Соотношение суши и моря в эоценовую эпоху (55 – 38 млн. лет назад). Рисунок к разделу "ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ-СОРОК МИЛЛИОНОВ ЛЕТ НАЗАД"
==================
АВАНТЮРИСТЫ
В Туле мы прожили уже семь лет. Тему моей второй диссертации по истории природы и тектоническому становлению Памира и Тянь-Шаня (история климата, растительности на фоне древнего оледенения) в ЦНИГРИ, где я работал, не могли утвердить, т.к. она была в стороне от тематики Института, полем деятельности которого была Сибирь. Да и моего прежнего материала для докторской диссертации не хватало. Нужно снова было пристраиваться с кем-то в экспедиции на несколько сезонов (за счёт отпусков), в горы Средней Азии. Конечно, мою тему легко бы утвердили, если бы я, как прежде, работал в Таджикской Академии наук.
Я изложил всё это Эле, и она, как всегда, легко и просто сказала, - ну, если нужно, давай вернёмся в Таджикистан. Сказано – сделано. Я списался с академиком П.Н.Овчинниковым, директором Института ботаники Таджикской Академии Наук, он дал согласие – взять меня на работу. Возвращался я в тот институт, из которого я увольнялся пять лет назад, где продолжала работать и та тётя («Уздечка», сводная жена академика), которая в своё время не хотела пускать меня в палеоботанику. (В главе «Барьеры» я рассказал об этом подробно). Но я возвращался уже остепенённым специалистом. Академик сам публиковал работы по палеофлористике, очень интересовался палеоботаникой, а поэтому иметь под своим началом молодого коллегу – значит – более успешно развивать в руководимом им институте историко-флористическую тематику. Я снова в своей не всегда в прошлом приветливой ко мне Альма-матер.
Что же было дальше? - Эля моя, великая труженица, нашла и устроила обмен квартиры «Тула – Душанбе», организовала контейнер (я уехал до этого), отправила его и – вслед за мной с Андреем и Олей – в Душанбе. Ах, какие же мы авантюристы и непоседы!
Вернулись мы в Таджикистан в 1974 году. Я с грустью расставался с Тулой, я полюбил этот город, сжился с новыми тульским друзьям. Я раздваивался: расставание с Тулой – сложный душевный и психологический барьер, но звал – творческий рост (а нужно ли было это?). Хотя в жизненном плане – это трудная суета. Андрею было уже четырнадцать лет, Оле – четыре годика. Началась новая жизнь на старом месте, в Душанбе, в жаркой Азии, сильно отличавшаяся от тульской. Олю устроили в детский сад, благо – он был рядом с нашим новым домом, Андрей учился в школе, в которой Эля преподавала предмет – домоводство, бабушка жила недалеко от нас в своей крохотной однокомнатной квартире, а я снова начал мотаться по экспедициям (летом) и усиленно обрабатывал новый, собранный в горах материал, т.е. делал то, что мне не хватало для докторской диссертации. На основе свежесобранного материала публиковал научные работы в журналах, в том числе в соавторстве с Андреем Никоновым.
В один из дней созвонился с директором. «Приходите, жду». Захожу в кабинет П.Н.Овчинникова. Когда-то (в 1958-м году) он под влиянием «Уздечки», моей бывшей начальницы, отказал мне в возможности заняться палеоботаникой (спорово-пыльцевым анализом) в его Институте. Проявил слабость. Но сейчас (в 1974-м году) он меня, уже остепенённого кандидата наук, хорошо освоившего метод, встретил очень благосклонно. О прошлом – ни слова. Напротив – заговорил о планах. Я ему рассказал, что намереваюсь детализировать то, что было сделано в кандидатской диссертации. Это его порадовало. И вообще, он, возможно, вспомнил, что был в своё время руководителем моей выпускной дипломной работы, что я – его ученик по университету. В общем, мы оба были довольны этой встречей.
ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ-СОРОК МИЛЛИОНОВ ЛЕТ НАЗАД
В первые же дни работы Павел Николаевич дал мне очень ответственное и интересное поручение, а именно, - осуществить поездку на юг Туркмении, в самую южную точку Советского Союза, в Кушку, а там – в Бадхызский заповедник (в урочище Ёр Ойлан Дуз), для сбора отпечатков ископаемой эоценовой флоры, чтобы пополнить палеоботаническую коллекцию Института. Я был очень рад этому поручению и возможности побывать в знаменитом пустынном заповеднике, увидеть уникальное месторождение древнейшей флоры, «пощупать» глазами в естественном геологическом обнажении отпечатки растений, которые упали в прибрежное морское мелководье многие миллионы лет назад. И теперь они обнажились в геологических слоях. Сборы в экспедицию были недолгими. Был апрель. Сады цвели, в цветах жужжали и шуршали пчёлы, сияло яркое весеннее солнце… Ранним апрельским утром отчалили. Со мной были два других сотрудника, шофёр и я. Машина – ГАЗ-66.
Эта ископаемая флора, за которой мы отправились, была открыта и описана впервые в 1930-х годах известным ботаником и палеофлористом Е.П.Коровиным. Отпечатки растений были заключены в светлых карбонатизированных аргиллитах (окаменевших глинах). Тридцать – сорок миллионов лет тому назад на Земле ещё не было обширных ледников, поэтому уровень океана был заметно выше современного. На огромных пространствах от Центральной Азии до Атлантики существовало обширное Средиземное море. Оно соединяло Атлантический и Индийский океаны. Средняя Азия вся была залита морем.
В прибрежное мелководье с низких берегов островов слетали листья и другие сухие части растений и заносились морским илом. В карбонатном иле листочки не успевали сгнить и, таким образом, сохранившись в виде отпечатков, донесли до нас экологический облик растений, а значит - и характер растительного ландшафта. Морфология этих растений (это хорошо распознаётся по отпечаткам) явно свидетельствовала о том, что это были типичные ксерофиты, растения сухих местообитаний. Значит, уже тогда берега эоценового моря находились в условиях жаркого аридного климата. Это одна из начальных стадий развития пустынь Средней Азии.
Проехав от Душанбе по правому берегу реки Вахш, мы добрались до Амударьи, переехав на другой берег (паром или мост – не помню), вдоль спокойной тогда афганской границы, мы достигли, наконец, восточного края каракумских песков, переехать которые нам предстояло. Как только мы заехали в пески, машина забуксовала и остановилась. Ничто не могло заставить её двигаться. Под колёса подкладывали доски, кошму, сучья кустарников. Короче, мы застряли. И тут началось: и без того серое небо потускнело, горячий воздух «зашевелился», небольшой ветерок вдруг превратился в порывистый ветер, и поднялась безжалостная горячая песчаная буря. Солнце поплыло в потоках пыли, стало тускнеть, а затем диск солнца исчез совсем. Мы спрятались на подветренную сторону машины и стали пережидать бурю.
В пустынях Туркмении такие бури бывают до 50-ти и более раз в году. Пыль поднимается до высоты двух километров и выше и разносится на большие расстояния, в том числе в предгорья примыкающих горных областей. После таких бурь пыль долго (в течение нескольких дней) висит в воздухе. «Утонувшее» в пыли солнце появляется не сразу, диск медленно проявляется (по мере оседания пыли), и только на четвёртый или пятый день в пыльном мареве появляется сначала тусклый диск, а затем всё более и более открывается яркое и жаркое белое солнце пустыни.
Интересно отметить, что многие открытые археологами архитектурные памятники раннего средневековья, города и крепости, например, в Туркмении, полупогребены под покровами годами накопившейся здесь пыли. Среди них можно назвать архитектурный памятник Старая Ниса (I-III век до н.э.), Новая Ниса (I-VII век н.э.), Парел (XII в.), Дояталы, караван сарай (XI в.). Основания всех этих и других, подобных им памятников находятся под слоем современного пылеватого лёсса.
Утро было тихим. Отряхнувшись от пыли, стали думать – что делать? Застряли в песках, а рядом нет ни поселений, ни людей. Сразу с утра стало жарко. От куста к кусту перебегают ящерицы, на песке виден след от проползшей змеи, снуют различные пауки и всё, что есть в песчаной пустыне. Но вдруг услышали гул машины и видим, что навстречу издалека к нам легко и непринуждённо приближается такой же ГАЗ 66. Подъезжает.
Вышел шофёр и спрашивает, что, мол, может быть могу чем помочь?. Объяснили – не можем выехать из песков. Шофёр подошёл к нашей машине, ударил ногой по заднему баллону и произнёс: «Что же вы, ребята, так туго накачали баллоны. С такими жёсткими баллонами вы по песку далеко не уедете. Надо хотя бы на треть спустить баллоны, шины осядут, вот тогда и езжайте». Как просто! Наш шофёр в песках никогда не был. Спасибо встречному за мудрость. Приспустили шины. Встречный шофёр постоял, подождал пока мы двинемся. Убедился, что всё в порядке. Крикнул нам - «счастливого пути». И мы спокойно проехали через пески, как по твёрдой земле. Когда выехали из песков, снова накачали шины и – в дальнейший путь. Не зря в песне поётся «…Ты не верь, что шофёры ненадёжные друзья». Факт! Надежные!
Добравшись до Кушки, самой южной точки Советского Союза, зашли в погранзаставу, отметились, объяснили цель нашего приезда сюда. Пополнили свежей водой наши молочные фляги, и направились в жаркий и безводный заповедник Ёр Ойлан Дуз. Я предварительно, ещё в Душанбе, прочёл в трудах Е.П.Коровина описание того места, где в 1930-х годах он впервые нашёл отпечатки растений. В поисках этого места нам помогли работники заповедника. Работали на обнажении три дня. Собрали великолепную коллекцию, в том числе отпечатки листьев фисташки, которая и сейчас здесь произрастает в виде саванноидных редколесий. Оказывается, дерево-кустарник фисташка было характерным для этих мест ещё десятки миллионов лет назад и, будучи наиболее конкурентным в этом аридном субтропическом ландшафте, оно сохранилось здесь до наших дней. Вот это характер!
Всё собранное переложили ватой, бумагой, чтобы отпечатки не повредились в тряском обратном пути, упаковали в ящики. Теперь, встретившись с песками, мы спокойно их преодолели (на приспущенных шинах). Вдоль границы с Афганистаном тянулись лессовые пустыни, покрытые цветущим весенним разнотравьем. В это время, когда здесь периодически выпадают дожди (зимне-весенний сезон дождей), лёссовые пустыни напоминают луга: в обилии скопления цветущих маков, огоньками разбросаны огромные тюльпаны, оранжевые шафраны, зеленеют особые виды осочки и многое другое. («А на нейтральной полосе – цветы, необычайной красоты»). Это – из Владимира Высоцкого. И действительно, на вспаханной нейтральной пограничной полосе красовались особенно крупные венчики тюльпанов.
А в зените лета и осенью, когда здесь совсем нет осадков, и землю обжигает горячее солнце, пустыня выгорает и выглядит действительно пустыней. Кто-то из ботаников назвал такие ландшафты жаропокоящимися лугами.
Привезёнными отпечатками древних растений мы очень порадовали академика П.Н.Овчинникова. Он долго рассматривал их и, как профессионал–палеоботаник, искренне восхищался и повторял то и дело «Здорово, великолепно, теперь в нашей коллекции есть прекрасная ископаемая эоценовая флора…».
Павел Николаевич скончался в конце семидесятых годов.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Я продолжал работать в Институте, организовал палинологическукю лабораторию и усиленно собирал дополнительный материал для докторской диссертации. После длительного (тульского) перерыва в работе со среднеазиатским материалом, мне потребовалось ещё шесть лет для сбора дополнительных данных по Памиру и Тянь-Шаню, шесть лет напряженной и кропотливой работы, в том числе, конечно, с микроскопом. Уже в 1980-м году я усиленно составлял текст докторской диссертации, которую защитил в 1982 году на Учёном Совете Института географии в Москве. Тема: «Палеогеография гор востока Средней Азии в позднем кайнозое и вопросы флороценогенеза». Кратко объясню.
Это очень сложная тема, в которой рассматривалась в деталях история природы гор, в том числе: как менялся климат на протяжении миллионов лет в процессе роста гор - от влажного муссонного (в начале этапа) до аридного современного, как на это реагировала растительность, прошедшая путь преобразования от горных влаголюбивых субтропических лесов (какие сейчас в Гималаях) до скудной пустынной растительности современных холодных высокогорий. Рассматривались вопросы этапов и масштабов древнего оледенения. В своей работе я изложил также предложенный мной новый метод оценки темпов и скорости тектонического поднятия Памира, основанный на анализе палеоботанических данных. Защита была волнительная, но не трудная, т.к. я представил интересный, хорошо аргументированный материал по истории природы гор Средней Азии за последние 2 -2,5 миллиона лет. Вот теперь – свобода!
Я, конечно, очень сожалел, что в это время уже не стало П.Н.Овчинникова. Думаю, что мои успехи и сама защищённая работа доставили бы ему удовлетворение, как палеофлористу и просто – пытливому учёному.
Когда, после защиты, я вернулся в Институт, иду утром по аллее сада, навстречу директор М.Расулова. Увидела меня после почти месячного перерыва. Поздравила с успешной защитой. Сказала, что я очень похудел.
- Ну, это показатель того, как не просто даётся наука, а особенно – защита большой диссертации.
- А как в Москве обстановка?
- Нормальная. А что?
- Вы что-то не то говорите. Как москвичи восприняли смерть Леонида Ильича Брежнева?
- Я этого не видел, Мухарам Расуловна. Я только от Вас узнал об этом.
Оказывается пока я ехал после защиты три дня в поезде, не стало нашего руководителя. В поезде радио или молчало, или играла песенная музыка. А я – отсыпался после защиты и от суетливой и шумной Москвы. Вот так, с поезда я попал в новую эпоху моей страны, траектория движения которой оставалась неопределённой.
ТЁТЯ, УЙМИТЕСЬ!
Возвращаюсь к маленьким забавным барьерам. Уже, будучи доктором наук и, продолжая работать в Институте ботаники, я нередко ощущал на себе обиженно-укоризненные взгляды толстой тёти-Уздечки (бывшей приёмной жены директора), словно она обижалась на меня (и на себя) за то, что так и не смогла сломить моё упорство в достижении цели. (см. главу «Барьеры»). Мы, увы, работали теперь в одном и том же институте, на равных правах. Будучи крайне самолюбивой, она, видимо, страдала от того, что я снова здесь, в институте и, вопреки её козней, занимаюсь тем, чем мечтал заниматься, палеоботаникой. Веду себя спокойно и независимо. И вот она снова стала мелко пакостить мне. Она болела этим. Вот два примера.
Наш институт располагался в ботаническом саду Таджикской Академии наук. Я привык приходить в институт за полчаса – за час до начала работы и усаживался на садовую скамейку под раскидистым гималайским кедром, прочитывал свежую газету и шёл к себе в кабинет. А скамейка, по случаю, стояла напротив окна кабинета тёти Веры. Видно, тётю это раздражало. Прихожу как-то утром, а скамейки на прежнем месте нет. Осмотрелся. Скамейка стоит поодаль, на солнцепёке. Рабочие сада, конечно, по указанию тёти, перенесли эту тяжёлую железную скамейку на другое место, чтобы я по утрам не раздражал начальницу. Ну – ладно.
ГИБЕЛЬ САКУРЫ
Но другой случай – потрясающий. Тётя не унималась.
Как-то надо было «насолить» этому Михаилу Михайловичу. И придумала очередной подлый и мелкий укол из-под тишка. В институте моя лаборатория располагалась на отшибе от главного корпуса. Это был небольшой домик из трёх комнат и с крыльцом из четырёх-пяти ступенек. В одном отсеке был вытяжной шкаф, химреактивы, центрифуги и другие приборы, в другом на стеллажах хранились геологические образцы, собранные в экспедициях, в третьем – рабочие столы, микроскопы, книги и т.д. У крыльца лаборатории росла раскидистая вишня, дерево лет десяти - пятнадцати. Она тенью прикрывала крыльцо. Весной вишня обильно и красиво цвела. Мы ею любовались, как японцы сакурой. А вишня – это и есть сакура.
Во время цветения нежные белые цветы её свисали над крыльцом, а в кроне дерева слышался пчелиный шорох. Затем, как снежинки, лепестки осыпались с отцветших цветов. А летом над крыльцом свисали сочные, тёплые, разогретые солнцем, бордовые вишенки. Урожай с этого дерева не собирали. Просто, когда летом в помещении была несносная жара, мы выходили на крыльцо под плотную тень дерева, срывали несколько вишенок, наслаждаясь приятным соком ягод, и снова заходили в домик работать. Это был наш «перекур». Но вот, однажды, приходим на работу, а вишни – нет. Что за наваждение? – Там, где только вчера радостно и счастливо зеленела раскидистая с густой кроной вишня, которая доставляла нам столько спокойной радости, был свежий травяной дёрн. Дерево исчезло, словно до этого здесь ничего не было. Что же случилось?
У тёти-«Уздечки» по её больной душе кошки скребут когтями, «надо же, как устроились!». Тётя (она была директором ботсада) после рабочего дня, когда в саду уже никого не было, приказала садовым рабочим-таджикам спилить дерево до основания, выкорчевать корни, чтобы весной не было от корней вишнёвой поросли, засыпать яму землёй, принести сюда свежего дёрна на носилках, плотно его уложить по форме ямы, полить и – всё. Я предполагаю, с каким нежеланием всё это делали таджики, ведь для них – плодовое дерево – святое явление, живой и добрый друг. Но тётя Вера Уздечкина была непреклонна, а не подчиниться ей они не могли. Начальница! Вишня погибла в неравной борьбе.
Рабочие унесли спиленное дерево на дрова. Все, кто к нам приходил в домик в этот день, спрашивали, а где же вишня, где ваша сакура? Такое красивое и здоровое было дерево! Вопрос риторический. Все сотрудники института знали мою в прошлом историю увольнения из института и возвращения уже в новом качестве, и без труда догадались, что это «Уздечка» продолжала строить свои козни против меня.
Есть же такие злые люди, неуёмные в своих недобрых делах. Им очень плохо, когда другим хорошо. Тётя после этого ходила, как будто ничего не произошло, упаковав свою совесть в целлофановый пакет, где она продолжала задыхаться. Все в кулуарах осуждали эту подлость, но директор (Мухарам Расулова заняла место директора после кончины П.Н.Овчинникова) не стала раздувать огонь. Постепенно этот случай ушёл в народное предание, как пример нелепого поступка, порождённого больной душой этой странной женщины. А вишня, - её весёлое и вдохновенное цветение по весне, сочные ягоды и тень над крыльцом, остались в памяти, как светлое воспоминание, перекрытое злобой и мелкой завистью.
Работая в Таджикистане (немножко отвлекусь), я смог принять участие и в экспедициях в заполярную Якутию и в Монголию. Это по просьбе и приглашению моих бывших коллег-геологов из ЦНИГРИ. Были очень интересные броски (за счёт отпуска). Расскажу кратко о них.
ВСТРЕЧА С СИБИРЬЮ
Наша группа геологов должна была работать в верховьях реки Молодо, левого притока Лены, это уже за Полярным Кругом. Туда мне было добраться не просто. - Из Душанбе летел самолётом – до Якутска, оттуда – «кукурузником» до Вилюйска, из Вилюйска долетели до Нюрбы. Это был базовый город моих коллег - геологов. Оттуда – до Жиганска, а от Жиганска вертолётом нас забросили в верховья реки Молодо. Это один из левых притоков Лены. Поскольку вертолёту негде было приземлиться, кругом лиственничная тайга и болота, пилот нашел на краю верхового болота, относительно сухое место, завис на высоте полутора-двух метров. Мы сбросили экспедиционное снаряжение, в том числе гитару, которую ребятам подарила женщина из Жиганска, сами – спрыгнули на мягкий мох, вертолёт поднялся и исчез. Нас встретила величавая лиственничная тайга. Я впервые увидел север Сибири, вдохнул аромат глухой сибирской тайги. В душе – притаённая радость.
Кое - как собрали разбросанные вещи, из рассыпанной партии шахмат потерялась ладья (заменили мелкой речной галечкой), всё остальное было на месте. В отряде, помимо троих бывалых экспедиционников, включая меня, было трое студентов с геологического факультета МГУ. Быстро поставили палатки для первого ночлега, привели всё хозяйство в полный порядок, устроили опоры для котла и чайника, развели костёр и – немножко расслабились.
Нам предстояло изучать геологическое строение берегов реки и ближайших водоразделов. У нас было три большие надувные резиновые лодки, которые легко вмещали весь груз и пассажиров.
Утром – первый сплав. Три недели сплывали по реке, а где - тащили лодки по перекатам. («Всё перекаты, да перекаты, послал бы их по адресу, на это место да нету карты, плывём, плывём по абрису»). Это – из известной песни туристов. Пошла работа: копка шурфов, отбор образцов на различные анализы, отмывка шлихов, геологическое картирование берегов и прочее. На одном из поворотов реки мы увидели на берегу палатку. Причалили, привязали лодки к кольям. Подошли к палатке. Палатка застёгнута на петли с деревянными пуговицами. Никого нет. И только вечеру появились хозяева палатки. Это три молодых мужика, за поясом - топоры. Оказалось, что они для геодезистов рубят просеку по заданному азимуту. Мы стояли здесь два дня, приводили в порядок сборы образцов, маршрутные записи и прочее.
В одно утро, когда один из геодезистов вышел из палатки, он увидел на том берегу речки молодого лося, пришедшего к реке попить водички. Геодезист поспешно зашёл в палатку, вышел с ружьём, прицелился и… выстрел. Лось как пил, так и уронил голову в воду. Все вышли из палаток на выстрел, увидели на том берегу убитого лосёнка, и тут состоялся такой разговор.
- Зачем же ты это сделал, парень?
- А что?
- Ты же убил годовалого лосёнка, он только жить начинал.
- А что? Молодое мясо, шашлык сделаем.
- Ну и дурак! Ты такого молодого таёжного красавца в мясо превратил, ты что, голодный, не стыдно?
-А ну, вас.
Поскольку лось уже был убит, нужно было что-то с этим делать. Оба геодезиста сели в лодку, переплыли на тот берег, с трудом уложили лося в лодку (у них тоже была вместительная резиновая лодка) и причалили к лагерю.
Мы уже два дня камералили здесь, закончили дела, поэтому с утра начали собирать свои палатки, укладывать рюкзаки, баулы… нужно было плыть и работать дальше. Пока мы собирались, «геодезисты» начали свежевать лосёнка, настойчиво предлагали нам лосиный окорок. … Я до сих пор помню это таёжное утро и загубленного красивого молодого лосёнка.
Наша трудная работа была завершена. Путевые неурядицы и комарьё остались позади. По рации сообщили о завершении маршрута, о нашем местонахождении, и стали ждать вертолёта. Таёжный посёлок геологов. Увы, три дня моросил мелкий дождь, пришедший с севера, с холодного океана, и над долиной висел туман, - нелётная погода. Вынужденный простой, тоскливое ожидание «борта», чай с оставшимися галетами. В посёлке – сухой закон. В магазине – только фруктовые напитки и минеральная вода.
У Юры, экспедиционного рабочего (бывший военный, на ранней пенсии), был огромный рюкзак. Запасливый мужик! Студенты пошутили:
- Юра, поройся в рюкзаке, может быть там ещё осталась что-то?
- Да что вы, ребята, если что было, разве я «зажал» бы?
- А ты поройся, повнимательнее.
- Да нету там ничего.
Юра начал перебирать рюкзак. Вдруг что-то нащупал, ударил себя ладонью по лбу и просиял.- Братцы, ура, есть чем отметить окончание маршрута! - Оказывается, поллитровочка была укутана (чтобы не разбилась) в три толстых вязаных носка. Замаскировалась. Юра забыл, что это были не только носки, но и то, что внутри носков. Память пенсионера – недолгая!
- Молодец, Юра! Вот это окончание работ!
Всем – по чуть-чуть. И – весело.
На следующий день небо прояснилось. Ждём «стрекозу». И вот услышали лопотание вертолёта. Грузимся. Прощай тайга, грибы, ягоды, ароматный дым от костра из лиственницы с запахом ладана, прощай чистая, рыбная и прохладная река Молодо. Больше, к сожалению, я там не был.
МЕСЯЦ В МОНГОЛИИ
В другой год, работая с геологами из ЦНИГРИ, я побывал в Монголии, увидел просторные монгольские степи, реку Орхон, извивающуюся по плоским степным долинам, в водах которых водятся огромные сомы. Помню, что из Москвы до Иркутска я долетел на нашем, тогда ещё советском, ТУ-134, а от Иркутска до Улан-Батора – на советском самолёте (Як-40) монгольской авиакомпании. В монгольском самолёте было очень жарко и было много надоедливых мух, - здравствуй Монголия! В Улан-Баторе меня встретил представитель советско-монгольской геологической экспедиции, снова – самолёт У-2, и через полчаса-час я был на месте, в степи, где раскинулись домики и палатки Советско-Монгольской геологической экспедиции.
Работал я с геологами две недели, выполняя свою работу, как и в Якутии: описание геологических разрезов, сбор образцов для последующих лабораторных анализов и т.д. О Монголии столько написано, что нового ничего прибавить уже, кажется, и нельзя. Но каждый видит Монголию по своему, и для тех, кто там побывает, эта экзотическая страна производит глубокое впечатление.
Я увидел, помимо, конечно, интересной геологии (это – само собой), буддийские храмы, желтолицых монахов, их коллективные молитвы (нам разрешили присутствовать при молитве), тихие голоса молящихся. Эти приглушённые голоса при чтении священных книг, как бормотание, сливаются, словно в монотонный пчелиный гул. Запечатлелись в памяти красивые жёлто-зелёно-синие халаты монахов, барабаны судьбы, пагоды с красивой резьбой и замысловатыми рисунками по контуру крыш и фасадов…
В одной из поездок, в необъятной степи, мы увидели древнюю крепость, уже сильно разрушенную. Но двухметровой толщины стены с бойницами стояли накрепко, а около родника сохранилась хорошо отполированная гранитная стела высотой метра два, на которой мелкой вязью на японском и монгольском языках был выгравирован какой-то большой текст, прочесть который мы, конечно, не смогли. На дне родника, около стелы, в чистейшей водичке лежали монгольские и советские монетки, оставленные кем-то на память и – чтобы сюда снова вернуться. На всех обожженных кирпичах, которыми сложена крепость, были отпечатан древнего восточного символа, знак вертушки (свастики).
Прогуливаясь по Улан-Батору, я увидел огромную, вылитую из металла скульптуру Сталина, высотой метра три-четыри. Монумент был поставлен на высокий гранитный пьедестал и впечатлял своими размерами и массивностью. Сталин высился величаво. Сейчас этой скульптуры уже нет. Другое время. А проходя мимо театра оперы и балета, что на центральной площади Улан-Батора, я услышал, как из открытых окон верхнего этажа театра разлетались звуки слаженного хора, который пел «Славься, славься ты Русь моя, славься ты русская наша земля…» из оперы И.Глинки «Иван Сусанин». Видимо, шла репетиция оперы. Было приятно услышать знаменитую русскую музыку и хор в экзотической степной Монголии. Это было в начале 1980-х годов. Сейчас, наверно, это там уже не поют.