1
«Непрестанно добиваться опять того же на миг пришедшего и куда-то скрывшегося счастья, всегда его помнить, всегда ему верить, как величайшей реальности... Попробуй-ка всегда помнить!.. В этом и есть вера – хранить в себе невидимое...»
Драгоценный и еще как следует не востребованный пласт размышлений о едином на потребу содержат в себе письма Сергея Иосифовича Фуделя, репрессированного за твердое стояние в православной вере и проведшего в изгнании и «горьких работах» тридцать, с перерывами, лет. Написаны они им в сороковые – семидесятые из мест «вынужденного проживания» и адресованы сыну Николаю, невестке Лидии Щербининой (Ляле), дочери Марии и жене. Писем больше полутора сотен. Интонация разговора с сыном – а это основной корпус переписки – заметно выделяется. «Я очень дорожу твоими словами, – пишет Сергей Иосифович в 1949 году из красноярской ссылки. – Может быть, еще никто не был ко мне так снисходителен и добр. А человеческому сердцу больше ничего и не надо... Крепко тебя целую и благословляю тебя, твое сердце и голову и твою жизнь, чтобы она была проще моей, чище моей и светлее моей».
Николай, как и отец (только тот между «сроками»), прошел, совсем юным, Великую Отечественную войну. Не до девушек, возможно, было тогда... А теперь, в 50-м, – непростой роман с Лидой, дочерью крупного железнодорожного начальника-коммуниста, то есть человеком из совершенно другой среды, чем фуделевская семья (как часто это становится препятствием неодолимым!) И отец кровью самого сердца своего не устает наставлять обстрелянного в боях, но не наученного сражаться со страстями собственной души, – сына. Вот строки из того же конверта:
«Почему мы, когда к нам приходит подлинная любовь, начинаем ее бояться? Да потому, что мы очень нечисты, а любовь требует целомудрия. Ты сам говоришь: “в сердце выжженные пустыри”... Но одно дело найти определение или красивый точный образ, а другое дело (совсем другое дело) с пустырями или нечистотой бороться».
«Может, я говорю слишком отвлеченно, – размышляет Сергей Иосифович в смежном по времени письме к Николаю. – Для меня самого здесь нет отвлеченности, все вполне конкретно. Всегда искать, всегда жаждать, всегда трудиться – это означает многое, очень многое, и очень малое, и очень трудно измеримое и очень ничтожное. Это самоограничение, это волевая узда на всех членах тела, в частности, на глазах, чтобы они учились, созерцая временное, восходить к вечному, это терпение чужих недостатков, это непрестанная молитва, это непрестанное трезвение, чтобы заслужить хотя бы глоток “того” вина, это постоянное “выхождение” из своей скорлупы к людям, на помощь к ним, на утешение к ним, это опять-таки и еще раз самоограничение, т. е. понуждение себя».
При истоках пути «семейного корабля» молодого Фуделя и Лидии Щербининой лежит небольшое письмо (хотя оно вроде бы и «не о том»), отправленное в эту пору – в 1951-м – ссыльным христианином-богословом и сыном священника Сергеем Иосифовичем в самую гущу советской жизни – в Москву своей будущей невестке. Право же, оно заслуживает, чтобы привести его полностью.
«Милая Лялечка.
Коля пишет мне, что у Вас тяжело болен брат, и мне хочется послать Вам слово ободрения и привета. Конечно, пока ходят письма, он, может быть, уже и выздоровел, и сейчас, может быть, Вы совсем не нуждаетесь в утешении. Но ведь, с другой стороны, жизнь наша все же проходит в “долине смерти”, она устережет нас если не сегодня, то завтра, если не в этом году, то через сколько-то лет. Так что всегда нужно быть готовым к этому и всегда нужно носить в себе “утешение”. Конечно, легко сказать, а трудно делать. Вчера было уже 2 года со смерти моей сестры, а скорбь почти та же. Но есть скорбь, притупляющая сердце и разум, замыкающая человека в какой-то холодной чужой комнате. И есть скорбь, которая, обливаясь слезами, берет лопату и роет в земле души колодец, чтобы дорыться до “живой воды”.
Видали ли Вы когда-нибудь, как иногда в воде глубокого колодца отражается кусок голубого неба и радость солнца и жаворонков? Вот бывает и скорбь такая же. Она не ожесточается, но уходит в свою глубину, ища голубого неба и Бога. Она в великие страдания вводит сердце, ибо ничего не скрывает от себя, не стремится внешними наркозами притупить себя, она принимает страдание как правду, как путь через чащу леса к светлой поляне.
Я почему-то за Вас более спокоен, чем за Колю, когда подумаю, что и ему, может быть, придется пережить смерти близких. Кто-то сказал, что душа человека по природе своей христианка. А так как христианство есть учение о Страдающем Боге, то и душа-христианка светло и мужественно переносит страдания. Именно в страданиях она больше всего уподобляется Богу.
Есть слова любви, неизъяснимо действующие на душу, как у Лермонтова:
Есть речи, – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Дай Вам Бог услышать эти речи, найти в себе эти слова, в себе самой найти Ясную Поляну, где мир Божий и Солнечный вечный свет.
Ваш С. Ф.»
«Я буду молить Бога, – пишет Сергей Иосифович Николаю годом раньше, – чтобы у вас была всегда светлая дружба, доверие, нежность, понимание. Брак может вмещать в себя и влюбленность и даже какую-то неоскудевающую влюбленность... Но надо беречь себя от похоти. В браке должно быть какое-то целомудрие, иначе смерть всему – и ему и ей, и влюбленности, и пониманию, и нежности».
Он переживает за трудное начало семейной жизни единственного сына и в письме 10 сентября 1951 года (уже из более близкой Усмани) обращается к Николаю с любящей печалью и, как всегда, – с огромным доверием к его личности:
«Ты пишешь очень неясно, Ляля совсем не отвечает, но видно, что вы оба подошли к настоящему и оба не чувствуете в себе сил для него... Я молю Бога, чтобы Он разрешил ваш узел и, если нужно, счастливо вас развел. Мне уже поздно воспитывать в тебе правильный подход к браку. Я сам мало разбираюсь. Но догадываюсь, что только тот брак прочен, который основан на совершенном единстве духовных интересов. Нет другой формулы! Люди ее еще не изобрели, а если они теряют вообще “духовные интересы”, то не надо им и вступать в брак... Она тебя, может быть, любит, но ты ее не победил, ты ее не покорил себе, своему духовному миру, не вырвал ее из ее теплого для нее гнезда, чтобы дать ей в ее же оценке несравненно большее... Все это грустно! А потом я же очень далеко от всего и могу ошибаться. Я в себе самом так ошибаюсь. Да умудрит вас обоих Бог, все видящий».
И в следующем году оттуда же, после того как молодые все-таки не разошлись:
«Радуюсь за тебя, что у тебя хорошо с Лялей, что она тебя тянет не вниз, а кверху... Люди в браке – это что-то вроде двух связанных и брошенных в воду: каждый может утянуть другого в смерть и в то же время каждый может спасти... Долготерпение, т. е. твердость в надежде, в уповании, здесь нужно больше всего. В долготерпении уступай, там, где нужно, и в долготерпении же не уступай, там, где это нужно, сохраняя и в неуступчивости благость, т. е. доброжелательство и смирение».
«Мир Божий, созидающий и семью, – продолжает Сергей Иосифович в другом письме, в этот раз – из соседней с Усманью Лебедяни-на-Дону (скитания еще не закончились), – лежит не на окладе, а на острие меча – на страдании и терпении любящего сердца. Ты пишешь: “Лялю я во многом не понимаю... А жалею я только тогда, когда понимаю”... Как же нам жалеть других, когда мы, несмотря на все наши труды (твои – со службой или мои – с подвалом, крышей, огородом и пр.), жалеем главным образом себя... Я не закрываю глаза на твои трудности, и прежде всего на трудности семейные. Синяками и кровоподтеками я дознался, что мира семьи нет вне мира Божия, а он дается как милость и дар ни за что, после того как непрестанно ищешь его».
Кажется, настает время перейти к рассказу о другой домашней Церкви, на тот момент вполне состоявшейся, – о старшем поколении этой русской семьи большевистской эпохи. Можно с уверенностью говорить, что к 1950 году Сергей Иосифович полностью оправдал собственной жизнью право написать сыну такие, например, строки (письмо от 24 июля из села Большой Улуй Красноярского края):
«...Что такое брак формально? Это неопределенно длительное, может быть, очень длительное сожительство с другим человеком... Покрасоваться собой часа два где-нибудь на пикнике – это одно дело, а прожить вместе 20 лет, в буднях и болезнях, это совсем другое дело... Ты еще пишешь: “хочется иметь радость в этой жизни. Знаю, что она нужна и обязательна”... Полагаю я, что радости очень много в этой нашей жизни, но где она открывается?.. Я хочу сказать только вот что: вчера, 23 VII, было 27 лет нашей свадьбы. Я очень волновался здесь, болел сердцем, чего-то ждал еще накануне. И утром мне принесли телеграмму от мамы: “Вспоминаю целую все хорошо”. 27 лет – это очень много, даже без тех скорбей и трудов и болезней, которые были для нее в них. И поэтому я так обрадовался, получив эти слова. Значит, ей не страшно время, значит, не страшны страдания, разлука и труды, значит, сильнее всего любовь, значит, радость наша неизменна, значит, “все хорошо”... Радость, которая была у меня в сердце от этих слов (и есть), – для меня факт величайшей реальности, факт “научно достоверный” и живой, как теплое дыхание солнца».
«Мама», Вера Сытина, русская дворянка (теперь «бывшая»!), в двадцать два года связала свою судьбу с Сергеем Иосифовичем, который уже арестован за обличение обновленцев в Церкви и который претерпит три ссылки и останется «лишенцем» до конца жизни. Последним пристанищем воссоединенной семьи Фуделей станет богоспасаемый владимирский городок Покров, что сразу за 101-м километром от Москвы. Троих детей Вера Максимовна вырастит практически одна...
2
Мать часто вспоминала о первом лагере отца... Когда пришло известие об аресте, они еще не были обвенчаны. В некотором, видимо, смущении Вера вопрошает свою маму Зинаиду Александровну. Что делать? Родительское благословение прозвучало так:
«Он был тебе хорош, когда все было в порядке, так что же изменилось теперь?»
И посылается в Усть-Сысольск, что ныне Сыктывкар, в знак верности – образок Божией Матери «Отрада и Утешение», а следом, в 1923-м, Вера сама едет в лагерь – венчаться...
По описаниям Веры Максимовны, вокруг советского лагеря для неугодных соотечественников образца начала 20-х («в болотистом лесу») даже не было забора – но бежать было некуда, не с чем и не было сил. «Когда мы приехали, – рассказывала она дочери Марии, – они почти все были больны. Многие были при смерти от голода. Я пыталась одного подкормить, такой хороший был крестьянин, но... он уже не вставал. “Ах, сестрица, – сказал он мне со слезами, – ведь их у меня шестеро осталось!”»
«Тут, – пишет Мария Сергеевна Фудель (Желнавакова), – она обычно замолкала, дойдя до этого места... Я думаю, что это был первый удар по ее душевному здоровью… Мама в числе первых приняла на себя эту стальную лавину зла и задержала ее, сколько могла, своими слабыми руками... И всю свою жизнь до конца она противостояла этому злу, этим его волнам, захлестывающим и всех нас, и страну. Противостояла неслышно и незаметно, но стойко и бестрепетно... Я не знаю силы здесь, на земле, которая заставила бы ее дрогнуть».
После венчания Вере Максимовне пришлось вернуться в Москву – ради рождения и воспитания первенца Коли. И отныне шесть с лишним десятков лет, тихо и мужественно, она вела дом, к тому же обвязывая, вылечивая и разбирая «сердечные дела» окружающих... О ней да еще о верном друге Фуделей праведнице Мунечке – инокине Матроне (Лучкиной), сопровождавшей их семью повсюду, написала дочь в 1993-м, вскоре по кончине Веры Максимовны, «Воспоминания о матери» – про свое военное детство в домике в снегах, который и сейчас смотрит с так называемой Козьей горки в Сергиеве Посаде на старинную лаврскую Исаковскую рощу...
«Маму и мамину логику, – пишет сыну из Сибири С. И. Фудель, – не суди никогда и ни в чем... Ее брак с одним человеком, честно говоря, для нее несчастен... Те внешние и внутренние несчастья, которые переживала мама с своим мужем – выше ее меры... Что касается вообще “мер” – то все меры равны, но все разные, и человек высшим Судом судится не по достоинству “меры”, а по тому, как он свою, эту данную ему меру, пережил и вытерпел... Мама “переживает” ее так хорошо, что да хранит ее Бог всегда и во всем, и прежде всего в вашей к ней любви и поддержке».
На страницах, написанных отцовской рукой, не раз прорвется страдание от многолетней разделенности семьи. «Надо бы, конечно, мне поскорее к маме <21 апреля 1948 года, из Б. Улуя. – С. Д.>, помочь ей хоть в том, чтобы накосить сена, набрать дров, побыть с девочками. Но Бог лучше знает, где кому быть». Поэтому не дерзнем даже предположить, что жизнь Фуделей так и прошла без участия отца, хоть и вправду, как вспоминает тоже ставший впоследствии писателем сын, появлялся тот в семье «как бы из морозной мглы этапов и ссылок и опять исчезал надолго». Читая письма Сергея Иосифовича домой, а их сохранилось – 168! – невозможно не почувствовать прочнейшую незримую связь разлученных любящих (вот и воспомянется фуделевское – как продолжение апостольского: «В этом и есть вера – хранить в себе невидимое как величайшую видимую реальность, блюсти в себе всегда какую-то чашу...»). А вот что совсем на поверхности: перед нами-то ведь – серьезное духовное окормление через переписку! И в тех же письмах так много самого обыкновенного быта – и далеко не всегда «поющего»! – со свидетельствами деятельной помощи и взаимной поддержки... Приведем строки из одного, написанного жене на Святую Пасху 1949 года, на 4-м году третьего в жизни и, к счастью, последнего срока:
«За последнее время мы точно все стали ближе и дороже друг другу... Выходит, что права старая мудрость – расстояние не разъединяет, и ни смерть и ни время не властны над сердцем, имеющим волю к любви. Очень рад, что у вас был кулич и Варенька старалась скорее заснуть, чтобы до него дождаться. Радуюсь, что ты с Машей ходила в Лавру и накануне была в Великую Субботу... Никогда жизнь не ощущается так сильно, так радостно, так благодатно, как в эти часы памяти смерти Божией, и покоя Его от дел Его. Я хочу одного только, я уже писал тебе и еще раз пишу, – быть именно с тобою в этой жизни и в этом покое... И как хорошо, что Коленька был дома и ходил с Варенькой в апрельский лес.
...Наша с тобой жизнь уже давно перешла через свою половину, и сейчас дорога идет вниз с горы и к концу. Потому-то так хочется быть душой вместе, потому-то так хочется все меньше говорить, а больше слушать вместе жизнь Божию».
Молодой и еще не прошедший гулаговский ад Алексей Федорович Лосев занесет в 1913 году в Дневник: «...В молчании всегда есть нечто, толкающее души на самораскрытие, на взаимное соприкосновение, что и есть самое счастливое счастье на земле... Тут непосредственно душа может слиться с другой душой...» Не зря ведь говорят, что двоим очень близким людям всегда есть о чем вместе помолчать...
«Я не знаю, что труднее: – пишет С. И. Фудель в 1953 году из Усмани Лиде, которая теперь и всегда будет «милой нашей дочкой Лялечкой», – начало брака или конец пути через десятки лет? В начале сил всяческих больше, но зато больше самолюбия, а брак – это тот же монастырь в каком-то смысле: его не пронесешь, если от себя не откажешься. <И опять находим тому родное – у Татьяны Сергеевны Франк, жены другого знаменитого философа: «Брак – это великое дело. Это как бы монастырь, это – борьба великодушия, смирения, все – на пользу любимого». А земная келья Лосевых? – С. Д.> ...Одно могу сказать: дружба в браке – источник великого вдохновения, источник радости всего пути. Тут глаза открываются на весь мир Божий, на людей, на книги, на солнечный луч, на все счастье и страдание жизни... Нашему браку 30 лет, и я благословляю Бога за этот путь. Теперь уже как путникам, шедшим долго, виднеется конец пути, – конец радостный и вожделенный».
«Трагизм брачной любви, – обобщая опыт многих поколений, назидает «друга-читателя» близкий Фуделю по духу протоиерей Сергий Булгаков, – обычно проявляется в том, что в жене умирает невеста, а в муже жених, и гаснет любовь. А между тем жена должна навсегда остаться для любящего невестой, возлюбленной, а муж – женихом, возлюбленным... Это девственное соединение любви и супружества есть внутреннее задание христианского брака... Задача эта так трудна, что даже и приближение к ней является чудесным».
«Мы с мамой живем хорошо, – сообщает Сергей Иосифович сыну 23 ноября 1962 года, на девятый день водворения в последнем в жизни, покровском «семейном гнезде». – Мне стыдно перед вами, что я временно ее у вас отнял... Скажу тебе: в конце пути близость особенно радостна, ею оправдывается вся предыдущая жизнь, освещается ее смыслом. Дай тебе Бог того же».
С. И. Фудель скончается 7 марта 1977 года в своем намоленном доме в городе Покров по Больничному, 5, – от мучительной болезни... Но на его могилке и тогда, на погребении, и сейчас – светло. Наверное, потому, что этот человек, в отличие от многих, умел принимать как из руки Божией – все посылаемое ему... И писал в своих заметках: «Да! Иногда неудержимая благодарность наполняет сердце: за жизнь, за эту Землю – “подножие ног Его”, за каждую улыбку, встреченную где-нибудь на улице». В Лазареву субботу 1972-го исполнялось полвека их с Верой Максимовной многотрудного пути, с того времени, как им приоткрылся Божий замысел о них обоих. Осмысляя прожитое в создаваемых тогда воспоминаниях, он надписывает книгу – ей.
«Вспоминая поездку – 50 лет тому назад – в Оптину, приношу это тебе не только как некие итоги “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”, но и как знак сердечной моей благодарности за всю прожитую вместе с тобою жизнь».
Эти слова во все времена будут стоять посвящением к будущим переизданиям «Воспоминаний» С. И. Фуделя...
«Можно очень и горячо любить, – напишет однажды Сергей Иосифович сыну, но в любви есть одна, как бы сказать, степень, когда любовь делается единством духа, и это единство духа насыщает всю кровь. Вот тогда любовь становится чем-то почти страшным, в вино человеческое опускаются лучи Незаходимого Солнца и люди, соединенные этой любовью, уже сейчас начинают жить будущей жизнью, когда будет только она одна».