забывал, чему нас учили, чтобы не быть обнаруженным, и исполнял священные обряды, как это делали истинно верующие.   Нам каждому были выданы в МГБ по три костюма и рубашки с  украинским орнаментом, которые мы должны были сдать после окончания операции.  Так неоднократно я слушал чудесную католическую службу, и её приятное восприятие в костёле под звуки органной музыки.   Орган был старинный, и на нём играл великолепный органист.  Впервые, под видом экскурсии, нас также знакомили с работой костёла и его внутренним оформление.   Такой красоты и таких ценностей я раньше никогда и нигде не видел.   Слушая эту чудесную музыку, я забывал о всех тяготах жизни и переносился в какой-то неведомый мир.  По моим наблюдениям отметил, что один человек очень часто посещал квартиру настоятеля костёла, хотя он не являлся служителем костёла.  Поэтому мне приходилось его несколько раз негласно сопровождать при его возвращении в город. Часто не хотелось уходить из костёла, но слушать великолепную музыку и исполнение богослужения и пение хора мешала мысль о задании, которая не давала возможности восхищаться этой красотой. 
      Настоятель костёла жил в пристройке к костёлу.  Вход в его квартиру был с двух параллельных улиц, между которыми находился большой фруктовый сад костёла.  Пешеходные дорожки с обеих сторон были обсажены сиренью и акациями.  Если появиться на квартире настоятеля посторонний человек, то один из группы должен был его негласно сопровождать, чтобы выяснить, куда он пойдёт, не выдавая себя и своих намерений.  Сколько групп проводит такие наблюдения – никто из нас не знал, но то, что это была не одна группа – понимали все.   Каждые сутки мы писали отчёты обо всём замеченном и о своих действиях.   Большой неожиданностью для меня было посещение настоятеля костёла моим «поднадзорным» и его сопровождение после ухода от него до дома, в котором жили большие руководящие работники.  Хотя  я не знал, живёт ли он в этом доме, я долго наблюдал за домом.  Он из дома не вышел, хотя уже было 12 часов вечера.  Эту неожиданность я тоже отметил в своей докладной о ходе дежурства.  Наступила  пасха, и я большой охотой слушал богослужения на этом большом празднике христианства.  Во время больших праздников трудно было установить какие-то связи служителей костёла с посторонними людьми.  Поэтому нужно было уделять особое внимание тогда, когда костёл был закрыт.   
     Нам удалось установить факты неоднократного посещения настоятеля несколькими  людьми, и примерно установить их место жительства.  Один человек больше всех посещал квартиру настоятеля во время нашего наблюдения, и мне пришлось несколько раз сопровождать его при возвращении в город.  Дом, в который он входил и не выходил до утра, мы считали его местом жительства.  Утром, наблюдая за домом с фотографом из МГБ, мы его несколько раз сфотографировали при выходе из дома.  Затем поехали вместе с ним в трамвае и прошли до проходной авторемонтной мастерской.  На основании этих данных установили его личность.  Так же устанавливали личности других заинтересовавших нас людей.  Такая служба длилась до праздника «Троица».  Ночью перед этим праздником нашим подразделением было проведено скрытное оцепление костёла.  Машины с солдатами с закрытыми кузовами были установлены на перекрёстках всех улиц, прилегающих к костёлу.   Площадь перед костёлом оставалась свободной.  С пяти часов утра началось патрулирование прилегающих к костёлу улиц и общественных дворов.  Рано утром началось богослужение.  А как только началось  движение городского транспорта, костёл начал заполняться жителями города.  В одиннадцать часов мне и ещё нескольким офицерам было приказано быть у входа в костёл.  В это время началось оцепление площади и здания костёла; проезд транспорта по площади был запрещён.  Нашей группе было дано приказание войти  в костёл, и занять все выходы.   В это время появилось несколько наших солдат с офицерами МГБ.  Все мы были полностью вооружены ( автомат ППС, пистолет ТТ, финский нож ), поэтому при появлении внутри костёла началось сильное волнение и шум молящихся, среди которых было большинство стариков и старух.  Вход с оружием в помещение, где проводится богослужение, считается большим грехом и запрещён законами всех христианских государств.  Потом раздалась, усиленная мегафоном,  команда старшего офицера:  « Шум прекратить!  Всем оставаться на своих местах!» После этого крики и шум прекратились.   
      Офицер объявил:  « Граждане!  Костёл окружён!  При любой попытке к бегству или невыполнении приказов солдаты имеют право стрелять без предупреждения!  Музыку органа прекратить!» 
       В костёле наступила полнейшая тишина, и в него зашла группа офицеров МГБ.  Мне и одному нашему офицеру была дана команда встать рядом с настоятелем костёла, который вёл богослужение на этом празднике христиан.   Один офицер объяснил причину нашего появления в костёле.  Он сказал, что по сведениям, имеющимся в МГБ, в костёле находится склад оружия, которое используют украинские националисты для борьбы с Советской властью.  Поэтому всем необходимо находиться на своих местах, пока не будет проведён обыск всех помещений костёла.   Появление в костёле вооружённых солдат вызвано этой причиной.  Возмущение прихожан законное, но нам пришлось сделать это вынужденно, и всё сделано для того, чтобы все убедились в наличии и хранении не положенного в храме оружия.   Нашли одного служителя костёла, у которого были ключи от всех помещений костёла и нескольких жилых комнат, в которых жили служители костёла.  Подвалы костёла были в несколько этажей, и в самом замаскированном помещении было обнаружено большое количество стрелкового оружия: пистолетов, винтовок, автоматов, ручных и станковых пулемётов.  Когда начали выносить первые ящики с оружием, офицер МГБ, стоящий на амвоне, откуда ведётся богослужение, приказал вскрыть ящики и показать всем находящимся в костёле находящееся там оружие.  Увидев изъятое из закрытых ящиков оружие, послышался крик и возмущённые возгласы верующих, осуждающие служителей костёла.   На выходе из костёла были выстроены солдаты вдоль дорожки до самой улицы.  Нам было приказано вывести настоятеля костёла, и стоять около входа.
     Потом была дана команда выходить из костёла по одному.  При выходе их всех внимательно осматривали, а вызывающих подозрения обыскивали офицеры МГБ.  Проходя мимо стоящего настоятеля костёла, многие старики и старухи старались плюнуть в него, и к тому времени, когда все вышли из здания, он был оплёван полностью.  Отдельные плевки попадали и на нас, поэтому мы старались стоять подальше от него.   
     На выходе было арестовано несколько человек, которые часто посещали квартиру настоятеля и вызывали подозрение.  Все, работающие в костёле, также были арестованы, и отправлены в следственный изолятор МГБ.  Извлечение оружия из подвала и обыск продолжались несколько часов.   Вечером по местному радио о происшедшем были оповещены все жители города.   Было объявлен, что костёл будет закрыт, и что в нём будет музей атеизма.  Здание костёла было сдано под охрану милиции.  Эти подвальные помещения, где хранилось оружие, в старинных строительных чертежах отсутствовали.
      Так был нарушен наш воскресный отдых, а у верующих их большой праздник. Наша беспокойная служба продолжалась.

      В городе часто проходили открытые и закрытые судебные процессы военного трибунала над убийцами лучших людей города и западных областей.  Ранее во время одной из передач последних известий по Львовскому радио услышал, что обнаружены и пойманы пособники и участники подготовки убийства писателя Ярослава Галана.   Но пока где-то на нелегальном положении оставался ещё один его убийца Михаил Стахур по кличке «Стефко».    Однако, скоро и он был пойман, и судебный процесс над этим убийцей и его пособниками начался в
сентябре 1951 года.  На следствии и в суде выяснились все подробности убийства не только Ярослава Галана, но и целого ряда убийств ни в чём неповинных тружеников и руководителей, убитых этим извергом.  На многих заседаниях военного трибунала над М.Стахуром  и его сообщниками я так же присутствовал, и узнал многие подробности по организации и подготовке этих убийств, а также кровавую сущность этих выродков-националистов.  Во время процесса нашему подразделению часто поручалась охрана Дома железнодорожников, где проводился открытый процесс над ними.  Для обеспечения безопасности много дней, пока шёл процесс, все ближайшие кварталы города были под строжайшим контролем всех органов безопасности.  Все подозрительные люди немедленно задерживались.
    Было большой неожиданностью для меня, когда на сцене, на скамье подсудимых я увидел настоятеля костёла Святого Витта,  а так же моего «поднадзорного», за которым проводил негласное наблюдение в поезде Львов-Курск несколько месяцев назад, и несколько человек, ранее замеченных при посещении квартиры настоятеля.
       При допросе настоятеля костёла, он рассказал, что обнаруженное в костёле оружие спрятали немцы с украинскими националистам при отступлении в 1944 году.  Оно было доставлено и спрятано советскими военнопленными, которые      
после его захоронения были расстреляны недалеко от города.   Военнопленных было около ста человек.  Место из захоронения было установлено в ходе следствия, и там был установлен памятный обелиск.  Склады, где хранилось оружие, на старинных строительных чертежах костёла отсутствовали.  О них знали только настоятель и ещё несколько служащих костёла. 
      Костёл работал и во время войны при оккупации Львова немцами.   Настоятелем костёла был Лукашевич, которого арестовали, и закладка оружия производилась с его согласия и под его руководством, так как он уже в то время был тесно связан с руководством ОУН.   Оружие и закладывалось для будущих бандформирований ОУН для борьбы с советской властью.   Настоятель костёла усиленно доказывал, что он сам никого не убивал, а только передавал приказы и благословения бандитам на борьбу за самостоятельную Украину, и что он был маленькой фигурой в этой борьбе.  Боясь смертного приговора и наказания за не выполнение приказов – он их выполнял. 
      При допросе моего «поднадзорного» я узнал, что он был третьим секретарём Львовского обкома партии, то есть по идеологии.   Он пояснил, что при посещении одной из деревень, его захватили бандиты, и предложили нехитрый выбор – жизнь или смерть, и он выбрал жизнь и добросовестную работу на пользу бандформирований.   Будучи одним из секретарей обкома партии, зная обстановку в Западной Украине, он хорошо знал, что выбор жизни означает добровольное согласие работать на пользу украинских националистов и зарубежных разведок, поддерживающих их.  Отказ от этого предложения  означал мученическую смерть.  Замученных бандеровцами  людей он видел неоднократно, представляя, что с ним могут сделать, если он не даст согласия на сотрудничество с бандитами.  Он дал согласие работать на них, и работал для этих целей, начиная с 1947 года вплоть до своего ареста.  К этому времени он уже стал резидентом американской разведки в Львовской и Закарпатской областях.  Он имел широкую сеть своих агентов, которых выдал МГБ, стараясь спасти свою жизнь.   На этом суде он присутствовал только, потому, что он контролировал деятельность всех бандитских групп в городе Львове и областях Закарпатья.  По ходу следствия и суда он выдавал своих сообщников.   По его наводке и указаниям совершалось  большинство террористических актов в указанных областях.  Он был также одним из руководителей убийства Ярослава Галана.  Он показал многие места хранения оружия и боеприпасов.   На суд привезли из мест заключения бывшего полицая и карателя, с которым мой «поднадзорный» встречался  на станции Ворожба при поездке в Курск, во время моего сопровождения.   Поэтому мне пришлось давать показания о том, что я видел и слышал  в поезде во время следования этого «секретаря». 
       Так произошла вторая встреча «Украинского петуха» с резидентом ЦРУ, «секретарём» обкома.   Такая встреча была полной неожиданностью для него.  Он смотрел так, как будто был готов проглотить меня или сжечь своим взглядом.
      Так партийный воспитатель и вдохновитель народа стал вдохновителем убийц.    Он днём сидел на партийных собраниях рядом со своими будущими жертвами.  А затем отдавал приказы на их уничтожение в других местах, в том числе и в стенах обкома партии.  Другой «воспитатель» – настоятель костёла   после проведения проповедей перед истинно верующими людьми превращал костёл в место сборища убийц и преступников под удобной защищённой крышей костёла.
     Когда прокурор спрашивал, за что совершались такие зверские убийства, большинство из обвиняемых заявляли, что им было приказано, и они выполняли приказ, даже не зная, за что их убивают.  Знали только, что главным обвинением всех было то, что они «мешали строить самостоятельную Украину».
       Но прежде, чем выяснить многие подробности убийств, прежде, чем были пойманы главные виновники злодеяний и их пособники, понадобилась филигранная, удивительно сложная работа чекистов и других служб, размотавших клубок этих кровавых преступлений.  «Секретарь» в этих кровавых убийствах не участвовал, что и спасло ему жизнь.
      Во время процесса узнал многие факты антисоветской деятельности лиц, которые были осуждены ранее.  Во время следствия и судебного процесса были раскрыты клички, назначенные националистическим подпольем убийцам Ярослава Галана и других честных людей, хотя по условиям конспирации они продолжительное время сами не знали подробностей друг о друге.   Некоторые встретились впервые на суде.   
       Кличка «Славко» была присвоена сыну греко-католического священника, бывшему воспитаннику Львовской духовной семинарии Илларию Лукашевичу, который ещё в 1944 году был связан с националистами.  Тогда, в возрасте 17 лет, он дал согласие на вступление в организацию украинских националистов под влиянием отца.  Такое согласие завершалось принесением присяги, а потом скреплялось кровью – убийством нежелательного для националистов человека.  Отец организовывает Лукашевичу-сыну встречу с «проводником» ( так назывались руководители групп) Щипанским по кличке «Буй-Тур» и другими опытными бандитами.  Попович Илларий становится активным участником националистического подполья.  Осенью 1947 года, тем не менее, поступает в Львовский сельскохозяйственный институт.   Щипанский («Буй-Тур») передаёт через его брата Мирона задание собрать сведения о профессорско-преподавательском составе своего института; некоторые из них вскоре были убиты.
     Затем он получает задание собрать самые подробные сведения о писателе Ярославе Галане.  Илларий обращается к давней приятельнице семьи писателя литератору Ольге Дульчинской.  Расспрашивает её о том, как живёт Галан, каковы его привычки, получает от неё его номер телефона.  Она, конечно, не знает, для чего ему это нужно.  На основании этих сведений у поповича рождается фальшивая легенда, по которой он проникает в дом писателя.  Вместе с братом он часто наблюдает за его домом, изучает подходы к нему. 
      Его отец, Денис Лукашевич на суде показал:  « Будучи сам, как священник греко-католической церкви, настроен националистически, в том же духе воспитала и троих своих сыновей.  Их националистические убеждения и враждебное отношение к Советской власти в известной степени является результатом моего влияния на них.   Я никогда не думал, что нам придётся жить и работать при советской власти».
    3 января 1951 года на скамье подсудимых военного трибунала Прикарпатского военного округа сидел и бандит по кличке «Ромко» –Тома Чмиль, которому не удалось убить писателя Ярослава Галана ещё 8 октября 1949 года.
    15 марта 1951 года по приговору военного трибунала Илларий, Александр и Мирон Лукашевичи, а также Тома Чмиль, после отклонения их просьбы о помиловании, были расстреляны.
       Убийцей Ярослава Галана был назван студент 5-го курса филологического факультета Львовского университета Михаил Стахур по кличке «Стефко», высокий, симпатичный парень.
      Было отмечено, что это убийство было не первым.  От его рук погибли ещё восемь человек – руководителей различных рангов, что доказано в ходе следствия, и он это признал на суде.   Он также признал, что вместе с ним в квартиру Я.Галана для убийства писателя вошёл сын священника настоятеля греко-католической церкви, ранее судимый, и уже расстрелянный Илларий Лукашевич, студент сельскохозяйственного института, по кличке «Славко», который до этого уже бывал в квартире писателя.  Убийство  Я.Галана  должно было состояться 8 октября 1949 года.  Настоятель костёла Святого Витта на допросах и в суде показал, что задание его убить он получил по каналам католической церкви из Ватикана, по не зарегистрированному радиопередатчику, обнаруженному при обыске в костёле.  Это убийство должно было являться наказанием за памфлет «Плюю на Папу».  Я.Галан написал этот памфлет в середине 1949 года, сразу после отлучения его от церкви папой Римским.
    Это задание настоятель передал «проводнику» Щипанскому  по кличке «Буй-Тур», который сейчас тоже сидел на скамье подсудимых.  Он рассказал, что писатель много лет находился под наблюдением националистического подполья.  По его заданию для совершения убийства Ярослава Галана в 16 часов 8 октября 1949 года на людной аллее Академической улицы города Львова состоялась запланированная  им встреча двух молодых людей, которые ранее друг друга не знали.    Их фамилии, места жительства и профессии были тщательно законспирированы кличками.  Они узнали друг друга по заранее установленным приметам и  соответствующим паролям.   Один из них назвался кличкой «Славко», а второй «Ромко».   Затем они прошли в один из лучших парков Европы – Стрийский парк города Львова.  Никто из посетителей парка не мог предположить, что в этот тихий час, на одной из укромных аллей  начинается обсуждение, задуманного значительно раньше злодеяния, убийства писателя.
– Надо кокнуть одного «Совета»,  – озираясь по сторонам, шёпотом сказал «Славко», – так приказал «проводник» (связной между руководителями подполья).   Но убивать будешь ты, «Ромко», а я буду отвлекать его перед этим.
–  Да, я знаю, – ответил «Ромко», – «Буй-Тур» сказал мне то же самое.
   «Ромко» передал своему чернявому напарнику «Славко» пистолет и чёрную ребристую гранату-лимонку.  Другой пистолет и ещё одну гранату он оставил себе.  Они оба поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, и свернув на Стрийское шоссе, стали спускаться на Гвардейскую улицу.  По тому, как уверенно шёл впереди «Славко», его напарник «Ромко» понял, что он  уже не раз проходил этой дорогой, и хорошо знает, куда надо идти.   А  «Ромко» шёл за ним, даже не зная, кого надо будет убить.  Зашли во двор высокого дома, дверь которого «Славко» тоже открыл уверенно, и стали быстро подниматься на чевёртый этаж.  У двери, на которой виднелась цифра «10», «Славко» нажал кнопку звонка, и прислушался. 
     Дверь открыла пожилая женщина-домработница. 
–  Писатель дома? – спросил её «Славко».
–  Нет.  Но он скоро будет.  Проходите, – ответила женщина.
    Они вошли в зал, присели на стулья.  Вскоре раздался звонок, и из прихожей появилась жена писателя – Мария Александровна. Она узнала «Славко», предложила пока побыть в зале.  «Ромко» заглянул в кабинет писателя, и вздрогнул, увидев стоящего за холстом невысокого человека.  Он понял, что это художник, который рисует портрет хозяина квартиры – писателя.  Скоро раскрылась дверь, и в комнату вошёл Ярослав Галан, которого «Ромко» видел впервые, с чёрно-белой овчаркой карпатской породы на поводке.  Увидев «Славко», он поприветствовал его, и спросил о причине посещения.  «Славко» сказал, что к нему придирается ректор университета Третьяков за то, что он уже жаловался писателю на него, и поэтому он, «Славко», просит его защитить.
Собака, разъезжаясь лапами по скользкому, хорошо натёртому паркету, подбежала к сидящему в кресле «Ромко», и стала его обнюхивать, особенно место около кармана, где лежал пистолет.    «Ромко» отшатнулся, и испуганно спросил Ярослава Галана:
–  Она не кусается?
–  Нет, – ответил тот, – это добрый пёс-«Джим», но он не любит отдельные запахи, особенно пороха.  И не любит людей, у которых есть оружие.
–  Всё равно, пожалуйста, уберите собаку, – взмолился «Ромко».
   Хозяйка увела  «Джима» на кухню.  «Славко» продолжал рассказывать о выдуманных придирках ректора, чтобы продолжить разговор, и просил написать про это в журнале «Перец».  Затем Галан оставил своих незваных гостей, и попросил жену напоить их чаем, а сам ушёл к художнику.  Мария Александровна принесла им чай, и тоже ушла к художнику.  Они попили чай, и перед тем как попрощаться, «Ромко» зашёл в кабинет писателя, и хорошо его осмотрел.
    Когда они вышли на улицу «Славко» поинтересовался у «Ромко» убивал ли тот людей раньше, на что тот ответил утвердительно.  Так избежал на этот раз, уготованной ему смерти, Ярослав Галан.  16 октября 1949 года, как установлено на следствии и суде, и подтвердил Илларий Лукашевич, «Буй-Тур», разгневанный тем, что 8 октября «Ромко» струсил, и не совершил убийства, вызвал Иллария к себе, чтобы познакомить его с другим бандитом по кличке «Стефко» – Михаилом Стахурой.   Щипанский-«Буй-Тур»  торопился – близилась десятая годовщина воссоединения  Западной Украины с Восточной (Советской) Украиной, и подполье,по заданию их хозяев из Мюнхена и Ватикана, должны были заявить к этой дате о своём существовании убийством какого-нибудь крупного общественного деятеля, известного своей преданностью Советской власти.    Щипанский во время встречи приказал Илларию Лукашевичу вместе со Стахуром убить Я.Галана, и заявил, что медлить нельзя, и 24 сентября, и ни днём позже, писатель должен быть убит.
    В это утро, позавтракав, Галан после ухода жены на работу в филиал музея имени Ленина, где она работала художницей, зашёл в свой кабинет, и сел за любимый столик, за которым он любил работать.  Он писал статью «Величие освобождённого человека» для газеты «Известия».  Работалось хорошо.  Он писал уже заключительные строки статьи, когда в прихожей раздался звонок в дверь. Из кухни к двери подошла домработница, и спросила:  « Кто там?»
Услышав знакомый голос Лукашевича, она открыла дверь, а Галан пригласил «гостей» к себе в комнату.  Лукашевич стал перед ним и начал разговор, а Стахур– «Стефко» незаметно зашёл за спину писателя.
–  Снова неприятности в институте, – сказал Илларий, и подмигнул Стахуру.
Это было сигналом.  Стахур мгновенно выхватил из-за пояса топор, и стал наносить удары по голове писателя, и он рухнул на пол без звука.  Связав домработницу, и забив ей в рот тряпку, они пригрозили ей, чтобы она молчала, иначе тоже будет убита.  После этого бандиты скрылись.  Ещё одна группа бандитов находилась в это время рядом с квартирой писателя, а среди них два брата Иллария.  Убийцы, после совершения своего злодеяния, вышли на улицу под прикрытие своих пособников, и сели в ожидающий их автомобиль.  Их отвезли на квартиру к Лукашевичу, где преступники переоделись, а затем этот же автомобиль отвёз Стахура в университет, а Иллария Лукашевича в институт.
     Они отсутствовали только на первой паре занятий, так как убийство совершилось в 9 часов 45 минут, а на своей квартире они были уже в 10 часов.  Ярослав Галан в этот день в 10 часов ждал своего друга, журналиста, с которым должен был пойти  в редакцию газеты  «Львовская правда».  Убийцы, уходя, оставили входную дверь открытой, поэтому этот журналист смог зайти в квартиру, где увидел изрубленного писателя и связанную домработницу.  Он сразу вызвал милицию.  А в 11 часов были прерваны передачи местного радио, и было передано трагическое известие о зверском убийстве писателя Ярослава Галана.  А в это время убийца спокойно сидел на лекции по украинской литературе.  После окончания лекции студентов пригласили на траурный митинг по случаю гибели писателя, на котором одним из выступающих с сожалением о смерти писателя был и сам убийца.  Всё это было предусмотрено заранее, чтобы убийца смог уйти от ответственности, или затруднить поиски его.  Убийцы, уходя из квартиры Я.Галана, ничего из вещей не унесли, но сам убийца, Михаил Стахур, позарился на золотые часы, которые он снял с руки писателя.  Часы эти были подарены писателю Союзом Писателей Украины в день его сорокалетия.   В дальнейшем при обыске квартиры убийцы и его аресте часы были обнаружены и изъяты.  Это была одна из основных улик против убийцы. 
     Все эти подробности о подготовке, попытках и самом убийстве были установлены при проведении следствия и во время суда.   Всё это было опубликовано во всех местных газетах при проведении открытого судебного процесса.   О всех своих действиях убийца рассказывал со слезами на глазах; просил, умоляя суд простить его, не лишать его жизни, представляя себя невинным младенцем.   Всю свою вину он пытался взвалить на своих руководителей, заявляя, что если бы он не убил писателя, то это сделали бы другие, а его самого убили бы за отказ выполнить приказ.   Заявлял, что убил только потому, что боялся за свою жизнь, а не потому, что был против Советской власти и своих жертв; что он только выполнял приказ своих вышестоящих руководителей.  Он всячески оговаривал и обвинял, сидящих рядом с ним на скамье подсудимых Щипанского и других, стараясь как можно смягчить свою вину.  Знал, что жить ему осталось недолго, а ему было чуть больше 25 лет. Было трудно представить, что красивый, высокого роста парень на самом деле – изверг-убийца, если бы он сам не рассказал со всеми ужасающими подробностями о своих «подвигах».   Суд продолжался долго и допросы всех обвиняемых и свидетелей я не мог слышать.  Но всё, что касалось убийства Я.Галана, настоятеля костёла и своего «поднадзорного» – бывшего секретаря обкома партии и негласного резидента американской разведки слышал полностью, так как в раскрытии многих их преступлений участвовало наше подразделение и я лично.   Поэтому необходимо было посещать заседания суда, а иногда многим из наших служащих приходилось отвечать на вопросы председателя суда. 
      Свыше восьмисот трудящихся города Львова и области присутствовали ежедневно на открытом процессе трибунала над убийцами: Михаилом Стахурой, и теми, кто им руководил и вдохновлял.  Все понимали, что за их спинами стояли зловещие фигуры высших священнослужителей и руководителей иностранных разведок.   Когда в переполненном зале Дома культуры железнодорожников 16 октября 1951 года государственный обвинитель закончил свою речь словами: «Приговорить к смертной казни!  Бешеных собак надо уничтожать!» – бурными аплодисментами встретили это требование советского правосудия присутствующие в зале.   На этом процессе Михаил Стахур и ещё 5 преступников были приговорены к высшей мере наказания – смертной казни через повешение, мой «поднадзорный» и ещё 6 человек к 25 годам тюремного заключения в колонии строгого режима, и 21 человек к различным срокам заключения, но не менее 10 лет.
        Группы военнослужащих нашего подразделения негласно внимательно следили за реакцией и поведением жителей города.  Из разговоров, услышанных в общественных местах мною и другими служащими, было ясно, что реакция очень неоднозначная – от резкого осуждения убийц, до сочувствия к ним и жалости, как к жертвам захватчиков и оккупантов.  Вскоре было объявлено по радио о том, что казнь осуждённых состоится в 15 часов 28 октября 1951 года в Стрийском парке города Львова.   В это время погода была жаркая, как у нас в Белоруссии в середине лета.  Заранее, за несколько дней до повешения, в центре парка были установлены три виселицы, в форме буквы «Т».  В парке постоянно после их установки было большое число жителей города. Место установки виселиц круглосуточно охранялось солдатами внутренних войск.  За несколько дней до исполнения приговора, многих моих сослуживцев стали готовить к заданиям предстоящим в этот день.  Впервые готовили к этим заданиям так тщательно.   Всех нас разбили на группы из четырёх человек:  офицер, сержант и два солдата с рацией и необходимым стрелковым оружием. 
     По крупномасштабной карте города он был разделён на участки, и они были закреплены за каждой группой.   В обязанности этих групп входило негласное наблюдение за поведением жителей города в день проведения казни.   Все были переодеты в гражданскую одежду, и вооружены личным оружием.   Мы были предупреждены о возможных вооружённых выступлениях и мерах их предупреждения, вплоть до применения оружия.  Обо всех наблюдениях старший группы каждый час докладывал по рации на пункт сбора сведений.  Где он располагался – мы не знали.  Нашей группе необходимо было выходить на связь на каждой 45-ой минуте часа.   Свои участки, которые включали в зону наблюдения по два квартала, обходили по согласованному маршруту, и, встречаясь со своим старшим, докладывали ему результаты наблюдений и свои предположения о замеченном.  На моём участке были трамвайная линия и остановка автобусов нескольких маршрутов почти в центре города.   Некоторые автобусы и трамвай курсировали рядом со Стрийским парком.
      Все группы были доставлены на свои участки к 24 часам, и сразу начались наблюдения.   Никогда не думал, что так интересно наблюдать и видеть жизнь города, как он медленно засыпает.  После 12 часов ночи всё меньше оставалось освещённых окон в жилых домах.  В городском транспорте всё меньше было пассажиров, всё меньше прохожих на улицах.  После часа ночи прошли пустые трамваи и автобусы – работа большинства предприятий завершилась.  Освещённых окон оставалось всё меньше, а затем свет погас и в последнем окне, и наступила полная тишина – город уснул.  Первые сообщения были краткими, и только о том, как уставший город засыпает.  Ночью на непродолжительное время освещались некоторые окна, которые очень быстро гасли, и опять наступала полнейшая темнота.
    После пяти утра города начал постепенно просыпаться, всё больше стало становиться освещённых окон, в которых мелькали силуэты людей.  Около шести часов утра на улицах появились первые прохожие, прошли первые трамваи и автобусы.  К семи часам все окна жилых домов осветились разноцветными огнями, а на улицах становилось всё больше людей.  Ближе к восьми часам трамваи и автобусы были уже переполненными людьми.  Потом на улицах появились школьники и дети, идущие с родителями в школы и детские сады.  В восемь часов прозвучали гудки заводов, извещавшие о начале работы.   Трамваи опять опустели, и только к девяти часам вновь наполнились людьми.  На перекрёстках стало многолюдно, и почти везде были слышны разговоры о предстоящей казни преступников.  Затем началась обычная спокойная жизнь рабочего города.   На улицах и в магазинах было большинство пожилых людей, занимающихся своими повседневными делами.  После 12 часов всё больше стало появляться людей в общественном транспорте – работающие ехали на обед.  Однако, было заметное увеличение количества людей в трамваях и автобусах идущих в сторону Стрийского парка.  Когда вышли на связь в 13-45, нам сообщили, что на работу  после обеда не явились все работники учреждений и учебных заведений.  Нам было ясно, что эти жители города пошли смотреть на необычное зрелище.
        Я невольно вспомнил тот день, когда проводилось повешение немецких военных преступников на пустыре около реки Свислочь  в городе Минске в 1944 году.  Судебный процесс над этими преступниками проходил несколько месяцев в доме офицеров в городе Минске, где я много раз присутствовал.  Несмотря на суровые сталинские законы того времени, так же как и сейчас, многие жители Минска, и я в том числе, бросили работу и учёбу, и, забыв о возможном наказании, уехали к месту казни.  Правда, руководители предприятий поняли чувства людей, и никто за самовольный уход с работы не был наказан.  Тогда у места казни была такая масса людей и давка, что несколько человек задавили насмерть.  Это зрелище я видел впервые, был изрядно помят, но испытывал необычайное, радостное настроение от удовлетворения в связи со свершившимся возмездием над фашистскими палачами.  Впервые тогда увидел, как умело было исполнено это повешение, и это осталось в памяти на всю жизнь. Под несмолкаемый гул толпы людей под виселицы подъехали грузовые автомобили.  В кузове каждой из них стоял осужденный в полной немецкой военной форме, а рядом с ним наш военнослужащий.  Тогда вешали более двадцати преступников, в большинстве бывших офицеров высоких рангов.  Один наш офицер через мегафон попросил людей замолчать,  и зачитал приговор военного трибунала.  Во время чтения приговора петли верёвок были наброшены на шеи осужденных.  Один из осужденных в генеральской форме хотел повеситься до окончания чтения приговора, но стоящий рядом солдат сильно ударил его ногой под зад, и поставил на ноги.   Это я хорошо видел, так как мы, все учащиеся железнодорожного училища, бросили занятия, и стояли нерушимой стеной почти рядом около виселиц.   После окончания чтения приговора, по команде этого офицера, автомашины тронулись с места, и выехали из-под виселиц.   Опора под ногами осужденных исчезла, и она закачались на верёвках, не издав ни звука.  Это зрелище было ужасное, и я видел уже повешенных, ежедневно проходя мимо них на учёбу и, возвращаясь, домой целых три дня, пока их не сняли ночью. 
   Об этом я рассказал своему напарнику, и предположил, что нечто подобное происходит сейчас и в Стрийском парке, что затем подтвердили очевидцы.  Долго вместе с ним мы гадали, какие чувства испытали при этом жители города Львова.   Что эти чувства были не похожи на чувства минчан – было абсолютно ясно, и было трудно предположить, чем может закончиться эта акция.  После нашего сообщения в 15-45 о наших наблюдениях, мы получили приказ: солдат отправить в свою часть, а мне и офицеру нашей группы прибыть в МГБ, что нас удивило, но мы выполнили приказ без всяких вопросов.  У дежурного по МГБ мы попытались выяснить причину такой команды, а также повешены ли преступники.   Он сказал, что повешение не состоялось, так как в парке было множество людей, и повешение решили не проводить, чтобы не было неожиданных происшествий и гибели людей, хотя осужденные в парк уже доставлены, и повешение должно было состояться по минской схеме.  Он же сказал стоящему рядом с ним солдату, чтобы он нас отвёл в столовую и покормил нас, так как мы не завтракали и не обедали, а потом отвёл нас в спальную комнату.
      Когда мы покушали и шли к месту отдыха, то увидели, как во внутреннем дворе сооружаются виселицы.  Они уже были вывезена из Стрийского парка, и повешение будет совершено в 20 часов.  В спальне было уже и несколько офицеров нашего подразделения.  За разговорами никто не мог уснуть, хотя все были очень уставшими.  Но необычность обстановки (койки были установлены в камерах предварительного заключения) не давала уснуть.  В 19 часов нас всех подняли с кроватей, и отвели в оружейную комнату, где нам выдали пистолеты и ручные пулемёты РПД, и снаряженные диски к ним.  К каждому из нас прикрепили по одному солдату МГБ.  В это время по городскому радио было объявлено, что все улицы в двух кварталах, прилегающих к зданию МГБ, закрыты для прохода людей и передвижения всех видов транспорта с 19 до 21 часа.  При появлении людей или транспорта они будут расстреливаться без предупреждения, в связи с проведением военных учений.   Нам разъяснили причину появления такого приказа, и закрепили за каждой группой участки, где мы заняли огневые позиции на углах всех перекрёстков.  Мне очень хотелось увидеть убийцу Михаила Стахуру, и посмотреть, как он чувствует приближение своей смерти.   Один офицер МГБ согласился удовлетворить моё любопытство, и повёл меня перед выдачей оружия  к камере-одиночке, где находился осужденный.  В камере я увидел этого человека, который метался по камере как дикий зверь, попавший в клетку.   Возвратившись после этого посещения, я получил группу солдат, ящик с запасными дисками, и офицер МГБ отвёл нас на выделенный участок-перекрёсток.  На этом посту мы провели минут тридцать, после чего тот же офицер приказал нам возвратиться в здание МГБ, в оружейную комнату, и сдать оружие.  Там через окно комнаты хорошо были видны виселицы и шесть повешенных, и среди них Михаил Стахур.  После этого нас всех отвезли в расположение наших частей. 
    По дороге мы заехали в магазин, и купили спиртного с закуской.  Перед сном выпили, чтобы как-то снять напряжение прошедших суток.  Кто и когда арестовывал казнённых – никто из нас не знал, и не предполагал, что нужно будет участвовать в такой необычной операции.  В тот вечер я не предполагал, что мне предстоит ещё раз встретиться с настоятелем костёла, и другим осужденным – моим «поднадзорным».   
      Через  несколько дней после казни, меня вызвали в МГБ, и приказали самостоятельно подобрать конвой для сопровождения их в Харьковскую пересыльную тюрьму УССР под названием «Холодная гора», которой всех пугали.  Такие конвои военнослужащими нашего подразделения проводились очень редко, и мне выполнять такое задание пришлось впервые, хотя порядок подобного конвоирования тщательно изучался и практически во время учёбы отрабатывался.    Для перевозки осужденных, как правило, использовались арестантские вагоны, которые прицеплялись к пассажирским поездам  сразу же за паровозом.  А охрану их осуществляли военнослужащие специальных конвойных частей МВД.   Однако, бывали случаи нападения на такие поезда, и при этом всегда гибли невинные пассажиры.   Учитывая высокое общественное положение конвоируемых до ареста, мне пришлось сопровождать их в поезде «Львов-Харьков».   Боясь нападения на арестантский вагон, высшие начальники придумали необычное конвоирование, почти не применяемое в этих районах.      
         Мне объяснили, что осужденных нужно будет везти в обыкновенном купированном вагоне, который  будет прицеплен сразу за почтовым вагоном, и в который билеты продавались как в плацкартный вагон.  Познакомили с лейтенантом и старшиной сверхсрочной службы МГБ, которые будут исполнять должности проводников, и при необходимости должны будут оказать нам помощь.  Меня приказом назначили начальником конвоя, начальниками смен – двух сержантов МГБ, а конвойными – четырёх солдат, которых я отобрал в нашей части, и которым полностью доверял.  Со всех нас взяли подписку, что при уходе из-под конвоя любого из осужденных нам грозила кара: мне – 25 лет, а конвойным 15 лет тюремного заключения строгого режима без суда и следствия.      
       Осужденные, перед самой отправкой на вокзал для посадки в поезд «Львов-Харьков» под расписку были ознакомлены о нашем присутствии, и что конвой получил право расстреливать любого при любой попытке невыполнения приказаний конвоя.   В финансовой части МГБ я получил 8 рублей на питание осужденных, то есть на хлеб и воду, так как поезд в пути до Харькова был 32 часа.  По инициативе нашего командира части, и с согласия руководства МГБ, удовлетворили мою просьбу, и разрешили заехать на трое суток на родину, при благополучном исходе конвоирования и доставке осужденных по назначению.  Лучшего подарка вряд ли можно было ожидать, поэтому я с нетерпением ожидал окончания этой операции.  Мысли мои витали в Гомеле, Минске и моей родной деревне. 
      Копию ордера на отправку осужденных забрал лейтенант МГБ, который командовал доставкой осужденных к поезду.  После прохождения всех необходимых процедур,  арестованных и конвой посадили в  арестантскую спецмашину, которая перед самым отправлением поезда подъехала к переднему тамбуру вагона, и прямо из машины мы вместе с осужденными зашли в вагон, а потом в купе.  Никто из пассажиров не обратил на нас внимания – все занимались своими делами. Лейтенант передал мне ордер на доставку их, и с этого момента началась наша необычная служба.  Все мы разместились в двух купе рядом с купе проводников.  В первом осужденные разместились по углам на противоположных скамейках, а напротив них два солдата  с автоматами.  В коридоре стоял сержант, тоже с автоматом, он же был старшим смены.   Во втором купе разместился я и отдыхающая смена конвоя.  Когда поезд тронулся, отдыхающая смена и я начали размещаться в купе, чтобы немного отдохнуть.  Не успел я лечь, как сержант, дежуривший в коридоре, сообщил, что меня просят зайти в купе осужденные.  Когда я вошёл, ко мне обратился с необычной просьбой мой «поднадзорный», бывший секретарь обкома партии.   Просьба была такая невероятная и неожиданная, что я не мог в неё поверить, и даже сразу растерялся.   Он объяснил мне, что они хотят кушать.  И хотят в последний раз перед заключением в тюрьму выпить водки или чего-то спиртного.  Он просил, чтобы во время остановки на станции Красное, где производился набор воды в паровоз, я купил в ларьке на перроне водки, закуски, и их угостил.  Я немного успокоился, и ответил ему, что у меня есть для них только 8 рублей, на которые я могу купить только продукты, а на спиртное этих денег не хватит.         
      Последующие его действия  ещё больше меня удивили, но я постарался не показать, как я сильно удивлён.   Он из какого-то кармана достал 100 рублей, и попросил, чтобы я взял водки на все деньги, то есть 4 бутылки, а на оставшиеся деньги продуктов, чтобы было чем закусить.  Я сделал вид, что его просьбу понял, взял деньги и пообещал выполнить её.  По его виду можно было судить, что он очень доволен этим.  Видимо  он считал, что я ничего необычного в этом не увидел.  Это удивило моих солдат и сержанта, которые слышали весь наш разговор, но я приказал им не вмешиваться в мои дела  и хорошо нести  свою службу.  Потом зашёл к себе в купе, и приказал сержанту и одному солдату одеться, выйти на станции Красное, и за деньги осужденных купить 4 бутылки  водки ( по 21 рубль 10 копеек ), и на остальные деньги продуктов на закуску. Конечно, я им не сказал, откуда эти деньги появились, а нашего разговора в другом купе они не слышали.  Всем было ясно, что у осужденных денег быть не должно, хотя мы их не обыскивали, поэтому этот приказ для них был явно не понятен, но он и не мог быть случайным.   Мой заместитель, сержант, пытался что-то мне сказать, но я запретил все вопросы, а он никак не мог понять, почему я это делаю.   Потом я зашёл в купе проводников, где старшина уже отдыхал, а лейтенант был дежурным проводником и ходил по вагону, а потом читал книгу.  Они были предупреждены о моём присутствии в МГБ, и что они должны выполнять любые мои приказания, и всячески содействовать успешной работе конвоя, а при необходимости даже с использованием оружия.  Однако, сейчас я предупредил их, чтобы они не вмешивались в наши действия, какими бы они ни были, пока я их сам не позову.  Я сказал, чтобы они приготовили оружие, и во время остановки на станции Красное были особенно бдительны.   После остановки поезда сержант с солдатом взяли водки, хлеба и колбасы.   Лейтенант увидел, что они несут водку, когда они проходили около его купе, и от неожиданности закачал головой.  Я это заметил, и рукой показал, чтобы он зашёл в своё купе, что он и сделал.  Водку и закуску занесли в купе с осужденными, которым я сказал, чтобы они ничего не трогали, пока не отправится поезд. 
       Потом я зашёл в своё купе, и отдыхающей смене приказал одеться, а после отправления поезда взять оружие, и подойти к купе с осужденными.  Эта команда была для них тоже неожиданной.  Затем я пошёл в купе проводников, и сказал, чтобы они закрыли дверь купе, и ждали дальнейших указаний, а сам пошёл в купе с осужденными.   Перед входом в купе вынул из кобуры пистолет, и вошёл в купе, где осужденные ждали начала пиршества.  Строгим голосом я приказал: «Встать! Раздевайтесь!»  От неожиданности они сидели молча, поэтому я сразу же повторил команду, взвёл курок пистолета, и выкрикнул: «Стреляю!»   От испуга мой «поднадзорный» подскочил, и так рванул за ворот рубах, что вырвал несколько пуговиц.   Оба осужденных полностью разделись, и я начал тщательное обследование каждого шва и карманов одежды.  Этот осмотр ничего не дал, так как в этой одежде не было ничего кроме носовых платков.  Потом начал осматривать стёганные куртки, которые они получили от каких-то знакомых перед отправкой из города Львова.  Первой начал осматривать куртку стёганку-куртку «секретаря».  Я предполагал, что деньги были переданы при их помощи.  При осмотре швов рукавов обнаружил в одном месте, где сходятся вверху швы отсутствие ниток шва.  Я достал финку, и разрезал нитки сходящихся швов, и сразу обнаружил ещё одну сторублёвую купюру.  После этого положил стёганку на столик, и рукояткой финки начал двигать между швами.  В одном месте почувствовал наличие какого-то твёрдого предмета,  Сразу же развернул финку, и разрезал подозрительное место.  Там находилась желтоватая монета, подобных которой я никогда не видел.  При рассмотрении оказалось, что это золотая монета, выпущенная в обращение в начале 19 века в России номиналом 5 рублей.   После этой находки я начал разрезать всё пространство между швами, где находилось ещё 29 таких монет.  Со второй стёганной курткой поступил точно так же, и между швами обнаружил две 100 рублёвые купюры и 30 золотых пятирублёвок.    Затем приказал сержанту убрать водку и принесённую закуску в наше купе и позвать проводников ( сотрудников МГБ ).   После их прихода составил акт об обнаружении золотых монет царской чеканки в одежде осужденных.   О наличии бумажных денег в акте не указал.  Акт подписали все участники конвоя и проводники, а осужденные от подписи отказались.  После окончания этой неожиданной процедуры, я зашёл в своё купе, закрыл водку в свой чемодан, часть закуски отнёс осужденным, и лёг отдохнуть, предупредив дежурную смену и проводников быть предельно внимательными.   
 Больше в пути происшествий не было.  Все мои попытки узнать, кто им передал эти стёганки – успехом не увенчались. 
      По прибытии в Харьков на перроне вокзала стояла арестантская машина и легковая машина типа «Виллис» американского производства, для перевозки осужденных в тюрьму.  В вагон зашёл старший лейтенант, назвал свою фамилию и показал своё удостоверение.  Эту фамилию мне сообщили в Львове при передаче нам осужденных и документов следствия и суда.   Осужденных перевели в арестантскую машину, в которую сели мои солдаты и сержанты.  Мы со старшим лейтенантом сели в легковую машину, и поехали следом за ней.   Во время передачи осужденных в тюрьме один из офицеров пытался узнать, почему новые стёганки все изрезаны.   Я ему ответил, что кому надо будет узнать это, узнают из моего доклада, что ему очень не понравилось.   Заместитель начальника тюрьмы подписал ордер на доставку осужденных, поставил печать, и мы стали свободными от службы, а задание стало считаться выполненным.   Когда уводили моего «поднадзорного», он с яростью выкрикнул: « О, скотина!»  На это я ему ответил:  «Топай, топай – подонок!».  После обмена этими любезностями, он скрылся за дверью тюрьмы, а мы были, наконец, полностью свободными от этого задания.
     До отхода поезда на Львов было около трёх часов.  Билеты на обратный проезд нам выдали в Львове.  Однако, солдатам и сержантам  билеты были в общий вагон, а мне в купейный.   Поэтом я попросил шофёра автомашины доставить нас на вокзал, где мы произвели доплату к билетам в общий вагон, для поездки в купе всем вместе.  Деньги, изъятые у конвоируемых, были использованы для этой доплаты, а на оставшиеся деньги купили водки, пива и разных продуктов.  Во время этих занятий к посадке был подан поезд «Харьков-Львов».  После отправления поезда, в одном из купе устроили хорошую пирушку, на которой были и те бутылки водки приобретённые на станции Красное.  За выпивкой хорошо поговорили, обменялись впечатлениями о столь необычной поездке.  Одному из сержантов я передал ордер на доставку осужденных для передачи в МГБ по прибытии во Львов.  На станции  Полтава я сошёл с поезда, и вскоре сел на поезд «Харьков-Минск».  В городе Гомеле вышел из поезда, чтобы встретиться со своей знакомой девушкой, с которой вёл  постоянную переписку, и которая мне нравилась.   Я надеялся, что она когда-нибудь станет моей женой, что и случилось в 1954 году.  Встреча была неожиданной для нас обоих.  Я остался доволен и на следующий день уехал к родителям в деревню, а потом в Минск.   Эти трое суток пролетели как одно мгновение,  и нужно было возвращаться во Львов. 
   После приезда, я сразу отправился в МГБ к заместителю начальника, и доложил о выполнения задания, и попросил пригласить начальника финансовой службы.  Эта просьба его очень удивила, и тогда я объявил о том, что в одежде осужденных найдены золотые монеты, и их нужно сдать в финансовую часть для оприходования.  Он от неожиданности во время моего доклада, не дослушав до конца, упал в своё кресло, и долго не мог прийти в себя.  Деньги были переданы  начальнику финансовой части, и составлен акт о передаче и приёмке.  Один экземпляр был выдан мне, который я передал вместе с отчётом и рапортом о выполнении задания командиру нашей части.  Через некоторое время меня вызвали в МГБ, где  мне выдали более двух тысяч рублей – какую-то часть стоимости сданных мною золотых монет.  Большую часть денег я отослал родителям, которые были им очень необходимы.   За успешное выполнение задания я получил благодарность командования части и краткосрочный отпуск на родину на 10 суток, что было ценее всего.  Часть денег я пытался раздать свои конвойным, но они от них отказались, мы их прогуляли, когда они меня провожали в отпуск.   Старшина МГБ, который принимал тёплую одежду куртки-стёганки для осужденных, оказавшихся с такой начинкой, а потом передал с ними мне, тоже не остался без «внимания».  После приезда из отпуска я узнал, что его будет судить военный трибунал.  Обвинение его было очень тяжёлое – «Небрежное исполнение служебных обязанностей, способствующее побегу из-под стражи особо опасных государственных преступников».  Приговор был тоже очень суровый – 15 лет заключения в колонии строгого режима.   Но, учитывая его заслуги во время Великой отечественной войны, его осудили условно, ограничившись разжалованием в рядовые, увольнением со службы, и лишением всех наград, полученных за время службы в армии.  Все с облегчением слушали чтение приговора, в том числе и старшина.
    Неспокойная служба, дни с непредвиденными событиями и известиями не оставляли ни минуты свободной, однако, мысль о продолжении учёбы не давала покоя.  Подходил новый учебный год, и, несмотря на всё, что требовала служба, решил добиться разрешения для поступления на учёбу в вечернюю школу.  В ближайшей школе не было 9 класса, поэтому директор школы предложил поступить сразу в десятый класс.  Поэтому потребовалась справка об учёбе в 9 классе, и в письме я попросил отца взять такую справку в Руденской вечерней школе, где я несколько месяцев проучился в 1949 году.  Директор школы такую справку выдал, так как давно хорошо знал отца.  Разрешение на учёбу от командования я получил, а эта справка позволили без затруднений поступить в 10 класс, но посещать школу было очень трудно – мешала служба, хотя командиры всячески старались оказывать содействие для её посещения.  Я стал реже участвовать в операциях.   Пришлось учить украинский язык и литературу, а потом сдавать по ним экзамен.  Учитель по этим предметам был участник войны и понимал, что выучить украинский язык за один год невозможно, кроме этого он был родом с Восточной Украины.  Поэтому он не замечал, что при  написании диктантов я усиленно срисовывал каждую букву у своей соседки, и потом она в конце урока проверяла написанное, и исправляла ошибки.  Такая «самодеятельность» позволяла получать положительные оценки по диктантам.
Украинскую литературу я любил, и много её читал на русском языке, и на уроках литературы умудрялся на смеси украинского, русского и белорусского языков получать даже четвёрки.   На экзаменах тоже таким же образом удалось получить положительные оценки по этим предметам.   
     Мешали учёбе и непрерывные боевые операции, которые часто не обходились без отметин на теле.    В ноябре 1952 года по приказу из Москвы проводилась крупномасштабная операция против украинских нелегальных вооружённых формирований националистов.  К операции было привлечено большое количество армейских соединений, под предлогом боевого учения войск Прикарпатского военного округа.  Большинство офицеров нашей части были представителями МГБ при командирах частей, и указывали предполагаемые места скопления отрядов националистов.  Были прочёсаны все леса и горы Львовской, Станиславской, Ивано-Франковской, Закарпатской и Ровенской областей, проведены проверки в городах и деревнях.  Часто возникали жестокие бои, заканчивающие большими потерями с обеих сторон, и захватом большого количества бандитов.  Много неприятностей и страхов пришлось перенести местному населению.   
       Всё происходящее напоминало мне немецкие карательные операции против партизан во время оккупации нашей местности, и  я очень сочувствовал местному населению.   Во время прочёсывания горного массива в Свалявском районе нашими подразделениями была окружена большая группа бандитов, которая с боями отходила всё выше в горы.  В передней цепи находился и я, и со всеми вместе двигался вслед отступающим бандеровцам.  Подъём был крутой, много обрывов, ручьёв, а отступающие всё сильнее отстреливались.  Была середина ночи, но ярко светила луна, и освещала всё вокруг.  Вдруг, поднявшись на высоко выступающий камень, увидел группу людей, и стал стрелять по ним из автомата ППШ.  Выстрелы звучали во многих местах, и эхо разносило их далеко вокруг.  Неожиданно что-то ударило меня в левый бок в районе поясного ремня, как будто я наткнулся на какие-то острые шипы.  Боли я сразу не почувствовал.  Ремень с шинели упал вместе с висевшими на нём дисками для автомата. Автомат выпал из моих рук, и покатился вниз, а я упал, и покатился вслед за ним с этого каменного выступа.  Это непроизвольное движение продолжалось довольно долго, пока на пути не оказались густорастущие молодые деревья.   Во время падения и скатывания по склону горы получил много ушибов, а боль в районе пояса была ужасная.  Сильно текла кровь, шинель была пробита пулями в нескольких местах.  Некоторое время я пытался спуститься вниз к дороге, где находились наши автомашины и основной пункт оказания помощи раненым.  Но вскоре боль и слабость увеличились, и я упал головой вниз, зажимая руками место, откуда текла кровь.    Где оказался мой автомат я не знал, у меня остался только пистолет «ТТ», спрятанный под шинелью.  Потом я услышал шаги людей,  и обрадовался, думая, что это идут наши, и окажут мне помощь.  Но при свете луны заметил, что идут двое мужчин с винтовками за плечами.  Один из них держал за ремень автомат ППШ.  Они заметили меня, и подошли ко мне. 
Один из них говорит:  «Смотри, гад, лежит!  Добей его с его же автомата, одним гадом на свете меньше будет».  Второй ответил:  «Подожди, посмотрю, куда он ранен», – и  перевернул меня на спину.  Потом осмотрел меня, и воскликнул: «Он в живот ранен.  Сам сдохнет, скотина!»  Потом нанёс мне сильнейший удар сапогом по животу, откуда шла кровь.  От жуткой боли я потерял сознание.   
      Очнулся только тогда, когда меня кто-то нёс на плащпалатке, и боль резко усилилась.  Заметил, что несут меня четверо,  в нашей солдатской форме.  Пока несли – несколько раз терял сознание.  Около автомашины санинструктор перевязал меня, и дал какую-то таблетку.  Потом они погрузили меня и других раненых в автомашину и повезли.  В пути я тоже часто терял сознание, и находился в необычном состоянии.  Иногда мелькали видения о встрече с этими бандеровцами, и другие необычные картины.   Очень ясно стояло перед глазами лицо бандеровца, которое было хорошо освещено луной, когда он меня рассматривал.  Запомнилось, что с правой стороны около носа было тёмное родимое пятно с небольшой бородавкой, очень широкие брови и усы.  Это видение, которое могло стать последним в жизни постоянно вставало перед глазами, как только я приходил в сознание.  До Львова мы добирались долго, а меня нашли спустя три часа после ранения, поэтому крови я потерял много.
    Во Львове после приезда в госпиталь я сам подняться и  сойти с машины уже не смог.  При тщательном осмотре было установлено, что пробита вверху тазобедренная кость, потом пуля прошла по мягким тканям живота.  Было ещё одно проникающее и несколько касательных ранений.  Все ремни на мне были перебиты.  Сразу после осмотра начали переливание крови, и я потерял сознание.   Потом мне рассказывали медсёстры, что крови в меня влили очень много, которую давали мои сослуживцы, в большинстве выходцы с Кавказа.  После поступления в госпиталь я более двух недель блуждал между жизнью и смертью, и мало что соображал.  Пытался вставать, но разрешили мне вставать только через три недели.  Многие моменты я не помнил, и мне потом о них рассказывали врачи и соседи по палате.  На одном обходе меня осматривал заместитель командующего ПриКВО по медицинской службе генерал-лейтенант.      
   Первый выход в коридор принёс большую неожиданность, так как выходить из палаты мне запретил автоматчик, стоявший около двери палаты.  Он со мной разговаривать не стал, и ничего не объяснил.  Вскоре в палате появился незнакомый офицер с папкой в руках, взял стул, поднёс его к моей кровати, и сел на него.  Немного помолчал, рассматривая меня, а потом сказал, что он следователь военной прокуратуры, и будет вести моё уголовное  дело для предоставления его в военный трибунал.  Обвинение звучало грозно, и привело меня в ужас: « Утеря боевого оружия в боевой обстановке», которое влекло наказание от 15 до 25 лет заключения строго режима.  Дело в том, что в западных областях Украины и Белоруссии, Молдавии ив Прибалтике длительное время после войны действовали законы военного времени, и за большинство преступлений судил военный трибунал.  Эта новость привела меня в ужас.   
      Несколько дней я нее находил себе места.  Даже подумывал о самоубийстве, хотя реальной возможности для этого не имел, так как находился под строжайшим контролем охраны.  От такой ситуации несколько дней не мог кушать,  что было замечено охраной, и пришлось кушать по принуждению.  О чём я только не передумал за эти дни.  Как унизительно было шествовать под конвоем в туалет, и наблюдать с каким злорадством  смотрели на меня некоторые офицеры и солдаты.  Всё это ещё больше действовало на психику.   Наиболее любопытные прислали ко мне офицера с расспросами, но я его выгнал, как злейшего врага.   Такое состояние длилось несколько недель.  Все мои мысли были заняты будущим наказанием и размышлениями о будущем пребывании  в тюрьме.  Учёба уже казалась такой далёкой и неосуществимой.
    Большой неожиданностью было для меня появление вместе со следователем начальника отдела контрразведки ПриКВО.  Я так растерялся, что не знал, как себя вести.  Он достал из сумки пакет, и вручил его мне.  А потом сказал, что он получил с родины посылку, и мне будут полезны дары Кавказа. Это ещё больше меня обеспокоило, и я не мог понять, что же будет дальше.   Он видел, что я растерялся, и начал меня успокаивать.  Потом он говорит следователю, чтобы тот изменил отдельные мои показания о моей встрече с бандеровцами,  в которых он писал, что я должен был стрелять, так как имел пистолет.  Он сказал ему, что сделать этого я не мог, и любая попытка выстрелить закончилась бы моей смертью, так как увидел я их поздно, момент был упущен, и моё состояние было плохим.  Затем он сказал следователю слова, которые стали самыми лучшими в моей жизни словами: « Следствие прекратить, охрану снять, автомат списать, как потерянный в бою ввиду тяжёлого ранения».  Долго я не мог прийти в себя после такой неожиданной радости, а полковник стоял рядом и улыбался.   Потом он начал прощаться, пожелал мне скорейшего выздоровления и спокойствия.  Этот визит вернул меня к жизни, и зародившаяся благодарность осталась на всю жизнь.  А всех больных этот визит очень удивил.  Долго я не мог поверить в это счастье, давшее волю надеждам на лучшее будущее.  После этого показалось, что стал быстрее поправляться, и через несколько недель попросил выписать меня из госпиталя, хотя ещё не всё полностью зажило.  После прибытия в часть получил ещё одну радостную новость от полковника: по его приказу мне был предоставлен десятидневный отпуск для долечивания и поездки на родину.
      Моё появление в школе  после такого долгого отсутствия  тоже было неожиданностью для преподавателей, так как вторую четверть почти полностью отсутствовал.  Особенно довольна была наша классная руководительница, приехавшая во Львов из Восточной Украины.  Ей единственной я рассказал причину моего отсутствия, когда он пригласила меня в учительскую для беседы.  Выслушала она меня с большим вниманием и сочувствием, и пообещала всяческую поддержку в учёбе.  А потом поставила в журнал тройку за якобы сданный экзамен по географии, которую заканчивают изучать в девятом классе, а оценку заносят в аттестат зрелости после окончания 10 классов.  Ещё одно препятствие было устранено.
   С большой радостью я ехал домой – как будто с того света.  Мой приезд был для всех большой радостью, так как я всё это время писем не писал, и они очень волновались.  С какой радостью я получал отпускные документы и собирался на родину трудно описать.  При выписке лечащий врач предупредил, что раны ещё полностью не зажили, и что надо делать перевязки через каждые три дня.  По приезде в Минск посетил своих сестёр и друзей.  Затем посетил военный госпиталь, где мне сделали перевязку, и поехал в деревню к родителям.  Вечером отметили мой приезд, при этом на радостях я не думал о последствиях.   Ночью неожиданно проснулся, и услышал испуганный разговор мамы и папы.  Она его будила, и часто повторяла: «Степан, Степан, смотри – с Павла кровь течёт!»   Проснувшись, я резко повернулся. И из-под подушки выпал на пол мой пистолет «ТТ».  Мать опять с испугом закричала: « Смотри, смотри! Он вооружён».  Отец быстро поднялся. Подошёл ко мне, и резко сказал маме, чтобы она ушла на кухню и приготовила горячей воды, а удивляться, что я  вооружён нечего,  я ведь солдат.  Я поднялся, кое-как поправил бинты и присел на табурет.  Вся постель и бельё были в крови.   Отец начал расспрашивать, что со мной.   Я, помня подписку, от неожиданности ничего не смог придумать другого, как сказать, что на животе у меня было много чирьев, а бинт сдвинулся, и поэтому пошла кровь.  Сказал, что лежал в госпитале, и при выписке меня предупредили, чтобы был осторожен, и своевременно делал перевязки.  Поэтому завтра утром я должен ехать в Минск и сделать перевязку. За это время мама приготовила тёплой воды, и я с помощью отца начал приводить себя в нормальный вид.
    Утром я приехал в Минск, и отправился в госпиталь.  После перевязки врач потребовал, чтобы я лёг немедленно в госпиталь, но я категорически отказался.  Я показал своё удостоверение, и объяснил, что я должен не позднее окончания отпуска быть на службе в Львове.  После этого врач предупредил, что на ранах появились нагноения, и есть опасность заражения крови, поэтому нужно срочно ложиться в госпиталь.   Я ему пообещал сразу же уехать на службу.  Я уехал в деревню попрощаться с родителями, зашёл к сёстрам в Минске, и первым ближайшим поездом уехал на службу.  Очень жалко было этих шести суток  отпуска, которые пришлось потерять из-за несвоевременных перевязок.  По приезде во Львов зашёл в часть, затем посетил отдел контрразведки ПриКВО, и рассказал полковнику о своих неприятностях.  Он пообещал со временем возместить мне эти дни, и отправил меня в госпиталь.  В госпитале пролежал около двух недель, где начал изучать пропущенный материал по основным предметам 10 класса, и не торопился выписываться.  За это время все раны почти полностью зажили, и я не плохо отдохнул.
      По прибытии в часть решил не искушать судьбу, и стал по возможности меньше участвовать в операциях по розыску бандеровских групп.  Начал больше времени уделять учёбе, регулярно посещать школу.  Поэтому третью четверть закончил успешно по всем предметам.  Зная, что я ещё не вошёл в нормальное состояние, вышестоящее начальство тоже не поручало мне серьёзных заданий, особенно с выездом за пределы города Львова.  Поэтому мне и двум сверхсрочникам дали задание готовить все материалы отдела контрразведки округа для сдачи в архив вооружённых сил.
    Работать пришлось в подвале штаба Прикарпатского военного округа.  Утром и после обеда под командой капитана – начальника архива мы заходили в подвал, и получали от него задание на день, и капитан закрывал дверь на замок,  которая охранялась часовым.  При выходе на обед и после окончания работы нас подвергали обыску, что было очень тяжко переносить.  Так мы работали более двух месяцев, потому что надо было привести в надлежащий вид и подшить в специальные папки для дальнейшего хранения материалы особых отделов со времени присоединения Западной  Украины к СССР в 1939 году и до её освобождения от немецкой оккупации в 1944 году.  Документы до начала войны были подшиты в хорошие папки и имели приличный вид.  Однако, когда начал их подшивать в новые папки увидел сколько горя и слёз, страданий пришлось пережить местному населению за это короткое время.   Так по доносам, которые почти не проверялись, написанные иногда, на обрывках газет или клочках бумаги, арестовывались целые семьи, в том числе и малые дети.  О том, что сведения доносов не очень проверялись, можно было видеть, посмотрев на время получения доноса, и на время ареста.  По этому было видно, что время на проверку было очень мало.  Поэтому было достаточно только доноса для проведения ареста, и заключения семьи под стражу.  Поводом для доносов были разные мотивы.  Основным было ничем недоказанная нелояльность к новой советской власти, выражаемая несколькими словами, которые якобы слышал доносчик, работа в различных учреждениях власти до присоединения к СССР, предполагаемая связь со спецслужбами Польши и Германии.  Особенно много таких доносов было сразу после присоединения Западной Украины к СССР, и после освобождения от немецкой оккупации.  Из отдельных материалов, которые меня заинтересовали, установил, что отдельные доносчики уничтожили не одну семью, а сами жившие ранее в подвалах, перебирались в квартиры со всеми вещами и обстановкой осужденных или расстрелянных по их доносам.  Их материальное положение принималось как главное свидетельство достоверности  обвинения их жертв.   Отдельные доносчики получали хорошие должности в органах власти и на предприятиях.  Это мне удалось установить самому, так как меня заинтересовали эти яростные доносчики, и я попробовал установить, где они сейчас.  Все документы находились под грифом «Совершенно секретно», «Особой государственной важности» и были написаны открытым текстом, с указанием всех данных и адресов доносчиков, а также о принятых мерах к жертвам.  Оставалось только узнать, кто сейчас проживает по этим адресам, и чем они занимаются.  Сделать это было не трудно. Так как мы часто брали сведения в домоуправлениях, где имелись все данные на жильцов в подведомственных им домах.  Удалось установить, что отдельные доносчики успели убежать при наступлении немцев, а затем вернуться во Львов, и занять руководящие посты в райкомах партии и других учреждениях.   Отдельные никуда из Львова не уезжали, жили на квартирах своих жертв, которые бесследно исчезли.  Некоторые из них во время оккупации города Львова немцами сотрудничали с ними, а затем с украинскими националистами, и были осуждены советскими судами в сороковые-пятидесятые годы.   С одним доносчиком, секретарём райкома партии, познакомился лично во время проведения операции по поверке паспортного режима в этом районе.  Его фамилию и другие «заслуги» я знал ранее из материалов подшиваемых дел, и поэтому в непринуждённой обстановке, после окончания совещания убедился, что он был и остался яростным доносчиком, и очень гордился этими «заслугами».   Он с большим удовольствием расписывал эти свои «заслуги» перед советским государством, и убеждал всех участников совещания, что верить никому невозможно, и всех нужно считать чуть ли не врагами советской власти, кроме него самого.  С каким отвращением я слушал его словоизлияния, понять постороннему это вряд возможно.  Занимался я этими расследованиями в свободное от службы время, и если бы узнали об этом наши спецорганы, то мне бы это не прошло бесследно.   Делал это потому, что не мог забыть, что делали в другое время с моим отцом, дедушкой и другими людьми перед началом войны, зная, что никому не смогу помочь или рассказать. 
    После выхода из подвала, занимаясь этими поисками, я старался забыть всё увиденное, и отдохнуть от затхлого воздуха подвала с этими грязными делами.   Из проверенных более десятка адресов и фамилий, ни одна высланная семья после освобождения города Львова и до 1952 года в город не возвратилась.  Если бы кто мог понять мои чувства и отвращение, с каким я прикасался к этим грязным, пахнущим кровью бумажкам, сыгравшим такую роковую роль в судьбах, как правило, невинных людей, казнённых на основании этих грязных клочков бумаги-доносов.   Но служба требовала все их тщательно подшить, пронумеровать и опечатать сургучной печатью.  Мне казалось при входе в подвал, что иду на пытки в логово гестаповцев.   Отдельные листы допросов давали ясно понять, какой «вежливый» разговор происходил с подследственными и какой «культурный» был следователь.   Об этом ясно свидетельствовали тёмные пятна от засохшей крови на листах бумаги заключения по окончании допросов.  Как я не старался забыть об этих  документах, это не удавалось, и, пожалуй, это и повлияло на мою дальнейшую службу и всю оставшуюся жизнь.  Очень хотелось побыстрее закончить выполнение этого грязного задания.  Думал часто, что было бы лучше быть на боевых операциях, чем выполнять это задание с документами.  Лучше быть на свежем воздухе, в красивейших местах, оживающей после зимы природы Прикарпатья,  несмотря на опасности для себя.   Но отменить это задание никто не мог, а просить кого-то об отмене его было невозможно.  С большим удовольствием мы завершили эту работу.  О мыслях своих коллег я мог только догадываться, хотя  по отдельным репликам можно было понять, что их мысли совпадают с моими.  Видно не напрасно всегда после окончания работы все мы долго мыли руки молча, а потом шли к пивному ларьку пить «бархатное» пиво, чтобы смыть пыль и горечь от увиденного. 
       По делам, которые мы подготовили для отправки в архив, были репрессированы несколько десятков тысяч мужчин, женщин и детей.  Эта работа резко изменила моё отношение к своей службе, к местному населению, тем более, что знал, что подобные дела творятся и сейчас в нашей и подобных службах.  Сам видел и участвовал в операциях, когда выселяли целые посёлки только за то, что рядом кто-то часто нарушал границу, обвиняя их в пособничестве нарушителям, без всяких обоснованных фактов.   При проверке паспортного режима  при обнаружении посторонних, не зарегистрированных в домоуправлении лиц в квартирах, а тем более с оружием, вся семья арестовывалась.
      С большой радостью после окончания этой работы я приступил к выполнению прежних обязанностей.  За время моего отвлечения от оперативной работы криминогенная обстановка во всех областях Западной Украины резко ухудшилась.  Одной из главных причин было «дурацкое», если не сказать хуже постановление правительства СССР и Украины о массовой коллективизации всех крестьянских хозяйств.  К этому времени уже большинство хозяйств в не горных
районах были объединены в колхозы, а председателями их стали приезжие из восточных областей Украины.   Они и стали основными жертвами националистов.
      С приходом весны количество ежесуточных происшествий и убийств резко возросло,  и поэтому к проведению крупномасштабных операций по приказу Министерства обороны начали привлекаться все воинские части, имеющиеся в районах.  Начались массовые выселения жителей со своих родных мест без всякого объявления обвинения. В этой войне всё больше гибло военнослужащих и местных жителей.  Родителям погибших приходилось писать стандартную фразу: « Ваш сын погиб смертью храбрых при защите Отечества», хотя многие не могли понять, что с ними произошло, и было достаточно одного выстрела и попадания в голову.  В извещениях о смерти никогда родителям не указывали место захоронения погибшего.  В одном из боёв погиб мой друг, с которым я учился в железнодорожном училище.  И я набрался смелости своевременно сообщить матери о времени и месте его похорон.  Геннадий Пашковский учился в группе слесарей по ремонту паровозов, но его дом был рядом с тем, где жил я, поэтому мы часто ходили вместе домой из училища.  Я был много раз у него в доме, и поэтому знал его семью хорошо.  Поэтому, думая, что кто-то приедет на похороны, встречал несколько поездов, и встретил их только в день похорон, и сразу повёз мать, сестру и её мужа с вокзала на Стрийское кладбище города Львова, куда вскоре приехала похоронная процессия.  Когда ехали на кладбище, они спросила меня, как он погиб, и я сказал, что он погиб в автокатастрофе, а не убит.  Они из его писем знали, что он был в части шофёром, и мой ответ не вызвал у них подозрений.  Всех удивило появление на кладбище родственников Геннадия.  Я их потом после похорон провёл на вокзал, и когда вернулся в часть, сразу на проходной получил приказ явиться к командиру части, где уже был оперативный работник особого отдела со штаба округа.  Сразу же после первых вопросов понял, что кто-то доложил командиру части, что я был рядом с родственниками Геннадия на кладбище и проводил их оттуда. Первое, что было приказано, это сдать пистолет, и отправиться на гауптвахту.  Там немного успокоился, позвал начальника караула сержанта, с которым у меня были хорошие отношения, и попросил принести спиртного, чтобы даже в этих условиях помянуть друга.  Он после смены сумел на мои деньги купить, что я просил, и перед отбоем принёс всё мне в камеру, где мы с ним и новым начальником караула исполнили этот обряд. 
      На следующий день началось дознание, при проведении которого я прикинулся ничего не понимающим дурачком.  Всё время твердил, что не понимаю, почему нельзя сообщать родителям друга о его смерти и похоронах, и что я считаю, что этим я оказал последнюю услугу другу-покойнику, поскольку больше уже ничем ему помочь не могу.  Конечно, я знал, что это не оправдание, тем более, что нас неоднократно предупреждали, что это запрещено, и делать это я не имел права.  Более недели меня мучили допросами и сидением на строгом аресте на гауптвахте.  При этом дознаватель не знал, что большинство солдат караула мне сочувствовали, и кормили лучше, чем я кушал всегда.  Потом по какому-то приказу следствие прекратилось, и арест отменили.  Даже в  смерти не было равенства между солдатами и офицерами.  Офицеров хоронили на более престижном в центре Львова Лычаковском кладбище, и их родителям своевременно сообщали о их гибели и похоронах.  А солдат хоронили на Стрийском кладбище на самой окраине города около станции Клепарово.  После возвращения в Минскодин раз зашёл домой к Пашковским, где встретили меня очень тепло, но очень плакала и расстроилась мать, поэтому больше не заходил, хотя работал рядом. 
      Приступать к своим обязанностям после гибели друга было очень тяжело, и тоскливо, так как в части был только один минчанин.  Не давала покоя мысль, кто же меня выдал, тем более всех кто по службе должны были докладывать о всём замеченном я знал, им верил и думал, что это сделал кто-то из них.  Кому после этого можно было верить.  При посещении начальника отдела контрразведки он меня сильно ругал за мои действия, и я понял, что он опять выручил меня.  Тогда я рассказал о всём, что думал, и просил уйти с этой службы.  После моей исповеди  он достал бутылку коньяка, и начал меня успокаивать и убеждать, что всё изменится, и всё будет хорошо.  Однако, он меня не убедил, и мысль как уйти с этой службы не давала мне покоя ни днём ни ночью.
       После возвращения из штаба округа долго не мог найти успокоения, и после долгих раздумий решил постараться поменьше участвовать в различных операциях с выездом из города Львова, а больше времени уделять учёбе в вечерней школе.  Особое внимание начал уделять изучение тех предметов, по которым надо было сдавать экзамены при поступлении в заочный институт инженеров железнодорожного транспорта.  Для этого узнал, в каком учебном заведении города будут приниматься экзамены для поступления во все высшие учебные заведения СССР.  Таким учебным заведением оказался Львовский университет имени Ивана Франко. При посещении университета узнал, какие предметы придётся сдавать во ВЗИИТ, который находился в Москве, а филиалы были в некоторых городах СССР, в том числе во Львове и Минске.  Большой неожиданностью было то, что диктант надо было писать на украинском языке, и сдавать устный экзамен по украинской литературе.   В школе преподаватели знали, что я не украинец, и меня не очень спрашивали, делали некоторые послабления по этим предметам.  Так было и на экзаменах за 10 классов, где я получил положительную оценку.  Но вряд ли такое понимание я мог найти у экзаменаторов из университета.  Всё это заставило меня усиленно заняться изучением украинского языка.  Большинство офицеров, от которых зависела моя служба, знали о моём желании поступить во ВЗИИТ и состоянии здоровья после ранения, поэтому не сильно загружали меня работой.  Поэтому летом 1953 года я почти не участвовал в крупных боевых операциях.  Всё это способствовало подготовке к будущим экзаменам. 
     Весной 1953 года опять возросла активность бандеровских банд.  Почти каждую ночь на различные происшествия выезжали оперативные группы.  Для контроля за обстановкой, во всех западных областях были созданы отдельные подразделения на базе частей с постоянной дислокацией.    Был получен всеми воинскими подразделениями совершенно секретный приказ, разрешающий нашим офицерам привлекать любые воинские части для борьбы с бандеровцами. 
    Солдаты отпускались в увольнение только группами с назначением старшего. И только в светлое время суток. Мне часто по делам службы приходилось ходить в город в штаб округа, и чаще всего я ходил в сопровождении вооружённого солдата.  В школу и когда я думал куда-то зайти по своим делам, я ходил один, придерживаясь  наиболее людных мест.  Однажды был срочно вызван в штаб округа к начальнику нашего отдела.  При возвращении в часть, шёл по улице Академическая, и любовался отличным видом зданий и цветами на алее, которая была посередине улицы.  В конце аллеи виднелось  здание Львовского оперного театра и университета.  Была середина дня, закончились занятии в университете и в школе, которые расположены рядом с этой улицей.   Поэтому на тротуарах и аллее было много людей.  Проходя мимо людей, я почти не обращал на них внимания.  Однако, на одном перекрёстке какой-то мужчина оступился, и случайно меня толкнул.   Я резко поднял голову, и внимательно посмотрел на его лицо, когда он стал извиняться.  Меня как молнией ударило, мгновенно перед глазами встала ноябрьская ночь прошлого года, это лицо с родимым пятном и с маленькой бородавкой на нём, очень широкие брови и усы.  В тот критический час я думал, что это последнее, что я вижу в своей жизни, что сейчас он поднимет автомат и добьёт меня.  Перед глазами предстал образ того бандеровца, который после удара ногой в раненый живот оставил меня медленно умирать.
     От неожиданности я на некоторое время приостановился, хотя мысль лихорадочно работала, соображая, что делать в данной ситуации.  Быстро решил перейти с аллеи на тротуар, быстро забежать вперёд, не выпуская его из вида, и ещё раз внимательно осмотреть этого человека.  При повторной встрече постарался ещё раз вспомнить облик того человека.  Пройдя мимо его, решил задержать, хотя ни работников милиции, ни военных поблизости не было.  Я предполагал, что он вооружён, и окончательно выяснить его личность можно будет только после его задержания.  Я видел, что он физически значительно сильнее меня, и что вокруг много людей, и могут погибнуть невинные люди, поэтому пока решил не рисковать.  Я пошёл за ним, усиленно размышляя, что же делать, и видел, что он может скрыться, а помощников рядом не было.   
       Неожиданно пришлая мысль использовать фактор неожиданности, и связанную с ним некоторую растерянность любого человека.  Решил действовать в одиночку – о подобных ситуациях нам рассказывали, и мы их отрабатывали на занятиях.  Достал из кармана наручники, которые брал с собой всегда при уходе в город, и незаметно один из «браслетов» наручников защёлкнул на кисти левой руки, второй – зажал в её ладони.   Вынул пистолет, загнал в ствол патрон и взвёл курок.   Затем догнал этого мужчину, и прижав ствол пистолета к его правому боку, крикнул в ухо: «Стоять! Руку! Стреляю!»  Он остановился, а я захватил его праву руку и защёлкнул на ней второй «браслет» наручников.  Теперь мы оказались сцепленными.  Я ему приказал: « Не сопротивляться и не дёргаться – иначе стреляю!  Идём со мной, а в милиции разберёмся, почему я тебя задержал.  Если произошла ошибка – я тебя отпущу».  Он продолжал выяснять причину задержания,  обращался к окружающим людям, которые когда увидели в каком он состоянии, стали разбегаться, как это делали всегда при таких происшествиях.  Ему ничего не оставалось делать, как выполнять мои приказания, с надеждой, что это ошибка, и я его отпущу.  Отделение милиции находилось недалеко на этой улице, и я надеялся на помощь работников милиции.   Ключ от наручников находился в части, и открыть я их не мог.  Открыть их могли только в милиции, моей части или МГБ, о чём я сообщил задержанному.  С большой неохотой и слабым сопротивлением он всё же дал доставить его в отделение милиции.
       Наша сцепка очень удивила дежурного по отделению старшего лейтенанта милиции.  Но я показал ему своё удостоверение, и сказал, чтобы он вызвал дежурного по МГБ по указанному мной номеру.  После вызова МГБ он передал телефонную трубку мне.   Я назвал свой личный номер «13», который был известен в МГБ и фамилию, и потребовал прислать машину в отделение милиции.  Через несколько минут машина МГБ прибыла, и прибывший лейтенант сообщил о прибытии, и мы вместе с задержанным ушли к машине.  Его тоже удивила наша сцепка, а вот настроение задержанного явно ухудшилось.  Когда приехали в МГБ, зашли в комнату дежурного, и я попросил освободить нас от наручников.  Задержанный начал возмущаться и протестовать, доказывая незаконность его задержания.  Дежурный тоже пытался выяснить причину задержания, но я предъявил своё удостоверение, и попросил  этого капитана соединить меня с любым старшим руководителем МГБ.   После переговоров с ним, дежурному было приказано отправить задержанного в камеру временного содержания.   Задержанного увёл солдат, а меня лейтенант повёл к заместителю начальника МГБ.  В кабинете, когда мы остались вдвоём, я рассказал о причине задержания, и думаю, что он меня понял правильно.  Поэтому я попросил дать следователя, и сразу допросить задержанного в моём присутствии, так как следователь сам не сможет ничего ему предъявить.   Он согласился с моими доводами, по телефону вызвал капитана, и представил мне его как следователя по особо важным делам.   Ему приказал при допросе не вмешиваться в мои действия, и во всём содействовать мне.  Когда мы пришли к нему в кабинет, я ему объяснил, кто по моему мнению этот задержанный, и где свели меня с ним обстоятельства моей службы.  После времени, проведённого со времени задержания, и его разговорам, я был убеждён, что не ошибся.  Я вспомнил его голос, и как тот разговаривал со своим напарником.  Поэтому при допросе решил применить все возможные средства воздействия, вплоть до физического, и заставить его говорить правду и во всём сознаться.  О своих намерениях рассказал следователю, так как знал, что без применения физической силы, задержанный с моими обвинениями не согласиться, а то, что я узнал его – я был уверен.   Следователь согласился со мной, и решил мне не мешать, и содействовать во всём.   Он дал команду привести задержанного. 
      При своём появлении тот стал всячески высказывать своё возмущение по поводу его задержания.   Но следователь спокойно приказал ему замолчать.  Он приказал ему сесть на стул, и отвечать на мои вопросы, которые касались выяснения личности.  Работники МГБ по своим данным тоже проверяли его заявления.  Оказалось, что он давно у них на картотеке и находится в розыске.   Так что моё задержание они признали необходимым.   Он с большой неохотой называл свои анкетные данные, и говорил, что всё это есть в его паспорте, который оказался подложным.   После ответов на наши вопросы, он начал требовать объяснения причин его задержания, но работник МГБ предъявил ему свои обвинения, и тогда он замолчал.  Потом я спокойно рассказал о событиях той ноябрьской ночи, и его встрече со мной.  То, что я хорошо запомнил его лицо с родимым пятном и маленькой бородавкой, с широкими бровями и усами, которые бывают не у всякого. Предупредил его, что если он добровольно признается, то суд учтёт это, и уменьшит наказание, которое его ждёт, хотя знал, что он этого не сделает.  Он ничего не хотел признавать, и от всего отказывался.  Я предупредил его, что если он не начнёт давать показания и говорить правду, то я начну его избивать.  Однако, он не думал, что к нему могут применить физические пытки, поскольку всех убеждали, что у нас самый гуманный суд и дознание.  Поэтому я поднялся, так как мне надоели его ложные ответы, подошёл к нему, и сильно, несколько раз ударил в лицо, после чего он упал со стула.   Он с трудом поднялся с пола, и сел  на стул.  Из носа текла кровь.  Я спросил, будет ли он говорить правду.  И опять получил ответ, что ему говорить нечего.   После этого я приказал ему раздеться до пояса, и лечь на кушетку, а следователь встал рядом, чтобы не дать ему подняться.   Я снял свой солдатский ремень, и начал хлестать его по голой спине, иногда попадало и пряжкой.  Так длилось около двух часов, и он, наконец, выкрикнул сквозь стоны:  « О, скотина!  Пожалел на свою голову, не добил гада – а ты не сдох!»  После этого на вопрос будет ли он говорить правду, мы получили утвердительный ответ.   Следователь позвал часового, и сказал, чтобы он отвёл его в туалет, и помог обмыть ему лицо и спину.   В его отсутствие я спросил у капитана, есть ли у него что-нибудь выпить.  Он ответил, что есть спирт, а на закуску колбаса и сало.  Мы с ним выпили грамм по 150 и закусили. 
      После возвращения задержанного было видно, что он морально сломлен, и будет говорить более менее правдиво.  Я спросил, выпьет ли он спирта, на что он с видимым удовольствием согласился.  Капитан налил ему почти полный стакан спирта и дал хорошо закусить.  Потом спросил больше надо бить или он перестанет врать и начнёт говорить правду.   Он помолчал немного, и попросил дать ему бумагу, ручку или карандаш, отвести в камеру, и он сам обо всём напишет, если это будет зачтено как явка с повинной.  Посоветовавшись с капитаном, мы решили дать ему такую возможность.  При этом мы оформили протоколом факт встречи со мной, и задержание за действия в бандеровской банде.  Этого факта было достаточно, чтобы осудить его на длительный срок.
       Когда его увели мы пошли к заместителю начальника МГБ, доложить о результатах допроса.   Он посоветовал дать ему сутки для раздумий и написания «исповеди», как он выразился.  Мне же он сказал, что при желании я могу ознакомиться с этими показаниями и продолжить участие в допросах.  Я получил разрешение командира части, и участвовал во всех допросах.   Капитану было приказано проверить все данные, которые сообщил задержанный.  В своей «исповеди» он сообщил много о своей жизни и деятельности, но явно самые безобидные факты.  Главное в его деятельности нужно было выяснить  во время дальнейшего расследования, для чего приходилось не раз прибегать к соответствующей обработке.  Он написал свою истинную фамилию  и место рождения, что подтвердилось при проверке. До войны он служил в советской армии в пехотном полку, и занимал должность командира роты, в звании капитан.  Родился в Курской области, русский.  В 1942 году попал в плен в районе Сталинграда.  Содержание военнопленных в немецких лагерях,  как всем известно, было трудно выносимым.   В 1943 году ему предложили вступить в так называемую армию «самообороны» или иначе «добровольческую армию».  Он согласился и дал подписку о добросовестной службе фашистской Германии.  В этой армии служило много русских людей, действительно добровольцев, убежавших в Германии, и другие западные страны во время революции, но большинство были военнопленные.  Он был назначен командиром роты,  и его подразделение было направлено в Западную Украину.  Вначале оно несло службу по охране железной дороги и других важнейших объектов.  Затем их стали привлекать для борьбы с партизанами, и уничтожения подозрительных местных жителей.  В 1943 году мелкие подразделения были преобразованы в чечено-ингушский карательный полк имени Геббельса, так как в нём было большинство личного состава с тех мест Кавказа.  Этот полк до освобождения Западной Украины в 1944 году уничтожил огромное количество местных жителей и советских военнопленных.  О своём конкретном вкладе он написал очень мало, и поэтому следовало выяснить всё это во время следствия.   Было установлено, и он сам это признал, что он лично убил 57 человек.  При этом он указал места их захоронения.   Перед отступлением немцев в горах под руководством немецких офицеров этим полком создавались тайные склады оружия для снабжения будущих бандеровских бандформирований.   В почти недоступных местах рылись тоннели нашими военнопленными, которые заполнялись различными боеприпасами и стрелковым оружием.  После окончания всех работ все военнопленные расстреливались.  Боясь за свою жизнь, он указал 8 таких складов и мест захоронения.  Рассказал о многих преступлениях этого полка по всему Западу нашей страны, и их бандитской группы по убийству руководящих работников и военнослужащих за все годы после отступления немцев.  В конце следствия он видно понял, что терять ему уже нечего и ничего хорошего впереди не предвидится, и тогда он с явной наглостью, злорадством и удовольствием садиста стал рассказывать с  мельчайшими подробностями как много он успел сделать злодеяний людям.  Он рассказывал о том, как уничтожались целые семьи советских людей.  Следствие длилось несколько месяцев, и он выдал более 30 своих сообщников.   
       За поимку этого преступника приказом командующего Закарпатским военным округом маршалом Коневым И.С. мне был предоставлен отпуск на родину, и я был награждён денежной премией.   Перед отъездом получил извещение и экзаменационный лист из ВЗИИТа, для сдачи экзаменов в институт с 1 августа 1953 года.   Проезжая специально через Гомель встретился со своей знакомой, будущей женой, и старыми друзьями, а затем уехал в Минск, где меня ждали всегда.  Из отпуска возвратился в конце июля, и все свободные дни и ночи отдавал подготовке к экзаменам, особенно изучению украинского языка.
      1 августа писали диктант по украинскому языку, которого я боялся больше всего.   Нас в аудитории расположил по одному за столиком, и списывать, подсматривая, было очень сложно.  Но я всё-таки умудрялся это делать у сидевшей впереди меня знакомой, с которой вместе учился в вечерней школе.  Ассистент преподавателя это заметил, и приказал ей закрыть листок, на котором она писала, а когда она опять дала возможность мне списывать, он хотел нас выгнать из аудитории.  Но я подозвал его к себе, показал удостоверение, и вынул из кармана пистолет, и попросил его, чтобы он нам не мешал.  После этого, хотя и с некоторыми трудностями, я большинство диктанта подсматривал.  Написал диктант, и с нетерпением ждал результата.   На следующий день пошёл в университет, и узнал, что за диктант получил тройку, чему был несказанно рад.  Оставшиеся предметы сдал успешно, получил тройку по русскому диктанту, и надеялся, что буду зачислен в институт.  После экзаменов у меня не было никаких оснований для уклонения от участия в боевых операциях.  Вскоре из Москвы получил извещение о приёме в институт, а также программу обучения на первый курс.   При политехническом институте Львова для заочников проводились занятия, которые я по возможности стал посещать.  Своим командирам доказывал, что не хочу больше положенного срока служить, и просил как можно скорее уволить меня со службы. 
     Суд над моим задержанным и его сообщниками начался в октябре, и длился более двух недель.   Суд был открытым, и нашему подразделению иногда приходилось нести охрану, так как на каждом заседании был полный зал людей.  На суде мой «крестник» вёл себя прилично.  На заключительном заседании и некоторых других я тоже присутствовал.   На одном из заседаний я был заслушан как свидетель, что было неприятно и непривычно.  Интересная была его реакция при чтении приговора, которую я хорошо видел, так как сидел недалеко от того места, где находились обвиняемые.   Судья прочитал, что он приговорён к смертной казни через повешение, потом после длительной паузы продолжил:   
« Но, учитывая его признание и сообщение особо важных сведений, смертная казнь заменяется 25-ю годами тюремного заключения в колонии особо строгого режима».  Когда он услышал о смертной казни, то стоял молча, но сильно побледнел.  А когда прочитали, что смертная казнь заменяется заключением, сразу громко рассмеялся, потом заплакал, несколько раз садился на скамейку и тут же вставал, и истерично хохотал.   Эта реакция была неожиданной для всех присутствующих.  Я же был доволен тем, что ещё одним гадом стало меньше в этих местах, что он получил сполна за всё нанесённое им зло, и я с ним рассчитался полностью.   
     Тем временем обстановку стабилизировать не удавалось.  Происшествия происходили, чуть ли не каждый день.   А в это время средства массовой информации: газеты, радио и журналы радостно сообщали об успешном объединении крестьянских хозяйств в колхозы, о радостном стремлении крестьян к объединению.  А численный состав бандформирований  тем не менее не уменьшался.   Теперь центр событий переместился в центральные, высокогорные районы Закарпатской области.  Опять приходилось ходить в необычных для меня заоблачных горных районах над обрывами и ущельями.
     На одной из таких операций ещё раз пришлось увидеть и убедиться наяву в отличном искусстве местных жителей, из которых состояло большинство вооружённых отрядов.  Одна из банд произвела нападение на грузовой поезд, идущий в направлении Ужгорода, и когда мы подъехали к месту происшествия, то шёл бой между группой наших солдат, оказавшихся в вагонах и бандеровцами.   Железнодорожный путь был взорван, паровоз и несколько вагонов сошли с рельсов, а вокруг были высокие горы со всеми «прелестями»: ущельями, обрывом и горным потоком.  После прибытия наша группа сразу вступила в бой, и нападающие на поезд начали отходить в горы, сильно отстреливаясь.  Мы с несколькими солдатами начали преследование группы из пяти человек, которые уходили по ущелью всё выше и выше в горы.  Недалеко от меня, как всегда на таких операциях, был рядовой Гвилисиани, мой друг, который родился и рос до армии в горах Грузии, и он очень хорошо ориентировался и действовал в горных условиях.   Он был мощный парень, рост 192 сантиметра, вес около ста килограммов, хорошо натренирован, знал многие кавказские единоборства.  Лучшего напарника и желать было нельзя.   Отходившие бандеровцы со своим опытом перемещения в горах всё дальше уходили  от нас в сторону глубоко ущелья, так как другие пути были перекрыты нашими солдатами.  Чуть дальше скала обрывалась в пропасть, и в сумерках, чуть слышно далеко внизу шумел горный поток, стекавший в направлении недалеко протекавшей реки Свалявы, сдавленной узки прораном ущелья.  Нападавшие на поезд стали расходиться в разные стороны, и наша группа рассеялась, преследуя их.   Мы остались с Гвилисиани вдвоём, и продолжала преследовать одного из них.   Он был от нас метрах в пятидесяти, и уже подходил к краю ущелья.   Нормального пути для нас не было, а он как-то сумел спуститься на выступающий камень, и исчез из вида.  Мы же не стреляли, когда он был виден – думали взять живым.  Подойдя почти к краю обрыва, упёршись подошвой сапога в скрученный корень невысокой сосёнки, я выставил край фуражки из-за каменного выступа.  Рядом сразу же ударила пуля – фуражка оказалась пробита.  Сразу увидел, когда он вынырнул из-за валуна, шагах в тридцати от меня, и метнулся в длинном прыжке к узкому проходу между скалами.  Я выстрелил, пуля выбила крошки из камня, но его на этом месте уже не было.  Он втиснулся в щель, и, упираясь носками ног в каменную осыпь, запрыгал с уступа на уступ, поднимаясь к перевалу, и уходя всё дальше от нас.  Откуда-то, издалека с гор, доносились рокочущие перекаты выстрелов.  Наш «уходящий» был снизу, стрелял на любой шорох, и глядя на белую полоску на камне, выбитую свинцом, я вдруг отчётливо понял, что он сейчас уйдёт от нас.  Он был скрыт нависшим козырьком скалы метрах в трёх ниже, на другой стороне ущелья, и бил жёстко, сторожа каждое движение. 
     Недалеко от меня Гвилисиани тоже пытался помешать уходу этого человека.  На горы надвигалась грозовая туча, и видимость всё ухудшалась.  Под нами отчётливо, звонко ударился камень.  Гвилисиани отполз от обрыва назад, обогнул сосну, спустился по уступу ниже, и осторожно выглянул.  Снизу от невидимого за скалой бандита взвился вверх камень, привязанный к верёвке.  Он ударился о скалу рядом с трещиной, и упал вниз.   Я спустился к Гвилисиани, и вместе с ним внимательно наблюдал за действиями бандита.  Камень опять взлетел, и ударился рядом с трещиной.  Мы поняли, что он метит в трещину.   Она должна зажать камень, верёвка окажется закреплённой, и он как на качелях перемахнёт на широкий карниз под ним, и оттуда уйдёт в горы.  Это было хорошо отработанно и продумано.  Я впервые увидел, как это делается, и понял для чего горцы-гуцулы носят свёрнутые в круг верёвки-вервие.  Я сказал Гвилисиани, что нам его уже не достать, и он убежит от нас.  Он ответил, что надо подождать, пока он не начнёт поднимать в пролёте над ущельем, и тогда он попробует его подстрелить, или перебить верёвку выстрелом, когда он будет над карнизом, который нам хорошо виден.  Я знал, что он один из лучших стрелков нашей части, и понадеялся на удачу.  До карниза было метра три, и мы должны были успеть к нему спуститься. А преследуемый, если упадёт, может на некоторое время потерять сознание.   Внизу снова стукнул камень, и упал вниз. 
« Попал в щель,  – тихо вымолвил Гвилисиани, и сказал мне: – Снимай ремень».  Я снял свой ремень, а он снял свой.   Потом соединил два ремня, намотал два витка на ладонь,  Я сделал то же самое с другим концом, и он начал сползать с уступа вниз.  Я упёрся ногами  в корни сосны, приготовился его удерживать,  Меня дёрнуло, потянуло вниз, ремень врезался в руку, но я его зажал намертво широким жгутом.  Ремень всё больнее сжимал ладонь, выворачивая левое плечо, но я, сцепив зубы, терпел.  Казалось, что я ждал вечность. Наконец послышался выстрел и ремень ослаб.  Я немного передохнул, и подумал: «Неужели этот спуск закончился?»   «Есть! – крикнул снизу Гвилисиани, –  Поднимай! Верёвка перебита!»  Я напрягся, и ощутил  резкую боль в левом плече, и почувствовал, что силы на исходе.   Тогда я перехватил ремень правой рукой, и, постанывая от сильной, режущей боли в левом плече потянул ремень вверх, пока мой солдат не сумел ухватиться за выступ скалы, и не выбрался наверх.
     Немного отдохнув, мы начали спускаться в обход к упавшему человеку.  Сползали сначала по щебенистому, осыпающемуся склону, затем обогнули скалу по узкому карнизу.  На карнизе был пронизывающий ветер, который резко посвистывал в трещинах.  Чуть дальше карниз расширялся.   На нем лежал человек, неловко подогнув руку с обрывком верёвки.  Из рваной раны на бедре сочилась кровь.  Гвилисиани перевязал рану.  Человек застонал – к нему возвращалось сознание.  Он открыл глаза,  На вид ему было не более сорока лет.  По потому, как вспыхнула в его в глазах ненависть, мы поняли, что он пришёл в себя.  Он смотрел на нас, и медленно таяла  и исчезала в его глазах ненависть, и чуть слышно он произнёс: «Я бы вас не так перевязал».  Затем он неожиданно резко рванулся в сторону, крикнул пронзительно и сорвался с карниза, но  мы успели его удержать.  Далеко внизу слабо шумела река.  Мы прижались к скале, дрожа, и уставились в плотную темень пропасти.  Только опыт горного человека – Гвилисиани, помог временно задержать преследуемого.  В одиночку или с другим солдатом я вряд ли смог бы это сделать.  Потом мы не досмотрели за ним, и он предпочёл страшную смерть нашему задержанию.  Что стало с ним – мы не узнали, а добраться туда не смогли.  Когда мы вернулись к машинам, то увидели, что один солдат моей группы легко ранен  в левую руку, а преследуемые исчезли в горах.  Так безуспешно закончилась эта операция, потому что никто из нас не знал хорошо горы, и наше снаряжение не способствовало быстрому передвижению в горах.  При возвращении к месту сбора, на одном выступе я оступился и упал, ударившись левым плечом, которое и до падения уже сильно болело.   После возвращения в часть я обратился в санчасть, и было установлено растяжение плечевых связок, и трещина ключицы в плечевом суставе.  Пришлось некоторое время ходить с подвязанной рукой, а память об этой операции осталась на теле на всю жизнь. 
      Наши подразделения  непрерывно производили надзор-проверки паспортного режима путём внезапных проверок в любое время суток.  Некоторое время я оставался в расположении части, потому что болело плечо.  Но вскоре тоже пришлось выезжать в районы, и проводить такие проверки в деревнях недалеко от Львова. 
      Однажды при входе во двор одного жома, я не замети, как неожиданно откуда-то выскочила огромная овчарка,  и бросилась мне на грудь, явно добираясь до моего горла.  Я едва успел закрыть лицо левой рукой.  Она ухватилась зубами за кисть  руки, которая была в кожаной перчатке, и начала грызть её.   Достать финку было трудно, так как собака, стоя на задних лапах, крепко прижималось к моему телу.  Я с трудом сумел достать финку, и сильно ударил собаку, пронзив её по рукоятку финки, и резко отбросил от себя.  Рука и перчатка были сильно повреждены.   В это время из дома появился хозяин, но уже ничем не мог помочь ни мне, ни собаке, которая была уже почти мёртвая.   Эта была моя вторая встреча с собакой с таким окончанием.  В спецшколе неоднократно проводились занятия по отработке защиты от нападения специально натренированных собак в различных условия и местностях.  С одним собаководом я дружил, и его собака хорошо знала меня.   Все они перед началом тренировок знакомились, и привыкали к тому солдату, на кого они в лесу будут потом неожиданно нападать.  Поэтому такие нападения, хотя и были неожиданными в лесу, больше походили на имитацию нападения, при котором мы должны были применить соответствующие приёмы.  На одной из тренировок в лесу, это хорошо знающая меня собака неожиданно набросилась на меня сзади на спину, имитируя захват за горло.  Проводя приём защиты, я подался назад, захватил сзади её тело двумя руками, и упал на тело собаки.  Затем ухватил её за уши и резко, как нас учили, повернул её голову с вращением.  Она, наверное,
узнала меня, и думая, что я с ней, как и раньше, балуюсь, почти не оказала сопротивления, и мой поворот головы оказался слишком резким.  Она очень сильно завизжала, и не поднялась сразу же, когда я её отпустил.   После осмотра её ветеринаром, оказалось, что я сломал её шейные позвонки, и она уже не могла быть годной для такой службы.  Поэтому приказано было её застрелить.  Собаковод очень её любил, так как воспитывал её почти с первых дней.   Когда приказали её застрелить, он отказался, и ушёл в лес.  Поэтому мне приказали это сделать, хотя я тоже к ней привык, играясь с ней во время отдыха.  Я выполнил этот приказ.  После этого случая собаковод прекратил всякое общение со мной, даже перестал отвечать на ми приветствия до самого окончания школы. 
      В одной из операций мы столкнулись с новой выдумкой бандеровцев.  Мы прочёсывали один из горных районов, и моя группа наткнулась на несколько мёртвых тел, лежащих на полянке.  Я не успел даже ещё оценить ситуации, как один из солдат подошёл к трупу, и попытался его поднять.  Тут же раздался взрыв и солдат погиб.  Я дал очередь из автомата по второму телу, и снова раздался взрыв.  Оказалось, что бандеровцы при отступлении разложили своих погибших боевиков и заминировали их тела.  С таким мы столкнулись впервые.   Впоследствии и некоторые другие группы сталкивались с подобными вещами.
     После возвращения в часть был получен приказ из Министерства обороны о проведении крупномасштабных учений, при которых должна была быть воспроизведена операция, проведённая в годы Великой отечественной войны, которой командовал маршал Г.К.Жуков.   Этой операцией под кодовым названием «Карпаты» должен был командовать, как и тогда, во время войны, бывший министр обороны страны маршал Жуков Г.К.      На удивление всем, кто хоть что-то понимает в военном деле, приказ был не секретный.  Все средства массовой информации писали об этих учениях задолго до их начала. 
     Во всех органах советского руководства по приказу свыше проводились совещания с целью оповещения об этом учении всего населения во избежание паники, и для ознакомления с правилами поведения жителей в районах учений, особенно в ночное время.  За несколько дней до начала учений, во всех районах Закарпатской области были разбросаны в большом количестве листовки, а на видных местах и перекрёстках населённых пунктов вывешены объявления, о правилах поведения населения в районах проведения учений.  В них говорилось, что они проводятся с целью обучения войск, и будут проводиться так, как проводилась наступательная Карпатская операция против немецких оккупантов в годы войны.  Основным требованием правил были:  беспрепятственный допуск военнослужащих во все помещения, якобы для поиска солдат противника, в любое время суток, запрещался выход из дома и движение по улицам с 22 до 6 часов утра без специального пропуска.  В домах запрещалось находиться людям, даже родственникам, если они не прошли специальной регистрации в сельских советах или домуправлениях.   Появление людей вне дома в запрещённое время или нахождение посторонних в доме считалось грубейшим нарушением режима.  Солдаты имели право применять оружие при их задержании, вплоть до уничтожения при попытке к бегству, или оказании сопротивления. 
    В штабе Прикарпатского военного округа было проведено совещание со всеми командирами частей, и там им объяснили истинную причину проведения учений, а именно:  уничтожение и захват вооружённых бандеровских формирований и других бандитских групп.   В роли обороняющейся стороны были войска приграничных округов Польши под командованием министра обороны Польши К.К.Рокосовского и Венгрии под командованием министра обороны Лайоша Портиша.  Войска Польши и Венгрии перешли границу СССР, и заняли оборону в предгорье Карпат, и к началу учений надёжно перекрыли все проходы к границе.  Они имели право при необходимости передвигаться и дальше внутрь нашей территории.  Учения для всего мира афишировались как практическая подготовка войск стран Варшавского Договора, и их обучение в обстановке, приближённой к боевой.  Эти войска получили те же права, что и советские части по пресечению всякого нарушения установленного режима, применяя все виды принуждения.    На станциях находились специальные подразделения войск для осуществления контроля за передвижением поездов, и особенно пассажиров, которые задерживались до утра.
       После объявления о начале учений началось очень частое нарушение границ Польши и Венгрии вооружёнными формированиями  с нашей территории.  Практически граница была плохо защищена тем количеством солдат, что имелось на пограничных заставах.  Многие из них погибли в неравных схватках с уходящими за границу бандами.  Эти люди не нужны были ни Венгрии, ни Польше, поэтому и они были заинтересованы в проведении этой акции.  Многие их пограничники погибли в этих схватках при защите своих границ.    После начала учений граница практически стала неприступной под защитой большого количества объединённых войск.   Пограничники, участвующих в учении сторон, стали проводниками войсковых подразделений, так как хорошо знали свои участки границы.
     После начала учений во все полки и дивизии были направлены офицеры и сержанты, хорошо знающие горные районы для оказания помощи и координации действий войск.  В учениях принимали участие все роды войск, в том числе и авиация, которая вела с воздуха наблюдение за всем, что происходило в горных районах.   Такое «учение» было единственное, уникальное за всё время существования СССР, а также после окончания второй мировой войны.
    Это было фактически войной с местным населением Карпат, недовольным политикой правительства по созданию колхозов в горных местностях.  Приход наших войск во время войны этим народом был воспринят с радостью, они делились с солдатами последними продуктами, были отличными проводниками разведчиков и войск.   Всё было заранее предусмотрено с большой тщательностью для того, чтобы усмирить этот гордый горный народ.   Даже заранее до учений на каждой станции были приготовлены вагоны для перевозки задержанных, под охраной солдат внутренних войск.   Кроме задержанных вооружённых людей выселялись целые хутора и посёлки из пограничных районов, где часто были нарушения границы, и увозились без всякого предъявления обвинения куда-то на восток.  Видеть это было очень тяжело, а тем более исполнять.  Хорошо, что этой работой мне не пришлось заниматься, а только видеть как стариков, женщин и детей заталкивали в товарные вагоны.   Это наяву напомнило мне угон мирных жителей Белоруссии во время войны.  Обращение с людьми было грубейшим.  К этой операции были привлечены все силы госбезопасности и милиции областей этих местностей, которые действовали в составе войск обеих группировок войск, как хорошо знающих местность и обычаи местных жителей. 
    Войсками закарпатского военного округа командовал маршал И.С. Конев. Всеми мероприятиями, проводимыми в городах и посёлках, где были большие гарнизоны войск командовали начальники гарнизонов и правоохранительных органов.  В отдельных горных местах они же имитировали выполнение роли  «обороняющихся», а фактически они вместе с «наступающими» проводили тщательную прочёску местности, и проверку всех горных мест и поселений, чаще всего ночью.  Всё, что делалось в горах, я узнавал от своих друзей, которые участвовали в этих операциях.   Все, захваченные ночью люди без всякого разбирательства  отправлялись на станции, где их ждали спецвагоны (товарные вагоны, приспособленные для перевозки людей).  При такой «прочёске» солдаты находились на расстоянии не более 50 метров друг от друга,  одновременно на огромном расстоянии от границы с Молдавией по всей Западной Украине. Через такие заслоны даже зверю незаметно проскользнуть было невозможно.   Очень часто возникали настоящие бои с вооружёнными бандитами, которым терять было нечего, поэтому они дрались как обречённые на смерть до последнего патрона.   Многие заканчивали жизнь самоубийством.  Много было убитых и раненых с обеих сторон, но значительно больше было задержанных с оружием и без него.   Их ждала одна и та же участь – длительное тюремное заключение или расстрел. Так что вагоны на станциях долго не простаивали.  Они ежедневно отправлялись во Львов, а затем целыми эшелонами уходили дальше на восток.  Эти учения проводились две недели, и я думаю не один эшелон, а десятки таких эшелонов с взрослыми людьми и детьми ушли по намеченным направлениям.  Так многие деревни были освобождены от жителей без предъявления какого-нибудь обвинения.
         Мне на этот раз повезло, наша рота была назначена для обеспечения дополнительной охраны ставки операции «Учения», находящуюся в специальных пассажирских вагонах, где находился маршал Жуков со своим окружением, охраной из Москвы и штабом.  Здесь часто проводились совещания, на которых собирались все старшие командиры.  Рядом с ними охрану выполняли приехавшие из Москвы, а мы выполняли подсобную роль, являясь внешней охраной, и близко без вызова к высокому начальству не допускались.  Видели издали всех, а там были все не ниже полковника, как советские, так и венгерские, и польские.   Несколько раз пришлось видеть министра обороны Польши маршала СССР К.К.Рокоссовского и министра обороны Венгрии Лайоша Портиша и конечно Г.К.Жуков.   Так как я на конкретных постах не стоял, и проверял как несут службу наши солдаты, то мог быть везде в охраняемой нами зоне.  Главный штаб находился  в специальном пассажирском вагоне, переоборудованном для проведения совещаний.  Вначале он стоял в так называемом «правительственно тупике» недалеко от пассажирского вокзала станции Львов.  С поездом прибыло необходимое количество грузовых и легковых автомобилей.  Насколько это верно – не знаю, но говорили, что некоторые из них были с бронированным кузовом.  Во время учений этот поезд передвигался вслед за продвижением «наступающих» войск с остановками на крупных станциях  в направлении станции Чоп, где и окончил движение.      
    Маршал Жуков иногда надолго покидал поезд вместе со своим окружением и охраной, и где они были – не знаю. Нашей задачей было – обеспечение надёжной охраны именно этого поезда.   Постоянное участие в совещаниях принимал и мой старший начальник Звиададзе.  Он сказал, что это по его приказу я выполняю эту работу.  Таких вагонов с такой отделкой и убранством, где жили высшие военачальники, я не видел больше никогда, хотя всю жизнь проработал на железной дороге.   На станции Чоп Львовской дороги и проводилось заключительное совещание по окончании столь необычного учения.  К этому поезду были прицеплены три вагона с необходимым количеством нар, где располагалась наша рота охраны.   Охрана маршала Жукова жила в приспособленных для жилья пассажирских вагонах, которые имели постоянное сообщение со всеми вагонами командования.
     После окончания всех мероприятий, связанных с этим необычным «учением» и отводом польских и венгерских войск за границу налаживании нормальной работы пограничных застав, наши вагоны, в которых жили солдаты нашей роты, вернулись во Львов.   По каким-то причинам в поезде были и вагоны, в которых жили все вышестоящие офицеры, а также маршал Рокосовский и Лайош Портиш со своим окружением и охраной.  После прибытия во Львов всё высшее командование со своим окружением и охраной, в том числе и наша рота, уехали на специальных автомашинах в сторону гор из Львова.  Ехали мы минут пятьдесят, а куда мы не могли видеть, так как кузов грузовика был плотно закрыт  брезентом.   Остановились в красивом месте, где находились генеральские дачи Закарпатского военного округа.  Въезд на территорию простым смертным практически под страхом смерти был запрещён, так как они охранялись как самый засекреченный объект.  Наша рота проводила внешнюю охрану на расстоянии около километра от ограждения дач,  где была своя охрана. Только командир роты был приглашён на территорию дач для получения указаний по порядку организации внешней охраны.   После мы узнали, что именно там были подведены итого этого необычного мероприятия за богато сервированным столом.  Случайно, при посещении полковника Звиададзе, я спросил, по чьему приказу было выполнено такое грандиозное мероприятие.   На моё удивление, подумав некоторое время, он сказал, что оно задумано давно Сталиным, и его указания выполнялись с предельной точностью.    Всё это учение проводилось с целью уничтожения вооружённых бандформирований, которые скрывались в лесах и горах, а также для выселения жителей  приграничных районов, которые могли быть недовольны проводимой политикой, и оказывать помощь бандитам.
      После учений работы значительно прибавилось, а желания работать и утешительных минут становилось всё меньше.   Группы наших солдат
 по-прежнему производили надзор за настроениями и поведением местных жителей.  Зато отношение к солдатам резко изменилось, и стало явно враждебным, хотя боевые столкновения почти прекратились.  Раньше в любом доме любого хутора или посёлка каждого солдата встречали любезно, как самого близкого знакомого.  Могли предложить всё, чем сами богаты, кроме воды, чтобы утолить жажду, провести по лучшим горным тропам.  Сейчас же любую просьбу выполняли с неохотой, почти под принуждением, не вступая в разговоры с нами.   Если их просили показать ближайший путь к какому-нибудь месту, то они отказывались это сделать, объясняя, что не знают дорог и переходов через речки, а заставить это их сделать мы не имели права.   При необходимости  приходилось брать с собой штатных проводников для выполнения особых операций.   В Закарпатье очень хорошо растёт виноград, и в каждом доме раньше при встрече с солдатом ему предлагали вино и различные фрукты для угощения  без всякого принуждения.  Это отношение изменилось к нам настолько, что даже воды можно было выпросить  с трудом, а на базаре даже за деньги солдату трудно было купить вино.   Раньше этого вина на базарчиках и в каждом посёлке было столько, что не знали какое выбрать.  Продавцы наперебой предлагали попробовать вина, расхваливая его, как самое лучшее на этом базаре, и при этом наливали для пробы хорошую рюмку вина.   Многие из наших в то время научились проводить это опробывание так, что уходили с базаров совершенно пьяными, не заплатив ни копейки.  Сейчас такие пробы окончились, количество продавцов значительно уменьшилось, а давали понюхать или глотнуть не более полложки, не уговаривая купить его.  Многие наши любители таких проб сожалели исчезновению такой возможности угоститься бесплатно.   Всё это было выражением нового отношения местного населения к солдатам, после проведения этого необычного учения и его последствий.  Иначе и быть не могло, так как некоторые военнослужащие во время «учений», проходя по этим местам, занимались явным грабежом на базарах и в домах жителей, зная, что никто не сможет их поймать и наказать.   Думаю, что такое отношение к советскому солдату осталось надолго, если не навсегда.  О том, как проводились эти «учения», какие цели его проведения и результат, никто не знал, кроме тех, кто непосредственно в них участвовал и организовывал, а также тех кого они затронули и обидели навсегда.   
      В такой напряжённой и неблагоприятной обстановке выезжать в районы было крайне нежелательно и небезопасно, но служба требовала этого.  При посещении многих знакомых семей, с которыми ранее у меня были хорошие отношения, они высказывали мне своё возмущение и недовольство тем, что творилось в это время, зная, что это останется между нами.   А отдельные,  вообще просили не приезжать, чтобы не раздражать соседей, и, если я захочу встретиться, то сделать это нужно вне дома.   Как тяжело было слушать о том, что многих их родственников, живущих около границы, безо всякой вины выселили, и они не знают, где они находятся, и что с ними стало.  Я, естественно, мог сочувствовать им, а помочь, конечно, ничем не мог, и они это хорошо понимали.  Горестными были эти встречи, и они никак не могли способствовать улучшению выполнения этой незавидной, далеко на благородной службы.   В это время все средства массовой информации на все лады расхваливали радостную и счастливую жизнь в этих районах.  Тяжело было слушать эту брехню по радио, и читать во всех местных газетах, зная действительное положение в этих районах.   Эти «свободные», «освобождённые»  от ига капитализма люди долгое время не могли без разрешения местных властей даже пойти в соседний район, или пригласит ближайших родственников погостить.  Думаю, что внутри страны большинство людей верило в этот созданный «рай» для этих людей искренне.
     На территории приграничных областей все эти меры объяснялись режимом пограничной зоны, нестабильной обстановкой в ней.  Ходить по этому «раю» с раздвоенными мыслями и чувствами было ох как тяжело.   Старался заниматься изучением предметов первого курса института, и отвлечься от этих мыслей, но времени, свободного от службы, почти не было.  Так до Нового года не смог выслать ни одной контрольной работы в институт, что меня очень беспокоило.   К своей службе стал относиться почти с безразличием, хотя раньше всё выполнял с огромной охотой и тщательностью, думая, что это нужно всей стране.  На операции старался не выезжать, и это заметили ближайшие командиры.  Даже командиру батальона пришлось однажды отметить моё охлаждение к своим обязанностям и постоянно плохое настроение.  Совсем перестал заниматься спортом, которым раньше занимался всё свободное время, оставаясь сейчас всё время в кабинете.  По-видимому, командир батальона доложил об этом и моему прямому начальнику – полковнику Звиададзе.  Однажды, перед самым Новым годом, он неожиданно вызвал меня к себе, и постарался выяснить, почему я так изменился, и так плохо стал относиться к службе.  Не объясняя причин таких настроений, я умолял его сделать всё от него зависящее для того, чтобы  я ушёл с этой службы и уехал скорее домой.   Но он угостил меня коньяком, и всячески уговаривал продолжать службу, обещая всякие блага.   Наверное, он понял, что от меня с такими мыслями пользы будет мало, и обещал подумать, что можно сделать.  По его виду можно было судить, что говорил он это с большим сожалением.  Он налил мне ещё полный стакан коньяка, и отпустил. Всё, сказанное им, внушало надежду на скорое возвращение на родину.   
     Мои друзья, с которыми я приехал служить в Карпаты, ещё в ноябре покинули свои части, и уже давно были дома, а новых друзей ещё не успел завести, и все трудности  переживал молча, в своей душе.  Сразу же после Нового года меня вызвал полковник Звиададзе, и сказал, что меня направят на комиссию на предмет определения годности к оперативной работе.  Он предупредил, что большинство врачей предупреждены о том, чтобы нашли у меня имеющиеся и мнимые болячки и ранения, по которым можно было бы списать меня со службы, в связи с плохим состоянием здоровья.  Также сказал, чтобы я жаловался на все мыслимые боли и недуги, чтобы создать видимость плохого состояния здоровья.  При этом он сказал: «Я тебя привлёк к этой службе – и я тебя от неё освобожу», –  что меня очень обрадовало.  Получив направление на комиссию, я сразу же отправился в госпиталь, где она находилась, и показал все травмы головы, и все видимые и невидимые болячки, и врал о них без стеснения.  Врачи всё это воспринимали спокойно,  а некоторые с явной улыбкой недоверия, но делали вид, что мне верят.   Как же я был обрадован, когда председатель комиссии, начальник госпиталя, написал в направлении  –  «Не годен к оперативной работе в мирное время».  Сразу же я почувствовал себя на новом, счастливом свете.  После сдачи направления на комиссию с её выводами, был подписан приказ о моём увольнении со службы с 5 января 1953 года.  Это был самый большой праздник и подарок к моему дню рождения 6 января.  Сразу же сдал оружие, все дела и имущество, и на счастливых «крыльях» побежал прощаться с полковником Звиададзе, поблагодарить его за всё, что он сделал, много помогал и выручал меня.  Он сказал, чтобы я погулял до окончания рабочего дня, а потом зашёл к нему.  Когда я зашёл, он впервые пригласил меня к себе домой, и сказал, что делает это для того, чтобы я свой день рождения отметил не где-нибудь,  а в нормальных условиях.  Такого приятного сюрприза от своего командира я не ожидал, и был очень обрадован.  Дома он познакомил меня со своей женой, которая к нашему приходу приготовила нам хороший стол с закусками.   В часть он меня не отпустил, и мы долго с ним беседовали, и я ему рассказал обо всём, что было у меня на душе, и что ранее я не мог и боялся ему рассказать.  Ничего не скрыл и о раскулаченном без всяких причин дедушке и нас самих, о работе на железной дороге пятнадцатилетним при немцах, чтобы избежать угона в Германию.   О том, что отношение наших властей к местным жителям мне постоянно напоминали годы войны и все зверства фашистов, а я в Карпатах стал невольным исполнителем изуверских приказов властей, и всё это вместе взятое вынуждало уйти с этой службы.  Сидели мы почти всю ночь, слегка попивая коньяк, и беседуя обо всём, что накопилось за мою короткую жизнь. 
    Он тоже много рассказал о своей жизни, службе, родственниках.  Неожиданным был его вопрос, почему я рассказал  ему всё сейчас, зная, что многое из рассказанного может грозить тюрьмой на долгие годы в настоящее время.  Мой ответ был, что после того, что он сделал для меня без всякой выгоды для себя, я верю ему больше, чем самому себе.   Ответ его обрадовал, и он крепко обнял меня и расцеловал.   Потом он заявил, что он тоже почему-то верил мне, и поэтому так ко мне относился, и что очень жаль терять меня, потому, что он собирался забрать меня к себе в штаб.  Хотел предложить мне такую должность, которой многие офицеры добиваются всеми способами, всячески унижаясь и подхалимничая.  Но по моему настроению и виду он понял, что эта служба меня не интересует больше, и поэтому он помог мне от неё избавиться.  Сейчас, после такого откровенного объяснения, он тоже считает, что сделал я это правильно.
       Утром на прощание он вручил мне бутылку коньяка и литровую бутылку многолетнего домашнего грузинского вина, и сказал, что этот коньяк я должен выпить вместе с моим отцом, и вспомнить его.  Когда я приехал домой, то выполнил его просьбу, и отдал бутылку коньяка отцу.   Как жалко было прощаться с таким необычным, замечательным человеком.  Такого начальника с такой чистой душой, кавказской гордостью и открытым отношением и добродушием ко всем людям не встретил за всю последующую жизнь.  Отец тоже попробовал впервые истинного грузинского вина, и остался им очень доволен.  Расставание со Львовым и сослуживцами было тяжёлым, но успокаивало то, что скоро начнётся новая жизнь в Минске, а впереди встреча с родными и близкими друзьями. 
     Конечно, эта встреча и все обстоятельства оказались не такими, как мечталось и думалось.  Большинство деревень полностью захирели, и жители вели  полуголодное существование.   Всё, что можно было руководители колхозов, которые менялись иногда по несколько раз в год, пропили.  К моему приезду из армии все молодые, и кто вообще хотел покинуть деревню, оставили её, и в деревне остались только старики и дети.  Моё возвращение добавило забот. Гражданской одежды у меня практически не было, и некоторое время пришлось ходить на работу в солдатской одежде, в которой возвратился со службы.  Иногда я жалел, что не принял предложения полковника Звиададзе, и не остался служить в армии.  И эта мысль возникала не один раз при различных ситуациях, но было поздно то-то изменить.
      Работали в деревнях за трудодни-палочки в журналах учёта, на которые в конце года ничего не получали, и все жили впроголодь за счёт своих приусадебных участков, умудряясь как-то прокормить семью и скот.  У меня была единственная надежда возвратиться на работу в локомотивное депо  станции Минск.  Но и она не сбылась.  Там я не нужен был как машинист или помощник машиниста паровоза.  Жить тоже было негде, а годы неумолимо шли, надо было заводить семью, а условий для этого не было никаких.   Посетил отделы кадров многих предприятий, где имелись паровозы, но всё безрезультатно.  Решил, проходя мимо, зайти в железнодорожное училище, которое закончил раньше.  На мою удачу там нужен был мастер производственного обучения в группе помощников машинистов паровоза.  Там и приняли меня на работу.  Хотя зарплата была маленькая, но другого выбора у меня не было, и пришлось приступить к этой работе.   Пока у группы не началась практика, было хорошо то, что мастера за небольшую плату могли питаться в столовой училища, чем  я и воспользовался.  Жить было негде  и пришлось жить в квартире сестры Сони.  Квартира была маленькая, и находилась в подвале большого дома, где жили военнослужащие Белорусского военного округа.  Потом поехал в Гомель встретиться со своей давней знакомой, и мы решили пожениться.
     После этого организовали небольшую свадьбу в Гомеле и деревне.  Сразу встал вопрос, где жить.  Просветов для получения жилья в Минске не было никаких, а жить на квартире в Минске она не хотела.  Поэтому долгое время пришлось жить с женой врозь.  После окончания учебного года в училище получил отпуск и приехал в Гомель, где мы и приняли решение о моём переезде в Гомель, хотя и у них в квартире было много жильцов, но другого выхода, чтобы жить вместе не было.   Переехал в Гомель в августе 1955 года, когда у меня уже был маленький сын, хотя этот переезд был не лучшим решением.  Гомельскому паровозному депо тоже не нужны были помощники машинистов паровоза, поэтому с большим трудом с помощью бабушки жены удалось устроиться помощником машиниста паровоза на старенький паровоз, выпуска 1901 года марки Ов, на Гомельскую электростанцию.  Там я проработал год, иногда подменяя машинистов, уходящих в отпуск.  Затем жизнь пошла мимо не принося ни морального, ни финансового удовлетворения ни в жизни, ни в работе.  В Минске до отъезда в Гомель было одно предложение от одного соседа, жившего в том доме, где и я, устроиться на довольно высокую должность в Минской тюрьме по улице Апанского, где сразу обещали дать квартиру. Но я никак не мог решаться на такую службу, вспоминая о службе в армии, в Карпатах.  Вспоминать о последующих службах в Гомеле на различных должностях нет никакого желания, так как ничего хорошего они не принесли, поэтому писать о них и вспоминать незачем.  В 1960 году закончил Всесоюзный заочный институт инженеров железнодорожного транспорта.  «Волосатой» руки не имел поэтому проработал на должностях незначительных на железнодорожном транспорте. 
      Но думаю, что совесть моя чиста и честь свою я не уронил, и ни перед кем не унизился.  Это и есть единственное утешение на все оставшиеся в жизни не лучшие годы.

                Заключение

        Эти записки я написал для своих внуков.   Двадцать пять лет я был связан данной мною подпиской о не разглашении всего того, что произошло во время моей службы.   Надеюсь, что вы узнаете и поверите, что советским солдатам под страхом наказания приходилось выполнять жёсткие приказы по отношению к местному населению.  Действия немецких войск СС и гестапо были почти такими же, как и действия наших солдат и некоторых правоохранительных органов.   Немцы оправдывали свои действия идеей создания новой Европы, считая себя высшей расой, а вот даже через десятки лет нельзя оправдать тех руководителей, которые принуждали солдат к зверским действиям над людьми в эпоху развитого социализма.
     Писать об этом раньше я не мог, зная, что мои откровения могли дать возможность закончить жизнь не самым лучшим образом вдали от родных мест за колючей проволокой, или раньше времени по приговору суда.   Пусть никого не удивляет, что не указаны конкретные места проведения мероприятий и происшествий – так было во всей Закарпатской Украине.  Не названы и фамилии конкретных исполнителей, солдат и офицеров, выполняющих эти изуверские приказы под принуждением, которые становились невольными преступниками.  Но обвинить в жестокости и изуверстве можно только отдельных из них.  Но всё равно все они становились невольными преступниками по вине той системы управления в стране тоталитарного режима, того непредсказуемого времени под управлением «Отца всех народов – товарища Сталина».
        Прошло более сорака пяти лет после моего возвращения из армии и Западной Украины, а забыть ничего не могу.  Верховные правители СССР доруководились до того, что  такое государство как СССР развалилось, исчезло. Бывшие республики стали самостоятельными государствами со своими президентами.  Стали известны многие факты про деятельность бывших руководителей СССР, которые раньше считались совершенно секретными.  Однако до сих пор ни из каких источников не промелькнуло о действиях националистических вооружённых формированиях, которые боролиь с вооружёнными силами  и органами управления СССР во всех приграничных республиках.  Назывались они в Белоруссии – бульбовцы, в Прибалтике – лесные братья, на Украине – бандеровцы.  Многие тысячи военнослужащих и руководителей различных учреждений погибли в этой необъявленной войне от действий этих бандгрупп.
    Военнослужащие, которые служили в Западных районах СССР, давали подписку о неразглашении всего того, что происходило в течении 25 лет и более.
Поэтому большинство Восточной части СССР, не могли знать о тех боях, которые происходили на нашем Западе, если только никто из близких не погибал в этих боях.  Для борьбы с этими группировками в каждой области имелись специальные батальоны по борьбе с бандитизмом. 
    На самом деле это была настоящая война, которая длилась очень долго после Великой Отечественной войны.  Все же участники этих необъявленных войн, оставшиеся в живых, многие неоднократно раненые, не имели права никому о них говорить.   Родителям же погибших солдат и офицеров высылали извещения, что их сыновья погибли при исполнении воинского долга, даже не указывая места захоронения.
      После того, как Украина стала независимой самостоятельной державой, все националисты, бывшие участники вооружённой борьбы против СССР официально признаны «участниками борьбы за свободу Украины», стали героями, которых прославляют, особенно в Западной Украине, имеют льготы как участники войны.  Хотя на самом деле это обыкновенные бандиты и мерзавцы.
Несколько лет назад во Львове установили памятник Степану Бандере, а все памятники воинам, погибшим при освобождении Западной  Украины от фашистских войск и погибших в последующие годы варварски разрушаются.  В последнее время резко возросло количество националистических выступлений в различных местах, иногда с человеческими жертвами.  Оскверняются православные церкви, разрушаются памятники гражданских русских людей.
И всё это происходит при попустительстве местных властей. 
     А участники борьбы с вооружёнными формированиями солдаты и офицеры со всех республик СССР не признаны, что они являются участниками этих войн, и, естественно, не имеют никаких льгот, хотя многие стали инвалидами или ушли из жизни раньше времени, от тех ранений, которые были ими получены. 
Исправить эту несправедливость по отношению к ним никто из новых правителей не собирается, считая, что так и должно быть.

          Закончено написанием  25 апреля 1994 года.   Уточнения 13 июня 2000 года