Блаженны алчущие и жаждущие правды,
ибо они насытятся. (Мт.5;1-12)
ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ
Тема эта ждала своего раскрытия вот уже без малого десять лет. Все эти годы мне было просто не до нее, как и не до себя, впрочем, тоже. Но время безжалостно подтирает своим ластиком те далекие уже следы, которые где каллиграфически выверенным почерком, где небрежным курсивом, а где и просто грязными кляксами да помарками отпечатались в глубинах моей памяти.
А я люблю правду, радею за нее, жажду ее своим пересохшим (от столь старательно наглухо закупориваемой пороками людскими живительной артерии) сердцем; ищу этого одинокого, затерянного где-то там в глубинах людских пустынь оазиса истины, -- ибо не знаю, где она: вовне.., в нас самих.., или и она есть, должна быть, везде...
Вот и сейчас я вновь делаю шаг к нему по раскаленному, жгущему босые ноги песку -- успеть дойти, успеть припасть, успеть насытиться.
Мне тогда было еще только около тридцати. Я рьяно до фанатизма следил за своей внешностью, был симпатичен, спортивен, старался хорошо и со вкусом одеваться. А в случаях когда хорошо и со вкусом не получалось, я компенсировал это смело и гордо распахнутой рубашкой, открывавшей мои красивые гипертрофированные грудные мышцы, плоский живот и интенсивно яркий загар (потребность в такой компенсации возникала только лишь летом, в остальное время года все это заменялось стилем, вкусом или же броскостью одежды).
Что делал тогда этот молодой человек, сидя в переходе на станции Новокузнецкая, она довольно точно смогла угадать, зная нашу мужскую кобелиную породу. «Искал жертву», - сказала она, как-то на мои воспоминания об этом. Точно! Но все же это была больше игра, похожая на ту, что сейчас ведут многие виртуальщики в интернете на сайтах знакомств. Знакомятся, переписываются и... обрывают все на начале пути, перебрасываясь на новый объект. Из не одной сотни знакомств у меня вылилось лишь десяток свиданий, из десятка свиданий -- пара романов -- вот и все, за несколько этих моих беззаботных московских лет. И только с полста телефонов я обзваниваю по порядку несколько раз в году, и все те же голоса из того забытого времени отвечают мне -- на мои поздравления, предложения встречи! И полузабытые, искаженные до неузнаваемости, уже в отдельных деталях, воспоминания.
Так бы это все и выглядело снаружи, если бы у кого была возможность понаблюдать тогда за моей жизнью со стороны. А что было тогда у меня внутри -- там в глубине сердца?
Я искал любовь, любовь классическую, я верил тогда еще в это чувство, эталон которого был выверен и установлен когда-то давным-давно на улочках и площадях жаркой и знойной Вероны. У меня были ее приметы, скорее общего чем частного характера. Я не был ни в чем принципиален: знал -- разменялся бы и на детали: рост, вес, цвет волос, глаз и т. д., -- но я их не знал. И все же то, что причиной возникновения этого чувства должна была быть форма, у меня сомнений не вызывало. И даже более того, я был готов принять противное мне содержание: пускай она будет последней стервой, но принимать и любить ее придется такой какая она есть. Ну а как иначе бывает -- в любви-то, с первого взгляда?! Нашел ли я этот эталон?-- Нет. Приблизился ли к нему? -- Большой философский вопрос для меня. Но если верно второе, то приближение это было в стремительно промелькнувшей тогда, в толпе этого перехода, и так же стремительно удаляющейся женской фигуре.
Уже потом я часто задавался одним и тем же вопросом: что же утянуло меня тогда за этим не броским, на первую вскидку тогдашнего моего взгляда-вкуса, силуэтом? Меня, избалованного сонмом всевозможных на любой изысканный вкус выдающихся женских форм и их способов подачи мужчине при помощи обтягивающих, укороченных, ярких или же наоборот утонченно сексуально строгих одежд, высоченных шпилек, элегантно дорогой сексуальной обуви. Ничего этого у моего силуэта не было. Было что-то темное и сравнительно простое. Брючки были немного свободны и не могли так уж акцентировать мужчину на достоинства под ними скрывавшиеся. Да и узнал-то я об этих достоинствах лишь только через несколько лет после этой первой нашей встречи, когда и брючек на них уже не было, как, впрочем, не было и ничего остального, кроме разве что туфелек на каблучках, и еще кое-чего такого, что не одевает, а скорее раздевает женщину. Но видимо есть какое-то чувство в мужчине, умеющее уловить в обмане формы истинность содержания. Это-то чувство и заставило меня сорваться тогда с места, не затерять в толпе, догнать и... подойти к стоящей одиноко на платформе женщине. А когда мы прощались с ней, на ступеньках перед турникетами, я целуя ручки, с присущей мне тогда непосредственной естественностью упал перед ней на колени. Как сказала потом девушка из вагона метро (в который я после этого заскочил) и с которой решил немного (не удержался) пофлиртовать по пути: « Вы неплохо смотрелись». Правда, не знаю именно об этом поступке, или в общем о нас.
Я был тогда весь в белом, она во всем черном, так мы и остались в этой жизни, и останемся уже после нее, разделенные, каждый за своей чертой: я на белом, она на черном, теперь уже навсегда.
«Мал золотник да дорог»
Народная пословица.
ЗОЛОТАЯ ЖЕНЩИНА
Симбиоз гиперсексуальности молодого спортивного организма, в купе с духовной возвышенностью, психологической утонченностью, предрасположенностью к жертвенности и позиционировании этого мира через нравственно этическую призму восприятия, родил во мне -- к ней, особое чувство, принцип, понятие -- «Золотой женщины».
Я умел терпеть, умел ставить препоны своим желаниям. И когда, еще задолго до описываемого, вывел для себя принцип по которому все женщины мотивированны (во всяком случае внешне) романтикой, а плотские потребности для них, как минимум, вторичны. То мне было вполне возможно накинуть узду, придержать свою физиологию на период ухаживания. «Все то будет, никуда от тебя не денется -- то что ты хочешь, Миша, нужно только потерпеть, для женщины это важно». И я терпел, свыкнувшись вдруг с тем, что жизнь наша и так состоит из одних ограничений, и весь вопрос только в том, что одним вдруг стало больше, да и то лишь на время. А это всего лишь на всего, борьба со своим эгоизмом (Хотя, это и есть он самый -- эгоизм, только с приставкой разумный). Но, жертва романтике это полбеды. Ведь в данном женском императиве устойчиво и твердо слышится нотка несовпадения в резонанс с мужским естеством и сутью, четко и не двояко вклинивается в отношения отсутствие как минимум адекватного мужскому, физиологического зова. А для мужчины это воспринимается как нечто противоестественное, вызывает чувство обиды. И поэтому, когда я встретил женщину которая не требовала от мужчины той дани, которую этот слабый пол сумел отвоевать у сильного, превратив в неизбежность традиции, я отчетливо услышал в наших отношениях этот звучащий в унисон зов природы. И на фразу моего друга: « Но ведь она же получает приятное и для себя»,-- я имел ответ, что другие хотя и так же получают для себя приятное, но от бонусов все же не отказываются, а ведь это несправедливо. Тут уж выступила вторая часть симбиоза, указавшая мне на должное в этой ситуации: Выделить как-либо этот золотой эталон относительно других, похожих на него лишь по форме -- рандолевых подделок.
Итак, на том, как все началось, я уже остановился, теперь перевернем песочные часы времени на то -- на том, как продолжилось и чем закончилось.
Позвонил я ей лишь через несколько месяцев: терпел -- выдерживал обязательство. А обязательство это было вот в чем: не мог я, беря ее телефон, опуститься до банальности -- и обещал звонить не сразу, а дождаться осеннего дождя. Она, тогда, восприняв как шутку, предложила снега -- но я ждал дождя: "Почему они прощаясь/ До осеннего дождя,/ Через пару лет встречаясь,/ Не смогли узнать себя"! Кончилось лето, наступила осень, но унылой осенней мороси все так и не было. А когда мой звонок все же прорвал его монотонную барабанную дробь, она даже и не вспомнила, не поняла, чем этот затерявшийся, вдруг пробившийся через зной лета звонок был обусловлен. Вот женщины! -- требуете от мужчин романтики, а сами готовы ли ей соответствовать, или уж хотя бы уметь ее пассивно принять! И началось у нас несколько лет телефонного романа... пока не произошла встреча.
Ей было тогда где-то столько же лет как и мне сейчас -- сорок с небольшим, я был тридцатилетним мальчишкой и слушал ее открыв рот, доверял и верил. Ну а когда здравый смысл не оставлял для веры почвы, обманывал себя -- ну а как было иначе? Она была умной женщиной, хотя теперь, вот считай только совсем недавно, эта моя аксиома стала колебаться, во всяком случае, относительно мудрости. Слишком уж во многих ее (мудрости) определениях фигурирует этическая составляющая. И действительно, ум ассоциируется всегда в голом виде, как нечто холодно расчетливое, механически выверенное и безупречное -- как программа калькулятора -- не собьешь. А мудрость и должна отделяться от него еще и правдой человеческого сердца, идти наперекор биологическому алгоритму, как когда-то пошел Сократ, например. Но даже если и так, и это была ее харизма -- качество которое приписывается человеку из вне (он же может им и не обладать). То бог с ней мудростью, ум-то у нее действительно был, иначе как она могла бы ни на миг не поколебаться в своих выводах относительно меня: моего статуса простоватого наивного дурачка. И за это я ей был так же благодарен, что она ни смотря на эту явную мою интеллектуальную ущербность, была все же благосклонна ко мне в своем выборе. Хотя всегда говорила, что главный сексуальный орган у мужчины, для нее, это мозги. И выбрала же она своего последнего мужа, по признаку обладания им этим гипертрофированным органом, который мог одним взглядом окинув человека на, моей -- со мной, пейзажной фотографии, да из далека! да мимику почти не видно! оценить его уровень IQ, простой немудреной фразой: «Да он же дурак!». И ведь не сказал он это по знаменитой фотографии Эйнштейна. Жозеф-Артюр де Гобино, Ломброзо, Лафатер, могут отдохнуть, какие тайны физиогномики, или иных теории, открыты этому человеку, остается только догадываться?!
Да, я знал критерии должного, выводил из этих критериев принцип и стоял на нем, твердо и уверенно. Я хотел поднять этим принципом ее как на пьедестал, над всем этим миром, крикнуть ему упрек моей души, за ложности его стандартов -- неприятия им этого золотого эталона, хранящегося в Москве, в нескольких остановках от метро, в одной из самых обычный высоток на Саянской улице. Да, мир мог ошибаться, но я знал и все старался выправить этот его вывих, вставить на место, как дОлжно, в соответствии с мужской первородной правдой. В ответ на ее подарки мне, я покупал ей еще более дорогие: я хотел что бы все видели, что интересный, молодой красивый человек, проносит мимо такой же молодости и красоты продавщицы, какую-нибудь стильную дорогую безделушку, и дарит той, у кого ни этой молодости, ни красоты нет. А есть нечто другое, истинно ценное и несравненно более дорогое чем лубочность, обыденной красоты обычной молодой девушки.
А она даже и не подозревала об этом, и как-то в магазине, давая мне возможность расплатиться за продуктовую тележку ее деньгами (обеспечение ее, с бывшим мужем быта, я бы не потянул), говорила: « Плати моими, все подумают это ты платишь». Видимо думая, что мне за то было бы неудобно. А что для меня, на самом-то деле, в любом ином случае, наоборот было бы предметом гордости. Говорящем об определенном цензе, планке -- мужской цене, так сказать. А когда однажды, она по телефону рассказала мне, что на похоронах друга, ее изнасиловала какая-то шпана. У меня не было других вариантов, кроме как вывести на наждаке свой большой, с отполированным до зеркального отражения лезвием нож, да вдогонку к нему заточить ребрышко небольшой, типа саперной, лопатки. И долго потом, ( безуспешно в прочем) упрашивать, отвезти меня туда в эту деревню. А что там будет, то уж будет, что рассуждать если это тогда входило в мое понятие долга перед ней, или перед символом ее олицетворяемым? Да нет, скорее все же перед ней, человеком. Она этого не понимала, ее мужчины хотя и были интеллектуалами, все же, как я понял, были банальными трусами. И та ситуация которую я прогнозировал в этой деревне -- ходить с ней выискивая, спрашивая у прохожих, где могут быть те подонки, что посмели посягнуть на святое. В ее миропонимании мужчины видимо не вписывалось.
И все же, у нее была на меня обида. В самом начале нашего знакомства я уехал на юг, в Крым. Как я говорил тогда, с юностью прощаться. Я словно чувствовал, что в юности моей больше никаких поездок, отпусков уже не будет. Конечно я там флиртовал, знакомился с женщинами, девушками, но дальше этого -- не шло. Не было даже и поцелуев, если не считать того, что целовал я пальчики один раз, одной. Этот грех свой я ей и открыл, а она обиделась всерьез, для нее, как она говорила, было бы лучше если бы я ту даму просто в... А по моему, ей надо было ко мне, хоть в чем-нибудь просто придраться, получить себе в этом индульгенцию своим, уже мне, настоящим, а не для придирки, изменам. Да и вообще, можно ли сопоставить, флирт любовника на фоне только лишь возникающих отношений и измену мужа, с которым она живет, делит кров, пищу, тяготы и радости, растит общего их ребенка и т. д. и это все у нее в ее браке -- было (хотя вот новость)! Так, если я нанес ей действительно столь тяжкую душевную рану, то тогда измены мужа -- это что?! И что тогда такое -- ее измены мне?! Я не могу это точно сейчас утверждать, но помню что сомнения в ее честности со мной, у меня были, почти что на уровне уверенности, в их (сомнениях) реальности.
Так в чем же золото? Она давала мужчине то, что он хотел чтобы ему дала женщина -- женщина, а не человек! Давала честно и бескорыстно, в качестве некоего абсолюта. И можно ли к этому требовать еще какой-либо довесок человечности, осуществить соитие животного с человеческим? Я за этот эталон мог бы многое простить -- и прощал. И сейчас считаю, что это дОлжно делать, что есть у "золотой женщины" некая этическая фора. Но, есть и некая грань у всего. Может быть -- чаша до краев, а может быть и переполнена, а может и хлестать через край ниагарским водопадом долгие, долгие годы. У всего сущего есть черта, даже у скорости света. И мне от этой черты тоже никак не отвернуться, не отвертеться. И вот эта черта стоит сейчас предо мной, и мой долг переступить через нее, вспомнить, прописать, вступив на новый чистый лист, черными следами моей жизни -- конец этой истории.
Иисус же сказал ему: Иуда! –
Целованием ли предаешь
Сына Человеческого? ( Лк, 22: 48)
Из разговора двух охранников:
- Это ты жену бросил,
когда у нее ноги отказали?
- Да нет, что ты!
Я бы тогда с ней не развелся!
Конечно, бабу себе бы на стороне
нашел, про это ничего не говорю,
но жену бы не бросил.
ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ
Вот я опять, весь взмыленный, на полном скаку я приостанавливаюсь на миг, в своей бешеной скачке, чтобы дать размашистую смачную пощечину подлецу, чтобы от этого звонкого, резкого, как удар колокола всхлипа, все обернулись,
и зачесалась, зарделась щека у многих -- не получивших еще дОлжным за дОлжное... А я уже скачу вдаль, оставляя далеко за спиной этот всхлип, не имея права оглядываться на частности. Загоняясь, вонзая в себя шпоры, раздирая в дым мясо до самых ребер. До боли -- что не успеваю, что много потерял, в этих, как репей цепляющих меня, остановках. Но вот она, причина моей заминки, уже размывается в дали, в неясность серого безликого пятна, слившегося с нескончаемостью горизонта. Так же как вначале в такую же серость слились его половые признаки, ведь у подлеца не может быть пола, женского или мужского, подлец это не он или она, это оно -- зло.
У каждого идущего на крест должен быть свой Иуда. Иметь собственного, личного Иуду большая роскошь, которую не всякий может себе позволить. Здесь много — трудно, а за частую и невозможно выполнимых условий. Ну во первых, надо пойти на крест. Что это значит? Надо нести тяготу физическую, психологическую, материальную и т. д., — нести, имея возможность ее не принять, или отказаться от нее в дальнейшем (ну не рассчитал силы, думал будет легче, не так страшно...). Ну и, естественно, тягота эта должна иметь определенную степень, иметь характер физической, психической пытки (не казни, пусть и мучительной, когда участь уже предрешена), должна именно испытывать человека: делать это в достаточном промежутке времени, чтобы страдание было вполне осознанным и осмысленным, можно сказать, обдуманным, чтобы было исключено состояние аффекта, что вполне может быть вызвано и пороком: озлобленностью, неверным пониманием должного (отстаивание какой-либо нормы маргинальной морали, например), недалекостью, ограниченностью и интеллектуальной, и морально-нравственной.
Но что значит быть Иудой? С обычным предательством, измена Иуды соотноситься как один из подвидов его, и следственно имеет свои особенности. И основная, это то, что данное движение отличается нелогичностью восприятия со стороны. В самом деле, на предательство человека толкает в основном стремление к какому-либо конкретному материальному благу, или благу моральному (вернее аморальному). А то предательство, цена которому тридцать сребреников, материально корыстной меркой измерено быть, естественно, не может. Не сопоставима цена преданного, с ценой получаемого; корыстолюбец никогда не продаст неимоверно дорогую вещь за бесценок, он всегда сможет найти (или хотя бы попытается найти) условия для оборота ее, в рамках рыночной справедливой цены. Так что же толкает на такое зло человека? Как он может видеть и не видеть, слышать и не слышать? Вопрос этот не разрешим и по сей день, ясно лишь одно -- низкий предает высокого, и по другому быть не может. И еще одна интересная черта -- то, что это не вероломство, о таком предательстве нужно знать, предполагать ( низость человека не должна быть секретом), и вновь, добровольно принимать его: «Он же сказал им в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, тот предаст Меня" (Евангелие от Матфея. (26,17-35)).
В мои тридцать три года, это была первая женщина, с которой у меня были на столько близкие и продолжительные отношения. И не от того что все иные были легкие и краткие. Просто в моей жизни альтернативы Ольге действительно не было. Скажи это кому, да еще уточни, что кобелиная кровь в его горячих жилах много бы могла простить... кто этому поверит. Но она, похоже, верила. И даже словно видя все насквозь говорила: « Не изменил, с того лишь, что не было случая». И сказал бы я что это правда, если бы какая-то не состыковка, полуправда в этих словах не получалась. Как говорится: « свинья грязь найдет», но вот у меня что-то эта грязь хоть и искалась, и не скрою, жаждалась. Но все как-то не находилась. Словно я все время ходил по лезвию ножа и не резался, водил рукою над пламенем и не обжигался. Вот такие бывают мужчины, с особым цензом, предвзятостью к похоти, прям по Омар Хайяму. Что же это за ценз такой, что оберегом от фактического материального греха стал? Неужели может в этом порочном, сладостном, адском чувстве, скрыться добродетель? Перенаправившая, обманувшая дьявольскую энергию либидо? Слишком глубоки вопросы, и не в этом рассказе место для освещения данной интроспекции: мне надо торопиться дойти скорее до его завершения, и начала нового. Продолжаю.
Мы встречались год. Я приезжал к ней на вечер и, естественно, ночь перед работой. Иногда мы проводили вместе и по несколько дней. Пару раз она приезжала ко мне в гости, один раз и на мое день рождения. Она была москвичка, а это статус который в моем сознании провинциала, всегда определялся не только особой харизмой, но был и вполне объективно определяем особой стеклянной перегородкой, с дырочками, микрофончиками и прочими хитроумными приспособлениями для коммуникаций. Причем на одной стороне был подключен микроконтроль комфортной среды, а на другой все прелести естественного отбора дикой природы. Я никогда не просился у нее даже на мгновение, за эту перегородку. Иногда, правда, были случаи что я давал ей понять, что она все же может выступить в роли благодетельницы. Когда, например, надо было оперативно обзвонить, "филькины конторы" купить себе регистрацию (сотовые еще были роскошью, а таксофоны в Москве это какой-то ужас, кругом машины, люди кричат ни черта не слышно!). Или когда заранее приезжая на работу, мне приходилось ночевать на Курском вокзале (приехав утром я попросту не успевал). Это были чуть ли не все случаи, из всего сонмища остальных, когда я попытался, не то что намекнуть, дескать нельзя там у тебя полчасочка... агентства в спокойной обстановке обзвонить, или может у тебя там, Оль, есть возможность переночевать, хоть иногда, на даче в подмосковье, чтобы хоть чуток перед работой можно было поспать. Нет -- это был даже не намек -- моя деликатность на столько тонко и витиевато выстраивало цепочку алгоритма, ведущего к выводу что у меня могут быть некоторые проблемы в этой жизни. Что человек мог легко обмануть, притвориться даже самому себе - что логичного суждения, ведущего его к неудобному заключению не существует. Правда, как-то мне пришлось все же упереть ее в другой, безальтернативный алгоритм. Деться было некуда. Ночуя на вокзале, я отключал телефон, а когда она вдруг в прошедшем ко мне звонке, начала истерику: « Как так можно, я же волнуюсь, да и ревную», -- не и пришлось сказать, что на вокзалах, где кругом гопники, телефоном святить лишний раз чревато. В прочем, ее, эти мои откровения, к неудобству не привели.
Потому, когда я все же чуть ли не единственный раз обязываясь в чем-то, попросил ее позвонить матери, предупредить, что задержался на работе на сутки в Москве, я и понадеялся, что просьбу мою она выполнит. И весь день уже не звонил. Начал звонить вечером...--- уже трубку никто не брал, я лег спать в тревоге. Ночью радость: от нее (мамы) вдруг неожиданный звонок, но…
Так получилось что в моей жизни вся человеческая любовь сошлась клином на одном человеке. У меня не было жены, детей, бабушка уже умерла, и это страшное чувство не было распылено, раздозированно во мне по доминантам. А Ольга -- это была страсть, уважение, долг мужчины. Нечто... ближе к эстетическому, красивому, а за красивое если и умирать, то красиво, но не по бытовому. В этом пропасть, земля и небо между этими возможными жертвами. И поэтому когда вдруг вместо маминого чужой соседкин голос мне сказал: « Твоей маме очень плохо…» и дальше всякое такое и впервые я услышал, еще не зная его значения, слово инсульт. Мир для меня схлопнулся -- вдруг в точку -- этого дышащего, и смотрящего на меня комочка любви. Превратив меня в инструмент, заточенный на одно: реализацию понимания слова -- реабилитация. Все ресурсы материальные, физические, духовные были мобилизованы этой единственной в моей жизни теперь цели, ресурсов не оставалось даже на слезы. Которые без выхода просто запекались на сердце. Благо оно было натренированно и сдюжило, позволяло жить дальше. Этот удар я держал один, никто не встал со мной рядом, не подставил плечо. Чтобы хоть миг опереться на него, разогнуться, передохнуть. А мне еще надо было и работать. Потому что я понял: что вся грязь денег, в миллион раз честней и правдивее, чем эта лживая, кажущаяся им истинной, чистота людей. И ни на кого, кроме как на них, на эти деньги, мне надеяться не при-дет-ся.
А Ольга? У Ольги продолжалась своя жизнь. Нет, она конечно принимала участие в моем горе: своими ответами на мои звонки к ней. И я все ждал и боялся, того момента, когда она вдруг предложит мне свою формальную помощь (о фактической настоящей помощи я даже и мысли не допускал). Формальную помощь, я ждал потому что считал что хоть и простимулированные должным образом врачи видели свой интерес в работе. Но так же они и должны были видеть, что она (мама) и я (сын) не одни в мире. Кто-то еще помогает им в этой беде. Они не беззащитные,как сейчас лишь вдвоем против всего и всех, как никчемный, никому не нужный человеческий материал, который может быть употреблен в качестве средства но ни как не цели. А боялся я ее предложения приехать (я только эту тяготу и смог бы от нее принять), потому что приходила, иногда, навещать маму соседка, причем с интересом женить меня на своей племяннице. И вот, передо мной весы: моя женщина приедет раз, другой... и все, а тетка поняв кем она мне приходиться -- может вдруг и обидеться, не приходить больше совсем, интерес потерять? Тогда мы с мамой совсем одни, никого, формально даже, рядом нет. Остановились эти весы, когда во время очередного звонка к ней, я вдруг услышал перечисление ее проблем со свободным временем, в контексте которых безапелляционно можно было услышать, что проблема-то эта, в общем -- моя личная, не очень ей и интересная. Конечно, я это все разумом понимал. Но сердце, все как-то, этот разум туманило, до тех пор пока тумана уже не осталось, и спрятаться от правды уже было не куда. И всплыл у меня в сознании, почему-то анекдот про жирафа: « Посетитель спрашивает, может ли жираф съесть один килограмм бананов?
- Да.
- А два.
- Да.
- А три.
- Да и т. д.
В конце все перекрывает голос : « Съест то он съест, только кто ему даст!».
Не совсем точное, со стороны, формально сравнение, на меня произвело тогда эффект холодного отрезвляющего душа. Только сейчас в своей интроспекции, я могу объяснить, разложить по полочкам свои ощущения тогда десять лет назад. Я почувствовал себя сразу и в теле строящего суждения -- которые некто всемогущий, в своей беспринципности, утопит сейчас одной своей произвольно поставленной условностью. И одновременно ощущал себя этим несчастным, стоящим на всеобщем обозрении жирафом, за которым наблюдают как за чем-то неодушевленным, что можно и обидеть и поиздеваться, и посмеяться над всем этим заодно. Считаясь с ним постольку поскольку, это может быть выгодно, или удобно. Горькие аллегории, горькие выводы, провели враз черту, за которой я остался один на один со своим горем.
Я долго после этого пытался понять, сопоставить, сравнив с собой, найдя какие-либо аналогии, мотивов этого ее движения. Вся моя натура сопротивлялась всеми силами не один год, признать за обыкновенной подлостью - обыкновенную подлость. И дело было даже не в харизматичности ее статуса « Золотой женщины». Я не мог понять выгоду, ценность личного блага получаемого ей за это предательство. Получить клеймо подлеца-- предателя которое не каждый и мужик-то сможет нести. За что?! За не соблюдение чисто формального правила: показного участия в горе своего любимого мужчины. С которым она проводила дни, ночи, к которому она ревновала, от которого беспрестанно требовала верности, сама клялась в ней. Почему формального? Да потому что она не могла не знать что я, по сути, по природе своей, не посмел бы как-нибудь реально напрячь ее своей бедой. Как не делился с ней никогда и своими проблемами. Да и что сейчас у нас при рыночной экономике самое неприятное? А самое неприятное, с моей стороны, и вовсе было абсолютно исключено. И что она прекрасно знала, так это то, что проблем с деньгами у меня не было. Прямо перед этой моей трагедией я выходил на покупку комнатки в подмосковье.
Есть вещи ни на этом, ни на том свете не соединяемые, я попытался соединить в своем принципе, идее: физиологию, животный абсолют, с самыми обычными усредненными этическими человеческими качествами. Очеловечить в своем эксперименте, животное, наделяя его зачатками человеческой любви, сострадания, деликатности, здравого смысла основанного на элементарном расчете, соразмерности материальных и этических благ. Я знал что это иллюзия и сам же обманывал себя. Ища хоть какую-то этическую почву для постамента памятнику « Золотой женщины». Я, по обычаю нашему, легко бы покривил со своей совестью: закрыл глаза на обыденность, и типичность неправды этого мира. Но, все эти годы чаша хлестала через край моей кровью, искупающей спокойствие ее совести. И я уже не мог эту совесть не разбудить, спеша, пока она еще не умерла вовсе.
Она искренне хотела научить меня этой жизни: учила (не хуже Овидия) оправдываться перед будущими моими любовницами за дешевое вино, учила правильно открывать шампанское, наливать его по стенке стакана, многим другим, что пригодятся мне на жизненном пути приемам общения с женщинами. Но, я оказался плохой ученик, зря посещавший уроки заботливого учителя. Что- то я забыл, что-то так и не пригодилось. Но самое большое ее разочарование в том, что я так и не научился такому простому и необходимейшему в нашей земной жизни -- удобству банальной лжи.
И вот сейчас я вновь несусь через хитросплетения терния на взмыленном готовом вот-вот рухнуть, под напором нечеловеческой гонки, коне. К мерцающему где-то там в дали, вечно и безнадежно манящему человеческое сердце огоньку правды. Я как и все другие блаженные и алчущие не смогу, не успею, не осилю этот путь до конца. Но я, как и они, цепко держу его взглядом, не давая потеряться в этом, до неба разросшимся, столь усердно веками культивируемом, тернии софизмов. Да, я не успею, не осилю, не дойду, я рухну вслед за "конем" под тяжестью своей огромной души, которую ЧЕЛОВЕКУ нельзя сбросить и просто пойти дальше налегке. Но если я пробью, расчищу дорогу к этому маячку хотя бы на один малюсенький шажок ребенка — для того, кто пойдет следом, внесу свою лепту в общее и вечное. Тогда, оглянувшись на того, кто сделает свой первый шаг по намеченной мной для него дороге, я уже смогу считать свою жизнь прожитой не зря!
М. Предзимний 31.12.14год.