В восьмом классе средней школы началось углубленное изучение Пушкина. Пройденные и затверженные наизусть прежде стихи, повести и отрывки из поэм Александра Сергеевича, теперь нашли свои места и сложились в пазл, представляющий собой жизнь и творчество поэта.
Навсегда запомнившиеся стихи, так легко ложившиеся на язык что в младших, и что в старших классах, гармонически заполнились событиями из его жизни. Оказалось, не только хороши стихи, но и уникальна и биография у поэта. Потомок Ганнибала с голубыми глазами, который тосковал по Африке своей, жил жизнью русского барина, суеверно боялся пустых ведер, зайцев, пробегающих дорогу, и числа тринадцать, обожал морошку, моченые яблоки, лимбургский сыр, русскую старину и женские ножки.
Знакомый нам с детских лет Александр Сергеевич раскрывался теперь в иных ипостасях и поочередно принимал образ юного лицеиста, светского льва, сердцееда, дуэлянта, бунтаря, дворцового камер-юнкера и царского историографа.
Что за любопытные истории случались с ним в царскосельском лицее, что за бесценные друзья и товарищи окружали его в юношестве, каждый из которых – отдельная иcторическая и интереснейшая личность: будущие декабристы Жанно Пущин, Вильгельм Кюхельбекер, канцлер Иван Горчаков, адмирал и мореплаватель Федор Матюшкин, поэт, певец «соловья» Антон Дельвиг, библиограф Николая I скромнейший Модинька Корф...
А какие любовные истории случались с поэтом! Список его сердечных привязанностей, составляющий, по собственному признанию поэта, сто тринадцать прекраснейших дам, включал в себя такие имена, как Мария Раевская, Елизавета Воронцова, Екатерина Ушакова, Анна Оленина и, наконец, Натали Гончарова... И каждая история проникнута таинством, как талисман, подаренный Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, оберегающий Пушкина от насильственной смерти. То самое кольцо-оберег, которое он так и не надел на палец, готовясь на последнюю дуэль с Дантесом, с «weisse kopf», о ком его предупреждала cтарая немецкая ведьма Кирхгоф.
И весь этот Пушкин свалился на меня в восьмом классе, околдовав и заполнив своей магией и уже никогда не покинувший моей головы. Каждый урок литературы дополнял и дорисовывал образ поэта и зачитывался его стихами нашей учительницей Раисой Львовной, тонким знатоком Пушкина. Какой бы не изучался стих, меня тутже уносило в полет фантазии. Воображение так разыгрывалось, что я совершенно отчетливо видела героев, собеседников и современников поэта, как-будто в голове подключался полноэкранный художественный фильм с запахами, голосами, шорохами того времени. Картины, образы, гармония звуков, приемы аллитерации («жук жужжал», «очей очарованье», «шумит, гудит Гвадалквирир») настолько были настоящими, живыми, яркими, что создавалось впечатление, что все происходит здесь и сейчас.
Был очередной урок литературы, за окном гремел гром, сверкали зигзагом молнии на небе, и начался осенний ливень. Мы зачитывали поэму «Евгений Онегин» и готовились к сочинению на тему «Кто из героев поэмы наиболее несчастлив: Татьяна, Ленский или Онегин». Как я благодарна Раисе Львовне за выбор тем, ведь это происходило в застойном оруелловском 1984 году, когда все темы школьных сочинений по литература представляли собой сравнительные характеристики и разоблачение пороков "темного царства". Наша Раиса Львовна учила нас думать, рассуждать, иметь свое мнение и зачастую дискутировала с нами, обучая и выражая свое внутреннее, сокровенное «я». Мы были ее сценой и зрителями одновременно.
Мне было жаль и Татьяну, которая все еще любя и уже любимая, должна была быть верна своему долгу, и Ленского, который был убит так рано, и Онегина, который был так жестоко наказан. До сих не разобралась, кто из них более несчастлив...Шли такие бурные дебаты, подкрепленные цитатами из поэмы по поводу несчастия каждого из героев, что, казалось, это был не урок литературы восьмого класса «Б», а симпозиум углубленных жизненными знаниями и опытом психологов, знатоков человеческих душ. Так и не разобравшись, кому отдать собственные предпочтения нести бремя несчастья, я пыталась побыть и Татьяной, и Ленским, и Онегиным, чтобы почувствовать их состояния. Совершенно отключившись от действительности, я перенеслась в начало девятнадцатого столетья, когда "надев широкий боливар Онегин едет на бульвар".
Вдруг я совершенно отчетливо увидела, как открылась незвучно дверь классной комнаты, всегда такая скрипучая, и в класс вошел...Александр Сергеевич Пушкин. Он был во фраке, с тростью в руке и с цилиндром на голове, который приподнял, войдя в комнату, улыбнувшись в знак приветствия только мне. Вошел в класс, присел за парту и с улыбкой на устах с удовольствием прислушивался к нашим спорам. Его присутствие в комнате было инкогнито, в которое были посвящены лишь он и я. Я автоматически произнесла вслух: "Здравствуйте, Пушкин", - и неотрывно смотрела на него, обращая внимание на каждый его прищур: поэт был близорук, как я. Каждое незаметное движение поэта являлось его реакцией на наши обсуждения.
В моей жизни такое случилось в первый и в последний раз, когда я совершенно точно ощущала и видела фантом, понимая его нереальность. Я так и не поделилась этой историей ни с кем, совершенно точно зная, чем мне это грозит. Просто оставила визит Александра Сергеевича в памяти как очевидное и невероятное. Позже, уже перешагнувши рубеж сорокалетия, я перечитывала поэму «Андре Шенье» и наткнулась на следующие строки, которые припомнили мне однажды привиденный призрак поэта:
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью.