Флаг

I. Я ПОД МОСКВОЮ ЭТУ ЗИМУ… (1 - 7)
II. ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ… (8 - 15)
III. КАКО ГОРЕ, ТАКО И ДОЛЕ… (16 - 21)



I. Я ПОД МОСКВОЮ ЭТУ ЗИМУ… (1 - 7)

1. Переход
2. «Расконсервация»
3. Адреналин
4. Зеркальная Кривая Времени
5. Помоги, Сократ
6. Прибытие… трактора
7. Елизавета



1. ПЕРЕХОД

Люблю писать предисловия. И в недавнем очередном издании моей первой книги их скопилось целых четыре. Это смешно, но не смешнее, чем начало одного из рассказов Эрланда Лу – примерно так, что «из леса вышли отец с сыном и лось». Смешно вообще предварять чем-то короткий рассказ, именно так задуманный мной, именно как короткий, но разросшийся из-за нахлынувших воспоминаний. Ведь все, что я хочу написать перед рассказом – можно вплести в его ткань, да и написать его не от своего имени, а от имени своего «лирического героя». Но я не смог этого сделать – рассказ требовал моего постоянного присутствия, да и ткань его оказалась строго фактической – постоянно «якая», я писал его о том, что было. Именно так – что было и как было. Но читатель – все равно поймет мой текст, как хочет, поверит мне или нет, это его право.

«Нет ничего подозрительнее правды» - в седом средневековье эту мысль высказал неведомый мне алхимик, а повторил психолог Карл Густав Юнг. Все написанное – быль, лишь едва измененная моей памятью. И необходимостью заменить настоящие имена. Потому что это не хроника и не автобиографический очерк, а рассказ. Но рассказ все-таки автобиографический.

Одно имя я изменить не смог – Елизавета Григорьевна, – оно настоящее. Настоящее имя и у моей бабушки и у некоторых других героев. Все дело в том, что перечитывая, уже я сам не верю происходящему, потому что, меняя имена, мы меняем правду на вымысел. Глобально. Во всем, о чем пишем.

Все написанное – быль, вплоть до моего знакомого, давшего рассказу совершенно неожиданный для меня эпилог – буквально несколько дней назад. Как это описано в самом конце этого текста. Слово в слово.

Мне всегда везло на таких мудрецов… В метро я спросил у пожилого москвича, где переход на другую станцию. Он сказал мне где, и показал направление. Но не уходил и помолчав несколько мгновений, неожиданно добавил: «Вся наша жизнь – переход». И ушел, а я помню до сих пор. И открываю новые смыслы этой простой фразы.   


2. "РАСКОНСЕРВАЦИЯ"

Почему завод был остановлен тогда, в конце восьмидесятых, понятно, в условиях рынка он оказался неэкономичен. Подобных заводов было несколько, и они встали все разом – и в СССР и в Румынии, а может быть и где-то еще в мире. Но если в Румынии, как мне рассказывали командированные туда очевидцы, цеха, полные оборудования из цветных металлов и нержавеющей стали, были остановлены по регламенту, освобождены от продуктов и законсервированы, а территория их была ограждена рядами колючей проволоки и взята под охрану, здесь, у нас, спустя годы, они представляли собой подобие окрестностей гаража колхоза «Десять лет без урожая» с «тракторами и комбайнами, сеялками и веялками» без колес, «без руля и без ветрил».

В самом начале «нулевых» завод спохватились запустить в работу и самое главное в любом деле, то есть лингвистическое, – определение этого процесса, вместо правильного «восстановление» было заменено на осторожную и политкорректную «расконсервацию».

Вид цехов, разумеется, не понравился лицам высокой столичной комиссии, и она проследовала дальше на юг, в славный и не менее, чем Турьин, химический, город Витянск. Но там, увы, остались одни бетонные фундаменты и лица проследовали обратно в Москву и стали думать. Не став больше искать лучшего, которое, как известно, враг хорошего, нас признали «хорошими». Из далекой Сибири прибыл слегка испуганный молоденький топ-менеджер, не поделивший там с друзьями-компаньонами большой химкомбинат и потому оказавшийся не у дел, и оно, восстановление, точнее она, «расконсервация», началась. Или началось. Началось, одним словом.


3. АДРЕНАЛИН

Главный инженер вел третье за день совещание. На этот раз оно было в цехе - в моем кабинете. Рядом сидел молчащий «сибирский» гендир, говоривший только в сотовый телефон, на который ему постоянно звонили из столицы. Его крик, визгливый и похожий на женский, мы услышали потом, когда пришла осень и дата пуска начала неумолимо приближаться. Он отвечал тому Главному, который руководил всем этим из большого московского офиса, с именем и фамилией, буквально в рифму созвучной знаменитому «Буба Касторский» из фильма про «Неуловимых», и арестованному, по странному совпадению, в первый день моего отпуска после Пуска. Я узнал об этом примечательном факте днем позже, уже в родном Саратове, по приезду зайдя в интернет-кафе. В Яндексе было написано, что все это время главный босс тайно переводил активы наших огромных заводов на себя лично. В начале восьмидесятых я бы посчитал, что это плохо, в начале девяностых – нехорошо, а в начале нулевых мне уже было все равно. Просто получалось, что мы думали, что пускали общий, то есть по советскому понятию, свой завод, а он – свой. Собственный.

Потом у меня стала кружиться голова и я узнал, что в моих собственных аппаратах завышено давление, а Бубу выпустили «за отсутствием состава…». И оставалось только пожелать здоровья – и себе, и ему. А еще вспомнилась веселая история про моего однокурсника с нашего родного химфака. Он стал коммерческим директором крупного комбината и его пытались осудить за недостачу вагона готовой продукции. Мне рассказывали байку, что его адвокат в сердцах воскликнул – «помилуйте, здесь же нет состава, всего-то один вагон!».

Речь главного инженера была похожа на «Рассказ подрывника» известного одессита, только он говорил ровно, не пропуская ни одного слова, без пауз и заминок. Я сидел спиной к окну и перехватил мгновение, в которое изменился взгляд кого-то из коллег, сидящих напротив. Если бы вспыхнул огонь, я, наверное, увидел бы его отражение, но огня не было, было изменение выражения самого взгляда. Я оглянулся, и меня вынесло из кабинета, потому что над наружной установкой поднимались клубы черного коптящего дыма. Где-то далеко за спиной зашлепали подошвы и застучали каблуки остальных «совещающихся». Я всегда прибегал на пожар первым, раньше рабочих и начальства, как и положено начальнику цеха – капитану этого странного развороченного корабля, густо облепленного людьми с то тут – то там вспыхивающими огоньками сварки.

В моих жилах адреналин постепенно заменил кровь и идя по цеху, я видел огонь, подбегал к нему первым, невозмутимо находил огнетушитель, взламывал его, в сердцах отбрасывал в сторону, потому что – как на нашем перекрестке, после того как у вас зажегся зеленый – пропустите две машины, а только потом идите! – полным оказывался только второй или даже третий по счету, – тушил огонь, аккуратно ставил последний огнетушитель… и шел дальше по своим делам, замечая за собой неизменно, что мое состояние не изменялось, и я никогда не забывал того, куда и зачем шел.

Цех останавливали без меня, в ту пору я уже преподавал свою любимую химию, но Лиза рассказывала, что прежде чем после последовавшей внезапно, команды на останов, персонал успел освободить от продукта колонны, аппараты и трубопроводы, подача пара высокого давления с ТЭЦ была прекращена. Давление упало и после нескольких дней не очень эффективного выдавливания азотом, цех оставили. Да и выдавливать было некуда. Там, внутри его «химического организма» реакции не прекращались – и вместо мономера, например, в местах, где он был оставлен – в аппаратах и трубопроводах, образовался губчатый термополимер, самовозгорающийся на воздухе.

Мы горели не каждый день, мы горели пореже – через день.

На отметке десять метров я увидел бригаду узбеков, которые невозмутимо сидели вокруг трех клапанных сборок приема мономера в цех. Они сидели так же, как сидели где-нибудь в Фергане или Самарканде вокруг костра с дымящимся шашлыком или с казаном булькающего плова. Горел грязно-желтый порошок термополимера, высыпавшийся из разболченных фланцев. Сильно горел, с копотью и клубами черного дыма. Мне показалось, что рабочие продолжали напевать свои песни, настолько они были невозмутимы. Им надо было работать. Огонь мешал, и они ждали, когда мы потушим его. Или когда сгорит все. Они готовы были этого дождаться. Мне импонировало их спокойствие и я начал тушить проснувшийся вулкан в самой середине сцены этого импровизированного театра. Запыхавшийся главный инженер, прибежавший вторым в авангарде всей совещавшейся братии не стал умиляться картине и, наорав на узбеков, выгнал их из партера, не позволив собрать свои ключи. Я понимал его – ярость искала выхода. Мне было жаль, потому что из центра этого потушенного очага хотелось прочитать узбекам лекцию о свойствах наших продуктов и научить действиям во время пожара. Но рабочих не было, и лекцию уже читали мне, ответственному за весь этот калейдоскоп, читали необычно, поскольку слушателем был я один – в центре, а актеры с текстом играли в первых рядах, заняв места только что исчезнувших узбекских слесарей. Но слушатель, тем не менее, все-таки солировал – никто из коллег не шагнул в густо коптящее пламя, а я танцевал в нем, стаскивая асбестовые полотна и забрасывал ими жерла многочисленных огненных фонтанов и через эти полотна топтал огонь ногами. Теперь это напоминало танец африканского шамана со стоящими вокруг соплеменниками, почему-то бледнолицыми. Я молча закончил и сразу ушел, не дослушав выступления всех желающих.         


4. ЗЕРКАЛЬНАЯ КРИВАЯ ВРЕМЕНИ

Через несколько лет после описываемых событий, я поступлю в столичную докторантуру. И научный руководитель предложит мне тему – самую желанную и загадочную – раскрыть проблематику времени со всех сторон – с позиции житейской и научной, а в последней – с позиции естественно-научной и социальной.

Но это будет позже, а в тот особенный день время «распрямилось» и как бы освободило меня от колеса регулярных событий - от извечной своей ширмы – систематизации жизни посредством циферблата часов и календаря. Оно – время, таинственное время, прошло по иной – не внешней и периодической «витой спиралью», а какой-то сущностной – особой и длинной кривой. И, наверное, поэтому события запомнились мне своей выразительностью, новизной и яркостью впечатлений. Так бывает, когда ты вырвешься из привычного круговорота ежедневных дел, по какой-то причине в рабочее время окажешься вдруг, например, в центре города и Провидение начинает подсылать тебе навстречу людей, которых не видел годами, но которых помнишь, которым не сказал или они не сказали тебе что-то очень важное, значимое для жизни - и вот, за каких-нибудь полчаса, проходят три - четыре из таких непредсказуемых встреч и эти три - четыре незавершенных гештальта твоих отношений с давно отошедшими в сторону, идущими по жизни другими галсами по иным рекам, людьми, - достраиваются, становятся цельными и завершенными. И встречаться с ними - вот теперь уже и на самом деле, - нет нужды – окончательно и бесповоротно. Годами копившая свою первую «плеть» отношений Зеркальная Кривая Времени при этом замыкает свою вторую – «противовесную» – в пять минут сваливающуюся отвесно от точки этой внезапной встречи до точки прощания, и... списывает готовый узор в таинственный Временной Архив. «То, что когда-то началось, должно закончиться когда-то».

День начинался как обычно - я шел к стоянке и размышлял о предстоящих делах, стараясь взглянуть на себя со стороны. Идти на бой добровольно, да еще в случае, когда ты все время пытаешься понять то, зачем это нужно именно тебе – задача не из простых, пожалуй даже не задача, а буквально загвоздка.

Три года тому назад вышла твоя первая книга про азбуку, успешная, интересная, уже переведенная на иностранный язык. Язык был сербский, но книга еще не была издана в Белграде. Дело застопорилось из-за гуманитарных бомбардировок – сербам в те годы было не до книг. Почему бы тебе не подумать о своем новом замысле – о Метахимии, почему бы не готовить перевод "Азбуки..." на немецкий и английский?

Смотреть со стороны не очень-то получалось, и я подумал – уже в ладу с самим собой – прямо и не отстраненно - «Почему это я иду туда, куда не идут мои ноги?».

Месяц плывет, он тих и спокоен,
а юноша воин на битву идет...

Негромко продекламированный Лермонтов не спас, да и сорокалетнего мужика трудно было назвать юношей. Да и какой там месяц, уже светает.

Ноги снова не шли, мысли вернулись к тихому писательскому труду, к читальным залам столичных библиотек, улетели почему-то за тысячу километров в подмосковное Переделкино, в воображаемый дом, в кабинет с полукруглой стеной – целиком из окон.

Я под Москвою эту зиму,
Но в стужу снег и буревал,
Всегда, когда необходимо,
по делу в городе бывал.
Я выходил в такое время,
когда на улице ни зги...

С Пастернаком оказалось точнее, правда дело мое было не с "вредактором издевательства" а совсем совсем иным... Мастера слов и даже выражений (куда там столичным редакторам!), ждали меня за проходной завода, и были они прорабами, главными инженерами и директорами.


5. ПОМОГИ, СОКРАТ

Я ускорил шаги, - стихи воодушевили и немного отлегло. И ноги пошли. Я подумал о пружине творчества, сжимаемой Пуском где-то внутри моей души, ведь когда-то же она распрямится? И чем сильнее и даже страшнее будет то давление, тем потом она и распрямится гораздо сильнее? Ведь так? Но спросить об этом некого... Меня уже ждет операторная с толпой бригадиров. У каждого из них бумага совершенно прозаическая, под названием "наряд-допуск". Я сажусь в центре, рядом с начальником смены и начинаю подписывать. Сто допусков, ужас, если по минуте на один - сто минут. Это очень много. В девять - первое совещание. Надо подготовиться, хотя бы на ходу. Пройти с механиком и с сержантом-пожарным по огневым работам. Успеть хотя бы по огневым. Что там творят эти "тормоза" из ТМУ-4 в восьмом отделении?

Бригадир, глаза, его настроение, что происходит, что сделали вчера?, что у тебя сегодня?, я и сам знаю, но ЧТО скажет он? И КАК? Помоги понять, мудрый старик Сократ! Допуск по диагонали, быстрее, еще быстрее, оборотная сторона по диагонали, моя «роспись», дата... Следующий. Главная моя задача, чтобы никто не погиб, все остальное неважно... Это понимаю только я, им всем - все равно, и я прав, совершенно прав... Об этом никто никогда ни разу не заикнулся... Но я то знаю! И это должно кипеть и кричать во мне! Чтобы и я не забыл ни на мгновение. Это - моя сверх-задача. Нет, нет, спокойно, это не сверх-, это просто задача каждого дня, каждого часа, каждого мгновения. Просто - не забывай об этом. Чтобы никто не погиб... Молю... Все, обо всем забыл, они ничего не заметят, никаких мыслей. Хотя бы несколько секунд... Только молитва...
Бригадир, глаза, его настроение, о чем он думает, что у них там происходит? Помоги, Сократ.

Мой отец и младший брат - замечательные хирурги и я помню разговор с ними буквально перед Пуском, вспоминаю каждое утро - смотри внимательнее на человека, будующий диагноз написан на его лице, в его глазах, во всем, и даже отражается на его походке - и я смотрю на бригадиров, очень внимательно смотрю, пытаясь увидеть за каждым всю бригаду. Брат Коля не смог объяснить мне этого - но он видел уже тысячу людей с привычным вывихом плеча и его интуиция поняла то, чего не знает логика, - то, что оказалось в них общим… Мы идем по улице и он толкает меня - вот смотри - у этого парня есть или еще будет вывих. А вон тот сломает ногу. Я сморю на следующего бригадира, вспоминаю Николая. Моя задача, чтобы никто не погиб... Я смотрю в их глаза. Потом в их наряды-допуска. И снова - несколько секунд, увидеть, понять, почувствовать... Раздражение, злость, скрытая, запрятанная суицидальность, лихость, хамство, слабость, трусость, а самое часто встречаемое и опасное - малодушие - ничего не должно пройти мимо! Искать подобное в моих бригадирах было совершенно неприлично и даже подло, но, на всякий случай, я должен был быть внимателен.

Анализируй это!


6. ПРИБЫТИЕ ТРАКТОРА

При внешней похожести на остальные, то утро было необычным - я нес с собой в цех фотоаппарат. Это было запрещено, и я выбирал точки съемки таким образом, чтобы оператора не было видно. Но удивительное дело, такая пустяшная, на первый взгляд, особенность дала мне невиданные и не замечаемые раньше впечатления и некий новый ракурс, новый свежий взгляд на происходящее. А может быть именно эта возможность рефлексии и фото-отражения реальности и послужила спусковым крючком сдвига времени на его иную кривую? В тот день, впервые за уже прошедших месяца полтора из периода "расконсервации" моего цеха, я увидел Природу, не просто увидел ее, а прочувствовал, слился с ней, подпитался ее энергией. Первый кадр был сделан из коридора бытовки – прямо в открытую дверь – и снимал я зачем-то кучу строительного мусора, но вот фоном оказался газон на территории соседней простаивающей американской установки "П е т е р с о н", а посреди него - ель и рябина. Два дерева оказались настолько выразительны, сочны и насыщенны по цвету и при этом предельно контрастны – в этот миг фон и объект съемки поменялись местами. За газоном и этими заводскими деревьями почудился луг и опушка леса - как спасительный берег для моего несколько экстремального "плавания". Ища новую точку съемки, я оказался на крыше административного здания и увидел импровизированный стол и кресла вокруг, сработанные, видимо, в некие еще спокойные "непусковые" времена - и эта чья-то незамысловатая попытка устроиться прямо здесь, на заводе, так же, как на отдыхе, часто приходила мне на ум впоследствии, и, хотя подняться туда вновь у меня уже не было времени, воспоминания об этой "идиллии на крыше" оказались еще одной "таблеткой от стресса и фрустрации".

Тем временем я обнаружил, что наблюдаю за... трубоукладчиком.

Если мы спросим себя, для чего нам нужны музеи – то полный ответ непременно будет разноплановым – психологическим, воспитательным, обучающим и иным. Но есть и простой ответ, пусть и неполный - музей лечит от ностальгии и спасает от социального дрейфа, доходящего порой для отдельных личностей до остроты на грани геноцида. Вспоминается герой Ильфа и Петрова, пытающийся зарабатывать на жизнь выдумыванием кроссвордов. Все вроде бы получается неплохо, но вот незадача - слова в его сознании старорежимные, а социум вокруг категорически изменился и изменился его лексикон.

Машина, за движением которой я следил неотрывно, представляла собой старый тяжелый гусеничный трактор "Ч Т З" (Челябинский тракторный завод) с "фаллическим символом" бокового крана трубоукладчика. Все это "чудо техники" последний раз было выкрашено, по-видимому, еще на заводе при изготовлении, а если учесть, что трактор явно был моим ровесником, от этой последней, то есть одновременно и первой, покраски, остался какой - то серо-голубой налет, придающий металлу свойство едва ли не прозрачного свечения - как будто в каждой точке машины можно было видеть ее моторно - механическую, а может быть и совсем иную душу. Конечно, перед глазами двигался работающий, действующий музейный экспонат, но даже все это не могло объяснить мне, почему трактор так запомнился. Нет, этот «гусеничный монстр» бесспорно был агрегатом художественным, театральным, постановочным. Но и реальным притом. Никто из режиссеров не ставил это "прибытие трактора", как знаменитое "прибытие поезда". Да и зритель-то был всего один. Так в театре все должно друг другу соответствовать – декорации и свет, а еще мимика, жесты и одежда актеров и их монологи, а все это вместе - замыслу режиссера и времени разыгрываемого действа. Именно так было и на дороге между цехами – в трубоукладчике лихо сидел точно "его" тракторист - в годах, но не старый, сухощавый и с огромными ладонями на рычагах, в видавшей виды слегка линялой, свежевыстиранной (как и весь трактор, омытый дождями и иссушенный солнцем) спецовке и в выцветшей кепке. Такой и так же точно одетой, как носили в пору моего детства и, наверное, как те фуражки, в которых были неведомые челябинские слесари, когда-то собиравшие этот агрегат. Картину сзади кабины дополнял бешено вращающийся маховик раздаточного вала. Курить на территории завода было запрещено категорически, и если бы не этот запрет, в зубах у тракториста непременно была бы папироса. Стекол в кабине не было совсем. Ни одного. То есть вообще.

Нет, все-таки я не понимаю, почему этот трактор так сильно врезался в память. Именно эта машина - почему-то ярче других сотен и тысяч впечатлений моего экстремального «калейдоскопа». 


7. ЕЛИЗАВЕТА

А в тот особый фото-день я снимал стрелы японских "КАТО", упирающиеся в небо, своих любимых замечательных работниц - аппаратчиц, с удовольствием позировавших мне в операторной, кабинеты с мастерами и прорабами и, конечно, отмахивающуюся от объектива мою главную беззаветную помощницу, работавшую в этом цехе с самого его пуска - технолога Лизу, Елизавету Григорьевну. 

Вот мы сидим с Елизаветой в ее кабинете в какие-то редкие минуты затишья, пьем чай, и практически одновременно осознаем, что дата пуска уже близка, а трубопроводы проверены далеко не все, а проверяющие органы вместо требований на замену, каждый день выдают "результаты" проверки – «чешуйчатая эрозия», но разрешая эксплуатацию с «последующей заменой» то через три, то через пять лет. Конечно, мы не осознаем это внезапно, каждый из нас думает об этом постоянно, как и о десятках других проблем, но тут наше мысленное блуждание по цеху, с прихлебыванием чая одновременно наталкивается на «перегретый пар». 

Пошли? Ага! Ага – ага, или ага – пошли? Пошли!

Калейдоскоп поворачивается - и мы вдвоем уже на наружной установке – труба проходит самым неудобным для проверки способом – почти под потолком следующей отметки. Но достать все-таки можно - балансируя на какой-то огромной подставке – над головой со всего размаха я бью кувалдой по только что очищенному от изоляции участку ржавой трубы линии перегретого пара диаметром триста пятьдесят или четыреста миллиметров. При каждом ударе из-под разорванной дюралевой обечайки изоляции на мое лицо падает пыль стекловаты. Бей ее! Бей сильнее! – это мне помогает Лизавета… Второй взмах и удар, третий - я выкладываюсь полностью, старясь успокоить раскачивания подставки после каждого удара и не свалиться. На четвертый или пятый раз, когда усталые руки уже почти не слушаются и хочется не махать тяжеленной кувалдой, а бросить ее на бетонный пол,  – труба с хрустом пробивается – она уже давно под изоляцией стала консервной банкой - практически не из стали, а из рыхлой ржавчины. Переглядываемся многозначительно - нам не нужно разговаривать словами, мы понимаем друг друга глазами – только что обезврежена мина замедленного действия – картина, увы, драматическая – пуск, трубопровод выдерживает так же, как мои первые удары кувалдой, и работает какое-то время, а потом прорыв, обожженные люди, аварийная остановка цеха.

Каждые день приносит новые медицинские новости – начальники смен, аппаратчицы, мастера, слесаря – по одному расползаются по больницам. Напряжение кого-то вышибает из строя, а кого-то, как на войне – делает неподвластным болячкам. Хронические и затаившиеся болезни обостряются у людей, переживших в полуработающих взрывоопасных цехах «сверхзамороженные» девяностые, когда по заводу, наполненному ценными металлами и бензиноподобными фракциями, практически свободно бродили бандиты. Лизу по телефону постоянно вызывают врачи, пытаются отправить на обследование, им не нравятся ее анализы, ей угрожают, но она и ухом не ведет, работает, как ни в чем ни бывало. Работает как никто вокруг. Должен сказать, что ее не стало совсем недавно и именно из-за того самого предполагаемого диагноза. Но она прожила еще более десяти лет, а несколько наших товарищей - совсем еще молодых – увы, ушли в течение года после описываемых событий. Эти годы после Пуска оказались для нас ее последним уроком, уроком жизнестойкости, а тогда она давала нам урок стойкости профессиональной.


II. ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ… (8 - 15)

8. Дефектная ведомость
9. К назначенному дню
10. Али из кувшина
11. Таджики и задвижки
12. Главная задача
13. Автоматизмы бессознательного
14. Лиловый долматинец
15. Мороз


8. ДЕФЕКТНАЯ ВЕДОМОСТЬ

Приближалась дата пуска. Наверное оттого, что я тогда вернулся на свой завод после трех лет преподавания уже не химии, а психологии, мне было известно имя нашего злейшего врага – "фрустрации" – а значит было легче, чем другим. В воздухе уже не висела завеса из стекловаты от срываемой изоляции демонтируемых старых трубопроводов, как в первые недели и цех уже не вспыхивал через день, но мы никак не успевали сдать все аппараты на тех. освидетельствование. Особенно полимеризаторы, сложные аппараты с огромными мешалками, с рассольной «рубашкой» для охлаждения экзотермического процесса и хитрой обвязкой, которые еще надо было очистить от «закозленного» в них старого полимера. Их было почти полсотни, но для пуска хватило бы четырех, а с резервом получалось восемь – две батареи, но нас заставляли готовить больше, еще больше, как будто мы собирались кого-то «догнать и перегнать». На наше счастье, исправных редукторов нашлось не так много.
 
Десятки проблем висели над головой, как «дамокловы мечи», вывороченные шестерни приводов полимеризаторов, где-то перематываемые огромные электромоторы, которые все еще были не готовы, но я не мог вызвать инспектора котлонадзора ночью перед пуском – сотни аппаратов должны были блестеть с наружи и изнутри – и предъявлены к осмотру и гидроиспытанию светлым днем и по-одному или по нескольку штук за раз. «Рота» этого нереального графика крутилась как какое-то средневековое оружие с ножами по краям, и ранила меня и нашего механика.

«Нечистый дух, триклятый завод» - так в сердцах ругалась моя прабабушка – донская казачка Матрена Куприяновна Гребенникова, по мужу Горина. Я слышал эту ее фразу от бабушки, но помню глаза родимой девяностопятилетней парализованной и потому уже не разговаривающей старухи, когда меня, еще совсем маленького, подвели к ней, привставшей от подушек на огромной перине.
 
До того времени я не имел понятия, что существует полное физическое и психологическое истощение – механик лег в больницу именно с таким диагнозом и мне было особенно стыдно и неудобно даже не перед ним, а перед его женой и детьми. Я не предполагал, что человек может бежать по маршам крутой железной лестницы наружной установки с двумя стальными задвижками в руках - но мой второй механик делал это и тоже был в больнице после операции – той самой, которая точно соответствует весу переносимых тяжестей.

Калейдоскоп крутился тремя совещаниями в день, в которых все острые углы этого вращающегося пускового молоха, – размножаясь в зеркалах мелких пакостей, жажды наживы, хитрости и лжи отдельных руководителей, держащих при этом на коленях проспекты тур-поездок к теплым морям Юго-Восточной Азии, вылезали то тут то там – криками, ненормативной лексикой и словесными схватками, как осколки стекла вылезают из мешка, прорывая его ткань то с одной, то с другой стороны. Помимо того, что я не знал чего-то, например, только что обозначенного диагноза истощения, еще я не предполагал, что удостоверения сварщиков - паспортистов из Узбекистана окажутся липовыми и большую часть ответственных стыков обвязки полимеризаторов после просвечивания придется переваривать, а поступающие на пуск задвижки и вентили – банально окажутся бракованными. Кончался 2001 - й год и те из моих читателей, кто тогда работал в отечественной промышленности, отлично понимают то, о чем я пишу. Нам объявили, что контрольно-измерительная аппаратура останется прежней, пневматически-аналоговой, а о компьютерном управлении можно не мечтать. В первый год нового века и даже тысячелетия мы запускали завод с уровнем техники-технологии конца 50-х или начала 60-х годов прошлого столетия.

Это был тот же самый тяжелый трактор «Ч Т З» – мой ровесник.
          
Когда однажды у меня отобрали компьютер (главный инженер ворвался в мой кабинет с очередным, мягко говоря, вопросом для немедленного обсуждения, а я сидел за монитором – он не понимал, что за компьютером можно работать, а считал, что все только играют), там была готовая, невиданная по тем временам электронная дефектная ведомость, но еще не было сетевого графика всего восстановления и пуска. Я только подбирался к этой задаче. И вот к тому, что я не знал или не предполагал, добавилась еще одна простая правда. Простая, как та кабина трубоукладчика без стекол и с вечно открытой дверью - привязанной в таком положении проволокой. Никто там, в руководстве даже и не думал о каком-либо сетевом графике. Никто. И не думал.
 

9. К НАЗНАЧЕННОМУ ДНЮ

К назначенному дню пуска все мои аппараты прошли-таки тех. освидетельствование. Точнее - аппараты механика. И технолога Елизаветы. И мои - в конце концов. Мы «видели цель и верили в себя», как в знаменитом фильме «Ч а р о д е и». Все колонны с переливными карманами, тарелками и колпачками были вычищены нашими среднеазиатскими помощниками до зеркального блеска и пока не были закрыты люки, люди из соседних цехов ходили экскурсиями, заглядывая внутрь. Все рабочие вакансии были заполнены и среди наскоро обученных желающих, в каждую смену удалось вернуть хотя бы двух-трех женщин – из бывших и опытных. Все задвижки были заменены сначала новыми бракованными, а потом старыми отревизированными или восстановленными. То есть в утрированном виде, в целом, дело обстояло именно так. А фактически истории каждый раз принимали вычурный и издевательски разнообразный оборот. Ведь все мы - друзья - товарищи - коллеги (а в некотором смысле и друзья по несчастью) не имели такого специфического опыта. Опыта работы в таких условиях.
 
Раньше – тоже, но нас тогда еще не было на белом свете, но вот в шестидесятых - семидесятых - восьмидесятых – это уж точно – сталь была сталью, новая задвижка - действительно задвижкой, договор был договором, "далее со всеми остановками". Не говоря уже о ГОСТах, СНИПах и КЗОТе. В девяностые ничего не строилось и не восстанавливалось и "ячейки памяти накопленного опыта" механиков и технологов были просто законсервированы до лучших времен. Здесь же, напротив, все было необязательно и зыбко. Именно в момент прихода в мой цех сотен единиц закупленной – новейшей блестящей, но фактически бракованной – запорной арматуры, именно после этого, а никак не до, в службе главного механика заговорили о создании участка входного контроля. И создали его, но мне это уже никак помочь не могло. Снабженцы покупали то, что тогда выпускала наша промышленность, а выпускала она...

Я искал и находил свои, порой неожиданные пути. Среди всех рабочих, приехавших из Средней Азии - в основном узбеков и татар из Узбекистана, многие из которых, в особенности не знавший русского языка, сказочный великан Али, до сих пор стоят у меня перед глазами, была одна небольшая бригада таджиков.


10. АЛИ ИЗ КУВШИНА

Нет, здесь я должен прерваться, потому что приветливый прораб-татарин подвел ко мне этого великана, вызвав его как будто прямо из восточной сказки. Или просто потерев кувшин. Али был изгоем и не входил ни в одну из бригад. Не знаю причин, да и некогда мне было выяснять их. Все хотели работать и зарабатывать, а кому нужен какой-то странный и, фактически, немой человек, не говорящий ни по-русски, ни по-узбекски, ни по–таджикски, тем более что немые или глухие, даже слегка глуховатые, собственно говоря, и не работали никогда во взрывоопасных цехах. Они просто не прошли бы медкомиссию.

Али был высоченным, с крупными чертами лица и совершенно не похожим на остальных узбеков и носил высокую особой формы тюбетейку или тюрбан, кажется, сваленный, как наши мастера валяют валенки. Работать в одиночку в нефтехимии просто запрещено законом, изначально, окончательно и бесповоротно. Но что мне было делать, глядя на этого изгоя, и притом может быть и вправду немого? Двух Али у меня не было, времени на раздумья - тоже. Я жестами показал ему на системы водо-, азото-, и паротушения, выполненные из «сороковых» и «пятьдесятседьмых» труб, опоясывающие все отметки наружной установки. Работа была огромной и по общему смыслу происходящего я понимал, что на монтаж этих сотен и сотен метров новых трубопроводов у меня так и не появится ни времени, ни бригад. Пусть "ковыряется" - может быть сделает хоть немного. Пустить взрывоопасный цех без систем тушения? Если не заменю, так и придется пустить. Бей по газам, тормоза на скорость не влияют! Системы сгнили окончательно и Али по моим жестам понял, что их надо последовательно и по кусочкам менять все – снизу доверху. Мы обошли все отметки «гигантской этажерки» наружной установки, сходили вместе на сварочный пост. "Встретишь Джовдета, не трогай. Джовдет мой"... "Придет немой Али - помоги ему!". Сверхопытные гроссмейстеры металла – обитатели-старожилы сварочного поста - сварщик и газорезчик улыбнулись моей шутке почти по «Белому солнцу пустыни», потом недоверчиво хмыкнули и махнули руками - ладно, пусть твой джин приходит, поможем.
 
Что делал этот великан на протяжении последующих недель, не поддавалось никакому воображению. Только его воображению, удивительному, пространственному и образному. С рассвета до темна он разбирал старую систему по фланцам или ручной ножовкой по металлу, когда старые плети оказывались слишком длинными. А по ее образцу, повторяя все изгибы и повороты, на сварочном посту, не отвлекая моих гроссмейстеров от срочной работы, порой часами сидя поодаль в своей неизменной нирване и ожидая их помощи, собирал новые, совершенно неподъемные плети с фланцами на концах и один, на своем огромном плече, как гиганские вычурные покачивающиеся коромысла, носил их на высоту по узким и крутым металлическим трапам, протаскивая через замысловатый ребус эстакад и ограждений. И собирал на фланцах. И отверстия этих фланцев всегда совпадали. Али, через несколько дней ставший легендарным для монтажников самых элитных бригад, был совершенно невозмутим и ничто и никто не могло ему помешать. Он не сказал ни единого слова. Не рассмеялся. Ни с кем ни поспорил. Несколько раз я видел на его лице лишь легкий след улыбки – наверное, он вспоминал свою неведомую мне жизнь, семью, горы.
 
К моменту пуска Али закончил свою работу и это была работа целой бригады. Сейчас, спустя годы, мне хотелось бы узнать, что он думал обо мне, руководившем всем этим ужасом, каким прозвищем этот «джин из кувшина» называл меня в своих никому не известных мыслях на неизвестном мне языке, но, увы, мне этого не дано узнать никогда.


11. ТАДЖИКИ И ЗАДВИЖКИ

Таджики были более зрелого возраста, чем остальные, а бригадиром этих низкорослых «моджахедов» был аксакал, прозванный мной "таджикский Арий" с удивительно мудрыми и при этом как будто смеющимися добрыми глубокими голубыми глазами. Только потом, спустя годы, я подумал о том, что на родине этих людей, в Таджикистане, в тот год только только закончилась война, впрочем, возможно они были таджиками узбекскими, я этого не знал и об этом никого не спрашивал. Люди восточные, в отличие от многих российских участников описываемых событий, так же как и мы с Лизой, не воспринимали происходящее как на мониторе компьютера, они жили в нашем цехе и цех, похожий на внутренности транзисторного приемника, увеличенные в тысячу раз, также стал их еще одним, внешним телом, еще одной одеждой, надетой поверх стеганного халата. Таджики уже прославились тем, что впервые за почти сорокалетнюю историю моего завода - почистили приямки фундаментов прессов, - тех главных прессов, в которых из крошки полимера рождались готовые брикеты. Никогда еще не находилось таких людей, кто бы отважился вычистить многометровые приямки, полные "годовых колец" грязи, отработанного масла и ветоши. Но на родине их жены мечтали о мешке муки и возможности просто накормить своих детей лепешками. Двое наших меланхоличных и вечно философствующих инструментальщиков, слесарей высшей квалификации, которые в обычное время выходили из своей мастерской только раз в год в исключительных случаях, например, чтобы помочь снять заглушки на межцеховых магистралях перед пуском после капремонта, – получили в свое распоряжение бригаду таджикского аксакала Ария и задание ревизировать старые (но настоящие, советские, сделанные из настоящей стали и по ГОСТУ), демонтированные задвижки и огромная тяжеленная и идеально ровная притирочная доска стала работать непрерывно и круглосуточно. Таджики до самого пуска теперь уже больше не выходили из этой мастерской, там же и спали - и счет идеально восстановленной арматуры пошел не на десятки, а на сотни, став стратегическим резервом нашей победы.
      
"Хитрые" трехходовые краны, переключающие работу полимеризаторов в батарее, закупленные когда-то в начале шестидесятых по импорту, снова не нашлись в ассортименте теперь уже российского производства, а импортные показались слишком дорогими – поэтому в первом году нового тысячелетия были отданы в восстановление сторонней городской фирме. Их не могли сделать мои великолепные таджики, потому что перед притиркой рабочие поверхности этих кранов необходимо было восстанавливать наплавкой новых слоев металла. Понятно, что подрядчики всех мастей и специализаций боролись за невообразимое обилие разнообразных заказов и понятно также, что наше предприятие не торопилось платить даже за уже выполненные работы. Схемы и перипетии взаимоотношений, происходившие в этой "высокой" сфере, которые были, скорее всего, еще сложнее, чем технологическая схема нашего завода, нас не касались буквально, но поставки и работы были похожи на совхозного прораба Валеру из моей стройотрядовской молодости, который мог вдруг сказать "устал, как черт, разрядка нужна" и после этого на неделю уйти в запой. Если уж рассказывать про уже упомянутые единичные примеры (а это были единицы из сотен) то трехходовые краны приходили с ремонта через пень-колоду и половину пришедших, после испытания мы возвращали обратно.

Небольшие и чрезвычайно ответственные, почти игрушечные задвижки из нержавейки на систему подачи раствора катализатора в полимеризаторы, поставленные (по уже описанному старому опыту механика) сразу на монтаж - при пуске просто потекли - а этот продукт самовоспламеняется при контакте с воздухом. Коммерческая служба сработала отлично, да и задвижечки эти впоследствии работали без замечаний. Но оказалось, что внутри них не было ни единой прокладки. Ни тефлоновой, ни паранитовой, ни даже, на худой конец, ради шутки, хотя бы из пакли. А у нас не было ни единой мысли ни во сне, ни в бреду, ни наяву, что такое вообще возможно. Конечно, мы должны были до подачи продукта опрессовать и обмылить эту систему. Но даже на такие важные и тривиально обязательные дела у нас порой просто не хватало ни сил, ни времени.


12. ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА

Допустив с утра до работы (ущипните меня, потому что я сам сегодня, спустя почти пятнадцать лет в это уже не могу поверить) триста, пятьсот, а на самом пике почти семьсот человек – в бригадах самых разных мастей, уровней квалификации и профессий, дав разрешение на работу трех японских телескопических кранов КАТО, потратив на подписывание допусков два утренних часа своего рабочего дня, – я мог обнаружить, например, что в бригаде монтажников вместо восьми слесарей по допуску присутствуют двое - трое, которые вместе со своими бригадирами-мастерами-прорабами уже сделали все, чтобы им «по недоразумению» вовремя с утра не подключили сварочные аппараты - а в этом уже можно было обвинить меня, что успешно и делалось. Несколько десятков подобных ребусов в день дополняли саму работу, в которой и без того хватало загадок. Технологических, психологических и всяких иных. Кстати, чуть позже мне удалось выяснить, что это монтажное управление посылало рабочих вроде бы ко мне на завод, но под этой ширмой строило автозаправки где-то в Подмосковье.

Все происходящее было на моей ответственности. И на каждом из сотен допусков стояла моя последняя подпись.

Один из бригадиров элитных монтажных бригад, способных, кажется, строить не только заводы, но и космодромы на Марсе, которых в первую неделю восстановления я вынужден был поставить на самую простую – но в тот момент – самую важную первоочередную работу – укрепление металлоконструкций «этажерек» цеха, вошел в мой кабинет в волнении и позвал на нулевую отметку наружки. Это был первый случай осознания моей ответственности за жизнь людей – их было множество – и людей и случаев, но первый запомнился особо. Вместо положенного бетонного пола с обваловкой – на нуле была грязь и старые бетонные глыбы. Мощные совмещенные двутавровые вертикальные металлоконструкции выходили из скрытого под землей невидимого основания и уходили в небо, держа на себе всю «этажерку» с сотней единиц многотонного оборудования – ничего особенного в отличие от других цехов и других заводов, в этой моей наружке не было. Кроме того, что ее – мою наружку – надо было снести какими - нибудь гигантскими "К а т е р п и л л е р а м и" и на ее месте построить новую и самую современную.

Возле сварного той «космической» бригады на земле лежала стопка прямоугольников - восьми или десятимиллиметровой стали и сразу несколько пачек электродов. Он обваривал основания наружки этими кусками - в этом и заключалась та самая - простая работа. Это было зрелище для меня доселе невиданное и дикое, как-будто на проржавевшую почти насквозь ногу Атланта, держащего небо, накладывали гипс. Сверху, метрах в семи, на следующей отметке, совсем «неэлитные» ребята из «Р е м с т р о я» ломами сбивали полуразрушенные части бетонного пола - до состояния, позволяющего мало-мальски прилично забетонировать его заново. Один из них нечаянно упустил лом в отверстие и он воткнулся в землю на нуле. За спиной работающего сварщика, совсем близко, сантиметрах в трех от его позвоночника... 
 

13. АВТОМАТИЗМЫ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Одними из простых, но стоивших мне выслушивания немалой лавины крика и ругани с самого "верха", были истории про автоматизмы. Одна их них запомнилась сильнее других.

Большие монтажные работы велись в одном из отделений цеха, которое находилось в отдельном помещении. Дежурные электрики, передавая свой профессионализм и опыт молодежи, с самого пуска завода почти сорок лет (и пока завод работал и пока он стоял) каждый вечер включали освещение таких отделений, а каждое утро отключали. Все просто, но сложность появилась при нашем невероятном объеме и напряжении работ. То есть, она, эта сложность, эпизодически возникала, возможно, и раньше, во время ежегодных капремонтов, но это не отложило своего отпечатка и не создало иных автоматизмов. Я писал «напоминалки» под стекло в дежурке электриков, им и их руководителям – энергетикам всех уровней звонили каждое утро, им передавали письменные заявки на то, что ведутся монтажные работы и свет утром отключать не надо. Не надо. Дальше стартовал "цирковой" калейдоскоп, потому что когда работы только начинались, электрики, ведомые автоматизмами своего бессознательного, несмотря ни на какие предупреждения – обходя подстанции, вырубали автоматы (утро ведь!) на схемах освещения. Работы прекращались. Бригады уходили в курилку. Мастера успевали пожаловаться Главному, он не ленился садится в авто, приезжать из заводоуправления в операторную цеха и кричать. Или орать. Не знаю в чём разница. У него было множество любимых выражений, большую часть которых привести здесь нельзя уже никак, часть из них, наиболее обидных, моя психика просто уже давно вытеснила, но из мягких и ласковых запомнилась фраза "работать, не прикладая рук". Этот несчастный автоматизм про "тушите свет", продолжался несколько дней кряду по одному и тому же сценарию.


14. ЛИЛОВЫЙ ДОЛМАТИНЕЦ

Напряжение и концентрация работ достигла своего апогея, наверное, в тот день, когда подписав «наряды-допуска», и обходя места производства работ, а это был практически весь цех, все его установки, отделения, помещения и закоулки, я впервые обратил внимание на то, что баллоны с пропаном и кислородом для газорезки лежат "вповалку" рядом, не разнесенные друг от друга, как положено. А вот некуда их было разносить, некуда и все тут - одна бригада монтажников теснила другую, а здесь же, рядом с ними, под ними и над ними работали бетонщики, изолировщики, электромонтажники и киповцы. А еще и маляры, набранные неизвестно где, на каких вокзалах каких городов и поселков, в новеньких спецовках, странные, опухшие, не понимающие того, куда они попали, ярко показавшие себя в первый день своего появления тем, что были впервые обнаружены в цехе – поначалу никем не замеченные, на самой верхней отметке одной из наружных установок. Среди самых верхних дефлегматоров и клапанных сборок, "под небом голубым", они сидели, как это делают условно освобожденные, на корточках, и курили. Последнее на взрывопожароопасном производстве было, мягко говоря, не принято, а точнее исключено совершенно. Но это было "реальностью, данной мне в ощущениях", подобные примеры которой стали почти обыденностью того "калейдоскопа".

После разгона этой выходки того первого дня наши маляры старались работать как можно незаметнее, но им этого не удалось категорически. Причем засветились они еще ярче, чем в начале, а их трагикомический проступок раскрасил один из последующих дней "расконсервации" мыслями толка едва ли не социально - политического. Дело в том, что кроме сотен рабочих, в цехе стали появляться помощники из числа ИТР. Один из них, бывший работник этого цеха до его остановки, в ту пору уже давно успешный коммерсант, приглашенный кем-то из начальства, помогал обвязывать новые насосы. В день, когда мне было ну просто совсем не до насосной, он взялся руководить сложной обвязкой насосов одной из позиций. Я был готов ко всему и каждую минуту, но увидев его "художество" на следующее утро, испытал щемящую боль и какую-то тоску.

При всем ужасе происходящего, мы были созидателями, вот уж можно не побояться этого возвышенного слова. И назначенная мною начальником отделения – одна из цеховых мастеров технологической службы – не успев доглядеть за тремя быстро и споро работающими отличными монтажными бригадами из Витянска, которые поставили задвижки не так, как она думала и как на самом деле было лучше и удобнее обслуживать - тут же споткнулась о какую-то трубу, упала и сломала руку. Это была наша с Елизаветой надежда, только что назначенная помощница, но мы опять остались вдвоем и должны были все видеть и везде поспевать. Здесь наша мысль, решение, выбор – реализовывались тут же и сейчас же, с энергией, наверное, сравнимой с той, которой распоряжался в свое время "главный прораб" строительства египетских пирамид или китайской стены. Только здесь в руках у сотен рабочих были держаки со сварочными электродами, газорезки, лебедки, болгарки, ломы, кувалды, гаечные ключи и телескопические подъмные краны.

Возвращаясь к насосам и помощнику - все было сделано вроде бы правильно, всас и нагнетание не перепутано, обратные клапана и манометры стояли там, где им положено, но не было у присланного человека того горения и остроты мысли, которая без малейшего напряжения рождалась в наших головах. Мы были не пришлыми, это было для нас не монитором или интерфейсом, развороченный и возрождающийся как феникс, цех, был нашим телом и переплетение его трубопроводов было нашими сосудами, почти что кровеносными. Я и сейчас помню эту неудачную обвязку, линии всаса из трубы диаметром 300 миллиметров, метров десять проходящие прямо по плиточному полу насосной, через которые теперь смена за сменой, день за днем и год за годом будут перешагивать и перепрыгивать аппаратчицы, насосчицы и их руководители. Помню и то, как эту обвязку надо было сделать правильно.

Этот помощник приезжал в цех на большой и красивой черной новой иномарке - нам всем действительно отдельным приказом была дана привилегия и разрешалось приезжать на автомобилях прямо к цеху, а не оставлять их у проходной, как обычно. Он очень ее берег и ставил в тени, за одним из корпусов цеха. У Елизаветы Григорьевны и ни у кого из механиков автомобилей не было, я приезжал в цех на стареньком, видавшем виды жигуленке.
Он прибежал ко мне расстроенно-рассерженный и, наверное. ему тоже было больно, и возможно даже сильнее, чем мне от его обвязки насосов. Работавшие на крыше с краскопультами те самые "маляры-архаровцы" замечательно выполнили свое дело, а их краска в тот день была чудесного светло-фиолетового цвета, навевавшего желание философствования и покоя. И даже имела оттенок лилового – королевского и аристократического. Но ветер со стороны Жигулевских гор был весьма свежим и краска-красавица легла еще и на черную иномарку. Правда не так хорошо и укрывисто, как на крышу корпуса с бесчисленными коробами вытяжных вентиляций, металлоконструкциями и воздушками. Но по-своему интересно. Мощный «низколетящий самолет» шведского СААБа, иссине черного цвета – важного и солидного, покрылся мелкими пятнами-капельками фиолетово-лилового – совсем уже королевского. «Самолет», раскрашенный в крапинку, тотчас превратился в странное «долматинское животное» и выглядел замечательно-комично, хотя и не утратил своей важности.

Хозяин выглядел также, тем более, что "разновокзальные" маляры и их бригадиры и прорабы были настолько пожившими, прожженными и "видавшими виды", что было понятно – их правосознание не вместит претензий обескураженного и расстроенного хозяина. Они смотрели на свое автомобильное – уже не малярное, а «высокохудожественное» – творчество как солидные участники столичного вернисажа где-нибудь на Кузнецком мосту или на Крымском валу – совершенно невозмутимо и отстраненно, перешептываясь о достоинствах и недостатках своего (в соавторстве с порывами влажного волжского ветра) великолепного творения, о «подаче», «светотени» или «балансе пятна и фона»… И не было в их глазах ничего такого – ни сожаления, ни извинения, ни злорадства. Тем более, не было вековой ненависти богача к грабителям, точнее как раз наоборот. Или все-таки не наоборот? Даже не знаю. Эти люди держались с таким спокойствием и достоинством, как будто у каждого была вилла, яхта и личный самолет.

Я и сейчас встречаю подобных людей, очень похожих по виду и взгляду на моих «маляров расконсервации» - в бригадах косарей, бензиновыми триммерами окашивающих города и обочины дорог.   

Случай этот, разумеется, забылся сразу, вытесненный вращением колеса нашего "калейдоскопа" с его узорами острых и часто больно ранящих разноцветных драгоценных, полудрагоценных, а иногда просто пустяковых, бессмысленных и рутинных стекляшек.


15. МОРОЗ

Баллоны пропана и кислорода рядышком привели меня к открытию, которого я поначалу не заметил - в цехе не появлялись инженеры по технике безопасности. Совсем. Ни разу. А их главного в черной кожаной куртке я увидел на установке впервые после пуска, ночью, точнее уже под утро – накануне первого дня моего отпуска, во время пожара, едва не уничтожившего плоды наших трудов. Это было уже потом, когда меня сняли и перевели замом, а Елизавету уволили.

Это было уже после истории со спутниками. Когда перед самым запуском, как всегда неожиданно, пришла зима, а нам всем с самого начала "расконсервации" просто не дали ни дня, ни часа, ни минуты для того, чтобы хотя бы подумать о спутниках, без которых в наших широтах не работает ни одно химическое предприятие. Меня назначили ответственным, и каждый день мы с самым опытным слесарем бесконечно проверяли, прочищали, сверлили, продували и монтировали.

В тот момент, когда всего вдвоем мы боролись с Природой, в первые дни с температурой ночью ниже минус четырех - пяти градусов, стало совсем плохо. Так, что не помогал ни Пастернак утром, ни Вагнер вечером, ни стакан водки, чтобы заснуть… Стало просто невозможно. И нам всем и особенно одному человеку - Алексею, моему ровеснику, товарищу, а еще и соседу по многоквартирному "заводскому" дому, технологу завода с больным сердцем. Его не стало через полгода после описываемых событий, он так и не выздоровел. Они, - лица из комиссии там наверху, как обычно прозаседали и опоздали. И приняли решение о восстановлении завода в июне, а надо было - в марте-апреле. "Гладко было на бумаге, да забыли..."


III. КАКО ГОРЕ, ТАКО И ДОЛЕ… (16 - 21)

16. Возможное невозможное
17. День пуска
18. Предельная концентрация
19. Герметичность
20. Огонь
21. Настоящие


16. ВОЗМОЖНОЕ НЕВОЗМОЖНОЕ

Когда цех заработал, я занимался самыми "узкими местами". В первую очередь спутниками, но их, таких мест, были десятки. Одно из них запомнилось ярче других.

Чтобы от работы "вполсилы" принять полную нагрузку, нужно было запустить блок из трех теплообменников дополнительного охлаждения шихты. Мне дали бригаду, мы все проверили, сняли заглушки, подали шихту и рассол, но никакого охлаждения не получилось - не открывалась крайняя отсекающая задвижка на линии прямого рассола. Для ее замены нужно было остановить не только систему охлаждения нашего завода, но и еще одного из трех, расположенных на территории комбината. Четыре дня наш цех, а значит, и весь завод работал вполсилы, и никто не давал команду на остановку рассольной системы охлаждения. Четыре дня стоял крик на совещаниях, на которых я, впрочем, уже не присутствовал. Четыре дня мы с бригадиром той бригады, который был вообще ни при чём и просто мне сочувствовал, с утра подходили, вернее, подбирались (задвижка висела на линии, идущей от эстакады к цеху на высоте метров десять) и пытались ее открыть. Она стояла не на углеводородах или на линии какого-нибудь масла, она стояла на рассоле - водном растворе хлористого кальция. Она была закрыта и старательно обтянута крюком неведомой нам аппаратчицы ровно десять лет назад. Она была импортной и конструктивно необычной. Никто не верил, что мы ее откроем. Никто даже близко не подходил к ней. Собственный производственный опыт однозначно говорил мне, что эта ситуация называется частью тела, расположенной ниже спины. Без вариантов. Даже известные "балаболы", знающие все и про задвижки, и про вентили, и про футбол с сельским хозяйством - в этот раз приумолкли и не давали советов. Многодневное это ожидание не имело никакого выхода. И я проходил проверку на терпение и веру в себя. Вспоминал про Алексея Гастева, с его идеями научной организации труда. Старался делать как можно больше других дел и приходить к своей ржавой "избраннице" пореже. И почаще забывать про нее совсем. Уже не помню технических деталей, но мы все-таки открыли ее – сами, вдвоем, наутро пятого дня, без нанотехнологий и фантастических приспособлений – мы просто изменились сами настолько, что невозможное стало возможным.
 
Открыв капризную задвижку, я начал работать по ночам - с двумя великолепными бригадами «З а в о д с т р о я», переделывая и доделывая все, что было недоделанным или сделанным неправильно.


17. ДЕНЬ ПУСКА

Но все это происходило уже после Пуска, когда мы уже повесили флаг над самой высокой колонной. 

А в знаменательный и долгожданный день – день пуска, – пуска не состоялось, да и не могло состояться – цех был просто не готов, а мне почему-то запомнилось только одно – в полумуфтах насосов не было пальцев.

На следующую, уже более осознанную и продуманную, назначенную после этого, дату пуска, он снова не состоялся – на этот раз с утра на совещании моя Лиза встала и заявила категорически, что отделение полимеризации не готово и что причин этого – десятки. Руководство даже не дало ей их перечислить, тут же было объявлено, что она уволена. К этому дню наружная установка была уже работоспособна и провозившись, как водится, целый день, к вечеру, когда уже стемнело, на площадке отметки пять метров, где возвышались редукторы полимеризаторов и усреднителей, собралось все руководство предприятия. После срыва первого срока во всем "мягко" обвинили меня одного и перевели заместителем начальника цеха, но при этом были приняты меры невиданные – каждый руководитель предприятия, начинавший свою карьеру в этом или подобном цехе, был назначен ответственным за определенное рабочее место.

Я не стал уходить вслед за Лизой, а все-таки победить, пусть в не совсем своей уже армии и не в той должности, но я хотел все это увидеть и во всем поучаствовать. Преодолеть. И еще добиться восстановления Елизаветы Григорьевны на работе, что впоследствии и удалось. Новый начальник совсем недавно еще моего цеха дал команду начальнику смены и рабочие подали углеводородную шихту на полимеризацию. Давление в аппаратах медленно поднималось, но, едва не дойдя до рабочего, внезапно упало. Внизу, на нулевой отметке никого не было и мы с главным технологом предприятия чуть ли не спрыгнули вниз по крутой лестнице – в следующее мгновение все стало понятно. Впрочем, кажущиеся сегодня мгновением, а тогда растянувшиеся на сотню "шлепаний" ботинками по огромной углеводородной луже - несколько минут - пожалуй, всего две-три - все-таки понадобились, чтобы понять то, откуда поступает шихта, в каком месте она прорвалась на волю... 

На отделении полимеризации не были установлены все необходимые заглушки. За десять лет простоя цех несколько раз пытались переделать на производство других полимеров, но внеся дополнительные врезки и пробросив новую трубопроводную обвязку, не указанную в основной регламентной схеме, затратив немалые усилия и средства, всякий раз неизменно бросали все на полпути.

Неотглушенная задвижка большого диаметра была когда-то просто закрыта, может быть еще на заводе-изготовителе, а слой окалины и грязи, сжатый между нижним ободком клина и корпусом, с годами истлел и давление жидких углеводородов в семь – восемь атмосфер, вышибло этот слой и через образовавшуюся тонкую щель шихта устремилась в ненужную, когда-то и кем-то смонтированную, а потом размороженную, трубу от очередной из брошенных новых схем. Труба была проведена у нас над головой под следующей отметкой и поскольку она была как будто "разрезана" вдоль "гигантским бритвенным лезвием", шихта лилась сверху, казалось, отовсюду. Мы бежали по этому разливу и я в который раз думал об искре. Ее, искры, не было среди этого «моря», над которым на следующей отметке стоял, так сказать, весь цвет предприятия.
 

18. ПРЕДЕЛЬНАЯ КОНЦЕНТРАЦИЯ

В моей заводской биографии искры не было ни разу. Хотя моменты, весьма близкие к возгоранию, случались. Чтобы читатель понял, о чем это я, поясню, что речь идет не о возгораниях, которых были десятки и десятки, но о... возгораниях совсем иных, когда искра соединяется с загазованностью или разливом горючих, а порой и легковоспламеняющихся веществ... Без комментариев...
Запомнился самый первый эпизод, когда я, тогда еще ходивший на работу с «дипломатом» молоденький начальник смены, вчерашний студент химфака, вбежав, а точнее буквально влетев в загазованную легкой фракцией насосную, где уже и дышать-то было тяжело, увидел насос с выбитым торцом, из которого под давлением вырывался поток жидких, тут же испаряющихся углеводородов. А в десяти сантиметрах от торца – за полумуфтой – прямо по оси насоса – раскаленный до бела вал работающего электродвигателя, который лопнул, из-за чего и произошла разгерметизация. Я вырубил движок, перекрыл задвижки и включил резерв, успев заодно подумать, что вот бывают же такие ситуации, «нерегламентные», когда просто не выдерживает сталь.

Позвонив в операторную и позаботившись о вентиляции,  настежь распахнул ворота, вышел в звездную ночь, перешел лужайку и зашел в боковой цокольный проход «Кремлевского Дворца Съездов» - огромного коспрессорного зала – к дежурным электрикам. У каждого углеводорода в смеси с воздухом есть свой интервал концентраций, когда смесь становится взрывоопасной. Я сидел и зачем-то экзаменовал себя, вспоминая, чему точно равна начальная и конечная концентрация у пропана, у бутана, у бутиленов…

Огромный приземистый и совершенно лысый старший электрик Юдин, узнав, что случилось, успокоил – забудь, какая бы ни была концентрация, ты бы все равно прибежал бы и сделал то, что должен. И я вспомнил историю «седьмого» цеха, который взорвался за два года до моего приезда на завод, да так, что от взрывной волны упали эстакады, проходящие невдалеке… Мне рассказывали, что начальник цеха, узнав о загазованности, бежал в свой цех из управления и успел. Нет, он не успел ничего предотвратить, он просто успел. К взрыву…

Глаза Юдина блестели, значит опять что-то натворил, очнулся я от своей грустной экзистенции – он прыснул, но его помощница перебила – и рассказала, что полчаса назад к ним приходил проверяющий – молодой лейтенант-пожарник. Юдин, как призванный на срочную таежный охотник в карауле – заранее почувствовал проверку – и встал в темном коридоре, ведущем в свою «электро-бендежку» - в позу Леонова «пасть порву!» из «Джентльменов удачи». Над его головой «давай-давай-давай-давай» своими огромными «кривошипными шатунами» бухали несколько огромных поршневых компрессов, жутко визжали чехословацкие турбокомпрессоры – две молоденькие новенькие «Ладиславы» и старая уже, но молодящаяся, трудяга «Валина», а прямо за стенами гудели могучие шестикиловольтные подстанции… Дверь отворилась, Юдин присел, растопырил пальцы, его лысина блеснула в свете заглянувшей Луны и он негромко прохрипел «Кудааааа? Здесь Шесть Тысяч Вольт!...».

Наш «Леонов» и его веселая помощница успели выскочить и видеть как боевой лейтенант пожарной охраны бежал, не разбирая дороги…    
 
А в темноте того злополучного дня пуска, точнее очень позднего вечера, мы бежали по разливу шихты с самым главным технологом и синхронно думали об утренней правоте нашей Елизаветы. Она сделала намного больше того, что было в человеческих силах, и она предупредила нас ценой своего увольнения.

Цех запустили вечером дня следующего.


19. ГЕРМЕТИЧНОСТЬ

Я ходил на работу по ночам. И принимал решения в одиночку, никому ни о чем не докладывая, постепенно исправляя недоделки большие и малые. Которые можно было исправить при запущенном процессе и которые исправить было невозможно. И все-таки возможно! Теперь у меня было уже по несколько таких "ржавых задвижек" на каждую ночь. И они уже не были для меня вызовом. Я был с ними на равных. Цех – мой родной восстановленный цех – вбрасывал на ринг очередную перчатку всегда неожиданно, снова и снова вызывая меня на дуэль… с самим собой.

Фланцевое соединение было рассчитано то ли на давление 25, то ли на 40 атмосфер, уже не помню, но стояло с «советским запасом» на линии углеводородов атмосфер пяти - шести… Толстые добротные фланцы из «нержавки», большие шпильки и гайки… Прямо не производство полимера, а «Атоммаш» какой-то… Этот трубопровод был таков, что остановить – отсечь его было невозможно. Случись что, и надо было останавливать весь цех. Останов всего цеха, а значит, всего завода – это было экстраординарно и в обычной жизни – цеха непрерывно работали по году – от ремонта до ремонта. А тут – совершенно невозможно, – только что восстановленный и запущенный цех, – с половиной откровенно слабых аппаратчиц, да еще в мороз… Я пришел на работу «в ночь» загодя, еще вечером. Обстановка была напряженная и нервная, готовились к останову, механик то отпускал, то опять не отпускал наших цеховых слесарей и я, не переодевшись, поймал их по дороге в бытовку. Мне казалось, что хватило бы и двоих-троих, но пошли все, кто был. Сами. И это их решение, как потом выяснилось, было совершенно правильным… Залезли на наружку, подобрались к трубе со злополучным соединением. Зачем здесь фланец? Почему при монтаже, и какие чудаки-монтажники, вставили здесь этот хитрый «шип-паз»? Зачем? Прямой участок, почему было не приварить? Бред… И струя…

Струйка углеводородов упруго бьет в одном месте.. Невозможно это обтянуть, ну никак… В «шип-пазе» тонкая и узкая прокладочка, все очень аккуратно и уж если пропуск…

И я это знаю, и мои ребята это знают не хуже. Они смотрят на меня. Пожилой Николай Степанович, отец нашей лучшей аппаратчицы, которого год тому назад я не по детски да еще «при народе» обматерил за то, что он курил не в курилке, а возле нее на лавочке, перехватил мой взгляд и эту мою мысль. Рвать! Ребята тянут метровыми накидными… Ключи как будто гнутся, вот-вот сломаются, а пропуск как будто усиливается. Проникаю в металл, в паронитовую ленту прокладки, глубже, в асбестовую ее сущность, в ее молекулы… Шпильки, гайки… металл блестит, газ свистит… Я, кажется, медитирую. Посчитал ребят – со мной семеро. А она – железка – одна. Давайте поласковее. Тащите новые шпильки и гайки – перекручивайте «крест-накрест» все по одной – меняйте на новые. Меняют спокойно, тщательно затягивая каждую очередную… Все? А теперь распускайте вот здесь. Еще… И вот эту шпильку. Распускать фланец под давлением? Затянутый «еще рабами Рима» неизвестно когда? Бред… Распускать! Местный пропуск, точечное нарушение прокладки, да еще «папа-мама» - мои ребята понимают, что я тут руковожу абсолютно безнадежным делом. Бессмысленным. Опасным. Ну, вырвется газ еще сильнее, вырвет прокладку, – будем не просто останавливать цех, а аварийно – бегом, да с загазованной наружкой, да еще под аккомпанемент свиста и воя пяти атмосфер. И о чем думает этот наш Ген Геныч?

А я вспоминаю, как вчера мне передали отголосок недавнего преподавания психологии – красивые московские корочки «доцента социальных технологий»… Корочки дома, а я здесь, и морозный ветер отклоняет упругую газовую струю. Эту шпильку затягивать – «рвать! не жалеть ключи!, еще! пусть ломаются головки!», а эти три… совсем отпустить… Совсем? …Совсем! Да он, что, совсем? Нет, они не переспрашивают и не возражают – молча точно выполняют мои короткие приказы, только иногда переглядываются. Рвать ключи! Ребята меняются – накидные головки, кажется, хрустят, тоскливо скрипит резьба уже новых от души смазанных шпилек. Ничего не получается. Никто ни на кого не смотрит. Перекур. Сидим на трубах как грачи вокруг закрытой банки с пищей. Нахохлились. В курилку никто не уходит. Просто сидим. Полчаса уже колдуем. Неизвестность. У каждого из них мысли о доме, скоро ночь… Их рабочий день давным-давно закончился... В общем-то, по всем «канонам» ремонта – безнадежное это дело, и они могли бы уйти. Ну, пожаловаться на меня механику, если бы я стал возражать категорично. Они не уходят. И никто не приходит…

В моей голове оба фланца с прокладкой между ними – большие, как на чертеже, и я медленно вращаю их, прокладочка давно поделена на сегменты и для каждого ее квадратного миллиметра у меня – отдельная теория. Да какая там теория – гипотеза… Неподтвержденную практикой я «стираю» и тут же строю-рисую новую.

Расслабляем вот эти, а эти три совсем распускаем… Расслабляем-отпускаем-распускаем, теперь тянем, снова тянем, рви!, ломай ключи! Я уже ни о чем не думаю, меня нет, я – внутри, там, где тонкий паронит держит газ между шипом-папой и мамой-пазом. «Папа-мама» – так механики назвали подобные соединения еще во времена появления их предвестников – фланцев типа «выступ-впадина».

Что же там происходит? Между папулечкой и мамулечкой… Прохожу по кругу… По молекулам. Гендерология, ну прямо одна из наук моих социальных технологий! С двумя точками сверху. Нет, никто не матерится ни вслух, ни про себя, мы все – единая семисильная команда и я – ее сердце и разум, но я – не просто начальник, а еще и, извините за выражение, модератор… Впервые в жизни не притрагиваюсь к ключам, пусть их умелые руки почувствуют этот скрип… Пусть их музыкальный слух настроится на его симфонию у каждой отдельной шпильки. Я должен настроить свою команду. И на эту музыку. И вообще. Самая главная тайна психологии – психическое состояние…

Еще полчаса проходит, мы играем на шпильках как на балалйке, как на гитаре, как на арфе, как на… Чего еще тебе надобно, Прокладочка? Как еще тебя приголубить? Теперь затягивайте вот от этой – сюда и туда по кругу… И «по» и «против»… Откель? Отсель дотель! Теперь тянем сильнее… Пропуск уменьшается! Он уменьшается!! Тяните… Еще!!!

Катарсис. Тишина. Благодать. Все!
Они смотрят на меня… 
Эх, ГенГеныч, был бы ты нашим… !

2001 год, ноябрь. Я слышу подобное впервые в жизни, еще не зная, что пять лет спустя, в Шанхае, на нефтехимической выставке те же точно слова мне скажет огромный бородатый араб Ахмед… Бог любит троицу, но третьего раза не было… А слова запомнились…


20. ОГОНЬ

В то раннее утро, когда солнце только-только собиралось бросить свой первый луч на блестящую дюраль изоляции свежеотремонтированных высоченных колонн, еще угрюмых и поблекших, словно собственные тени, с бликами от слегка коптящих заводских факелов, я "осмотрелся в отсеках" и дал команду Саше – бригадиру «заводстроевцев» с огромными ручищами, которыми он, кажется, мог работать совсем без помощи гаечных ключей – «Огонь!» До этого всю ночь мы что-то переделывали, демонтировали и монтировали и под утро решили начать работы со сваркой и резкой. Газорезчик повернул барашки вентилей своего зашипевшего резака, чиркнул спичкой и зажег его. Но загорелся не только резак.

Эти ребята были спецами весьма искушенными и опытными и они видели, что мы вместе творили и вытворяли такое… Ну, мягко говоря, совершенно не рядовое. От только что пережитого, мы были тогда, что называется "на взводе", – и переделать обвязку ректификационной колонны, в которой уравнительную впопыхах смонтировали к флегмовой емкости на штуцер с опуском - в уже работающем цехе, в уже заполненной продуктом системе этой колонны, причем сделать это осознанно и безопасно - было совсем не сложным. Мы целыми ночами напролет совершали подобные опасные чудеса и обе бригады относились ко мне по-особому. Говоря просто, верили, как в бога. Потому и резчик чиркнул спичкой сразу после моей команды.

И сейчас, уже в наши дни, видя на экране аварию японской атомной, в которой месяц не могли запустить циркуляцию водяного охлаждения или нефть, льющуюся в море от упавшей шелловской платформы - я вспоминаю наш Пуск. И знаю, уверен, что мы бы справились. Запустили охлаждение и заткнули скважину. Потому что мы запустили такой «челябинский трубоукладчик», который нигде в мире запускать бы не стали или бросили на полдороге. Но наш «трактор» благополучно «поехал вперед». "Вы нам только шепните, мы на помощь придем" - так, кажется, пели в советском фильме про «Неуловимых», уже здесь упомянутом. Но я все чаще встречаю своих товарищей возле пивных или в районной поликлинике. И мы никогда не вспоминаем о Пуске, разговаривая о нем только глазами, болтая при этом на любые другие темы.

По столице меня везет одногодок - выпускник МАИ, - один из тысяч инженеров, которые спроектировали и построили Буран. Я понимаю, что рассказывает он об этом совсем нечасто и редкому пассажиру. Он таксист. Перед тем, как выйти, я говорю ему в ответ, что год работал в Башкирии на нефтехимическом заводе, где из окна моего кабинета открывался вид на установку производства ракетного топлива для его Бурана. Ровно год на моих глазах ее демонтировали и изящно сдирали трубы длинной многосекционной клешней огромного «экскаватора-разрушителя»…

Вместе с резаком загорелся весь наш восстановленный цех. Огненные струи полетели по трубопроводам к емкостям, вверх и вниз, где-то на отметках загорелась обечайка изоляции теплообменников. Горело и разгоралось все сильнее то, что вообще-то гореть не должно. В те дни уже было морозно и на ветру мы не почувствовали запаха...

Вспоминаю эту крупную женщину, стоявшую с утра в толпе в душном коридоре перед моим кабинетом – в ту пору я называл этот коридор «собесом» (учреждение социального обеспечения). Она шумела больше всех и прорвалась ко мне без очереди под недовольные окрики других кандидаток - продавцов коммерческих киосков, кондукторов и просто безработных, прослышавших про пуск целого завода. Вместо того, чтобы помочь мне, заваленному разными делами, в розыске старых, уволенных когда-то, разбредшихся по огромному городу, опытных аппаратчиц, отдел кадров все выдавал и выдавал пропуска этим осаждающим меня толпам женщин, ничего не понимающих в опасном и сложном химическом производстве. Я вновь и вновь отправлял их за проходную, но это полная тетка – оказавшаяся многодетной матерью – все-таки пробила мою защитную оболочку и была принята. Мы и специалисты, собранные со всего комбината, учили ее, как и несколько десятков других, но не могли быстро дать этим людям то, что собирается и нанизывается на «пирамиду знания» постепенно, «годовыми кольцами» – в школе, ПТУ и техникуме. Хотя обучение было организовано и было не стандартным и не для галочки, собирали всех – и «стареньких» и новеньких – начинали в актовом зале, продолжали на установке.
 
Имени не помню, но именно она, как булгаковская Аннушка, накануне той ночи "пролила масло". Как выяснилось позже, она перелила флегмовую емкость метанольной колонны и этот спирт, про который все знают, что он неотличим от винного, только чрезвычайно ядовит, через воздушку вылился на заиндевелый, уже засыпанный снегом цех, пропитал его и затек под обечайку изоляции трубопроводов, емкостей и теплообменников. Затаился…

В ту ночь ядовитость метанола не представляла для нас опасности – он просто ожидал подходящего момента и вспыхнул, как вспыхивает любое легкое горючее…

Наружная установка - один из плодов нашего полугодового героического восстановления "горела синим пламенем".

Я вызвал пожарных, у нас были "пути отступления", и мы сбежали вниз со своими ключами, шлангами и баллонами. Обе ВПЧ (военизированные пожарные части) прекрасно знали меня – практически своего внештатного коллегу – знали и про наши пожары и про наши дела. Как у Войновича - "наш Самохин, с любовью говорят о нем рабочие". При встрече я любил поставить знакомого огнеборца в положение логического противоречия – фразой типа "в нашем райцентре сгорела пожарная часть". Мы с удовольствием обсуждали отличия "пожарников" и "пожарных", а чтобы не слишком усложнять мне жизнь - на восстановление цеха для открытия огневых работ руководство ВПЧ всегда присылало неопытного стажера и он делал то, что ему говорили я или мой механик. Проблемы возникали лишь тогда, когда, придя на место производства работ, чтобы все проверить и открыть наряд-допуск, мы обнаруживали… пожар. И пока тушили его, между мною и стажером возникали замечательные дискуссии о том, можно ли открывать огневые работы в месте, где пожар уже присутствует, или нет. Моя позиция ясна читателю, и со всем жаром и логикой кандидата наук, уже сдавшего несколько лет назад философский экзамен канминимума, я доказывал этому парню в новенькой форме, что раз все то, что представляет опасность, уже горело и потушено (или вот-вот будет потушено прямо сейчас), огневые открывать можно, притом с самым легким сердцем, но мой оппонент всякий раз сомневался, указывая, что в инструкции про такое безобразие ничего не сказано.

Аварийное положение было объявлено, начальник смены доложил, что насосы-повысители включились. Аппаратчики открывали красные вентили лафетных стволов.

Цех работал и горел, машины еще не подъехали, а тушить, впервые за полгода, силами одного человека было бесполезно. Я стоял возле языков пламени боком – левым плечом к огню и рефлексировал по поводу того, что вот стою, ничего не делаю, а оно все горит. Чувство было странное и трудновыразимое. Я должен был смотреть, думать о том, как это тушить, какие емкости охлаждать, но видеть это было тяжело, просто невозможно больно. Поэтому я стоял спиной к операторной и левым плечом к огню, чтобы проще было иногда отворачиваться, хотя бы на несколько секунд. И чтобы бегущие аппаратчики не видели моего лица.

Прошла еще пара минут, я не сошел с места и почему-то не видел или не заметил никого рядом – я был один и горящая этажерка-наружка - мое восьмое или девятое "тело" - тоже была одна, и это было очень странно, что тело горит, а я не чувствую жжения и даже пытаюсь размышлять отстраненно. Но поскольку интерфейса взаимодействия не было, я никуда не шел, я был рядом, потому что, в каком - то смысле это горел я сам.

Подъехали машины, забегали пожарные, размотали шланги, запитали стволы, тем временем мои аппаратчики из лафетов уже сбивали пламя на верхних отметках.

Мощные потоки воды со всех сторон буквально ударяли в горящее оборудование. Рядом со мной оказался молодой огнеборец и я забрал у него ствол. Он отдал мне его без слов, я просто уверенно взял, а он через секунду плавно отпустил – напор воды был отменный и ствол нужно было держать очень крепко. Он оказался молодчина, – понял, что мне необходимо не стоять, а действовать, просто жизненно необходимо. К тому же я лучше знал, куда направить струю. Прошло еще несколько минут яростной борьбы стихий воды и огня и стало ясно, что ничего страшного или особенного не произошло, цех никто и не думал останавливать, мне, во всяком случае, это даже не пришло в голову, метанол догорал очагами, и я увидел, что среди офицеров и бойцов в шлемах и зеленых военных плащах на другой стороне наружки мелькнула черная кожаная куртка зама главного инженера по охране труда – видимо, он, получив звонок диспетчера, примчался на пожар из дома, успев к самому окончанию нашей работы.

Мы не были с ним добрыми приятелями, но относились друг к другу с симпатией и большим уважением. В моем цехе, как я уже упомянул об этом выше, он все эти полгода не появлялся, потому что в таком случае он должен был бы либо все это немедленно прекратить, либо разделить ответственность со мной, Лизой, и другими моими товарищами. Теперь это стояло между нами ментально и по сердцу, да и по чести тоже, а вот материально, пространственно, оборудование на нулевой отметке стояло так, что был промежуток в несколько метров, и я отчетливо видел его на противоположной стороне наружной установки. И в какой-то момент направил струю прямо на него. Как в старых комедиях Чарли Чаплина. Ни о чем не думая - так сделали мои руки. Напор не ослабевал и в то морозное утро я поливал его методично и медленно, бил прицельно и беззлобно, по-товарищески. Доставалось и старшим офицерам ВПЧ, стоявшим рядом с ним. Все они были настоящими, да и я был "не шит лыком" и не отворачивал струи. Они понимали, что я смываю то, что было между нами, что я восстанавливаю их честь и мое уважение к ним, смываю все лицемерие этой "расконсервации". И не сопротивлялись, не разбегались, не протестовали... Да и сам я мысленно стоял рядом с ними - но ведь кто-то же должен был держать ствол!

Наступало утро первого дня моего отпуска, цех был восстановлен, запущен в работу, и только что спасен от большого пожара. С июня по декабрь в нем работали несколько сотен человек в день. Наша молодая помощница сломала руку, но об этом знало только несколько человек, потому что мой товарищ отвез ее тогда в городской травмпункт. Уже позже, случайно, я узнал, что один из маляров сломал ногу. 

Все были живы.


21. НАСТОЯЩИЕ

Стало совсем светло, я возвратил ствол пожарному и поднял глаза на флаг.

Мы водрузили его несколько недель назад, еще в стоящем цехе, перед самым пуском, как Егоров и Кантария над поверженным рейхстагом. Нет, я не придумываю такие пафосные слова, и не претендую на этот пафос и такую неуместную аналогию ни сейчас, ни тогда. Этот лексикон задавали большие руководители, вдруг начавшие выпускать "боевые листки" пуска и мобилизовавшие всю пишущую братию на освещение наших дел в заводской прессе, выходившей с уже подзабытыми со времен СССР, красными заголовками. Меня вызвал замгендир и вручил флаг России. Не простой, а из дорогой ткани, большой, с желтым термопластовым тисненным гербом посередине, свернутый и уложенный в запаянный пакет. Вот ведь какой, еще подумал я тогда, наверное, изготовлен в кремлевской геральдической мастерской. Начальник не сразу отпустил меня, а еще минут пять рассказывал, что это флаг особый, привезенный из Москвы – в общем, типа, береги, будь с ним аккуратен и водрузи на самую высокую колонну.

Почему зам вызвал именно меня, было не удивительно, удивительно было другое – в моем личном “производственно-политическом” послужном списке это было делом как раз третьим по счету, завершающим первые два, запомнившиеся на всю жизнь. Первым было снятие букв «СЛАВА КПСС» в самом начале девяностых, когда на высоте 45 метров мы демонтировали эти двухметровые стальные буквы, крепления которых оказались приварены (даже не прихвачены, а именно приварены) к телу экстракционных колонн.

Никогда раньше, и ни в тот день я не задумывался об одинаковом числе букв в словосочетаниях «слава богу» и слава кпсс». Эта мысль пришла позже, когда Вера рассказала мне быль про сакральную надпись и веру. Дело было еще в восьмидесятые до инфляции. Студентка мединститута из Вериной группы выходила замуж и свадьба была то ли в Гори, то ли еще где-то там, не помню. Прилетев в Тбилиси, Вера с подругами сели в такси на стоянке, где висел плакат «от Тбилиси до Гори – 20 рублей». Когда прибыли на место, колоритный шеф в характерной кепке потребовал пятьдесят рублей. Вера изумленно воскликнула , – «там же было написано двадцать»? «Написано, Ленин жив, ты веришь, да?», с акцентом ответил грузин.

Колонны были в работе, под давлением, и за десятком миллиметров их стальной «кожи» были углеводороды. С большой осторожностью мы начали срезать растяжки, крепящие букву С, не помню уже, с какого конца, но тут же бросили это занятие – просто открутив буквы от оснастки. Я никогда не думал, что буквы такого грандиозного словосочетания были сделаны из «черной» двухмиллиметровой стали, замазанной красной краской в несколько слоев и прикручены к опорам коротенькими четырехмиллиметровыми болтиками.

Коллега и тезка в шутку спросил меня внизу - «а если наши вернутся?». Смешно никому не было. В дни ГКЧП наши мастера развлекались тем, что подначивали начальство, выясняя, кто же все-таки персонально дал команду снимать буквы?

Спустя год в красном уголке НИИ решено было посадить бухгалтерию частной фирмы-арендатора и я бережно снес в подвал института белый огромный гипсовый бюст Ленина. Мне почему-то не хотелось видеть, когда кто-то из молодежи споткнется и нечаянно разобьет его на ступенях лестницы.

На сварочном посту уже трудились над флагштоком – длинном прочным и эластичным, из нержавеющих труб, сваренных кусками так, чтобы снизу вверх диаметр становился все меньше и меньше. Я не взял с собой первого попавшегося коллегу, а выбрал хорошо себя зарекомендовавшего аппаратчика, почти уже начальника смены, знакомого мне и за забором завода - сына подруги моих институтских коллег. Флагшток был готов к вечеру, да и я был занят срочными делами, и когда мы, наконец, собрались на штурм, стемнело, начался дождь и подул пронизывающий ноябрьский ветер. "Вечер переставал быть томным". Но все еще только начиналось.

Самая высокая колонна наружной установки была безукоризненно одета в новенькую блестящую дюралевую изоляцию. Внизу, у "юбки" этого высоченного обелиска стояли, как и положено у колонн ректификации, и также блестели новой изоляцией два огромных округлых кипятильника, нержавеющих, установленных взамен старых, маленьких и сгнивших напрочь. Неся шток и пакет с флагом, с карманами, набитыми болтами и хомутами, мы поднялись на верхнюю отметку наружной установки и, спрятавшись за аппаратами от ветра, начали привязывать полотнище к флагштоку. Головы и лапы символической птицы, алхимического символа философского камня, герба Византии, потом Российской Империи, и вот, России сегодняшней, которую мы, под нависшими тучами и борясь с ветром, готовились запустить в серые заволжские сумерки, не оставляли сомнений и не предвещали никакого беспокойства. Да и не знали мы про то, что произойдет дальше, мало ли нам было преодоленных ежедневных и ежечасных проблем прошедшей половины года?

Стараясь не сорваться и удерживая стальную трубу с привязанным полотном, мы прошли остаток пути – уже строго вертикальный – вокруг самой колонны – по мокрым ребристым ступеням ее крутой и узкой лестницы и принялись крепить шток на ее шлеме, как вдруг, уже почти закончив работу, в этой совершенно открытой точке, на самой вершине "башни", под дождем и на ветру, я засомневался в правильности флага. Нам не хватало только этого. Рожденные в СССР, мы жили в новой стране каких-то десять лет и это были лихие девяностые, да еще в совсем уже неприлично лихом славном граде Турьине и особым знанием, а впрочем, еще более точно, признанием нового флага не отличались. Не только мы двое, но и миллионы других. Двуглавый Орел стоял на своих ногах, головами кверху - я имел к нему особое и трепетное лично-научное отношение, за пять лет до этого в своей диссертации разгадав его философско-алхимический, нумерологический, и даже вполне химический смысл. С орлом было все в порядке, но смущали полосы. Точнее сказать, я уже понял то, что у нас проблемы, точнее одна, но большая. И помалкивал.

Помалкивал так же, как герои серьезной производственной, но совершенно анекдотической истории, случившейся со мной спустя несколько месяцев. Придя в соседний цех, где из нашего полимера делали крошку, а затем и брикеты, я попал в самый драматический момент. Огромные линии выделения полимера, похожие на «Сибирского цирюльника» из известного фильма, еще работали, но по всему выходило, что мои коллеги только что «закозлили» высоченный почти стокубовый концентратор с крошкой. И что линиям осталось работать всего несколько минут. Это был чужой цех и я мог рассуждать без эмоций и отстраненно. Но рядом со мной было еще два человека – замгендир по производству Басов и начальник этого цеха Ракитин. Мозжечок их мозга только что понял, что это уже все. Но поскольку это была огромная и всегда профессионально стыдная проблема, их лобные доли отказывались принимать эту тяжелую правду и на что-то еще надеялись.

Басов стоял, а Ракитин нервно ходил, поднимался наверх аппарата и снова спускался. Останавливался в задумчивости, и в этот момент по той же траектории начинал ходить Басов. Поскольку они еще сомневались, их раздражение не дошло до крайней точки, и я решился сказать вслух то, о чем они боялись признаться себе и друг другу. Я решился, но на всякий случай посмотрел в сторону ворот, куда собирался удалиться не мешкая, мало ли? Могла быть и истерика. Я подошел и «вскрыл этот чирий» в стиле анекдота про Штирлица – громко сказал, чтобы слышали оба: «Козел, подумал Ракитин, сам ты козел, ответил Басов». И быстро ушел. Завод пришлось остановить, в «бочине» концентратора вырезать большущее «окно», и несколько суток подрезать и по кусочку вырывать лебедками «козла» – огромный «брикет» полимера, «принявший форму сосуда» и заполнивший его сверху донизу.

У меня был с собой служебный сотовый телефон. Он давно уже выпал из кармана и висел на шнуре, пристегнутом карабином к поясному ремню. По моему лицу и по самому телефону текли струи воды и заходить в адресную книгу было проблематично. Я набрал первый набор, который вспомнил. Юля, взмолился я, – посмотри побыстрее, где у российского стяга красная полоса - снизу или сверху, а то я тут... В смысле… На башне, в общем. Моя знакомая начала что-то «мекать и бекать» и я взмолился – да посмотри ты в книгах, включи телевизор, в конце концов. Нет, я, конечно, отлично знал, что красный снизу. Но при этом орел оказывался лапками кверху. Наконец она ответила, что снизу – красный. Флаг получался если с Орлом нормальным, - то сербским, а вот если орла перевернуть кверху ногами - то только тогда российским. По всему выходило, что в этом месте приходилось ставить абзац и думать, что делать дальше. С красной строки.

Сербия здесь была, кажется, совершенно не причем, хотя накануне этого дня нам в огромный "колонный зал Дома Союзов" – тот самый соседний цех выделения и брикетирования полимера – привезли женский вокальный ансамбль и среди иных, они вдруг запели песню нечасто исполняемую и малоизвестную:

Ночным Белградом,
Шли с тобою рядом,
Казался близким,
Самый дальний путь...

По пешеходной центральной белградской улице князя Михаила я иду с Милянкой, нет, с Радмилой, нет, нет, я иду с... Не был я тогда в Белграде. И не ходил по его ночным улицам. И про улицу такую не имел понятия.

Подошва моего мокрого ботинка соскочила со штуцера, и «всем вестибулярным аппаратом» я вмиг прочувствовал, что все-таки – на шлеме колонны – и ветер усиливается. Надо было надеть монтажный пояс или хотя бы взять веревку. Но кто же знал, что мы здесь так задержимся. Вспомнил свою мысль про кремлевскую геральдическую мастерскую, пробежавшую у меня при получении пакета с флагом. Сказал в ее адрес несколько слов, прямо так, просто в пространство, и принялся вместе с помощником демонтировать уже установленный флаг – откручивать хомуты, снимать тяжеленный шток, отвязывать материю, переворачивать и привязывать заново. Уже не на наружке, прячась за аппараты, а прямо здесь, «с выходом в открытый космос». Вновь надежно монтировать шток. Флаг чуть было не улетел по ветру, а дернувшись за ним, мы едва не упустили флагшток. Я полулежал - полувисел на шлеме колонны в неудобной позе и не имел возможности ее сменить, поскольку должен был как-то держаться ногами, чтобы освободить руки для работы. Нам не выдавали комбинезонов, и между брюками спецовки и фуфайкой на поясницу попадала воздушная и водяная ноябрьская все та же "объективная реальность, данная в ощущениях" и ощущал я уже не только свой цех, завод, город, страну, но и всю окружающую среду без какого бы то ни было посредника - интерфейса с полным и абсолютным "эффектом присутствия". И разговаривал уже с ней – этой средой – ярко, образно и чрезвычайно емко. Хотя кроме помощника, меня никто не слышал.
 
Несмотря на сумерки и непогоду, новый яркий стяг из дорогой материи с желтым тиснением посредине был хорошо виден. И смотрелся гордо. Сильный ветер развевал его промокшую ткань так, что складок почти не было. Снизу Орел выглядел просто желтым кругом и было не видно, в каком он оказался положении.

Об этом знали только двое усталых и насквозь промокших – я и мой товарищ. Как говаривала моя мудрая бабушка – донская казачка Лиза Горина – "умный не спросит, дурак не догадается".

В 2007 году моя книжечка все-таки вышла в свет в Белграде. На сербском языке. Я приехал на встречу с читателями, и мы шли по городу, но это было не ночью, а днем и ее – мою переводчицу – звали Майя. Радмила помогала в издании. А Милянкой звали сестру Майи, которую я никогда не видел.

В своем выступлении, переводимом синхронно, я восхищался глубиной сербского – старославянского языка – на примере древнейшей герметической максимы – «как наверху, так и внизу». По-сербски для русского уха она звучала потрясающе многосмысленно – «како горе, тако и доле».

Встреча затянулась и никто не хотел расходиться. Требовалось продолжение, но в моем бумажнике не было такой возможности. Профессор Драган подмигнул мне, и объявил, что я приглашаю всех в кафе.

***
Несколько лет спустя мы сидели рядом в актовом зале комбината. В президиуме – те, кто во время восстановления забил холодильник моего кабинета, ставшего оперативным штабом пуска, колбасой и водкой, кто кричал на совещаниях визгливыми голосами и ради успеха был готов на все. Кто, разумеется, очень неплохо заработал на «расконсервации». Выступал и директор нашего завода, назначенный позже, когда к весне его остановили еще на полгода, потому что он снова оказался крайне неэкономичен. Он запускал его еще раз, когда в реакторы дегидрирования наконец-то загрузили американский катализатор и выходы реакции улучшились настолько, что производственная цепочка оказалась хоть чуть-чуть рентабельной.

Мы сидели рядом с Елизаветой Григорьевной и моим другом Костей – тем самым следующим начальником цеха, который был назначен тогда, когда мы первый раз сорвали дату пуска. Кого-то вызывали и чествовали под аплодисменты зала. Вызвали и Константина. Вскоре все завершилось и коллеги, пробираясь к выходу, старались не смотреть в нашу сторону. Костя обнял Лизавету и стал извиняться, что так вышло. А потом сказал, что мы с ней – настоящие…

Настоящие молча улыбались. Я вспоминал песню Исая Тобольского про комбата, а о чем думала она, я не спросил, потому что понимал, что примерно о том же.

На грохочущей сцене,
Среди декораций,
Батальон наступает,
И шквалом – овации.
А в четвертом ряду
Мы с комбатом сидим,
Мы ладони зажали
Мы молча глядим.
Нам с комбатом
Известен сюжет наперед:
От всего батальона останется взвод.
А из этого взвода,
Из горстки ребят,
До Берлина дойдут
Только я и комбат.

***
Своему знакомому – рабочему-интеллигенту, бывшему токарю, а сейчас пенсионеру со старинной дворянской фамилией я рассказал эту историю совсем недавно, как раз собираясь записать ее на бумаге. Он внимательно, не перебивая, терпеливо выслушал все и держал паузу, что-то обдумывая. Я тоже ждал. Наконец, он задал мне вопрос совершенно неожиданный: «Флаг и сейчас висит?».

Я пожал плечами - нет, это невозможно, конечно не висит, затараторил я в ответ, его уже сняли наверняка - колонну ту, самую высокую, мы восстанавливали зря, ее схема оказалась после пуска не задействованной, а недавно и сам наш цех остановили. Вообще. Наверное, теперь уже навсегда. Да и тринадцать лет прошло с той поры, он, тот флаг, наверное, уже и выцвел весь.

Я замолчал, а мой собеседник снова держал паузу, как будто продолжая слушать. Наконец, он очень уверенно сказал мне: «Тот флаг и сейчас там».

И ушел, не добавив никаких комментариев.

Геннадий Длясин
11 сентября 2014