В самом конце августа мама повела меня на сборы в школу, которая произвела на меня гнетущее впечатление. Здание было старое, мрачное, из красного кирпича, кое-где с зеленой плесенью. Оно больше походило на старорежимную тюрьму, в каких, по моему представлению, томились до революции в неволе «борцы за народное счастье». Утешало только то, что я буду тут не одинок, поблизости будет сестра и соседские ребята: Вовка Левашкевич, Сашка Аброскин и Серега Попов. Если что, успокаивал я себя, вступятся, обязательно вступятся.
Наша учительница Эмма Арамовна, то ли еврейка, то ли армянка по национальности была энергичной молодой женщиной. Она сразу пришлась мне по душе. В самом конце сбора она вдруг спросила меня: «Ты умеешь читать?» Я утвердительно закивал. «Тогда вот что, –она протянула мне исписанный клочок бумаги, – к 1 сентября нужно выучить вот это стихотворение и на торжественной линейке прочитать его наизусть. Выучишь?» Я опять утвердительно закивал. «Он обязательно выучит, Эмма Арамовна! Обязательно!» – успокоила учительницу мать.
Читал я уже вполне прилично, память была отменная, и самое главное, до 1 сентября оставалось два дня. А это почти целая вечность. Вот почему я был спокоен и уверен. Стихотворение я выучил очень быстро, и постоянно повторял его вслух. Благодаря этому вскоре и мать с сестрой знали его наизусть. Время от времени кто-нибудь из них начинал декламировать стих, но после первых же слов я подхватывал его и бойко продолжал до самого конца. Однако на следующий день мои спокойствие и уверенность стали стремительно испаряться, как испаряется в жаркий день лужица после короткого летнего дождя.
Я уже говорил, что весь мир тогда был поделен для меня на две неравные части: маленькую горстку «своих» и на «чужих», куда я совершенно инстинктивно определил все остальное человечество. Я вдруг явственно представил, что завтра мне суждено рассказывать стихотворение на торжественной линейке в окружении огромного количества незнакомых мне людей: школьников всех возрастов, их родителей, учителей. Я ощутил на себе их взгляды, которыми они будут пронзать меня со всех сторон, словно копьями. От таких мыслей у меня все похолодело внутри. Укладываясь спать, молил Бога, чтобы ночью что-нибудь случилось – или тайфун, или град, или наводнение. Тогда не надо будет идти в школу и рассказывать этот идиотский стишок. Однако ночью ничего не произошло, и утром мать стала меня собирать к выходу. Я уже нисколько не сомневался, что на линейке не вспомню ни одного слова.
Когда мы вышли на улицу, мне стало совсем худо. Школьная форма, купленная на вырост, сидела нелепо: широченные брюки волочились по земле, гимнастерка доходила почти до колен, широкий черный ремень с большой металлической бляхой постоянно съезжал то вправо, то влево, и я все время поправлял его. Кроме того, я совершенно неуклюже чувствовал себя в школьной фуражке с кокардой.
Я еле волочил ноги и как мантру произносил одну и ту же фразу: «Я ничего не помню. Ничего не помню». Мать с сестрой то и дело успокаивали меня, подбадривали как могли.
Дальнейшее происходило, как в кошмарном сне. В конце концов я оказался в центре школьного двора, который в то время показался мне лобным местом, на котором меня сейчас должны четвертовать. Вокруг меня стояли толпы совершенно незнакомых людей, маму я не видел, она оказалась за моей спиной. Непрекращающийся людской шум и гомон мешали сосредоточиться. Совершенно неосознанно я ждал тишины. Я много раз бывал на концертах и спектаклях, и знал, что артисты всегда ждут, когда в зале наступит тишина. Но чем дольше я молчал, тем громче становился гул.
Было еще одно обстоятельство, которое сбивало меня с толку. Со всех сторон меня фотографировали. Мне часто приходилось фотографироваться – отец серьезно увлекался этим делом. Я знал, что надо смотреть в объектив фотоаппарата и не двигаться, чтобы не смазать кадр. Вот почему я молча смотрел в объектив. После щелчка затвора я переводил свой взгляд на другой фотоаппарат, потом на третий. Я думал, они щелкнут по одному разу и разойдутся. Но не тут-то было: фотографы в поисках подходящего ракурса перебегали с места на место, садились на корточки и все щелкали, щелкали и щелкали. Я растерялся и не знал, куда мне смотреть и что делать. Начинать рассказывать стихотворение, в то время как тебя снимают, я считал неприличным. Фотосессия продолжалась несколько минут.
Неожиданно я услышал голос матери, которая будто суфлер подсказывала мне текст. Сначала она говорила тихо, потом все громче и громче. Очень скоро и другие женщины, стоявшие рядом, стали выкрикивать мне слова стихотворения.
Не знаю, что именно в конце концов вывело меня из ступора, но я понял, что пора начинать. Начал я сразу со второго четверостишия, причем рассказал его дважды. Потом вернулся к первому и рассказал самую последнюю строчку. На этом и завершил. Путаницу никто не заметил, потому что я говорил настолько тихо, что никто не расслышал ни единого слова.
Мама потом еще долго вспоминала этот случай, как я беззвучно рассказывал стишок на торжественной линейке. Она очень ярко живописала его родственникам, соседям и знакомым. А заканчивала рассказ всегда со смехом и всегда одной и той же фразой: «Разевает щука рот, а не слышно, что поет...»
Однако мои злоключения на этом не закончились. После торжественной линейки нас, первоклашек, повели в класс. Я сел за парту и через несколько минут почувствовал нестерпимые боли в животе. Я понял, что мне срочно нужно в туалет! Мои переживания и страхи аукнулись в желудочно-кишечном тракте. Что делать? Я был настолько стеснительным, что отпрашиваться даже не помышлял, мне было проще умереть. А кроме того, я совершенно не представлял, где находится туалет. Я был в отчаянии, ибо точно знал, что до конца урока не дотерплю. Видимо, мое лицо выражало такое страдание, что это заметила учительница. «Леня, что с тобой? Может, тебе надо выйти?» – спросила она. Я с готовностью закивал.
Я выскочил в коридор, но не знал, куда бежать. К счастью, увидел уборщицу, которая, склонившись над ведром, выкручивала тряпку. «Вы не подскажете, где туалет?» – спросил я. Не отрываясь от тряпки, она ответила мне и махнула в нужную сторону рукой.
В таком возрасте голоса мальчиков и девочек не отличаются. Не видя меня, пожилая женщина, вероятно, приняла меня за девочку, и указала на женский туалет. Я, ни о чем не подозревая, заскочил внутрь. Там никого не было. Но когда я через несколько минут, счастливый и облегченный, собирался уже выйти, дверь неожиданно распахнулась и туда влетели две старшеклассницы. Мы все трое остолбенели от удивления. Я далеко не сразу понял, что ошибся. «Ты что здесь делаешь?» – спросила одна девица. Я долго мялся, соображая, что к чему, потом, когда дошло, что я в женском туалете, промямлил: «Я уже все…»
– Что все? Что все? – негодовала девица. – Нет, ты посмотри на него! Вот паразит! – не унималась она. - Сейчас взять его и отвести к директору! Паразит!
Я не стал дожидаться, когда они приведут в исполнение свой замысел, и, прошмыгнув между ними, бросился наутек.
После первого же урока нас распустили по домам. Солнышко грело по-летнему, на душе было легко и радостно. Я шел с матерью по широкой улице с гордо поднятой головой и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Наконец-то все мои мучения позади.
продолжение: http://www.proza.ru/2015/12/14/628