АНТОЛОГИЯ СТРАХА
Столики летнего кафе пустовали. Четверо кавказцев расположились в углу, да в другом прятался за крышкой ноутбука седеющий мужчина. Был вечер, но солнце ещё бросало косые лучи, кроваво густея на бокалах. Молоденькие официантки в одинаково синих коротких юбках изредка хихикали, подпирая дверь на кухню. Мужчина иногда поднимал голову, смотрел поверх ноутбука, а потом стучал по клавиатуре. Расплатившись, я докурил сигарету и уже собрался уходить, когда молодой кавказец с масляными волосами, щёлкнув пальцами, подозвал официантку. Она подошла к его столику, доставая из кармана блокнот с карандашом. Кавказец задрал голову и что-то тихо сказал. Улыбнувшись, она покачала головой. Тогда он налил вина и протянул ей бокал. Официантка снова отказалась. Неожиданно кавказец взял её за руку и рывком усадил на колени. Официантка вскрикнула. Улыбка, не сходившая у неё с лица, стала растерянной. Остальные кавказцы, с интересом наблюдавшие эту сцену, быстро заговорили на своём языке. Один достал мятую купюру и, разгладив кулаком на скатерти, пододвинул девушке. Я посчитал, что это плата за оскорбление. Но деньги взял его товарищ, по-прежнему не отпускавший девушку. Значит, это было пари. Мне сделалось мерзко. Но где охрана? Я поискал глазами, проклиная своё бессилие. Мужчина захлопнул ноутбук и, со скрежетом отодвинув спиной стул, поднялся. На вид он был моим ровесником, только выше и крупнее. У меня оставалось несколько секунд, чтобы принять решение, пока он пересекал кафе. Я уже не в том возрасте, у меня больное сердце… Мужчина подошёл к кавказцам. Я встал рядом. Однако наше появление не произвело никакого впечатления.
– Ведите себя прилично, – глухо произнёс мужчина.
Кавказец смерил его взглядом.
– А ты кто такой? – процедил он, сплюнув под стол. – Давай, до свиданья.
Его товарищи расхохотались.
– Не надо мне тыкать, я тебе в отцы гожусь.
– Ты мнэ в отцы нэ годышься, – снова сплюнул кавказец. – Да и зачем ты мнэ сдался, у мэня свой отэц есть.
За столом опять рассмеялись.
– Тогда, может, отойдём и поговорим как мужчины?
– Ты – мужчина?
Кавказец стряхнул девушку с коленей, и, разгладив ладонью масляные волосы, стал медленно подниматься. Его сосед, тот, что выложил деньги, ткнул в меня пальцем:
– А ты, мужчина, тоже будэшь разговаривать?
Я врос в пол. Нет, я не герой, совсем не герой. Кавказец за столиком ухмыльнулся:
– Чего язык проглотил?
Я чувствовал себя побитой собакой, слова испарились, меня парализовал страх. И тут из дверей выскочили два здоровенных охранника…
– Какие, однако, наглецы, – сказал я, провожая мужчину к его столику. – А вы смелый.
– Я? – Он на мгновенье смутился. – Не думаю, просто бывают разные обстоятельства.
– Когда нельзя промолчать, иначе потом себе не простишь?
Он махнул рукой.
– Да, бросьте, мало мы себе прощали. А уж слабость… – Он вытянул вперёд растопыренную пятерню – пальцы дрожали. – Нет, я не благородный идальго, просто на нервах, а тут подвернулся случай разрядиться. Выпьем?
Я кивнул. Официантка, обслуживавшая кавказцев, принесла коньяк. Поставила две рюмки, на блюдце лимонные дольки.
– Заведение угощает.
Он удивлённо посмотрел ей вслед.
– Наверно, студентка, а здесь подрабатывает.
Кивнув, я наполнил рюмки.
– Вы журналист?
– С чего вы взяли? Ах, это… – Он отодвинул ноутбук. – Нет, просто веду дневник, чтобы отвлечься. Ваше здоровье!
Выпили, не чокаясь.
– А это происшествие тоже опишите?
Он странно усмехнулся.
– Нет, оно слишком незначительное. Хотя ещё недавно… – Он смолк. – У вас есть время?
Я кивнул.
Достав сигарету, он нервно покрутил её пальцами, щёлкнув зажигалкой, закурил.
– Знаете, я уже неделю жду результатов анализов по онкологии. И я боюсь. Я очень боюсь. – Он глубоко затянулся. – Но дело даже не в этом, а в том, что у меня появился повод вспомнить свою жизнь. Вот вы назвали меня смелым, а между тем, я болезненно пуглив. Не ожидали? Да-да, единственное, что я изучил досконально, и в чём разбираюсь – это страх. Не поверите, но за свою жизнь я испытал его во всех проявлениях, познакомился со всеми его особенностями – от боязни высоты до клаустрофобии, от страха публичных выступлений до панических атак. Агорофобия, танатофобия, страх навязчивости, болезненный страх одиночества, боязнь сойти с ума, страх страха – всё это мне знакомо, через всё пришлось пройти. – Выпустив кольцо дыма, он посмотрел, как оно тает, разогнав остатки рукой. – Из известных страхов меня миновала, пожалуй, арахнофобия, боязнь пауков, да и то, если не распространять этот страх на всех насекомых: в глубоком детстве меня приводили в ужас жужжавшие на окне мухи, при виде которых я принимался рыдать. Половина моей жизни ушла на то, чтобы преодолевать страх или умело его скрывать. Мы-то с вами понимаем, что иначе нельзя, по-другому просто не выжить. И это при росте метр восемьдесят и весе за девяносто килограммов… – Он криво усмехнулся. – Да, при моих габаритах, к которым добавлялось насмешливое поведение, трудно заподозрить такое. Однако страх, как конвоир, толкал меня в спину, вся моя жизнь выстраивалась по его указателям. Я старался избегать травмирующих ситуаций. Но они нарастали, как ком. Я пытался забиться в угол. Но начинал и там бояться собственной тени. От страха, поселившегося внутри никуда не деться. Это простая истина, которую понимаешь слишком поздно. – Он плеснул себе в рюмку, предоставив мне сделать то же самое. – Вы почти угадали, я писатель. Написал десятка полтора книг, в которых, как водится, врал, но сейчас мне не до лицемерия. Сейчас я наблюдаю за собой, записываю свои страхи, чтобы хоть как-то отвлечься. И вспоминаю. С чего всё началось? С того, что ребёнком боялся темноты? Вполне возможно и так. Воображение рисовало мне чёрную руку, о которой я услышал от сверстника (всегда найдётся такой любитель попугать), тянущуюся к моему горлу из-под кровати. Засыпая со светом, я до слёз просил мать дождаться пока усну. Читая страшные сказки, я дрожал, представляя себя на месте мальчик-с-пальчика, попавшего в лапы злого великана. Мой район славился хулиганами, впрочем, достаточно безобидными, демонстрировавшими свою власть, ограничивая унижения словами. Если, конечно, они не встречали отпор, но это был не мой случай. Я просто не выходил лишний раз на улицу. А дома множество раз мысленно переживал встречу с ними. И она была гораздо ужаснее, чем та, что однажды случилась наяву. Меня обозвали слюнтяем, отобрали какую-то мелочь, и на этом всё закончилось. Это заняло не более пяти минут. Но мне хватило месяца переживаний. И я до сих пор помню их прозвища, производные от фамилий, смешные, но тогда казавшиеся грозными. В школе по пять раз на дню возникают стычки с одноклассниками. Почти на каждой перемене, но у меня потом весь урок бешено колотилось сердце, и было совсем не до учёбы. Я представлял, как меня дождутся после школы, и чем всё обернётся. Воображение рисовало мне худший сценарий. И хотя меня никто никогда не встречал, этот опыт ничему меня не учил. На следующий день всё повторялось. Иногда я думаю, что лучше бы один раз меня крепко поколотили, я бы приобрёл опыт, и больше бы не боялся неизвестно чего. А так это превращалось в пытку, о которой никто не догадывался. Обнаружить свой страх, пожаловаться родителям, для меня казалось постыдным, и от этого делалось невыносимо вдвойне. Так я и жил в частном аду, из которого не видел выхода. – На мгновенье он смолк, выпуская в сторону струйку дыма. – Да это был ад, но понемногу я научился приспосабливаться, не подавать вида, что боюсь, держаться стойко, ведя себя так, будто с меня всё как с гуся вода, хотя потом ещё долго рисовал в воображении «ужасную» сцену, выходя из неё с достоинством, мысленно расправляясь с противниками, как д’Артаньян. Так я зализывал раны. – Он раздавил в пепельнице окурок, достал новую сигарету. – Но хуже было другое. Оборотной стороной моего страха было то, что я лез на рожон, провоцируя конфликт. Классическое поведение! При этом трусом меня не считали. Как я узнал, повзрослев, я слыл даже смельчаком. Вот и вы меня так назвали. Это лишний раз говорит о том, что ни мы не представляем, какое впечатление производим, ни о нас окружающие толком ничего не знают. Мы для них чёрный ящик, только ради бога не спорьте. Ну, вот и хорошо. Я был невротик, и в глубине знал это, скрывая от других свой порок. Учился я хорошо. При таком складе характера, это было несложно, всё к этому вело. К тому же мать, сама преподаватель, очень властная и эгоистичная, тряслась надо мной наседкой в начальной школе, не останавливаясь перед подзатыльниками, когда готовила со мной уроки. Она называла это «направить в колею», чтобы дальше я смог учиться прилежно уже самостоятельно. Она добилась результата, я до сих пор ненавижу чистописание, зубрёжку и таблицу умножения, заплатив за успеваемость слишком высокую цену. Когда учитель водил пальцем по журналу, вызывая к доске, я инстинктивно вжимался в парту, а, если пуля пролетала мимо, облегчённо вздыхал. Мать, школа, общество воспитали во мне страх оказаться хуже других, боязнь получить двойку, прививая комплекс отличника. Я и подумать не смел, что будет, если меня исключат из школы, для меня это рисовалось апокалипсисом. Теперь для меня очевидно, что ничего страшного бы не произошло, просто моя жизнь пошла бы по иному пути, как знать, может, и лучшему, но тогда это казалось хуже смерти. – Он упёр локти в стол и, положив на ладони подбородок, уставился не мигая. – Понимаете, страх имеет свойство никуда не исчезать, но только накапливаться, подчиняя себе. Если один раз тебя ограбили в тёмном переулке, ты будешь обходить его стороной. Это обучающая функция страха заложена в нас природой. Она, безусловно, полезна. Но до какой степени стоит идти у неё на поводу? Оберегая себя, рискуешь прожить человеком в футляре. В детстве я не любил оставаться дома один, а гулял всегда с товарищем и не далеко от дома, словно ощущая собственную незащищенность. Позднее это вылилось в одну из мучительных фобий, но об этом, если позволите, я расскажу дальше. Я избегал сюрпризов, случайностей, перемен, неожиданностей, всё должно было подчиняться неизменному ритуалу, будущее должно было быть прозрачным, ясным и просчитываться наперёд. Отступление от привычного распорядка вселяло смутную тревогу. И это привело с возрастом к раздражению из-за оставленных не там тапочек или лежащего на другой полке тюбика зубной пасты. При этом я, как и все мальчишки, обожал книги о приключениях в прериях и дебрях Борнео. Там я был смел, решителен и совершенно спокоен. Но моё детство проходило в мучительных терзаниях, как у пугливого зайца, и, хуже того, я считал это нормой, думал, что это и есть сама жизнь, такая же, как у всех. Я вам ещё не надоел?
Вместо ответа я поднял рюмку. На этот раз мы чокнулись так сильно, что капли из его рюмки перелетели в мою. Выпив, он поморщился, положив в рот дольку лимона.
– Тогда же я впервые испытал ещё один страх – страх смерти. О танатофобии, считающейся корнем всех страхов, написано столько, что говорить о ней в общем, повторяя других, не имеет смысла. Я поделюсь только личным опытом. Было мне тогда лет шесть, слепило июньское солнце, мы жили на даче, и я вышел за калитку на огромную залитую светом поляну. Мне было лет пять-шесть, не больше. Помню рваный сачок, с которым я гонялся за бабочками, море душно пахнувших цветов, трав, доходивших до пояса и щекотавших голые коленки, невыносимую жару, заставлявшую то и дело прибегать на веранду пить холодный шипучий квас, а ещё – одиночество, когда утопал на поляне, слившись с пестрым разнотравьем. Был полдень, и дачники прятались от солнца в тени яблонь на своих участках, так что на дороге возле заборов – ни души. Я рассматривал на ладони жука – зеленоватый отлив, растопыренные лапки, наивное и упрямое желание ползти к моему мизинцу, – потом, когда мне наскучило, встряхнул рукой и, прищурив глаз, долго наблюдал его полёт. И тут случилось это. Меня пронзил страх, в мгновенье я осознал: всё это, и жук, и поляна, и солнце – пребудет всегда, а я исчезну, умру, как моя бабушка, о которой рассказывала мать, когда мы пришли к ней на могилу. И где я буду, когда меня не будет? Нигде? Оцепенев от ужаса, я уже не слышал гуденья пчел, не видел яркого солнца, крепко сжав сачок, я чувствовал лишь стук своего сердца. Сколько это продолжалось? Минуту? Час? Потом мне захотелось закричать, и я бросился к родителям. Однако рассказать о своих чувствах не решился. Мне было стыдно за свой страх, взрослые ведь тоже знают, что умрут, но это не мешает им улыбаться. Целый день я просидел у окна, слушая жужжанье мух, рассматривая трепавшуюся в углу паутину. Я не мог успокоиться, и от того, что за стенкой раздавались голоса, мне не делалось легче. Тогда я впервые понял, что каждый на свете один, раз его никто не спасёт от смерти. Но как жить с такими мыслями? Я мучительно искал выход, который нашёл только к вечеру. Конечно, я должен умереть, пришло мне на ум, но не скоро, пока я ещё маленький, а к тому времени придумают таблетку, как от больного горла, я выпью её и буду жить вечно. Дети изобретательны и умеют себя заговаривать, в ту ночь я заснул счастливым. Чего не скажешь о других, бесчисленных ночах, когда страх смерти возвращался. Ведь, раз поселившись, он никуда не девается. В юности я держал на этот случай у кровати какую-нибудь зачитанную до дыр книгу, одно время, шахматный справочник с таблицами прошедших сто лет назад турниров, за изучением их победителей – бессмысленнее занятие трудно вообразить, к тому же вскоре я изучил их досконально! – меня смаривал сон. Страх смерти – навсегда. И до сих пор мне не удаётся от него избавиться. Когда он пронзает меня по ночам, как кошмар наяву, я вскрикиваю и включаю свет. А вы смерти боитесь?
Я пожал плечами.
– Во всяком случае, не так.
В его глазах промелькнул интерес.
– Верите в загробную жизнь?
– Нет. Я об этом просто не думаю.
– Счастливчик! А мне вот, как видите, не удаётся.
Он вздохнул, уставившись в точку у меня за спиной.
Сгустились сумерки, за столиками загорелись лампы. Кафе постепенно заполнялось. Официантки сновали с подносами, вокруг то и дело раздавался смех.
– А что дальше? – вывел я его из задумчивости.
– Дальше? – Он тронул лоб. – Ах, вас интересует, верно, эволюция моих страхов. Что ж, пожалуйста. Получить в детстве двойку было для меня трагедий, казалось, что мир перевернётся. Но как именно? Что, конкретно, случится? Таких вопросов страх не допускал. Конец – и точка! И сейчас многие взрослые, особенно не молодые, связывают потерю работы с крахом всей жизни. Для них это ужас ужаса. Конечно, никуда больше не возьмут, кругом сокращения, что я будет есть, чем кормить семью. При этом никакие аргументы не действуют. Очевидно, что биологический минимум, необходимый для жизни, гораздо ниже социального, проще говоря, имея крышу над головой, с голоду не умрёшь, но потеря работы сломает весь привычный уклад, заставит искать что-то другое, сменить, возможно, модус вивенди, а это невыносимо. Эту мысль блокируют страх. Ужас перемен стоит за привычной рационализацией – а что я буду есть… Выпасть из социума, из привычной колеи страшнее, чем голодать. Как и для меня, представлявшаяся встреча с хулиганами была во сто крат ужаснее быть разочек побитым. Школа сделала из меня человека социума. При этом выпивка на время снимала стресс, и в раннем подростковом возрасте я уже пристрастился к алкоголю. Этому способствовало то, что мои однокашники были меня на пару лет старше – я рано пошёл в школу и за один класс сдал экстерном, – и эти отпрыски из рабочих семей быстро научили меня как расправляться с бутылкой. В пьяном виде я делался буйным, позволяя то, на что бы никогда не решился в трезвом. Это была оборотная сторона моего страха. В школе я копил всю неделю, выкраивая деньги из тех, что получал на обеды, чтобы в воскресенье купить вина. Напиться в этот день было для меня высшим наслаждением, временным освобождением от страхов, которого я ждал, усердно готовя уроки. Это было моим спасением. Никто об этом не знал. – Он быстро опрокинул рюмку, но вместо лимона, снова закурил. – Не стоит думать, что я был красневшим подростком, маменькиным сынком (хотя последнее, учитывая властную мать, в какой-то степени и присутствовало). Трясшиеся руки и колотившееся сердце не помешали мне поступить в престижный институт, вести себя подчёркнуто независимо, даже дерзко. Но и в студенчестве меня никогда не покидал страх. Я испытывал постоянную раздвоенность, какая-то большая часть моих усилий шла не на достижение цели, а на его преодоление. Я старался не отставать от других, быть как все, делать то же, что и остальные, но мне приходилось делать это с невидимым горбом, отчего было вдвойне труднее. Так я концентрировался не на задаче (я занимался физматом), а на том, как меня вызовут к доске с её решением, мысли путались, меня парализовал страх. Помню, как один насмешливый преподаватель, знавший, впрочем, что я успешный студент, довёл меня на экзамене до того, что я не мог ответить на простейшие вопросы. За мою идущую от смущения болтливость, когда я слетал с тормозов, не отдавая себе отчёта в том, что говорил (он принимал это за дерзкую надменность), он имел на меня зуб, и месть его была ужасна. Слушая меня, он просто похмыкивал, удивлённо вскидывал брови, даже если я отвечал правильно, и постукивал о стол карандашом. Это оказалось более чем достаточным, чтобы сбить меня. Я сидел бледный, с упавшим сердцем, находясь, будто в прострации, и спроси он, сколько будет дважды два, не дождался бы ответа. Эмоциональная травма была так сильна, что я помню её уже сорок лет! А сколько их было… Отчисление из института грозило армией, а это было для меня концом света. Пару раз, когда, мне казалось, что я стоял «на вылет», я всерьёз думал о самоубийстве. Страх смешивает главное и второстепенное, развешивая кривые зеркала, отключая трезвое мышление, заставляет делать глупости. На войне при неожиданной атаке противника это состояние паники называют «седлай ружьё, заряжай коня». Постепенно я стал учиться из-под палки, которой семестр за семестром угощал меня страх, и к окончанию института обрёл стойкую идиосинкразию к науке, которой в школе восторгался, но которой мне отбили всю охоту заниматься, а диплом стоил мне столько нервотрёпок, что я до сих пор в кошмарах сдаю экзамены по нелюбимым предметам. У вас, было нечто подобное?
– Ну, экзаменов все боятся.
Он хмыкнул, прочитав в моём ответе скрытое снисхождение, и продолжил почти скороговоркой, точно опасаясь, что я его перебью.
– Заговорить с незнакомой девушкой было для меня очень трудно. Внутри я сжимался в комок и редко мог преодолеть себя. Свой отпечаток накладывало и воспитание. А боязнь оказаться в постели не на высоте отравляла прелесть первого свидания. При этом я умудрялся заводить романы, жениться и родить ребёнка. Полагаю, что всё это случилось помимо меня, моя бы воля, я бы так и просидел всю жизнь в углу.
Он на мгновенье смолк, а потом погладил ноутбук, точно стирая пыль.
– Вы, наверно, знаете, что в основе страха лежит вполне здоровая реакция на опасность, происходит интенсивное выделение гормонов, в крови повышается уровень адреналина и кортизола, учащается сердцебиение, подскакивает давление, чтобы мышцы могли действовать эффективнее. Это закреплённый в генах рефлекторный механизм, пришёл с первобытных времён, и в американской психотерапии называется реакцией «бей или беги». Так ведут себя животные, которые счастливо избежав опасности, мгновенно расслабляются. Но нам мешает сознание, в котором ещё долго, если не навсегда, остаются следы, заставляя жить в постоянном стрессе. Это оборотная сторона нашей памяти и способности к обучению. Так мы обретаем личный опыт, правильный или нет, другое дело, но составляющий нашу жизнь. А если нервная система дала сбой? Если какой-то крохотный очажок в мозгу посылает сигналы мнимой тревоги? Тогда страх выходит из-под контроля, становясь безотчётным. Я уж не говорю, что часто, как в случае со смертью, нельзя ни убежать, ни ударить. Что делать тогда? Смириться? Но это удаётся далеко не всем. В особенности бунтарям или наделённым повышенной витальностью. Да-да, именно постоянная тревога не позволяет плыть по течению, смириться с неизбежным, бороться, как это ни странно звучит из уст представителя робкого десятка, за жизнь до конца. Гораздо легче встретить опасность с открытым забралом, сразу, не откладывая, всё равно, что прыгнуть в ледяную воду, чем ждать, стоя на берегу, гадать, надеяться, прокручивать – в тысячный раз! – возможные последствия, выбирая из них наихудший. Я не утомил ещё медицинской терминологией?
Я отрицательно мотнул головой.
– Ну, потерпите ещё, я за последнюю неделю, когда стал составлять свою антологию страха, перевернул гору литературы. Оказывается, всё дело в повышенной активности базальных ганглиев, комплексе крупных образований, расположенных в центральной части мозга окружающих центральную лимбическую систему. Базальные ганглии участвуют в процессах интегрирования чувств, мыслей и движений, а также задают нашему организму режим, в котором он работает, регулируя состояние покоя или уровень тревожности. Повышенные обороты приводят к возникновению чувства тревоги, нервозности, напряжения и пессимизма.
Он развернул ноутбук в прямой угол.
– Вот история, которую приводит у себя в книге один психиатр. Она стоит того, чтобы с ней познакомиться.
Откашлявшись, он прочитал глубоким ровным голосом:
– Гэри пришёл ко мне на приём лет восемь назад. Перед этим он сначала пришёл к своему лечащему врачу с жалобами на боли в спине. Тот обследовал спину и обнаружил болезненный участок в области почек. Он отправил Гэри на рентген почек. Как только пациент услышал о рентгеновском исследовании, его мысли потекли в заданном направлении: «Доктор хочет проверить, нет ли у меня рака». (Обратите внимания на скачок в его логике.) Но на этом выводе его предположения не прекратились. «У меня обнаружат рак и назначат курс химиотерапии». Через десять секунд он уже «лечился от рака». «Меня начнет выворачивать наизнанку, я облысею, начнутся дикие боли, и я умру». Весь этот путь он проделал в своем сознании за тридцать секунд. И тогда у Гэри случился приступ паники. Его сердце заколотилось с бешеной скоростью. Руки стали ледяными. Он стал делать судорожные вдохи. А затем весь покрылся холодным потом. Повернувшись к врачу, он сказал: «Я не могу идти на рентген!» Потрясённый доктор переспросил: «В каком смысле? Вы пришли ко мне за помощью. Мне нужен снимок, чтобы я смог…» Но Гэри ответил: «Нет! Вы не поняли! Я не могу идти на рентген!»
Тогда доктор отыскал мой номер, позвонил мне и попросил: «Дэниэл, пожалуйста, помогите мне с этим пациентом».
Когда Гэри рассказал мне, что случилось на приёме у врача, я понял, что он всю жизнь страдал приступами паники. К тому же Гэри оказался специалистом по худшим из всех возможных прогнозов, что, в свою очередь, приводило к очередному приступу. Когда мы приступили к лечению, я дал Гэри рекомендации для страдающих нарушенной функцией базальных ганглиев. Я даже съездил с ним на рентгенографию почки, так как это надо было сделать по возможности быстрее. Он вёл себя прекрасно: дышал расслабленно и спокойно прошёл через эту процедуру. Всё было хорошо до того момента, пока в кабинет с озабоченным лицом не вошел рентгенолог и не обратился к нему с вопросом, в каком боку у него были боли. Гэри схватился за грудь и посмотрел на меня так, будто хотел сказать: «Мерзавец! Ты врал! Я умираю!» Я похлопал его по колену и сказал: «Подождите, Гэри. Прежде чем вы умрёте, дайте мне взглянуть на снимок» (психиатры имеют медицинское образование). На снимке я увидел, что у Гэри в почке крупный камень, который может причинять чрезвычайно сильную боль. Тем не менее, от камня в почке, как правило, не умирают. Чересчур активные базальные ганглии Гэри причинили ему огромные душевные страдания, заставив пережить худший из возможных сценариев.
Он снова захлопнул ноутбук.
– Смешно, правда?
– Я бы не сказал. Особенно Гэри, не хотел бы оказаться на его месте.
– Да уж, врагу не пожелаешь. А я узнаю в нём себя. За Гэри?
Он поднял рюмку, мы снова чокнулись.
– Особенно тяжело переносить страх в одиночестве. На миру, как говорится, и смерть красна. Когда я видел, что, попав в схожую ситуацию, другие боятся не меньше, а зачастую и больше (на этот счёт страх развил во мне особую проницательность), во мне происходила разительная перемена. Я преображался, превращаясь в храбреца, поддерживал остальных грубоватым юмором, их растерянность делала меня собранным, и только нарочитая развязность и болтливость выдавали во мне прежнюю трусость. Подозреваю, и Сократ в ночь перед казнью много разглагольствовал перед учениками от страха. Но один на один с собой я снова становился тем, кем я есть. Таких называют ипохондриками, людьми с расстроенной психикой, тревожно-мнительным характером, наконец, психопатами истероидного круга, но разве это что-то проясняет? Это простая констатация, возможно даже способ отгородиться от них, как от прокажённых. Но то, что сильно развито в таких людях, так или иначе, присуще каждому. И разве принцип личного спокойствия не сводится здесь к рецепту – забыться, отвлечься, не замечать? Ерунда, ты не мужик, часто приходилось слышать мне, когда я ещё не оставил надежды встретить понимание, ты какая-то принцесса на горошине. Да, конечно, это так. Но принцесса ведь так и не уснула, ворочаясь на двенадцати перинах, и разве она виновата в своей гиперчувствительности?
Я открыл было рот, но сообразил, что вопрос риторический.
– Жить в страхе особенно мучительна тем, что им не с кем поделиться – никто не захотел бы слушать мою исповедь. Ну, вы-то приятное исключение, хотя, при других обстоятельствах, возможно бы тоже от меня инстинктивно шарахнулись. Да и кто в полной мере смог бы меня понять? И что может сказать пьянице никогда не бравший капли в рот? Искать же круг себе подобных дело трудное, хотя бы потому, что в своих страхах мало кто сознаётся. Это же касается и психиатров, обученным разным методам лечения – в конце концов, они такие же трезвенники, не испытавшие моих мучений. И со своими страхами я справлялся как мог, выстраивая жизнь по их указателям. После диплома я работал в исследовательском институте, но ничем особенным себя не проявил, всячески избегая конкуренции. При этом моя внутренняя самооценка оставалась высокой, в своих неудачах я винил окружающее, не дававшее раскрыться моим талантам. Меня считали одарённым, но ленивым, однако это было не так, за моей ленью стоял страх. Когда мне приходилось выступать с отчётными докладами, я не спал накануне ночь, проигрывая в уме свой провал, бесконечно отвечая на каверзные вопросы, до которых никто бы и не додумался, оставаясь не столь глубоко погружённым в мою тему. Я это знал, но мозг не останавливался в своей бессмысленной работе, пережёвывая одни и те же мысли. Чтобы не погрузиться в страх, как состояние души, нужно было принимать участие в научной жизни, занимать активную позицию, но сделать это не позволял всё тот же страх, превращавший в рака-отшельника. Разрывать этот порочный круг мне удавалось лишь изредка. Позднее у меня случались редкие удачи, когда, например, выходили книги. Их нужно было рекламировать (обычная практика), ездить по писательским собраниям, давать интервью, выступать перед читателями, но страх, парализующий страх, снова вынуждал меня к бездействию. Не признаваясь себе в истинной его подоплёке, я оправдывал себя бессмысленностью совершать какие-то действия, тщетностью своих усилий, их ничтожностью, тем, что игра не стоит свеч, ленью, мизантропией, наконец, заставляя довольствоваться тем, что есть. При этом в литературных кругах я слыл резким, грубоватым и нетерпимым. Я безапелляционно высказывался о чужих талантах, так что во мне можно было подозревать скорее брутальную авторитарность, чем застенчивую изнеженность.
Он провёл по лбу тыльной стороной ладони, точно вытирая пот.
– Свою работу в исследовательском институте я не любил, считая то, чем занимаюсь, никому не нужным, но идти было некуда – я был в этом совершенно уверен, как и во всём, что диктует страх, – и потому держался за место. Это был отзвук страха перемен, о котором я уже говорил. Он играет определяющую роль и в политике: люди чаще поддерживают власть, даже самую отвратительную, боясь изменений, поэтому оправдывают её тем, что другая будет хуже. Переаттестация на соответствие должности научного сотрудника была для меня ежегодной голгофой. Я был убеждён, что не пройду её, хотя вся процедура, как я понимаю задним числом, была чистой формальностью. Я думал, что комиссии безразлична моя судьба, что она кровожадна, и с удовольствием меня уволит. А всё было ровно наоборот – хотя моя судьба комиссии и в самом деле была безразлична, её члены не были заинтересованы в лишних хлопотах, им было легче оставить всё, как есть. Однако в тот день я вместо обычной пачки сигарет выкуривал две. Я был бледен, а в коридоре перед дубовой дверью (до сих пор помню, какой тяжёлой она была), меня прошибал холодный пот. Другие тоже нервничали, но я буквально умирал от страха. Зато когда переступал порог, вёл себя подчёркнуто высокомерно, и даже дерзко. Обычно заканчивалось всё быстро, к собственному удивлению я бывал этим слегка разочарован, и тогда у меня наступала эйфория – я без умолку болтал в коридоре, нелестно отзываясь о членах комиссии перед несчастными, которым только предстояло её увидеть. Меня так и не уволили. Закрылся наш институт – сценарий, который не при каких обстоятельствах не приходил мне в голову. Я оказался на улице, но ничего страшного не произошло. Подавляющие большинство страхов оказываются пустыми. Это нужно помнить. Всё пройдёт, и страх тоже. Это, наверняка бы помогало, если бы страх не развивал относительно себя странную забывчивость.
Он скомкал пустую пачку из-под сигарет. Я протянул ему свои. Он сунул одну в рот и, наклонился вперёд, чтобы я поднёс ему огонь.
– Человек не собака, ко всему привыкает. И страх не исключение. Со временем он превращается в привычку, без него как будто даже чего-то не хватает. Так я и живу. Возможно, это плата за мою чудовищную память. Если у меня гвоздём заседает какая-то мысль, то я не при каких обстоятельствах не могу от неё отвлечься, и она превращается в навязчивость. Хорошо, если это замысел нового романа или желание съездить к морю. А если это страх? Он приходит под тысячью личин, его сила имеет разную степень – от лёгких опасений до воющей внутри сирены, от которой невозможно спастись, – он захватывает какой-то участок мозга, возможно, один и тот же, и не хочет его покидать. С годами он настолько укрепляется в своих владениях, что даже когда нет видимых причин для беспокойства, мозг их выдумывает, будто не может без них обойтись, словно ферменты, которые выделяются при страхе, прочно вошли в биохимию организма, уже не способного без них функционировать. Ты превращаешься в раба страха, в мазохиста, который не может без него жить. Если всё в порядке, значит, что-то не так, ты ждёшь беды, и рано или поздно её накликаешь, получая подтверждение своим опасениям. Суеверие при этом вырастает до небес, ты считаешь всех перебежавших дорогу чёрных кошек, решетишь календарь пятницами тринадцатого, ты, наконец, ожидаешь приближение страха, и появляется страх страха… Страх начинает жить сам по себе, безотносительно к реалиям жизни. Так вечно беспокойные бабушки, у которых нервотрёпки вошли в плоть и кровь, переживают за давно выросших детей и великовозрастных внуков, пугая их (а по сути себя!) сквозняками, холодной погодой или подобными пустяками. Их страх, когда-то вполне обоснованный, с годами перерос в истерику, а закончился фарсом. Но они этого не замечают. Да и что-либо сделать уже поздно. В случаях, когда всё решено, например, при ожидании результатов анализа, как в моём случае, можно тысячи раз приказывать себе не надеяться, не загадывать, не тревожиться, ведь от этого ровным счётом ничего не зависит, можно говорить себе, что всегда будет не так, как предполагаешь, что нет никакого материала для прогноза, кроме фантазий, а всё равно сердце замирает, вынуждая к бессонной ночи. Отключиться, смириться, принять как неизбежное. Советы хороши, если бы знать, как ими воспользоваться. Ведь речь идёт о подсознательных процессах. И может, втайне мы верим, что, играя с собой, влияем на результат? В чистом виде так обстоит дело смертью. Все знают, что думать о ней бессмысленно, раз её не избежать, но многим не удаётся о ней забыть ни на мгновенье, и они продолжают биться головой о стену. Бей или беги! Но трагедия состоит в том, что в этом случае некуда бежать и некого ударить. Остаётся отвлечься, занимая себя работой, семьёй, вот как, например, вы, или утешить себя детской надеждой на загробную жизнь, как рекомендует религия. Но что если ум беспокоен? Что если до конца ищет выход, даже там, где его не может быть? А защитная реакция, которая включается у антилопы в когтях льва, заставляя её впасть сонное отупение, отсутствует?
Мгновенье он смотрел, ожидая ответа.
– Когда стоишь на высокой горе, с которой предстоит съехать, захватывает дух. Но когда едешь – страх пропадает. Внутри самой опасности легче, чем вне, на подступах к ней. Реальная опасность мгновенно излечивает, реальные страхи вытесняют фантомные. Вот как в нашей недавней стычке. Но когда худшее проходит, они возвращаются. Механизм запущен, страх должен чем-то питаться, заставляя, как солдата, жить в состоянии постоянной боевой готовности.
– А в церковь сходить не пробовали? – перебил я, уставая от его монолога.
– А как вы думаете? – скривился он. – «Надо относится к себе проще, меньше жалеть, – советовал мне один священник, – сегодня жив, завтра умер, в конце концов, все там будем». Что ж, он прав. Эгоизм – разновидность гордыни. Будь я патологоанатомом или солдатом на войне или находись в чумном бараке, я бы привык к смерти. Один молодой военнослужащий сказал мне, что перестал бояться, когда на его глазах взводному снесло снарядом голову. Человек – существо коллективное, за компанию и удавится. Но в современном атомизированном обществе от смерти отгораживаются, всячески её прикрывая. Ещё в моём детстве в Москве хоронили всем двором, теперь в городах такого не увидеть, о нашей общей участи изредка напоминает лишь проезжающий мимо ритуальный автобус. Оберегая от негативных впечатлений, тем самым человека оставляют со смертью один на один. Впрочем, я много философствую. Есть такая шутка, один говорит: «Хочу кончить самоубийством, но не знаю как». «Чего проще – выброситься из окна?» «Не могу, боюсь высоты». Этот анекдот на самом деле не так абсурден. Страх не подчиняется житейской логике. Я множество раз покончил бы с собой, если бы для этого достаточно было нажать кнопку, и я был бы уверен в мгновенном и безболезненном небытие. Да-да, конечно, вы правы, этот анекдот выдумал я, но какая разница. Мысль о суициде, как ни странно, успокаивает. Как писал Эмиль Сьоран: «Не будь у меня свободы покончить самоубийством, я бы уже давно застрелился». На философском уровне он, безусловно, прав. Но когда в дело вступает психология, всё летит к чёрту.
– Послушайте, – как можно увереннее сказал я, – может, у вас ещё всё обойдётся.
– Вы думаете? Я звоню в больницу каждый день, а они всё тянут и тянут…
Мне показалось, он сейчас расплачется.
– Надо надеяться.
– Конечно, надо, но я же специалист по худшим прогнозам.
Он посмотрел мне в глаза, ожидая поддержки. Я отвёл взгляд.
– Ну да ладно, пусть будет, что будет. Гадать всё равно бессмысленно. Ваше здоровье!
– На земле все бессмысленно, – поднял я следом рюмку. – Но самое бессмысленное занятии – думать об этом.
Он взглянул с интересом.
– Да, вы правы.
Он заметно опьянел.
– А знаете, бог Пан, олицетворявший у греков природу, насылал страх, обращая в бегство. Древним было хорошо известно, что природа подвергает нас страхам в случае неосторожного поведения или приближения к божественному. Возможно, я много на себя беру, когда утверждаю, что присущий страх оборотной стороной имеет талант, природную одарённость. Во всяком случае, он позволяет глубже проникнуть в природу вещей, увидеть их суть во всей своей неприкрытой наготе. Только не сочтите это манией величия, присущей литераторам. Я – невропат, но не параноик. Об этом можно только пожалеть – паранойя приносит меньше мучений, придавая устойчивости. Конечно, для окружающих она невыносима, но что нам окружающие?
Он коротко рассмеялся, будто переломил яблоко.
– Меня упрекают, что я много пишу о смерти. Но я сам умирал тысячи раз. Так устроен мой мозг, переживая панические атаки, он создает иллюзию последнего мгновенья. Кажется, что настал конец, а когда страх, животный, экзистенциальный, вселенский, слова мало выражают этот ужас, отступает испытываешь эйфорию. Так что я, как и мои герои, психологически часто бывали на грани небытия, балансируя между жизнью и смертью. Впрочем, это вам, должно быть, неинтересно.
– Ну почему же.
– Это всего лишь творчество, а у нас разговор куда серьёзнее. По крайней мере, для меня. Нет, вам, правда, интересно? Ну, тогда я готов говорить об этом часами, тема-то для меня бездонна. Зайдём, к примеру, с другой стороны. К числу распространённых страхов, который, конечно же, не миновал и меня, относится страх за своё здоровье. Это отголосок страха смерти, его естественное продолжение. Люди, не сведущие в медицине, вдруг обнаруживают у себя симптомы зловещих заболеваний. Они бегают по врачам, а когда их диагноз не подтверждается, ставят себе другой. И так без конца. Круг их болезней ограничивается, к счастью, психосоматикой, такая у меня мать, умиравшая с сорока лет, сколько её помню, и здравствующая до сих пор (недавно её исполнилось восемьдесят три). Эти постоянные опасения отравляют жизнь, направляя её в своё русло. Но зачем-то эти мнимые болезни, нужны. Возможно, они страхуют психику от чего-то более страшного, заставляя быть в форме, постоянно готовясь к удару. Или они придают жизни давно утраченный, но необходимый смысл? И всё же плата чересчур высока, не лишне помнить, что лечатся от одного, а умирают совсем от другого. По большей части болезнь сваливается на голову неожиданно, беда приходит, откуда совсем не ждёшь. Но беда в том, что подобные рассуждения, абсолютно правильные, вряд ли помогут. Можно сколько угодно взвешивать аргументы, уверять себя в бессмысленности худших предположений, приводить статистику, что они по большей части не сбываются, прибегать к рациональному мышлению – всё это рассыпается как карточный домик под напором новой едва брезжащей на горизонте опасности. Страх, поселившийся внутри, как прожорливое чудовище, должен постоянно искать пищу. Но, извините, я вынужден вас покинуть. Где у них туалет? Ах, рядом с кухней, спасибо. – Перелистав пальцем электронные страницы, он развернул ноутбук ко мне экраном. – Вот, прочитайте пока о том, как наши страхи взрослеют вместе с нами. Это правдивая история – такие случались со мной на каждом шагу, – которую я описал в одной из книг.
Он медленно поднялся и, пошатываясь, пошёл в уборную. Я проводил его взглядом, пока он не толкнул дверь с нарисованным джентльменом, а потом уткнулся в экран:
«В седьмом классе средней школы, когда глаз стал задерживаться на представительницах противоположного пола, а руки были готовы пуститься в путешествие по собственному телу, меня посетила базилярная мигрень. Был солнечный весенний день, я готовил уроки и прислушивался, как на кухне ругались родители.
– Он совсем от рук отбился, – тихо жаловалась мать.
– Твоё воспитание, – басил отец. – Совсем избаловала.
– Но тебя же никогда нет дома!
– А работать, кто будет?
– Да, но ты же отец, найди время с ним поговорить.
Я представил предстоявший разговор, кусая заусенцы, перебрал свои провинности: двойки, недоеденные завтраки, прогулы в школе, и они приобрели размеры вселенской катастрофы. Я сжался в комок. И тут перед глазами заплясали тысячи молний, будто устроили фейерверк, пальцы, сжимавшие ручку, стали неметь. Меня парализовал ужас. «Мама, папа, я умираю», – хотел сказать я, выбежав на кухню, но во рту была каша, и я издал что-то нечленораздельное.
– Что с тобой, Митя? – испуганно спросил отец.
– Ты не претворяешься? – бросилась мать. – Ответь мне, ответь!
Я взял её за руки, язык меня не слушал. Отец уложил меня на диван, сев рядом, пытался успокоить, говоря, как они с матерью меня любят. Когда приехала «Скорая» у меня оставалась лишь сдавливавшая обручем головная боль.
– Это пройдет, – обнадёжил врач. – Ничего страшного.
С годами приступы приходили всё реже, а в университете прекратились совсем. Однако они не прошли бесследно, сделав из меня мнительного невротика.
А через сорок лет, когда после утреннего бритья седая щетина вырастала уже к вечеру, болезнь вернулась. После двух приступов кряду я не на шутку испугался. А вдруг это случится в дороге? За рулём? В метро? Меня стали мучить панические атаки, при которых внутри выла сирена, и я покрывался холодным потом. Остальное время я проводил в их тревожном ожидании.
– Всё хорошо? – замечая внезапную бледность, спрашивала жена.
– Минутное недомогание, – через силу улыбался я. Мне было стыдно признаться в своих страхах. Но долго это продолжаться не могло. Мне казалось, я схожу с ума. И тогда я решил сделать магнитно-резонансную томографию головного мозга. Ночь перед обследованием я провёл плохо, гнал дурные мысли, а наутро меня, прежде разув, поместили в пластиковый колпак, похожий на гроб. Уши зажали поролоновыми подушечками, на голову опустили шлем. Томограф заработал. «Н-да, н-да, н-да», – мерно застучало в ушах, потом наступила тишина, а затем – «угу-угу-угу», снова тишина, и «бум-бум, бум». Сканировали мозг. Хорошо, что не читали мыслей! «А вдруг, что серьёзное? – думал я. – Если все обойдётся, многое пересмотрю, надо жить жадно!» Я лежал не шелохнувшись, закрыв глаза. Процедура не из приятных! Мне хотелось вскочить, закричать, разыгралась клаустрофобия. «Скоро всё кончится, – успокаивал я себя. – Скоро всё кончится». Но сердце билось отчаянно, и я уже хотел сжать резиновую грушу, которую мне сунули в руку для экстренной связи, когда меня мягко выкатили наружу. Но шлема не сняли. И тут я услышал ровный холодный голос:
– Дмитрий Николаевич, у вас в мозгу обнаружены множественные очаги. Для того чтобы исследовать их природу, мы ввёдем вам контрастное вещество. Вы согласны?
Я с такой силой сжал грушу, что пальцы онемели.
Мне сделали внутривенное.
Опухоль? Аневризма? «Н-да, н-да, н-да, – утверждая приговор, снова застучал аппарат. – Угу-угу-угу». Зачем эта мука! А потом будут обнадеживать, предложат нейрохирургию, облучение. Нет, я не вынесу! Тянуть пытку, умирая от ужаса? Кто может, умирая, радоваться каждому часу? Пистолет! Надо достать пистолет. Где? Чёрт возьми, как я раньше этим не озаботился! А дела? Надо закончить дела! Я перебирал всё, чем занимался, и это показалось теперь чем-то совершенно пустым и никчёмным. Я отчётливо понял, что меня, в сущности, ничего не держит. Разве написать завещание. Неожиданно я совершенно успокоился, будто речь шла не обо мне, а о ком-то постороннем. Даже пластмассовый колпак больше не смущал. «Я ухожу, а ты задержись немного, – всплыла предсмертная записка, которую оставлю жене. – Буду тебя ждать». Странно, но я подумал, надо ли ставить в конце восклицательный знак, или это будет чересчур бравурно. Множественные очаги. И ничего не успел. Как буднично! Я боюсь смерти? Или жизни? «Н-да, н-да, н-да». Мысли путались. Но я чувствовал, что только сейчас, в этом колпаке, живу…
– Сколько осталось? – глухо спросил я, когда меня извлекли на свет.
– Что? – врач поднял глаза от снимков.
– Жить. Сколько осталось?
Я стоял перед ним в одном ботинке.
– Не знаю. Но от головы вы не умрете, проверьте печень, легкие.
Он рассмеялся.
– А очаги?
– Ничего особенного, видимо, врождённое.
Я посмотрел на часы. Вся процедура заняла двадцать шесть минут».
Дмитрий Николаевич появился через мгновенье, едва я отодвинул ноутбук.
– Прочитали?
– Да.
– И как вам?
– Честно, верится с трудом.
Он снова закурил.
– А между тем, это чистейшая правда. Я же говорил, непосвящённому не понять. Для вас эта история выглядит смешной, нелепой. Но для её героя это не так. Я знаю, например, целое интернет-сообщество страдающих мерцательной скотомой. В сущности, это безобидное нарушение биохимии задних отделов мозга, отражающееся на зрительных нервах. Приступ мерцательной скотомы начинается с выпадения полей зрения, когда часть видимых предметов исчезает, потом картинка начинает искрить, словно бьют молнии. Сценарий всегда один и тот же, и длится около получаса. Потом всё проходит также внезапно, как и началось. Приступы мерцательной скотомы могут случаться по два раза на дню, а могут не повторяться годами. К этому можно привыкнуть? Ничего подобного! Мне не удалось установить никаких предвестников, запускающих её механизм, и эта непредсказуемость заставляет ждать, прислушиваться к себе, быть постоянно начеку. Для медицины это вещь, как и многое другое, загадочная, но так как вреда от него никакого, ей уделяют мало внимания. (Американским врачам советуют лишь успокоить пациента и отпустить домой). А если она накладывается на привычный страх? В момент приступа кажется, что она предвестник инсульта, инфаркта мозга, слепоты, пронзает мысль – а вдруг она не пройдёт? Травмированная психика заставляет потом целыми днями прислушиваться к себе, ловить случайные, вполне естественные, блики в глазах, готовиться, что сейчас вот-вот начнётся приступ. Постоянное ожидание удара превращает жизнь в ад. А между тем (этот рецепт я узнал через два года мучений), обычный аспирин, 0,75 мг в сутки, гарантирует резкое снижение частоты приступов.
И опять всё просто. Тот же психиатр пишет – Он снова открыл ноутбук: – «Люди, страдающие нарушениями функции базальных ганглиев, часто специализируются на предсказании будущего, причём в самых мрачных красках. Их одолевают полчища «тараканов-предсказателей» — спонтанных негативных мыслей. Чтобы нормализовать работу в этой части мозга, чрезвычайно полезно научиться преодолеть склонность к составлению мрачных прогнозов. Много лет я сталкиваюсь с людьми, рассказывающими мне, что они пессимисты. По их словам, ожидая худшего исхода ситуации, они никогда не разочаровываются в собственной правоте. Может быть, они на самом деле никогда не разочаровываются, но умирают рано. Постоянный стресс, который они испытывают от плохих ожиданий, ослабляет их иммунную систему и повышает риск заболевания. Наши мысли затрагивают каждую клеточку нашего организма. Чтобы научиться успешно справляться с тревожностью, которую генерирует эта часть мозга, следует первым делом узнать, как уничтожать «тараканов-прорицателей», ползающих по вашему сознанию».
Браво, психиатр, ты, безусловно, прав! Только уничтожить «мысли-тараканы» можно лишь гильотиной или посыпав мозги дустом.
Захлопнув ноутбук, Дмитрий Николаевич отодвинул его подальше, чтобы больше к нему не прикасаться. Но для того, чтобы продолжить свою лекцию, он и не требовался.
– Страх существует сам по себе, не связанный с рациональным мышлением. Можно бояться призраков на кладбище и улыбаться на расстреле. Вспоминаю первую паническую атаку, мне было двадцать восемь, я начинал писать, и у меня ничего не получалось. К утру вместо нескольких сносных предложений была только горка окурков. Это случилось в метро. Я вдруг ощутил ужас. Ни с того, ни с сего, покрылся холодным потом, а, главное, не мог понять, что творится со мной. Такого никогда раньше не было. Казалось, я умираю. И состояние было настолько ужасным, что был готов умереть. Всё что угодно, лишь бы от него избавиться! Врач в метро, которому я пытался передать свои ощущения, задрал мне рукава рубашки (дело было летом), и я понял, что он проверяет, не наркоман ли я. Сознание у меня оставалось кристально ясным. И оттого страх был вдвойне невыносим. Я добрался до дома, лег в постель. Так или иначе, страх меня отпустил. Но шрам остался. Я стал бояться его возвращения. А через месяц, когда я уже подзабыл случившиеся, и поехал на Кавказ, всё повторилось. Только в худшем варианте. Я был в чужом южном городе, совершенно один (мои друзья накануне уехали, а я решил задержаться). Это продолжалось целый день. Я ходил в местную больницу, просил сделать мне какой-нибудь укол, хотя бы морфия, о котором только читал, и на меня смотрели, как на сумасшедшего. Я пытался заговаривать с прохожими, объяснял, как мне плохо, но от меня шарахались. Я метался по пляжу, как курица с отрубленной головой, дошёл до того, что думал о самоубийстве – заплыть в море и утонуть. Измученный, вечером я пришёл в домик, который снимал, хозяйка, немолодая женщина, месила во дворе тесто, возле лампы кружилась мошкара, на столе дымился чай. Наученный горьким опытом, я не стал ей вываливать свои кошмары, сел рядом, а она стала рассказывать про детей, внуков, простая добрая женщина. Наконец, не выдержав, я рассказал ей всё. Она погладила меня по голове, до сих пор помню её мягкую, в муке, руку, и – о, чудо! – у меня сразу всё прошло. На другой день я уехал в Москву. Но с тех пор панические атаки закрепились. Я уже не мог спускаться в метро, в горле появлялся ком, а внутри выла сирена, не мог удаляться от дома больше, чем на полкилометра. Как казак в гоголевском «Вие», я очертил невидимый круг, внутри которого чувствовал себя в безопасности. Но стоило переступить черту хотя бы на квартал – ужас возвращался. И я не мог оставаться один. Даже час одиночества был для меня адом. Мне нужно, чтобы за стенкой кто-то находился, пусть молчаливый, пусть незнакомый. Мне необходимо было чувствовать, что меня спасут, вцепиться в кого-то, как в ту хозяйку дома на юге. Я завёл кота – это не помогло. Я выстраивал свою жизнь под диктовку страха, всё больше захватывавшего меня. Я женился (вариантов не было, и я был безумно рад, что хоть кто-то разделит со мной маленькую квартиру), родился ребёнок. Это был ад. При этом я пытался писать, и у меня по-прежнему ничего не выходило. Я бросил курить, выпивать – это не помогало. На работе пошли навстречу, сделав свободное посещение. А когда нужно было приезжать, то я за сутки начинал беспокоиться, добираясь на перекладных – два трамвая и троллейбус. Так продолжалось недолго. Каких-нибудь десять лет. За это время у меня сложился образ жизни, целиком подчинённый фобиям, и как ни странно, я чувствовал себя сносно. В своём ареале обитания, превратившемся для меня в тюрьму, я находил кое-какие развлечения – играл в футбол, шахматы, гулял с сыном. Работа вскоре закончилась, на что я жил одному богу известно, но как-то всё устраивалось. Через двенадцать лет у меня случился прорыв – я написал, наконец, первый рассказ, потом второй… Однако речь не об этом. Страхи стали частью моей жизни, я с ними сросся, почти не обращая внимания, как на привычное неудобство, вроде натиравших ботинок. Я уже мог ездить на метро, хотя и закрывая глаза, мог пару часов провести в одиночестве. К тому же я уже знал, что делать в случае паники, приспособившись глубоко дышать, быстро ходить до изнеможения, чтобы паника растворилась в усталости. Из-за фобий я никуда не выезжал, боясь самолетов, всю жизнь провёл в Москве, как пёс на цепи. Сейчас, когда мне грозит смертельный диагноз, всё это кажется смешным…
Задрав вверх дном опустевшую бутылку, он вылил в рот оставшиеся капли. Сиреневые фонари, окружавшие кафе внезапно погасли. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что мы остались одни.
– Закрываемся, – виновато улыбнулась подошедшая официантка.
Он быстро поднялся и, взяв подмышку ноутбук, откланялся.
– Удачи, Дмитрий Николаевич! – крикнул я ему в спину.
Но он не обернулся.
Декабрь 2015 г.