Любой из нас в той или иной степени знаком со знаменитым бароном, которого звали Карл Иероним. Всяк его представляет по своему, знают, что жил он давно и детей, как гласит молва, не оставил после себя. Вроде бы, все так, но с некоторых пор я в этом засомневался. Вот и хочу поведать, откуда появился этот червь сомнения.
Где-то в восьмидесятые годы некоторое время мои служебные дела были связаны с одним учреждением полузакрытого типа. Раза два-три в неделю в течение трех месяцев я приезжал на своем служебном автомобиле туда по делам. Поскольку объект был вроде бы как полу-режимный, въезд на территорию ограничивался шлагбаумом, который в дневное время был всегда открыт, а путь въезжающим преграждала обычная цепь, натянутая в воротах. Пропусков никаких не требовалось, но останавливаться перед цепью приходилось, из будки выходил невысокий мужичок, оглядывал машину, и кивнув головой, опускал цепь, открывая въезд. Ничего особенного в этом мужичке не было, если не считать, что одна нога у него была заменена деревянным протезом. На голове его красовалась затрапезного вида кепчонка, одежда его была самого незамысловатого пошиба, возраст не определялся, только видно было, что ему уже за шестьдесят, по крайней мере не меньше.
Впрочем, что-то мне кажется, что я несколько отклонился от темы, увлекшись несущественными подробностями. Короче, через некоторое время так получилось, что довелось мне услышать, как этот самый мужичок что-то рассказывает кучке людей, столпившихся вокруг него. Подошел и я. Митрич, а так звали этого мужичка все от мала до велика, сидел в центре, на своей коронной табуреточке, которая сработана была, видимо аккурат во времена библейские, и помнила, должно быть, самого царя Гороха. Деревянная нога его была, как это водится, выпрямлена, а он, сидя на своем троне, что-то самозабвенно рассказывал, не видя и не слыша ничего вокруг. Руки его ходили ходуном, следуя порыву его страстных речей, глаза блестели, как у юной девицы при виде принца на белом коне, слова вылетали изо рта одно за другим со скорострельностью пулемета Максим. Народ, а были это в основном шофера да строители, слушали его внимательно и чуток снисходительно, как обычно взрослые слушают малое неразумное дитя, которое рассказывает стишок на новогоднем утреннике. Рассказ его, видимо уже заканчивался, народ стал расходиться, и тут я в одном из толпы узнал мужичка, жившего в подъезде дома, где жил и я. Окликнул его, поздоровался и спросил, что это за собрание у вас сегодня ? - то ли профсоюзное, то ли отчетно-выборное, и что это за докладчик такой у вас? О! - говорит, да ты не знаешь что ли нашего Митрича? Ну, тогда ты много потерял.
Событие это меня как-то сподвигло на интерес, и я "проявил энтузиазм" в направлении установления более тесного контакта с этим рассказчиком. Уж больно его внешний вид во время рассказа очень поразил меня отличием от его обычного состояния, когда он, скажем, открывал проезд машине, опуская цепь.
Несколько дней спустя и случай удобный представился: руководитель объекта, к которому я приезжал, куда-то ненадолго выехал, и мне пришлось его подождать. Я, кстати, и узнал-то об отъезде начальника из уст этого самого Митрича. Пришлось выйти из машины. Слово за слово, разговорились, особенно после того, как я угостил его сигареткой. Митрич, беря сигаретку, сморщил личико: - фи, импортные, чепуха, слабые, совсем не то, что нашенские! При этом он не постеснялся прихватить еще одну "плохую импортную" и засунуть ее себе за ухо.
Короче, разговор потек. Речь его была весьма специфическая, многие слова он выговаривал забавно, ударение ставил на свой лад, названия окрестных сел и поселков выговаривал вообще чудно. Аргунское, например, он называл Рынгунском, Переяславку - Переславкой, Казакевичево - Казакеево. С местоимениями управлялся вообще лихо, меняя их вольно так, как ему вздумается им - имям, его - евонный и так далее.
Вот так, постепенно, я, общаясь с Митричем то там, то там, и понял, что он - ни много ни мало - либо второе пришествие Карла Иеронима Мюнхгаузена, либо его отдаленный потомок от каких-то внебрачных связей, не учтенных биографами великого барона, ибо гены, как говорят, пальцем не раздавишь. Когда Митрич рассказывал, он превращался из простого человека, уже старого, одинокого и никому не нужного в этом мире, во всемогущего и всё умеющего мужика, твёрдо стоящего на ногах и
управляющего своей жизнью жесткой и несгибаемой волей. Во всех его рассказах он представал ловким и неутомимых героем. О чем бы он ни рассказывал, какую бы
историю ни описывал, в его изложении непременно была коронная фраза: "а у меня как раз было"
Вот, образец. "Проснулся я, это, значицца, как-то утречком на даче у себя...ты же знаешь, Львович, что у меня на левом берегу справная дача, двухэтажная, расписная, я ж ее сам и срубил. Соседи все завидуют и налюбоваться не могут на мой теремок. Вот, значицца, стало быть, я проснулся, да и выскочил быстренько, деревяшку свою не пристегивая, на крылечко с утреца свежего воздуха глотнуть, да покурить. Постоял чуток, подымил, глядь, а на меня низенько так, аккурат на крыльцо, табунок уток летит, быстро так, и никуда, главное, не отвертается. Смотрю я на иво, думаю, чё же делать-то? - и тут вспомнил, что у меня как раз в тот день на даче ружьецо было.
Я, стало быть, махом до спальни, хватаю ружьё, патронташ, заряжаю, и на крыльцо, а табунок-от - вот он, ажно крылья свистят. Ну я стрелил навскид, и вижу - попал: одна утка, как споткнулась, завертелась в воздухе и аккурат к моим ногам, дажить и ходить никуда не надо было, тока с крыльца спустицца".
Или, второй пример. "Прошлой осенью поехал я кореша своего в Кутузовку проведать. Ну, кореш тама-ка у меня, мужик справнай, хозяйственнай, и все у ниво пучком, стало быть. Так вот, приехал я к нему, ну, вечером, как водицца , банька, стакашок самогончику, да и спать, а утром встаю, глядь, а на воле-то - снежок свежий выпал, бело кругом, как в тойной операционной, али еще где. Сам себе мерекаю, а не сбегать ли мне в тайгу, на кабанчика? Ну, ты меня знаешь, я такой, у меня, брат, не забалуешь, как порешил, так и будет!
Быстренько собрался, ружьишко за плечи, на лыжи и пошел. Веришь или нет, цельнай день-деньской как скаженнай по тайге лазил, хоть бы где след какой увидал - одни тока сорочьи. Уже и притомился, однако, да и к вечеру дело повернуло, решил я возвертацца.
Иду, стало быть, следом своим, чуток спрямляю, шо бы путь короче был. Вот уже и избы видать стало, глядь, а из-за кедры смотрит на меня кабанчик, ну так, годовалай, не больше. В патроне у меня, как ты знаешь, завсегда жакан, я их сам тока и делаю, никому не доверю, смертоубийственность у него знатная. Я скоренько
присел, и с колена стрелил. Кабанчик, как стоял, так и упал набок, дажить не
брыкнулся.
Я к нему, гляжу, оглядываю. Вижу, пуля моя его наскрозь навылет прошла, и дальше полетела. Я шагов пять-шесть по следу-то пули сделал - глядь, а на тропке, аккуратно так, подсвинок махонький лежит. Жакан-то мой на излете в него и попал. Чё делать? Мяса - гора, уже смеркацца начало. Как тащить-то? А у меня как раз с собой топорик был, махонькай, однако, сподручнай и подельнай. Я быстренко салазки смастерил, завалил на них добычу, и к корешу до хаты. Вот так мне подфартило в Кутузовке-то прошлый раз.
Именно так он мне, да и не только мне, рассказывает, лицо его розовеет, глаза сверкают, он входит в раж, жестикулирует руками и буквально, кажется мне, в натуральном виде всё переживает внутри себя. Я даже думаю, что если его остановить в этот момент и он очнется, то не сразу сообразит, где он и что он,
и кто он.
Теперь уж Митрича того давным-давно на белом свете нет, а я, вспоминая его, не перестаю удивляться великому разнообразию людей, их неистощимому жизнелюбию, самобытности и какой-то удивительной жизненной силе.