Продолжение
31
Доктор Шварц прибыл незамедлительно. Внимательно осмотрев раненого, оставил рецепт и сказал:
- Сотрясений мозк. Трогать невозмошно. Лежать три недель, меньше нельзя. Уход. Хорошее питание. Будет здороф.
Михеич заплатил за визит положенный гонорар и отправил посыльного к аптекарю. Аптекарь жил на втором этаже того же дома, в котором размещалась аптека. Весь город знал, что беспокоить его можно было в любое время суток. Он не отказывал никому, правда, за неурочный отпуск лекарств брал небольшую наценку, как компенсацию за своё круглосуточное служение. Горожане полностью это одобряли, потому что возможность прибегнуть к лекарственной помощи в любое время, по их мнению, стоила ещё дороже, чем брал снисходительный аптекарь.
К утру больной, получив необходимые пилюли и порошки, пришёл в ясное сознание и, увидев Дуняшу, принесшую ему чай, заваренный из ромашки, обрадовался, что выразилось в его попытке улыбнуться. Улыбка вышла криво, но Дуняша поняла эту выражаемую радость.
Товарищи, которые принесли раненого уполномоченного, навещали его через день, стараясь не причинять никаких беспокойств. В прихожей снимали обувь и в одних обмотках чуть не на цыпочках шествовали на второй этаж. Там они тихо о чём-то шептались и примерно через полчаса так же тихо удалялись. Дуняша пробовала пару раз оставить их отобедать, однако они вежливо, но решительно отказывались, сказав, что их начальник и так отнимает у них много сил и хлопот и этого больше чем довольно.
Сострадание, которое испытывала Дуняша к своему подопечному, очень скоро сменилось на влюблённость, а потом и вовсе на более глубокое чувство. При этом молодые люди ощущали полную взаимность, хоть никто из них не решался первым открыться в своих чувствах. Внешне выражалось оно только в теплоте взглядов, да в робких, как бы случайных прикосновениях, от которых обоих кидало в жар.
Оказалось, что уполномоченного зовут Василий Петров, что он прибыл из Петербурга, где был студентом философского факультета и уже почти его окончил. Однако большевистская ячейка отправила его в Вологду вместе с товарищами для помощи вологодским большевикам, которые были малочисленны и слабы. В Петербурге у него остались мать и старший брат, который работает пекарем в булочной на Невском. Он заботится о матушке. Отец служил чиновником в городской управе и умер от чахотки три года назад.
Молодые люди беседовали, как только это дозволяло здоровье Василия. От него Дуняша узнала, что сейчас по всему миру готовится пролетарская революция, и что угнетённые народы сбросят с себя ярмо эксплуататоров и получат свободу. Что все люди равны, что никто не имеет права жить за счёт другого, что богачи – зло этого мира и пьют кровь рабочего класса.
Дуняше все эти идеи очень нравились, смущало только одно: она никак не могла представить себе купца Молотилова и благодетельницу свою купчиху Куприянову кровопийцами. Они в её представлении были заботливыми, рачительными хозяевами. И даже если Катерина Петровна и прикладывала руку к прислуге, но это так, для науки и порядка. Ведь знал весь город, что оплата у неё была лучше всех, да и заботилась она о них, как о своих дальних, но бедных родственниках. А тут ещё и письмо пришло, теперь уже от монахини Варвары, в прошлом Куприяновой Катерины Петровны, что настоятельницу Ферапонтова монастыря расстреляли, а сама она подалась в Горицкий монастырь, где монахинь не трогают пока. После того, как настоятельницу арестовали, а потом и убили, Ферапонтовские монахини попрятались кто куда. Одни ушли в мир, там прижились и молятся тихонько, другие, как она, разошлись по монастырям.
Дуняша целый вечер плакала над письмом, а потом, огорчённая, прочла всё это Василию, на что получила ответ, что перегибы всегда и везде бывают в такие горячие времена, что ему искренне жаль, что так всё получилось, что сам он думает, что Ферапонтовская настоятельница была не так уж и виновна, чтобы её расстреливать. Может быть, она призывала к бунту против новой власти? Но и тогда расстреливать женщин – это уж слишком. Дуняша видела, что и сам он помрачнел и расстроился, что только добавило любви и сострадания в её сердце.
Серафима Матвеевна видела всё, что происходит с дочерью, и влюблённость её, и новые взгляды. Честно сказать, ни уполномоченный этот, ни эти революционные идеи были ей не по душе, но она принуждала себя молчать, потому что отовсюду доносились только тревожные вести: то разграбили этих, то расстреляли тех. Никакие власти с этими беспорядками справиться не могли, всё менялось просто на глазах, поэтому расположение этого большевика Василия могло дать всем обитателям дома из лиственницы хоть какую-то защиту.
К тревогам Серафимы Матвеевны добавились ещё сборы купца Молотилова со всем семейством за границу. Отъезд был назначен на завтра, и она молила Бога, чтобы хоть он благополучно добрался до Франции этой. Она давеча была у них, и у тишайшей супруги его узнала, что поедут они через Архангельск, что сейчас там расквартированы войска Антанты и их флот. До Архангельска будут добираться через Вологду, пока дорога свободна. Он уже договорился с послами от миссии союзников, которые как раз сейчас с визитом в Вологде и уже готовились убыть снова в Архангельск.
- С дипломатической миссией-то будет безопасней, так мой Пашенька говорит, - сказала Настасья Николаевна, пододвигая к гостье поближе вазочку с вишневым вареньем.
- Тревожно на сердце, дорогая Настасья Николаевна, ой, тревожно. И за Катерину Петровну тревожно, ой, то есть за мать Варвару.
- Да как не тревожно. Мой-то тоже от неё весточку получил. Как они теперь, монахини, будут жить... Неведомо. Говорят, большевики вообще против веры православной. Ох, спаси Господь,- Настасья Николаевна трижды осенила себя крестным знамением.- Да и вы-то как доберётесь. Видела я во дворе обозы, всё уж и готово у Вас?
- Всё готово, душечка, Серафима Матвеевна. В Вологде наши присоединятся. Дочь с зятем тоже поедут. А как родину-то покидать, всё сердце прямо кровью обливается. Супруг говорит, что нету выхода никакого, погубят, разграбят и убьют. Во как. Жили себе жили, а тут в одночасье беда какая… - И Настасья Николаевна тихо заплакала.
- Не плачьте, душенька. А ну, как обойдётся. Может, недолго этим новым властям безобразить. Может, скоро и вернётесь, благословясь.
- Ой, ежели так... Да боюсь, что надолго. Иначе Пашенька мой не стал бы такое дело хлопотное затевать. - Настасья Николаевна вытерла слёзы бумазейным платком.
- А дом-то на кого оставляете?
- Да нанял Пашенька знакомого приказчика, Димитрия. Всё ему оплатил. Будет пригляд какое-то время. А там, как Господь даст.
Приятельницы ещё попили чаю, попрощались, обе поплакали. На обратной дороге Серафима Матвеевна зашла в храм поставить свечку да подать записочку о благоприятном путешествии, помолилась ещё Николаю Угоднику, но вышла из храма всё равно с тяжестью на сердце.
- Хоть пока храм не закрыли, да священника не тронули, есть где Богу-то помолиться, - так размышляла она, возвращаясь домой в печальном расположении духа.
Прошёл месяц, Василий совершенно поправился, готовился покинуть дом из лиственницы. Товарищи доставили ему распоряжение, что после выздоровления направляется он в Вологду уполномоченным по земельным делам при Земельном комитете. Обстановка по разделу земель была крайне напряженная. Кулаки и середняки взялись сопротивляться, и зависимые от них бедняцкие хозяйства старались занимать нейтральную сторону, по-крестьянски размышляя, что новая власть придёт и уйдёт, а им с односельчанами жить ещё и кормиться.
Был последний день его пребывания в гостеприимном доме, всю ночь он не спал, не зная как попросить Дуняшу стать его женой, да и как попросить её руки у Серафимы Матвеевны, которая, как ему представлялось, была не очень к нему расположена. Ему проще было выйти в рукопашную с врагом, чем подступиться к этому деликатному делу. К утру ничего лучше не придумал, чем обратиться за помощью и союзничеством к Михеичу. Ему казалось, что мужчина мужчину поймёт лучше и как-то именно по-мужски поможет.
Как рассвело, Василий вышел во двор и зашёл в конюшню, где, как он знал, обычно в это время хлопотал Михеич, который любил лошадей до самозабвения.
- Михеич, доброго утра. Можно отвлечь на минутку?
Немногословный Михеич кивнул в ответ и жестом пригласил Василия присесть на скамью, которая стояла у входа в конюшню.
- Деликатное дело. Хочу просить руки Дуняши, а не решаюсь ни объясниться, ни попросить. Как рассудишь?
Михеич опять кивнул в знак того, что понял, помолчал с полминуты и сказал коротко: "Помогу". Затем решительно встал со скамьи, жестом приказав Василию сидеть, и пошёл в дом. Через малое время из дома вместе с ним вышли Серафима Матвеевна с образом Богородицы на расшитом полотенце, а следом за нею семенила Дуняша, румяная и свежая со сна, в голубом нарядном платье. Михеич, ставший от них немного сбоку, решительно рубанул воздух сверху вниз рукой, как будто давал отмашку. И Василий, набрав в грудь побольше воздуха, встал, подошёл к Серафиме Матвеевне и сказал на одном дыхании:
- Уважаемая Серафима Матвеевна, позвольте попросить руки Вашей дочери. Обязуюсь быть ей примерным мужем.
- Я-то что. Вы у неё спросите.
- Дуняша, дорогая, будьте моей женой, - выпалил Василий неестественным для себя, чрезмерно громким голосом.
- Я согласна, - прошептала Дуняша, опустив глаза и залившись краской.
- Ну, вставайте на колени, благословлю Вас, коли так.
Василий, хоть и был атеистом, а всё же против материнского благословения не устоял. Они с Дуняшей опустились на колени, и Серафима Матвеевна трижды осенила их иконой и поднесла её по очереди к помолвленным приложиться.
После этой стремительной, но подспудно ожидаемой всеми церемонии все прошли в дом, где уже был накрыт стол.
- Мне сегодня надобно отбыть в Вологду по назначению к службе.
- Езжайте, голубчик. А мы с Дуняшей приедем позже, как Вы там со свадьбой договоритесь. Или сюда прибудете венчаться?
- Да вот, сие неведомо. Скорее всего, нужно будет быть на службе неотлучно. Думаю, не лучше ли в Вологде? Я там как раз и жильё присмотрю и обо всём договорюсь.
- Это правильно, это по-мужски, - удовлетворённо кивнула Серафима Матвеевна, хотя и страшилась отпускать Дуняшу в такое неведомое замужество. Однако она чувствовала, что в такие смутные времена, да ещё когда купцы за границу подались, нужно как-то с новой властью уживаться. Может быть, так и лучше для Дуняши-то будет.
Назначили свадьбу через месяц в Вологде.
- А что тебе жильё-то искать? - сказал до этого молчавший Михеич, вынимая и кладя на стол ключ.
- Это откуда?- спросила Серафима Матвеевна.
- Это от дома Фёдора Мартинианыча. Уехали они, ключ мне приказали передать этот. Берите, живите. Записку сейчас Дуняша напишет к соседям. Они там присматривают за домом, если что.
- Благодарю. Очень… - Василий встал и поклонился: - Я этого не забуду. И заботы вашей не забуду. Хорошие, сердечные вы люди.
- Поживём, увидим, - сдержанно сказала Серафима Матвеевна. - Я Вам тут собрала кое-чего в дорогу, да смену одежды мы тут приготовили. Видно, у Вас-то совсем ничего за душой-то нет.
К экипажу его проводила одна Дуняша, все понимали, что жениху и невесте нужно побыть хоть немного наедине. Они впервые обнялись. Никаких клятв, никаких слов, только одна бесконечная надежда на полноту счастья.
Продолжение следует.