Он позвонил, как всегда, «по делу» (наверняка, подвластен эмоциям, но они недосягаемы для окружающих его): она с обширным инфарктом попала в реанимацию, сегодня перевели в палату, одиночную. Он — мой двоюродный брат. Она — моя единственная, оставшаяся в живых, тётя. Мамина сестра. Конечно, я сразу выехала.
22.10.2015. 14.00.
Здесь солнечно. А потому, можно сказать, уютно. Для тех, кто любит прямые солнечные лучи. Я не отношусь к их числу. Но вот без света не могу. Темнота просто пугает. Если заставить выбирать по принципу «или — или», между временами года выберу дождливую осень и снегопадную зиму...
На данный момент тихо, хотя так бывает крайне редко. Тишину обожаю. И ценю необыкновенно. Она даёт уникальную возможность не только думать, но и записывать пришедшие мысли, комбинации которых неповторимы в своём многообразии, как отпечатки пальцев конкретных лиц.
Вышла в коридор. Здесь ещё можно и дышать. Писать тоже удобнее, но беспокойно. Хотя дверь в палату я и оставила открытой, чтобы, если потребуется, в срочном порядке вернуться к моей последней из оставшихся на земле «взрослой» родственнице. Если Господь продлит её дни, в 2016 ей исполнится 89 лет. Средней маминой сестре (их младшая сестра умерла раньше всех — в 58 лет от рака).
Её привезли сюда 13 октября. Так помнит она. Переспросила у пришедшего мне на смену брата, поскольку порой её, когда-то прекрасная профессиональная память (всю жизнь проработала тётя главным бухгалтером), подводит теперь.
Пять дней в реанимации. Её сын сказал, что врач констатирует работу сердца лишь на одну четверть. Как это? Мне трудно представить. Зато зримо изменилась сама она. Нет, не внешне. Вынужденное спокойствие, наоборот, сделало её более привлекательной «старушкой»: движения неторопливы, лицо (хотя бы временами) благостно-умиротворённо. И абсолютно непривычно — видеть её тело, не бегущее куда-либо, хотя иногда это был бег «на месте» (с точки зрения окружающих)...
Как инспектор по делам несовершеннолетних (пусть, и в прошлом), я могу предположить, что моя, состоявшаяся в социальном плане, родственница с детства страдала «синдромом бродяжки», что констатировали мы в милиции о многих из своих подопечных. Хотя семья моей мамы и относилась к разряду вполне благополучных и, что важнее, «полных». То есть в наличии были и папа, обеспечивающий материальное благополучие домочадцев, и мама, «сидевшая» дома (с учётом той крутиловки, в которой существуют все нормальные домохозяйки, термин этот, кроме как издёвка над истиной, никак не звучит!) и окружающая детвору необходимой заботой.
Собственно, только она и получилась у дедушки (моего дедушки по материнской линии) единственной из четырёх детей ( его сын тоже никуда не отлучался, если не считать последнюю Великую Отечественную...), рванувшей в то «романтическое» время «за туманом». За свою взрослую жизнь она сменила десятки мест работы и жительства в поисках счастья. Того, которое рисовало её воображение (вполне стандартное для всех времён): квартира, дача, машина...
Впрочем, «машины», конечно, планировались для сыновей. Себя она никогда не представляла за рулём. Муж, сначала безропотно подчинявшийся её изучению просторов нашей родины не по учебникам, в итоге охладел к материальным завоеваниям предложенной ему кочевой жизни. Его - фронтовика (высокого, с широкими плечами и добродушным характером) тётя потеряла не во время схватки с фашистами. Пришлось уступить отца своих детей более «домашней» женщине, у которой, думаю, не было амбиций, характерных для всех носительниц дедушкиной фамилии в девичестве... За мужа-изменника тётя не цеплялась. Разошлась на «раз-два». Были ли у неё когда-то чувства к нему? Кто ведает...
Оставшись «одна», она с сыновьями не раз зарабатывала на «сытую» жизнь. Но «государство» (а точнее, конечно, вороватые чинуши, спрятавшиеся за это ёмкое слово) своей нечестностью вносило жёсткие коррективы в планы этих рядовых и очень честных тружеников. Последние их мечты сгорели в «перестройку».
Впрочем, жильём и дачами себя и сыновей тётя успела обеспечить. Россияне знают, как это важно. К сожалению, от рака лёгких умер её старший сын, так похожий на своего отца, побывавший в трёх браках, где ему всегда доставалась роль грубо ведомого куда-то. Думаю, Господь пощадил его усталость...
А она неутомимо трудилась дальше, постоянно ставя перед собой разномасштабные цели и продвигаясь к ним, не взирая на зримые преграды, создаваемые объективной изношенностью человеческого организма. По-другому не умела. Отдыха просто не было в её «расписании». «Лена, в обморок упаду, встану на четвереньки и всё равно пропалываю...» Что сказать? Кому это надо? Ей, имеющей пенсию в две полновесные зарплаты для нашего города? Деньги тут не имели значения. Из страха ли перед «дедушкой Сталиным» или просто от привычки, ставшей сутью, она, как робот, которого «звали Роберт», должна была (и — только себе самой!) «приносить пользу людям»...
И вдруг: лежит на соседней койке, никуда не стремясь по причине слабости. Хотя из реанимации, как живописал брат, попыталась уйти, выдернув всякие «верёвочки», опутавшие её там. Мне кажется, одиночество, в котором пребывают клиенты этого отделения, способно напугать человека и не такого преклонного возраста и не таких привычек к свободе. Она уходила из-за непонимания и неприятия ситуации, которую ей никто по-человечески и не пытался объяснить. Похоже, когда все(!) медицинские услуги входят в бумажный реестр и оплачиваются представителям больниц «по факту», мало кто удосужится подойти и в мягкой форме объяснить пришедшему в себя больному, а ЧТО СОБСТВЕННО ПРОИЗОШЛО. За это не платят. Противно. Хотя не сомневаюсь, что исключения из этих, навязанных русским душам «правил», есть. Иначе и жить не стоит...
Но здесь — напротив она лежит спокойно. Ищет положение, наиболее удобное для уставшего биться сердца. Заснувшая напоминает рыбу, затихшую от отсутствия воды. Проснувшись, не понимает, почему сердце, которое всегда исправно помогало реализации её грандиозных планов, вдруг болит, мешая даже просто лежать. Но привычкам изменять не хочет: упрямо заснула (или затихла?) на левом боку. Характер.
Ест мини-дозами, поэтому перспективы немного похудеть за время пребывания здесь и хотя бы отдалённо вспомнить о своей (некогда в своём роде уникальной) талии никакой: хоть я и не страдала никогда от голода, выбрасывание любых продуктов считаю кощунством. Хватает ещё и добрых людей среди разносчиц обедов и ужинов (в завтраки «не моя смена» - ночует около матери её младший, а теперь и единственный, сын): как ни отказывалась, но тарелки борща, входящего в больничный рацион, избежать не удалось. И оказался он очень вкусным (может, из-за щедрости рук, принадлежащих миловидной даме). Короче, операция «фигура» откладывается в дальнюю перспективу...
23.10.2015. 13.10.
А сегодня моя «кормилица» совсем обескуражила: рыбный суп, гречневая каша и компот (как в известном эпизоде из фильма «Операция «Ы» и...»). Словом, оттуда же: «кто не работает...» Моя подопечная по-прежнему ест воробьиными дозами. Надо отметить, что (и будучи в добром здравии) она никогда не предавалась чрезмерному чревоугодию, хотя всегда стремилась к материальному достатку. Поэтому в любом возрасте не была обременена излишним весом.
Когда приходит в себя от кратких минут погружения в сон, жалуется на боли в сердце. Но без агрессии, а с каким-то детским удивлением. И — без обиды. Сегодня констатировала: «Я прожила неплохую жизнь. Сколько мест повидала! На китайской границе была, на границе с США была. Сыновей никак не воспитывала, а они выросли хорошими людьми — не воруют, никого не обижают...» Всё — правда. Она никогда не занималась чтением нотаций своим детям. Ей, всегда занятой работой, и некогда было родительские лозунги оформлять.
Просто, куда бы она ни поехала, они ехали туда же. Правда, один эпизод, когда её старший сын жил с нами в комнате 14 кв.м. (и ведь не перессорились из-за тесноты), помню. Кажется, она тогда поехала «осваивать» Украину. Старшая моя сестра свой досуг с нами не проводила. А мы с «Колькой» были ровесниками. Руководила во всех детских начинаниях, конечно, я. И была зримо агрессивнее. Мамина младшая сестра Лена была всеобщей любимицей у племянников. Её красота и молодость привлекали безо всяких других оснований для такой симпатии. За её внимание, за некоторую близость к ней между нами шло соперничество, перераставшее иногда в серьёзные конфликты. До сих пор не знаю, являлась ли она крестной по отношению к брату — сверстнику. О себе я гораздо позднее узнала, что являюсь крестницей моей няни- 16-летней девчушки, из жалости взятой мамой из голодавшей тогда деревеньки. Но право быть «дочерью» красавицы-тёти отстаивала так, как истину в последней инстанции. Брат, разбиравшийся, вероятно, в фактах больше, чем в эмоциях, отстаивал свою (и — правильную) позицию. Перейти в рукопашную для меня-пацанки не было проблемой, и в какой-то момент мы катались по полу, не озадачиваясь теснотой ринга — комнаты, заставленной мебелью. Наверное, насшибали «шишек», но это — мелочи. Похоже, я побеждала, но вдруг очнулась от того что увидела в глазах брата неподдельные боль и обиду. Сидя на нём, я била его... головой об пол. И тогда и теперь мне страшно: до какого состояния может дойти душа, чьё вместилище — тело становится способным на такой ужас? Даже детская душа. Что уж говорить о взрослых.
Он плакал. Думаю, больше от несправедливости, чем от всего остального. Позднее я поняла, что умерший недавно брат был просто рыцарем по отношению ко мне. Он никогда не мог поднять руку на женщину. Они на него — другое дело. Жаль, что в этой череде я тогда заняла первенство. А он мог победить меня в лёгкую. Мой сосед — Вовка тоже был одних лет с нами. И мы проводили «цивилизованные» соревнования по парной борьбе. Пар три: я — Вовка, я — Колька, Вовка — Колька. Я всегда побеждала брата, сосед — меня, а брат — соседа! Вывод так прост: побеждая соседа, который укладывал «на лопатки» меня, как мог Коля проиграть мне? Он просто любил и жалел меня. Был способен на такую недетскую глубину чувств. Как жаль, что прозрение настигает иногда слишком поздно. Спасибо, что вообще «настигает»...
Были, конечно, и анекдотические эпизоды нашего совместного проживания. Связан один из них с тем, что «бабье царство» наше при полном отсутствии лиц противоположного пола было целиком ориентировано на женских особей. Это касалось всех сторон быта. Поэтому, когда племянник попросил мою маму погладить ему брюки, мама отпарила ему школьные штанишки, как юбочку — с левой стороны. Отутюженные стрелочки, когда брат надел форму, смотрелись ровными бороздками по всей длине брюк. Маленькие глаза Коли расширились, и он абсолютно по-киношному прошептал: «А что это?» Женское одиночество — сказала бы я сейчас. Тогда мы очень растерялись, а потом очень смеялись. Думаю, все, кроме жертвы «сервиса»...
Но, как правило, дети ехали с матерью и (до какого-то периода) с отцом. Где бы ни работала тётя, детей пристраивала рядом: в школы, а позднее — на работу. Если получалось, что они отрывались (например, для службы в СА — никого из них она не считала возможным для себя отвлечь от этой почётной обязанности), ехала туда, чтобы, насколько это возможно, проинспектировать «условия проживания» и чем-то помочь...
Она лежит беззвучно. Сейчас — на животе. Иногда мне кажется, что уже и без признаков жизни. Ожидаемо, но тревожно. И лишь пристально вглядевшись, можно заметить миллиметровое колебание одеяла, слегка скомканного в районе её поясницы...
В коридоре, куда я приоткрыла дверь (из-за солнечного удушья палаты), шумят студенты-медики. Возможно, они станут неплохими специалистами. Но неравнодушных людей из них уже не получится. «Дискотечить» перед палатами, в которых лежат больные с диагнозами моей тёти — плохой показатель для человека любого возраста. Впрочем, никто из старших коллег здесь тоже особенно не заморачивается на тему соблюдения тишины для спокойствия пациентов. Жаль. Так гибнут лучшие традиции нашей медицины под кодовым названием «человеколюбие»...
Пока я не взрываюсь. Мне нужно спокойствие для выполнения тех функций, которые я взялась выполнить по отношению к своей родственнице. «Взорвусь» - не остановишь (как в далёкой ситуации с её старшим сыном), а этого сейчас позволить себе не могу. Я эгоистична, но не до такой степени. Оговорюсь ещё раз — пока. Окружающие непредсказуемы, как и наша реакция на их действия...
И, как бы «в оправдание» за раздражавший меня шум, студенты насмешили меня в последний день моего «дежурства». В силу настоящего дефицита (или «экономии» отвечающих за это лиц) я вынуждена была принести в палату все подручные средства: ведро, тазик, мыло для рук и для обихода «судна», губки, посуду и прочие мелочи, очень важные при уходе за лежачими больными. Туалет находился на противоположном (от нашей палаты) конце коридора. Прогулки туда стали частью моей разминки после долгого сидения напротив тёти. С собой я брала (в зависимости от цели «визита») то ведро-судно, то чашки-кружки, а соответственно — то или иное мыло и губку. В тот момент ситуация сложилась таким образом, что «на прогулку» пришлось взять ведёрочко с соответствующим содержимым. Я уже почти заканчивала нужную процедуру, когда в интимное помещение зашли три студенточки. Они посетили кабинки и приступили к мытью рук. Я им не мешала, поскольку раковин для этого было две. Но вдруг одна из них, очевидно, привыкая к роли «хозяйки положения» (ведь на ней, в отличие от меня, были и белый халатик, и колпачок), барственно протянула руку к «моей» раковине и увела у меня из-под носа моё мыло. Две её сокурсницы были явно смущены, а она, показывая им, «как надо», начала намыливать свои ручки завоёванным «презентом». Мне было жаль её, но педагогическое чутьё подсказывало, что хот где-то, хоть кто-то должен этим, заброшенным в этот мир недовоспитанным детям, показывать и «как не надо делать».
- Я не жадная, и то, что Вы воспользовались моим личным мылом без спросу, тоже могу пережить. Но Вас не смутит тот факт, что оно у меня предназначено только для мытья судна, которое я выношу за моей лежачей тётей?
Моя, возможно, слишком высокопарная для такого места, речь, влилась через уши смелой девчушки прямо на лицо, сделав его симпатично-розовым.
- Извините! Я думала — всё общее... Я... - её рука дёрнулась, как ошпаренная, возвращая злополучный кусок мыла.
Может, я была излишне жестока, но продолжила: «Общего сейчас ничего нет, как выяснилось. И, повторюсь, я не жадная, а Вы, вероятно, в силу Вашей будущей профессии, не брезгливы...» И под «немое восхищение зрителей» с начисто отмытым ведром я покинула «отвоёванную территорию»
Возможно, эта девочка не поняла того двойного смысла, который я вложила в понятие «брезгливость» но, не сомневаюсь, что на будущее, продумывая своё «царственное» поведение на людях, она будет предельно осторожна.
А моя тётя покинула гостеприимное заведение на частной «скорой помощи» «всего» за 3400 рублей. До её дома от больницы три остановки. Но там, как за диван, ещё «с этажа» берут. «Миленькое» время, «миленькие» люди. Умиляться некому.
Но, слава Богу, она ходит (!) по квартире своего сына (одной из тех, многочисленных, которые когда-то заработала) самостоятельно. И это, пожалуй, самый главный итог данного повествования.