Родной мой племянник Женя Захаров прислал из Харькова вышедшее там в известном издательстве ФОЛИО посмертное «Собрание стихотворений» его мамы, а моей единственной родной сестры Марлены Рахлиной (1925 - 2010). Он и составил этот сборник, ставший пока самым полным изданием её стихов. По сравнению с девятью (если не ошибаюсь) предыдущими, в него впервые вошли шестнадцать ранее не публиковавшихся стихотворений, а также до сих пор не известный (правда, и не вполне оконченный и доработанный) роман в стихах «Филфак», в котором освещены и поэтически осмыслены действительные события, происходившие на филологическом факультете Харьковского университета и в нашей семье с 1945 по 1950 годы. За главной героиней Зоей Головацкой нетрудно узнать автора романа, а за её соучениками – студентами стоят такие хорошо известные ныне прототипы, как Борис Чичибабин, Юлий Даниэль . Лариса Богораз… Эти три личности, вместе с ещё несколькими, также выведенными в романе, вошли в круг самых близких Марлене друзей всей жизни.
Но о романе в стихах я уже написал в своём дневнике, а сейчас хочу несколько слов сказать о её лирике тех давних лет и начального периода её творчества – вплоть до 60-х годов. Хотя моя сестра – пусть довольно поздно, однако именно в 60-е, на излёте хрущёвской оттепели, вышла-таки к читателю с двумя крохотными книжечками своих стихов («Дом для людей», 1965, и «Маятник», 1968, Харьков, «Прапор» ) и, в отличие от множества других поэтов советской провинции, была замечена и отмечена даже и в столичной прессе; хотя в период «перестройки» её стихи, старые и новые, получили выход на страницы самых известных газет и журналов страны, всё-таки почти 20-летний запрет на её публикации в советской печати подействовал губительно на возможность широкой известности её имени среди читателей. Этот негласный, но строгий мораторий объяснялся тем, что она в течение всего лагерно-тюремного срока заключения Юлия Даниэля открыто вела с ним переписку, несмотря на неоднократные вызовы и даже напоминающую арест доставку в КГБ на «профилактические» беседы, с прямыми угрозами посадить и осудить: её вольнолюбивые стихи появлялись в «сам-« и в «тамиздате».
Но аудитория этого рода печати в СССР была не так уж многочисленна. Её творчество знали и высоко ценили Давид Самойлов, Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Б. Окуджава, некоторые другие поэты. После начала перестройки её политически необычайно смелые стихи «Ведь что вытворяли…» (1975) положил на музыку Сергей Никитин и стал их исполнять. Неведомыми путями её уже опубликованное стихотворение 60-х гг. «Всё будет завтра…» дошло без фамилии автора до певицы Елены Камбуровой, понравилось ей и, положенное на музыку композитором Ларисой Критской, вошло в репетруар этой прославленной певицы. Однажды, объявленный как песня на слова «неизвестного автора», этот «хит» услыхала присутствовавшая в зале дочь Марлены, Саша. Она прошла за кулисы к исполнительнице и сказала ей: «Стихи написала моя мама». Мне довелось услышать об этом рассказ самой исполнительницы в одном из её интервью по радио. В дальнейшем Марлена и Елена подружились, а песня исполняется с перечислением имён как композитора, так и поэта.
Но эта история лишь оттеняет горький факт: поэтическое творчество М. Рахлиной не входит и посейчас в разряд «популярных».
Теперь я решил прочесть этот новый и наиболее полный сборник сестры. Первые 100 страниц доставили мне неожиданно острое и горькое переживание. Ведь это было время трудного нашего – беженцев от нацистского Холокоста - возвращения домой – в разрушенный Харьков, невероятно осложнившееся ещё и частным, семейным переживанием: тяжкой болезнью отца, которого мы привезли «прикованным» к койке-раскладушке на нарах в товарном вагоне реэвакуационного эшелона. Мне как раз исполнилось 13 лет, а почти 19-летняя Марлена немедленно поступила работать в один из военных госпиталей. Мать увезла отца в Москву, где знаменитый профессор, хирург-уролог Лев Дунаевский (кузен великого композитора) спас его от смерти, сделав блестящую операцию и поставив на ноги. Сестра поступила на русское отделение филологического факультета, стала активной участницей и даже старостой литературной студии при областном отделении Союза советских писателей и в первый год весьма преуспела, заслужив похвалы и местных (Б. Котляров, М.Черняков, Л. Галкин, И. Муратов, Н. Забила, Х. Левина) и киевского, пишущего по-русски, старого и авторитетного поэта Николая Ушакова… Среди посетителей и участников студии были уже тогда уверенно входившие в литературу харьковчане по рождению фронтовик Григорий Поженян и юморист Владлен Бахнов. Марлена была удивительно хороша и обаятельна, однако, узнав о легкомысленном и самоуверенно "бонвиванском" высказывании о ней Поженяна, отвесила этому неслыханной храбрости воину полноценную девичью оплеуху… К чести бойца, он стоически это перенёс!
В одной из своих мемуарных книжек я привожу шуточный куплет, который Марленочке посвятила её старшая подруга по литстудии медичка Оля Семашко. Дело было осенью 1945-го, и в стишке перечисляются руководитель студии – тогда ещё не старый, но уже почтенный критик Г.М.Гельфандбейн), а также литстудийные «мальчики»: Борис Чичибабин, Энерг Шелехов, прозаик М.Клецерман, поэты Г. Поженян, Б. Цимеринов. Песенка составлена от имени Марлены:
Жаль Бориса, Эну, Мишу,
Поженяшу, Цимеришу,
Гельфандбейна дядю Гришу…
Все-е-ех жаль!
Кто же будет мой ха-хАль?!
Марленка возвращалась домой, где пол-потолка после зимы были в жестоком затёке от вечно протекающей худой крыши, и наши обе комнатки заполнялись её неутомимым смехом и щебетом. Эту песенку помню, конечно, с её же слов.
Но уже с декабря 1945 «хахАль» был ею твёрдо избран. Это был поступивший на первый курс после демобилизации из армии студент Борис Полушин, он же Чичибабин (литературный свой псевдоним поэт взял по фамилии матери и её дяди – знаменитого химика, академика-невозвращенца). Их роман развился стремительно, продолжался полгода и был грубо оборван арестом (доблестными чекистами) Бориса в июне 1946 года. В его творчестве это время оставило след в виде большого цикла «Зимняя сказка», лишь частично опубликованного в его «кубике», как называем мы в семье, действительно, похожий на куб своими размерами томик его «Собрания стихотворений», вышедших в ФОЛИО (890 стр.). А в ФОЛИО Марлены (тоже «кубик», но потоньше: 684 стр.) ему соответствует цикл «Эта зима»
Каким чудом дано поэтам предвидение? Ведь тогда, слякотной зимой 1945 – 1946 г., казалось, ничто не предвещало им разлуки. Но вот у сестры в одном из стихотворений цикла:
Ах, нам с тобою, нам, единоверцам,
не счастие прописано в режим,
мы болями и радостями сердца
навеки не себе принадлежим.
И чем сильней поругано, что свято,
и чем больней, что всем другим легко,
и чем полней печальная утрата
того, что называется «покой», -
тем веселей и горше наши строфы,
тем нам слышней ответный стук сердец,
тем зеленей и гуще тот лавровый,
заранее постылый нам, венец.
Ничто не предвещало… Как же знала она, что им не прописано взаимное счастье? Что не себе они оба принадлежат? Наконец, как могла знать и не сомневаться, что в итоге их обоих ждёт лавровый венец победителей?! Мистика? – Да нет, это «просто» – Поэзия.
Надо упомянуть, что на старте начавшегося в 1946 году нового витка "идеологических" войн верхушки Коммунистической партии с собственным народом, с мастерами его искусства и литературы, с читателями, слушателями и зрителями, как и многим другим,пришлось несладко и едва вступившей в творческую жизнь поэтессе. Сам третий секретарь обкома, а затем многолетний заведующий идеологическим отделом ЦК КПСС Румянцев объявил с трибуны большого собрания, будто она в своих стихах "стремится уйти от жизни куда угодно - даже в гарем" (?!) Подумать только: под властью каких, прошу простить за тавтологию, банальных пошляков мы жили?! На собрании факультетской комсомольской организации её хотели заставить публично отречься от своей любви к поэзии Анны Ахматовой! Она не только не выполнила это требование, но и... попросила отпустить её с собрания! И эту дерзостную просьбу, неожиданно для надменного партийного начальства, молодёжь поддержала голосованием!
*
Марлениной книге предпослано два предисловия. Одно – Яны Галаган, аспирантки Харьковского национального педагогического университета имени Г. Сковороды, (насколько знаю – это фрагмент её кандидатской диссертации о жизни и творчестве моей сестры), другое - написанное профессором-филологом харьковского национального университета им. В. Каразина Виктором Маринчаком литературоведческое эссе. Оно начинается цитатой: стихотворением 19-летней поэтессы, написанным в 1944 году, когда ей было 19 лет:
Жизнь лишь тогда, когда Она опять
дежурит по ночам у изголовья.
А мы не знаем, как Её назвать.
Не памятью. Не мукой. Не любовью.
И сердце с миром затевает спор,
и ждёт её, ликуя и стихая,
и вот она, неназванная скорбь,
приходит и становится стихами.
С тех самых пор, когда сестре было 19, а мне – 13, помню эти стихи. Профессор Маринчак назвал всю свою статью словами «Неназванная скорбь», так определив всю поэзию Марлены, а возможно, всю поэзию вообще: ведь она писала не только о своих стихах. Восемь строк, поразительно глубоких для юной девушки. Но именно она их написала. С них начинается весь корпус стихотворений автора, вошедших в издание.
Среди стихов её начальной поры есть маленький цикл «Ожидание», - то ли отдельный, то ли заключительный в цикле «Эта зима». Он написан вскоре после ареста Бориса. Как хорошо я помню те страшные дни! Ведь у них всё уже было договорено: осенью они поженятся! Он, одновременно с сессией первого курса, сдал за второй, и они с октября вместе начнут учиться на третьем курсе!
«Как не так отопри…» - - сказало МГБ. Первые дни она не просыхала от слёз. Тогда-то и были написаны эти строки:
Уже измучась и отчаясь,
на медленном огне в аду.
я жду, Я даже не ручаюсь,
что я живу. Я только жду.
И это – не тоска, не скука,
не смерть… Те были бы добрей!
Довольно скрипа или стука –
я мчусь. Я тут. Я у дверей.
Потянулось несколько месяцев. Шло следствие. Зачем-то его увезли в Москву. Там одно время посадили в одну общую камеру с …генералом деникинской армии Андреем Шкуро. Потом заочным, как все решения внеконституционного "Особого совещания", приговором отправили за «неправильные» стихи («чтоб на землю не пришла новая ежовщина», - так он в них написал) в северный Вятлаг на пять лет.
Борин отчим полковник Полушин в это время был уволен в отставку. Ожидалось – уйдёт генералом. Но из-за ареста усыновлённого пасынка наказали и отчима: отпустили, как воевал, только полковником (был он боевым лётчиком, в 1941-м летал бомбить Берлин).
Отчим, как мог, облегчал участь Бориса в заключении. По просьбе пасынка взял с собой Марлену – как невесте ей дали с узником свидание. Трижды ездила она к нему, - да ведь недаром написала потом стихи «Люблю Некрасова»: на поэме Николая Алексеевича о декабристках она росла. Ещё раз вспомним Наума Коржавина: «Мы не будем увенчаны, и в кибитках, снегами настоящие женщины не поедут за нами»... Но она ТРИЖДЫ побывала на свидании у друга возле города Кай, на Каме (и это - в обстановке явно обострившейся политической подозрительности, когда как минимум три наших близких родственника уже опять были за решёткой из-за начавшейся новой волны репрессий, и родители, чудом избежавшие ареста в 1937 - 38 гг., чувствовали себя обречёнными...) В один из этих приездов она озадачила друга сообщением о том, что… влюбилась в другого.
Почти вплотную за циклом «Ожидание» помещён в издании ФОЛИО цикл «Поединок» , с подзаголовком «Дневник 1946 – 1948 гг.» Летом 1946-го на филфак Харьковского университета поступил первокурсником инвалид Отечественной войны Юлий Даниэль. Сын покойного идишского поэта и драматурга Марка Даниэля (автора еврейского оригинала стихотворения «Орлёнок», ставшего популярной песней после перевода на русский, выполненного Яковом Шведовым), Юлик был человеком ярким, остроумным, артистичным, прекрасно читал наизусть стихи Багрицкого, Асеева… Да и просто был хорош собой. И Марлена в него влюбилась.
А как же Борис? Что, неужто права украинская пословица «Далі очі – далі серце»? Или – ещё понятнее: «Як очі не бачать, то й серце не плаче…» Ну, нет! Долг и совесть мучали её ужасно. Оттого и рассказала «жениху» о новом чувстве во второй свой приезд. Но приехала и в третий раз. Хотя любовь к Юлику всё больше напоминала страсть. А отношения с ним – поединок.
Так называется и цикл, и его заглавное стихотворение, начинающееся словами:
…Лицо к лицу и грудь – к груди.
Живу ли – не пойму.
Мой враг любимый! Погоди…
Не быть по-тво-е-му!.
А дело в том, что «враг любимый» был любим не только ею. Но и её близкой подругой и соученицей по филфаку Ларисой Богораз. Юлик тоже увлёкся Ларой, но для него это не исключало интереса к другим девушкам. А вот для моей сестры, воспитанной на идеальном примере взаимоотношений наших родителей, быть третьей означало быть лишней. Юлик с женой Ларисой уехали в Москву. В 1951-м году у них там родился сын Саня.
Летом 1950 года, в один и тот же день, МГБ арестовало наших с Марленой родителей. Отцу показали ордер на арест, подписанный ещё в 1937-м. Тогда их просто не успели «замести»: ежовщина кончилась, Ежова расстреляли. Теперь началась новая волна массовых репрессий: сократившийся контингент ГУЛага, завёрстанного в плановую "социалистическую" экономику гигантской страны, требовал пополнения. Как потом показал ход «следствия» по их «делам», ретивые чекистские служаки сначала намеревались соорудить, «под руководством матёрых оппозиционеров Рахлина и Маргулис» (наших родителей) якобы ими организованную «конттреволюционную группу студентов университета» в составе их дочери и её соучеников (к нам и в самом деле ходили в доме её факультетские друзья). Отца (возможно и маму) изводили требованиями, чтобы они «сознались» в том, что давали этой молодёжи контрреволюционные задания…
Однако внезапно обвинение было переквалифицировано: обоим оставили как вменённый криминал только лишь каждому по одному эпизоду «неправильного поведения» на партсобраниях 20-х годов. Есть версия, что в виду предстоявшего в 1955 году 150-летия Харьковского университета –вместе с Казанским третьего-четвёртого по счёту в империи после Московского и Петербуржского – некие влиятельные силы (называют имя ректора университета с 1945 по 1960 гг. Ивана Буланкина) сумели урезонить гебуху… Если бы не это – вряд ли избежал второго срока уже досиживавший свою пятилетку Чичибабин. Но гроза миновала, и ранней весной 1951 года родителей увезли по этапу в воркутинский особый Речлаг с приговором к 10 годам таких лагерей - каждому за "преступную" ошибку в голосовании на партсобраниях 20-х годов. А Борис летом вернулся в Харьков из заключения.
Но не один, а С...ЖЕНОЙ!
Клава Поздеева в звании старшего лейтенанта войск МВД служила в Вятлаге начальницей спецчасти лагпункта. Она страдала эпилепсией, и Борис, испытывая признательность ей за некоторые послабления в режиме, которые она как одна из начальства ему обеспечивала, предложил ей поехать с ним в Харьков как крупный лечебно-медицинский цеитр. Для облегчения и легализации такой поездки предложил ей вступить с ним в брак – по словам сестры Бориса - фиктивный. В воспоминаниях Марлены «Что было – видали» (и в соответствующем эпизоде её романа в стихах, где автор выводит себя под. именем Зои) рассказано, как Зоя (Марлена) при сообщении о возвращении «Семёна» (Бориса) с женой неожиданно для себя разрыдалась. Но это означало полный конец их лирических, любовных отношений.
Катарсисом и счастливым выходом для сестры из обеих этих любовных историй было случайное возобновление её знакомства с довоенным соучеником по школе Ефимом Захаровым, с которым она, по внезапрног вспыхнуашей между ними любви, вступила в брак в декабре 1951 года. Уже через год у них родился сын Евгений, а в 1957-м - дочь Александра. При этом дружили с прежними сердечными друзьями Марлены - Борисом и Юликом, причём, дружили семьями...
Впрочем, бывали разногласия, споры и даже (между Боритсом и Марленой) временные ссоры, но взаимное уважение не изменяло им никогда. У Марлены с Борисом буквально до конца его дней (он умер 15 декабря 1994 г.) сформировалась целая переписка в стихах, множество её стихотворений обращено к Юлию Даниэлю, Мкарлена была в числе его постоянных партнёров по переписке во время отбытия им пятилетнего лагерно-тюремного срока, изданные отдельной книгой его письма из заключения пестрят обращениями к ней и упоминаниями буквально о всех членах её семьи.
Хочу окончить эту свою запись о стихах начальной поры жизни и творчества любимой и незабвенной моей сестры строками из её поэмы «Отцы и дети» (1956):
Наша юность задавлена то войной, то тюрьмою,
наша радость затравлена, нас пустили с сумою (…)
И с рыданьями, с хохотом и в лохмотьях кровавых
полетит над эпохою наша нищая слава.
И за горькою шуткою, за наружным спокойством,
беспримерное, жуткое и глухое геройство.