Елецкий в сравнении с Полярным — почти маленький городок, небольших деревянных домов, наверное, около сотни, есть несколько двухэтажных домов. На двери деревянного барака, где жила моя попутчица Люда, висел замок, обе девушки были ещё на работе. Чтобы не мёрзнуть на улице, возвратилась на станцию. В небольшом зале ожидания было несколько человек. Устроившись на скамейке, записала в дневничок события последнего месяца.
Вечерело. Дни стали заметно короче, тёмное время суток с каждым днём увеличивалось. Я опять отправилась на улицу Рабочую. В этот раз дверь была не запертой, а из трубы на крыше дома шёл дымок. Люда меня сразу же узнала. В доме было тепло и уютно, топилась печка. Здесь были две смежные комнаты: одна совсем маленькая, другая побольше и небольшая кухня. Подруга по имени Тоня, с которой жила Люда, оказалась очень симпатичненькой, белокурой, пышненькой девушкой. Мне сразу же предложили тарелку супа и горячий чай с пряниками. Девушки тоже сели со мной за стол и с удовольствием угощались колбасой, которую я привезла из Воркуты. За ужином я вкратце поведала о своей работе в московской партии и о том, как я безуспешно пыталась устроиться на работу в Полярном и Воркуте.
Девушки рассказали мне о Елецкой. Тут имеется депо, где они работают, школа, библиотека, хороший клуб, детский сад, магазин, баня и даже больница, единственная на все 200 километров между Сейдой и Лабытнангами. Люда предложила мне место на раскладушке в своей комнате, и я с удовольствием воспользовалась такой возможностью. После трёх месяцев скитаний по горам я почувствовала, что попала в хороший, надёжный дом, к простым и добрым работящим девчонкам, которые искренне и без всякой корысти приютили меня в своём маленьком жилье.
Я прожила у них семь зимних месяцев и за всё это время ни разу не услышала в свой адрес ни единого слова упрёка или недовольства. Они приняли меня, как равную. По очереди мы топили печь (дровами и углём), по очереди возили на саночках питьевую воду с водокачки, по очереди готовили еду на печке или электроплитке, ходили в магазин за продуктами. Питались в складчину: каждая давала одинаковую сумму на продукты, а, когда деньги кончались, снова складывались.
Моя жизнь в Елецкой не была лёгкой, можно сказать, что внешне она выглядела суровой. Но почему-то по прошествии десятилетий, мне вспоминается очень много доброго, всё это исходило от окружающих меня людей. Но написать только хорошее — значит погрешить против истины и обойти молчанием контрасты, которые имели место везде, а на Крайнем Севере они проявлялись с особой яркостью.
Советские писатели освещали жизнь тех времён очень однобоко — давила идеология, свирепствовала цензура. Образ советского человека в произведениях — это прежде всего образ строителя коммунизма. Он должен был добросовестно трудиться, иметь высокие моральные принципы: любовь к своей Родине, преданность социалистической идее, верность общественному долгу, коллективизм и товарищескую взаимопомощь, нетерпимость к национальной и расовой неприязни, скромность в общественной жизни и в быту, гуманные отношения к людям и т. д. Отрицательный герой в советской художественной литературе — это пьяница, тунеядец, карьерист, который зачастую вступал в конфликт с коллективом и, как правило, под его воздействием, начинал осознавать свои недостатки и избавляться от них.
Но на самом деле жизнь была гораздо сложнее, чем в произведениях советских авторов. Далеко не все были идейными, придерживались гуманных принципов, довольно часто торжествовала несправедливость, было много недовольных существующим положением, особенно на производстве, часто приходилось терпеть унижения от хамоватых сослуживцев, начальников. Многие люди, особенно на Севере, уходили в забытьё, спасаясь алкоголем. Но в общей массе люди были гораздо добрее, гуманнее, человечнее, честнее и порядочнее, чем в теперешнее, беспощадное и страшное время.
Освещать жизнь правдиво — понятие весьма абстрактное, как и само слово «правда», оно лишено конкретики. Писать правдиво — это значит давать точное отображение действительности, а проще — перечислять ряд голых фактов, не комментируя их. Но тут для человека пишущего возникает проблема: а как же быть с эмоциями, с художественным изложением и, наконец, с собственным взглядом, мнением на эти факты, события. Как только автор принимает решение освещать жизнь с позиции своего видения, правдивость его превращается в субъективность, которая отражает уже не действительность, а то, как конкретный человек её воспринимает.
Конечно, можно рисовать Север, как нечто чёрное и мрачное, даже зловещее, а людей — жестокими, забывшими всё, кроме извечной борьбы за выживание. Подобными крайностями часто страдала и страдает художественная литература.
Мне не хочется давать никакой оценки жизни, проходившей в те времена в заполярной периферии, в отрыве от цивилизации, и тем более, претендовать на объективность. Ведь всё, что я тогда видела, — это моё восприятие, моё настроение, моё удачное или неудачное прошлое.
Передо мной нет трудностей — я не писатель, мне не нужно думать об идейной составляющей или о цензуре. Я не пишу ради заработка или временной конъюнктуры. Я стараюсь быть правдивой — правдивой прежде всего перед собой...
Я несколько дней искала в Елецкой работу. Но ни в больнице, ни в библиотеке, ни на почте, ни в детском саду работники не требовались. В депо нужны были мужские руки, здесь на меня смотрели с интересом, а иногда — с насмешкой. На здании станции прочитала объявление: нужны рабочие. Долго не раздумывая, пошла к начальнику станции.
Внимательно осмотрев меня, спросил о возрасте. Потом сказал:
- Работа у нас тяжёлая. Нужны путеобходчики и стрелочники. Ознакомьтесь с обязанностями по этим видам работ и подумайте, что вам больше подходит.
Сначала я пошла с путеобходчицей Машей, высокой и крепкой женщиной, на перегон, осматривать железнодорожные пути. Работа не показалась мне слишком тяжёлой. Но Маша живописно обрисовала мне все трудности «ишачки» путевой рабочей, особенно сложной в зимнее время, в пургу, в мороз. Одноколейка, проложенная в зоне вечной мерзлоты, нуждалась в постоянном контроле за состоянием шпал, костылей, рельсовых стыков. Поезда ходили по ней очень медленно, дорога была неустойчивой и капризной. Суровые климатические условия, вечная мерзлота, проседание почвы способствовали возникновению различных аварийных ситуаций, повреждению соединений, нарушению целостности рельс. Путевой рабочий должен тщательно следить за состоянием магистрали, а когда зимой образуются большие заносы — расчищать пути. Узнав, о том, какие виды работ мне предложили на выбор, Маша посоветовала:
- Иди лучше в стрелочницы. Там, конечно, обязанности сложнее, но ты девушка грамотная, управишься. Там хотя бы тёплая будка есть, в промежутках между поездами ночью можно даже вздремнуть...
На следующий день я пошла на пост стрелочника и разговорилась с работавшей там женщиной, на вид лет около сорока, по имени Надя. Узнав о моём разговоре с начальником, Надя показала мне стрелку и вкратце изложила обязанности стрелочника, а после сказала:
- Конечно, у нас работа тоже не лёгкая, но она интереснее, чем у путеобходчика. Попробуй освоить, а в путевые рабочие ты всегда успеешь...
Так я нашла себе совершенно новое место деятельности и вскоре была зачислена учеником стрелочника с испытательным сроком.
Через некоторое время пришло письмо от Любимого, и это было огромное счастье. «Я очень рад, Тома, что у тебя всё в порядке и ты довольна своей жизнью. Это хорошо. Но мне очень хотелось бы, чтобы ты поступила в институт. Причём, на стационар. Просто, потому, что это кусок жизни. Молодой. И при желании — интересной...» В письме было ещё несколько ничего не значащих фраз. А также просьба — ответить. И ещё: «Как живёшь, Тома?...»
И я ответила. Написала о том, что летний сезон отработала в экспедиции. Что работа мне понравилась. Хотя она и тяжёлая, но очень интересная. Что зимой мне придётся трудиться на соседней с Полярным станции Елецкая. А весной опять попытаюсь устроиться в экспедицию. Весьма поверхностно описала, чем и как живут люди в этом небольшом заполярном посёлке. Я уже тогда поняла, что население его составляют, в основном, люди двух категорий. Первые — среднего и пожилого возраста, бывшие заключённые, в своё время участвовавшие в строительстве Северной железной дороги. Кто-то из них сидел «за дело», а кто-то по страшной ошибке. Выйдя на свободу, они остались работать в этих местах, обслуживая магистраль, в строительстве которой принимала участие. Это люди, уставшие морально и физически, железная дорога забрала у них молодость и силы. Вторая категория — помоложе, те, кто приехал в Заполярье «за длинным рублём». Они имели определённую цель: накопить деньги на кооперативную квартиру в средней полосе, на собственный дом или автомашину и уехать обратно в те края, откуда приехали. И совсем небольшую часть обитателей заполярного посёлка составляли любители экзотики, желающие испытать острые ощущения либо познать что-то новое.
Но Север очень затягивает людей. Они привыкают к холоду, к экстремальным условиям, к неустроенности, оторванности от культурных центров. Большие деньги накопить зачастую не получается: оказывается, не так уж их и много. Некоторые от тоски и от того, что нечем заполнить свой досуг, начинают много пить. Всё, что удаётся накопить в суровых условиях нелёгким трудом, обычно спускается в отпусках. И так продолжается многие годы. Потом появляется цель заработать северный стаж, чтобы на пять лет раньше уйти на пенсию...
Суровая зима в Заполярье. У меня не было ни зимнего пальто, ни тёплой одежды, ни валенок. Тёплый шерстяной свитер прислали родители. Валенки и кроличью шапку пришлось купить на оставшиеся от летнего заработка деньги, а спецодежду (ватную телогрейку) выдали на новом месте работы. Люда подарила хорошие тёплые носки и варежки, которые связала и прислала её мама.
Тоня работала в бухгалтерии, и у неё был восьмичасовой рабочий день. Люда, как и я, трудилась посменно — в диспетчерской депо, дневные и ночные двенадцатичасовые смены чередовались.
На всех небольших местных предприятиях работали преимущественно мужчины, и везде грубая матерная лексика была обычным явлением. Исключение составляли медицинские работники в больнице и педагоги в школе, детском саду. Коллективы были женские, к тому же состоявшие в основном из специалистов, крепкие выражения не пользовались популярностью.
Живя на юге, я не подозревала, что дома могут полностью, на всю высоту заноситься снегом, а сила ветра способна переворачивать вагоны и срывать крыши строений. Здесь пришлось расширить свои представления.
Довелось также, уже не по школьному учебнику географии, познать безжалостность резко-континентального заполярного климата, когда не знаешь, какой каприз выкинет небо через час, второй. Ясное и спокойное утро могло до обеда поменяться на мощнейший буран, а сильный 50-градусный мороз за одну ночь смениться теплом и оттепелью. Я узнала о том, что северное сияние чаще всего бывает в сильный мороз накануне пурги и что в резкие температурные скачки умирают люди, страдающие сердечными заболеваниями. Прислушивалась, как «поют» в сильный мороз электрические провода. Просыпаясь на рассвете, уже через три-четыре часа наблюдала беспросветную темень ночи. Всем своим естеством я научилась ценить спасительную силу солнечного тепла. Главное, я почувствовала пульс этого края, его волевую жизнь, обозначенную резкой контрастностью чёрного и белого...
Северная магистраль в эти годы была совсем не механизирована. Люди, работавшие на ней, вели постоянную борьбу со снегом и морозом, выходя на этот неравный бой с лопатами и кирками. Снегоочистительных машин завозили мало. Сконструированные для эксплуатации в более умеренном климате, они были мало приспособлены к суровым северным зимам и больше стояли на ремонте, чем работали. Станция, стрелки, разветвления путей очищались только вручную.
Полтора месяца я училась работать на стрелке и моей наставницей стала Надя Абросимова, с которой я познакомилась, когда впервые зашла в крохотный постовой домик. Надя относилась ко мне с симпатией, дружелюбно, но работу требовала со всей строгостью. Труд стрелочницы был нелёгким. Через станцию за сутки проходили два пассажирских поезда (на Лабытнанги и обратно) и 5-7 товарных составов: на запад, в основном, с лесом; а на восток порожняки или вагоны, гружённые товарами, продовольствием, необходимыми для жизнедеятельности мелких посёлков, расположенных на магистрали, а также городов Лабытнанги и Салехарда. Приём поездов на станцию осуществляли стрелочники под руководством диспетчеров, дежурных по станции. Для обеспечения бесперебойной работы по приёму-отправке составов, стрелочнику необходимо содержать стрелки в соответствующей готовности. К приёму поезда освобождался один из трёх путей, расположенных на пристанционной территории. Кроме того, на стрелочных постах находились три железнодорожных ответвления: один — в депо и два — в запасные тупики. Через стрелки осуществлялись также все манёвры, необходимые для обслуживания составов.
Вскоре я сама, без подсказок Нади, управлялась со стрелками, замками, блокиратором, совершала манёвры паровоза через стрелки с одного пути на другой, провожала мимо поста составы.
Смена тянулась 12 часов. В метель все эти часы приходилось чистить стрелки, которые за один час могло занести так, что с трудом определялось местоположение частей переводного механизма. При подходе поезда по команде дежурного стрелку необходимо перевести на свободный путь. Чтобы осуществить это, остряки её нужно вычистить от снега и даже подмести веником. Толщина спрессованного снега или льда не должна превышать 5 миллиметров. Иначе стрелка «не закроется на ключ», который необходимо после поворота (закрытия) изъять и поместить в блокиратор, установленный на посту. Только после этих процедур сработает блокиратор, и в результате автоматически откроется семафор и зажжётся светофор на перегоне, указывающий машинисту состава, что путь для его проезда на станцию свободен.
Пару раз бывало так, что приходилось отправляться на перегон, чтобы сказать машинисту, что путь свободен, и разрешить ехать под закрытый семафор. Это были экстремальные случаи, когда стрелка «не закрывалась» из-за наледи или по другой причине. Прибывающий поезд в это время стоял на перегоне перед семафором и громко гудел. Надя, работавшая здесь более десяти лет, рассказывала, что однажды в сильную пургу повалило ветром электрический столб, оборвался электропровод и погас светофор. Среди ночи ей пришлось идти на перегон, чтобы осветить светофор вручную керосиновым фонарём. Шла в темноте, преодолевая ветер, стремясь устоять на ногах, не упасть и не свернуть с железнодорожной насыпи, не провалиться в глубокий снег. В двух километрах от станции, в голой тундре, закрыв фонарь плащом, окоченевшими руками зажгла фитиль. Потом вручную крутила лебёдку, опуская её вниз, и, закрепив фонарь, медленно подняла его вверх.
Ещё хуже бывало в сильный мороз. Если всё время не проверять стрелки, жди, что какая-либо из них примёрзнет. Тогда перевести её чрезвычайно трудно, нужно иметь немалую физическую силу, чтобы разорвать лёд между остряками и рельсами, порой это не удавалось даже здоровым мужчинам. В таком случае приготовить маршрут поезду нет возможности, и состав может часами стоять перед семафором. Тогда в трубку стрелочница слышит матерщину дежурного, а иной раз, не выдержав, он бросает диспетчерскую и сам бежит на стрелочный пост, ругаясь, хватает лом, стучит по металлу...
Всем этим премудростям обучила меня моя наставница. Между поездами мы с ней иногда беседовали на посторонние темы. Я рассказывала о своём детстве, о школьных друзьях, о путешествиях по Карпатам. Она — о своих детях, старший сын учился в школе, младший посещал детский сад.
Я с удивлением узнала от неё, что эта добрая и простая женщина отсидела в лагере по статье «за хищение государственного имущества». А «хищение» состояло в том, что в голодный 1946-ой она на колхозном элеваторе набрала немного зерна, чтобы накормить семью, жившую впроголодь. В заключении Надя работала на строительстве этой же ветки железной дороги, ведущей из Европы в Азию по Заполярью. После освобождения осталась работать в Елецкой. Вышла замуж за машиниста паровоза. На судьбу не жаловалась. Проведя пять лет на зоне, (в такой срок государство оценило её вину), не затаила обиду и говорила: «такое было тогда время». Она была добрым, открытым и справедливым человеком. Никогда никого не обсуждала, не осуждала, не сплетничала. Работая с ней, я ни разу не слышала от неё ни бранных слов, ни грубости. На её примере я поняла, что настоящего человека не сломит, не испортит и не превратит в скота даже такое тяжёлое испытание как лагерная жизнь.
Я хорошо усвоила уроки своей наставницы и в работе почти не допускала ошибок. Только однажды в ночную смену задремала и, проснувшись от звонка дежурного, неправильно перевела стрелку и чуть не отправила паровоз на путь, где уже стоял готовый к отправке товарный состав. Но машинист паровоза оказался бдительным и, когда я подала флажком сигнал «ехать вперёд», остался на месте и начал гудеть. Какое-то время понадобилось, чтобы сообразить и исправить ошибку...
После работы на железной дороге, проезжая в пассажирском поезде, я всякий раз вспоминала станцию Елецкая и тех, чьим трудом обеспечивается бесперебойное движение составов. Сейчас почти все железные дороги страны автоматизированы, но холодные и снежные зимы, характерные для большей части России, предопределяют, помимо техники, ещё и участие рабочих рук...
В конце смены в любую погоду нужно было очистить все стрелки и прилегающие рельсы от снега. В обильный снегопад и в пургу приходилось оставаться после смены, чтобы убрать весь снег и сдать пост сменщице в рабочем состоянии. И, хотя я была молода и здорова, но иной раз от усталости еле передвигала ноги. Приходила домой и в забытье валилась с ног, даже не перекусив...
Лёгкой жизнь в Заполярье, конечно, считать нельзя. Но, ведь в Елецкой и в многочисленных северных посёлках жили и живут сейчас люди, которые на протяжении многих лет, работая на железной дороге, выполняют то, что делала я всего лишь одну зиму. Без всяких нареканий они мёрзнут, убирают снег, прокладывают тропинки, чтобы ходить в магазин, в кино, на почту, трудятся на своих рабочих местах, обеспечивая жизнедеятельность этого сурового края. И при этом они вовсе не считают себя особенными.
Преодолевая трудности, человек испытывает чувство удовлетворения. Даже в моей маленькой работе помимо физических нагрузок, было немало радостных моментов. Так, благодаря работе на стрелках, меня знали в лицо все местные машинисты. Многих я не узнавала при случайной встрече вне работы, а они всегда меня признавали и приветствовали. Из всех работавших на двух постах женщин я была самой молодой, меня выделяли и относились дружелюбно. Со временем я освоилась и могла остановить на перегоне любой паровоз и сесть в него, как в такси. Машинисты узнавали меня даже тогда, когда я уволилась со станции и работала в экспедиции на Полярном. Через полтора года машинист локомотива, встретив меня на рельсах возле Полярного, приветствовал длинным гудком, притормозил и предложил прокатиться до ближайшей станции. Иногда я ездила в гости к подруге, живущей в Сейде, и обычно не брала билет, чтобы не зависеть от графика пассажирских поездов, которые ходили слишком редко. Подходила к любому товарняку, и машинисты охотно брали меня в кабину и подвозили до места. Иногда даже дремала, разогревшись жаром из топки, усевшись на подстилку и прислонившись к стенке кабины...
Однажды я заблудилась в сильную пургу. Елецкий посёлок небольшой, заблудиться здесь — это даже звучит смешно. Но, тем не менее... Я шла с работы и сквозь сплошную стену снега, заслонявшую обзор, не могла ничего разглядеть. Казалось, что иду по знакомой тропинке в сторону своего дома. И очень удивилась, очутившись в голой тундре за окраиной посёлка. Возвратилась обратно. Долго ходила между домами, все они казались незнакомыми. Пыталась отыскать хоть какие-то ориентиры. Но, лишь выйдя к железнодорожным рельсам по знакомым приметам поняла, где находится станция и в каком направлении следует идти, чтобы добраться домой.
Потом девочки мне рассказали, что такие случаи здесь не редкость: в пургу люди совсем теряют ориентировку, идут в противоположную сторону, иногда выходят в тундру и плутают там. Был случай, что женщина потерялась после сильной пурги и её так и не нашли.
Со мной ничего ужасного не произошло: плутала я недолго, волков не встретила и вскоре пила с девочками чай в нашем тёплом маленьком домике. Девочки были аккуратными, и в нашем жилище всегда было чисто и уютно. Печка довольно быстро обогревала наши две комнаты. Растопку делали дровами, а потом подбрасывали уголь. Он иногда замерзал так, что приходилось долго долбить его киркой или ломом, чтобы набрать ведро мокрого, скользкого, измельчённого топлива. Когда дул сильный восточный ветер, в наших двух комнатках становилось дымно, а печка долго не разогревалась. Когда была моя очередь готовить, я баловала своих девочек вкусным украинским борщом. Стирали в тазике, использованную воду выливали за домом. Туалет был на улице, если за ночь заметало тропинки, то добраться до него было проблемно, иной раз даже дверь на улицу открывалась с трудом из-за снежных заносов. Приходилось приспосабливаться. Один раз в неделю обязательно ходили в баню с парилкой. Постоянно расчищали от снега тропинки вокруг дома...
Люда Матвеева была прямым и открытым человеком. Она ни на кого никогда не держала обиду, а если ей в ком-то что-то не нравилось — говорила об этом честно в глаза. Она была секретарём небольшой комсомольской организации нашего посёлка, насчитывающей пару десятков человек. Люда не проводила никакие скучные мероприятия типа собраний, политинформаций. Она была весёлая, звонкоголосая, юморная, играла на гитаре, пела и танцевала. А ещё она могла «на спор» выпить бутылку водки, правда, это было только один раз: доказав свои возможности, Люда выиграла у парня Миши 3 килограмма шоколадных конфет. Вообще-то, у молодёжи посёлка она пользовалась авторитетом, уважением, все прислушивались к её мнению.
Вместо скучных собраний она организовала в клубе художественную самодеятельность. Один парень хорошо играл на гармошке. Собрался хор из шести девушек и трёх ребят. Хор исполнял песни: «Ой, цветёт калина», «Огней так много золотых», «Тонкая рябина», частушки. Люда под гитару исполняла русские романсы «То не ветер ветку клонит», «Калитка». Там, где не хватало вокальных данных, она брала слушателей за душу душевным исполнением. Четыре девушки танцевали «Польку», среди них я хорошо запомнила Галю Пребышеню и Егошину Валю с метеостанции. Галя была родом из Белоруссии, очень интересная девушка с огромными голубыми глазами и красивыми волосами, заплетёнными в косу.
Однажды у нас с Валей состоялся задушевный разговор. Я рассказала ей о том, что весной мечтаю поехать с геологами в экспедицию на Полярный Урал, который меня околдовал своим величием. Она как-то невесело проговорила: «И зачем тебе эта романтика? Ничего хорошего в ней нет. Я ведь тоже приехала сюда за романтикой, а теперь полностью разочаровалась. Думаю, через год и ты будешь такого же мнения»... Валя охотно участвовала в художественной самодеятельности, читала стихи Сергея Острового.
Я тоже рассказывала на концертах рассказ о боцмане Бакуте. Когда-то в детстве я не раз слышала этот рассказ по радио и почти дословно запомнила.
Это было бесхитростное, трогательное повествование о том, как русский моряк боцман Бакута помог нищей итальянской девочке. Во время очередного рейса на улице одного из итальянских городов он увидел маленькую нищенку, поющую для прохожих. Моряк предложил своей команде помочь маленькой певунье. Он сам и все его товарищи пожертвовали деньги, заработанные в плаванье. Через много лет боцман Бакута встретил маленькую певунью Джанину, которая стала известной певицей. Но она, конечно, не узнала русского моряка. В рассказе есть эпизод, когда Джанина, прочитав записку от боцмана Бакуты, приезжает на пристань, но опаздывает: русский корабль медленно отплывает от берега. Тогда Джанина подбегает к воде, протягивает руки вслед уходящему кораблю и умоляет: «Вернитесь, сеньор Бакута!» И суровый, овеянный грозными штормами боцман, возможно, впервые в жизни заплакал.
Когда мой рассказ доходил до этого места, зрительный зал замирал в восторге и в тишине слышались всхлипывания сердобольных женщин...
Я долго не знала, кто является автором этого произведения, пыталась отыскать его в библиотеках, но никто не знал о таком рассказе. Появился интернет, но установить авторство оказалось не просто. Предполагается, что автором является один из трёх советских писателей: Михаил Розенфельд, погибший на войне в 1942 году под Харьковом, Виктор Конецкий или Константин Паустовский.
После триумфального выступления в клубе Елецкой Люда «выбила» у начальства агитационный вагончик, и наша самодеятельная бригада объехала с концертами населённые пункты от Сейды до Лабытнанг. Мы побывали в маленьких посёлках Никита, Береговая, Хорота, Полярный, Собь, Харп. Давали концерт даже на крохотном околотке, где проживала только одна семья, для четырёх зрителей.
Дружба, зародившаяся на Севере, крепка и сильна. Я очень долго переписывалась с Людой Матвеевой. Сначала она посылала мне письма в Полярный, потом в Ухту. Люда заочно закончила железнодорожный техникум. В Елецкой она встретила и полюбила парня, вышла замуж, родила детей. В 1980-ые годы возвратилась на родину в Куйбышев (Самару), и я ещё долго продолжала получать от неё коротенькие весточки...
Я очень сожалею, что прожив на Севере почти всю жизнь, мало общалась с коренными жителями тех мест — ненцами, коми. Общение ограничивалось цивилизованными представителями этих малых национальностей, живущими в городах и посёлках. Они были в сравнении со своими родственниками, обитавшими в чумах, образованными и адаптированными к условиям цивилизации. Кочевых коми и ненцев доводилось встречать в поле, я видела их чумы, нарты и упряжки — оленьи и собачьи, женщин в расшитых малицах. В тундре встречались оленьи стада, а в лагерь геологов заходили оленеводы, и меняли оленину или шкурки песца на чай или спирт. Я никогда не была близко знакома с представителями этой части коренного населения, об их обычаях и жизни знаю только понаслышке. Можно сказать, что знакомство с коренными людьми Севера (оленеводами, охотниками), живущими в экстремальных кочевых условиях, об их мировоззрении и взаимоотношениях, было для меня лишь поверхностным. Но жизнь ставила меня в определённые обстоятельства: на первом месте была работа и учёба, много времени и сил уходило на преодоление бытовых сложностей.
В Елецкую моя подруга Лена прислала мне учебники по математике и физике. Свободного времени было не так уж и много, и я стремилась регулярно заниматься, чтобы не забыть то, что дала школа, и запомнить термины на русском языке...
Иногда во время репетиций нашей самодеятельности в клуб приходил весёлый и бойкий на язык мужчина по имени Николай. По нашим меркам он казался стариком, а было ему лет за сорок. Придёт, усядется на первый ряд, слушает наши номера и вставляет свои комментарии. Неплохо играл на гармошке и даже пытался поучаствовать в нашей программе. Был Николай приятной наружности, компанейский, общительный. Случалось, приходил подвыпив, и тогда был довольно разговорчив, рассказывал смешные истории, анекдоты. Жил Николай бобылём, и наши девчонки решили, что он, видимо, разведённый. А он шутил и говорил, что высматривает здесь себе невесту. В нём не было ничего необычного, но я заметила, что, разговаривая с кем-либо, он никогда не смотрел на собеседника, а как бы мимо, в сторону.
Скажу, что моя наставница Надя Абросимова никогда никого не обсуждала и не осуждала. Как-то в разговоре с ней я упомянула, что Коля частенько околачивается в клубе и, смеясь, пересказала один из его анекдотов. Надя почему-то не смеялась над анекдотом и вдруг стала неожиданно серьёзной: «Не одного человека на тот свет отправил этот Коля, - проговорила она и добавила. - Он ведь большой срок отсидел за сотрудничество с немцами. Воевал против своих с оружием в руках. А теперь молодёжь веселит...»
Глухая провинциальная станция на далёком Крайнем Севере — это особое место. Здесь все друг друга знают, каждый человек на виду. Мы с Людой и Тоней жили втроём, и некоторые бытовые сложности без мужской помощи решить было сложно. Но мы находились среди людей, и постоянно кто-нибудь приходил на помощь, когда она была нужна. Ребята из депо привезли уголь и не просто высыпали во дворе, а перетаскали его в сарай. Увидев, что для растопки нам привезли круглые брёвна, сосед Андрей пришёл и предложил свою помощь. За несколько вечеров он расколол топором эти брёвна на поленья. Конечно, никаких денег никто с нас не спрашивал, а если бы мы предложили — просто обиделись бы. Правда, от могарыча (выпивки и закуски) и беседы в нашей компании не отказывались.
Оставшись жить у девочек, я некоторое время так и спала, как в первый день приезда, на раскладушке. Однажды медсестричка Зоя, работавшая в больнице, предложила взять у неё панцирную кровать и матрас. И у меня появилась собственная удобная и мягкая постель. Все постельные принадлежности (подушку, одеяло) тоже принесли добрые люди. Работая сначала ученицей стрелочника, денег я получала мизер — еле-еле хватало на еду; конечно, никакие покупки были невозможны.
Душевность и щедрость малознакомых людей меня всегда изумляла. Без лишних слов, не считая свою щедрость чем-то особенным, люди бескорыстно оказывали поддержку. Случаи проявление человеческого участия были вовсе не единичными, я ощущала их в различные периоды жизни. И за то, что я не пропала, не потеряла веру в добро, я благодарна именно таким людям, их человеческому теплу. Я не забыла никого, кто был рядом в трудные минуты, не забыла ни одного лица, ни одного светлого огонька, светившего на моём пути...
Но эти же люди могли быть очень жестокими и бесчеловечными в отношении тех, кто жил не по их законам, позволял себе не считаться с мнением окружающих, игнорировать то, что осуждается большинством. Тем более, в маленьком посёлке, где каждый человек на виду...
Дуся родилась на зоне. Её мать, молодая заключённая, отсиживала срок по бытовой статье. Видимо, чтобы смягчить свою участь, получить досрочное освобождение, она решила обзавестись ребёнком. Кто её отец, Дуся так и не узнала. Но ничего хорошего ни о нём, ни о своей матери, погибшей при родах, не думала. Вспоминала про них крайне редко, недобрым словом. Воспитал её детский дом и чужие люди и, видимо, хлебнула она сиротской доли сполна.
Работала Дуся в бригаде по очистке территории станции от снега. Как-то в сильный мороз зашла ко мне на пост погреться. Познакомились. Я предложила ей горячего чая. За чаем разговорились. Она пригласила меня на свой особый чай, с морошкой. Жила Дуся в небольшой комнатке в доме на двоих хозяев.
Приходила я к ней нечасто, хотя она каждый раз приглашала. Но я боялась быть навязчивой. Подруг у Дуси не было, она сторонилась общения со всеми, даже со своими сверстницами. Я увидела в ней раненого человека, которому гораздо хуже, чем мне. Она была среднего роста, но очень худенькая, как будто истощена тяжёлым недугом. Казалось странным, как она могла работать физически там, где трудились здоровые, крепкие женщины. У неё были очень большие, красивые светло-коричневые, с желтоватым оттенком глаза, отражавшие её настроение в разные минуты. Они могли быть задумчивыми, мечтательными, но также отчуждёнными, равнодушными и холодными. Очень редко эти глаза были удивлёнными, а ещё реже — радостными.
Она мало говорила о своём прошлом. Из сбивчивых воспоминаний Дуси я поняла, что после детского дома она хотела поступить в училище в Воркуте, но прожить без материальной поддержки было сложно. И тогда она приняла решение уехать в Елецкую, к подруге своей матери, работавшей здесь после освобождения. Устроилась на работу, и потекли унылые, однообразные будни.
Она жила с постоянным внутренним надрывом, в её жестах, мимике лица, выражении глаз сквозила какая-то безнадёжность и отчаянность. Довольно частая и резкая смена настроения свидетельствовала о неустойчивости её внутреннего состояния, о болезненной ранимости и неуравновешенности.
Дуся поведала мне, что тайно встречается с мужчиной, у которого есть жена и ребёнок. Она говорила, что это не первый мужчина в её жизни. «Но он единственный заглянул в мою душу, увидел во мне человека и пригрел меня в этой безрадостной жизни. И я люблю его». Могла ли я что-нибудь посоветовать ей в этой ситуации? Ведь я была моложе её, и мой жизненный опыт не шёл ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить ей...
А потом была встреча нового 1967-ого года. Наш дом был полон гостей. Пришли девчонки и ребята из самодеятельности. Гостей было так много, что пришлось занести кухонный стол в комнату и поставить рядом с кроватью. А напротив соорудили скамью из широкой доски, уложив её на два бревна. Таким образом, места хватило всем. И еды, и выпивки было много. Как ни странно, никто не напился, все были веселы, много пели.
После встречи нового года наша самодеятельная бригада поехала по посёлочкам и околоткам с концертом. Но начались сильные морозы, и мы вынуждены были прервать свои гастроли.
Возвратившись в Елецкую и выйдя на работу, я узнала, что Дуся оборвала свою жизнь. Разгневанная жена, пронюхав об измене мужа, закатила Дусе грандиозный скандал. А потом пошла по посёлку и везде поносила и унижала соперницу, обзывала оскорбительными словами. Из дома в дом поползли сплетни и слухи. Её осуждали, издевались за глаза и в лицо, бросали вслед бранные слова. Женщины из бригады, в которой она работала, отвернулись от неё, окружив стеной презрительного равнодушия. Никто из окружавших её людей не попытался понять и хоть немного посочувствовать маленькой, хрупкой женщине.
Всё это мне рассказала моя сменщица Тася и в её сбивчивом рассказе я не уловила ни тени сожаления, а, скорее, недоумение: «Какая чувствительная! Гуляют мужья, гуляют жёны, скандалят, даже, бывает, что дерутся. Что же, вешаться из-за этого?»... Я была потрясена случившимся. И жалела только об одном: что меня не было в эти дни в посёлке, а помочь Дусе оказалось больше некому...
Она могла бы прожить долгую жизнь, иметь детей. Могла учиться, получить специальность и занять более достойное место в жизни. Но она была раненой птицей, очень долго пытавшейся найти точку опоры и подняться ввысь. Ситуация, из которой можно было найти иной выход, и не один, показалась ей безнадёжной. И никого не оказалось рядом...
Такие были контрасты в этом далёком уголке вечной мерзлоты, где добро соседствовало с жестокостью, а сила и мужество — с бессилием и слабостью. И, где человек слабый мог не выжить и погибнуть...
Сергей Петрович Сушкевич остался в моей душе светлым и добрым человеком. Ничего особого он для меня не сделал. Работал дежурным по станции. Мне нравилось работать с ним в одной смене: он никогда не ругался, всегда давал добрые советы, а, если что-нибудь не клеилось, сам приходил на пост и помогал.
Сушкевич попал на Север в конце 1930-ых годов. Забрали его со студенческой скамьи, так и не удалось получить высшее образование. В качестве заключённого ИТЛ работал на строительстве железной дороги на Воркуту, потом — железнодорожной ветки на Лабытнанги. «Отмотал» 10 лет по 58-й статье. После освобождения поехал в родные места на Винниччину. Но вскоре возвратился обратно. Бывшая невеста вышла замуж, у неё уже подрастали дети. Молодость прошла. Любовь потеряна. Здоровье подорвано. Устроился работать на станцию. Жил одиноко, замкнуто.
И вдруг к нему в Заполярье приехала девушка, младшая сестра его бывшей невесты Мария. Во время краткой поездки в родные места, совсем немного общался с красивой девушкой, она была моложе его на 12 лет. Замечал её восхищённые взгляды. Не мог вообразить, что из-за него она бросит Украину, родительский дом, друзей. Приехала и смягчила его суровую душу, истосковавшуюся по любви. И, возможно, только тогда он понял её — настоящую любовь... Потом у них родились друг за другом два сына. Счастье, подаренное Судьбой после сорока, — необыкновенно дорого и поистине безгранично.
У Сергея Петровича спокойные и добрые серые глаза. Глаза добродушного человека, в которых таится тепло. Когда в смену было много работы и не хватало времени пообедать, он в промежутке между поездами звонил: «Тамара, тут мне Марийка кое-что принесла. Подходи». Кое-что — это были вкусные пирожки или котлеты. На электроплитке стоял чайник, и мы вместе обедали, неторопливо разговаривая. Частенько он переходил на украинскую речь. Беседы были просты и душевны. Он спрашивал о местах, где я жила на Украине, о деревне, где прошло детство, о городе, где училась в школе. Немного говорил о себе. Вспоминал детство, родной городок, родителей. Речку, в которой мальчишкой ловил рыбу. Рассказывал, что мечтал стать строителем, поэтому и поступил в политехнический институт. Никогда не упоминал о заключении, как будто и не было долгих лет каторжного труда. Только однажды как бы мимоходом проговорил: «А дорога эта тяжело далась. Ой, как тяжело. Многие вдоль неё полегли...»
Он давно не ездил на Украину. И когда я говорила, что весной поеду в родные места и что буду проезжать Винницкую область, в глазах его появлялся блеск и тоска... Теперь, когда я сама с горечью вспоминаю дорогие места и знаю, что никогда уже их не увижу, я понимаю, каким блеском светились тогда его глаза. И был он мне как будто родной, свой, близкий человек. И такими милыми моему сердцу были его обычные слова «добре, Тома». Мне казалось, что я знаю его всю свою жизнь.
В Елецкой я написала около двух десятков стихотворений. Помимо стихов о суровой природе Заполярья, о тоске по родным местам, по любви, я посвящала свои поэтические строки людям, живущим на Крайнем Севере, друзьям, строителям самой северной в стране магистрали. Эти стихи вошли в поэтический цикл «Заполярье». Есть в нём и строки, посвящённые Сергею Петровичу.
Потом был срок, длиной как век,
И груз больших потерь.
Но сохранился — Человек,
А не явился — Зверь...
С приближением весны в хорошую погоду я начала осуществлять лыжные вылазки в тундру. Эти кратковременные походы на долгие десятилетия сохранились в памяти... Начало марта. Тёплый недолгий погожий день. Медленно кружатся в воздухе огромные, красивые снежинки. Тишина и величественный покой. Кажется, что здесь колдовское царство Снежной Королевы. Застылая красота снежной бледно-голубой пустыни. Ни единой возвышенности. При отсутствии форм рельефа, на поверхности безбрежной пустыни до самого горизонта вздымаются небольшие снежные волны, неподвижные и застывшие, как на картине Айвазовского.
Долгая полярная ночь. Далеко к северу она длится постоянно все зимние месяцы. И только разноцветные ленты северного сияния нарушают густой мрак. Здесь же, чуть севернее 67-ой параллели, ночь прерывается непродолжительным световым периодом. Солнца нет. Но пустыня ясная и торжественная. И веришь, что, идя по этой бескрайней пустыне, непременно выйдешь к солнцу...
Многие люди в Елецкой рассказывали, как пять лет тому назад посёлок потряс мощный взрыв. Задрожала земля, и во многих домах вылетели стёкла. Испуганные жители выбегали на улицу и не знали, куда бежать и где спасаться. Зная о том, что политическая обстановка в мире очень сложная, люди были убеждены, что началась ядерная война между США и СССР. В далёком посёлке на Крайнем Севере жители знали и о войне во Вьетнаме, и о кризисе в далёком Карибском море, чуть было не приведшем к войне. Потом выяснилось, что взрыв, напугавший посёлок, был произведён на Новой Земле, где военные произвели испытание нового грозного оружия — водородной бомбы. Несмотря на выбитые зимой окна, люди отнеслись к этому с пониманием. Многие помнили катастрофу 1941-ого, ужасы первых военных месяцев и понесённые нашей страной потери, исчисляющиеся десятками миллионов. Не было в стране семьи, которой бы не коснулась всенародная беда. И то, что через 20 лет после войны у нас появилось оружие, способное предотвратить агрессивные планы новых завоевателей, вызывало одобрение.
В конце марта я взяла две недели неоплачиваемого отпуска и поехала на Украину. На Ярославском вокзале меня встречали геологини, с которыми я работала летом в московской партии, Дина и Галя. Они подарили мне букетик первых весенних подснежников. После заснеженной Елецкой эти живые, хрупкие цветы показались маленьким чудом. Встреча была короткой, но очень душевной. Я поведала им о жизни и работе в Елецкой, о своих планах; они — о своей учёбе и перспективах на будущее. Мы провели на Киевском вокзале несколько часов в ожидании поезда на Львов, которые оставили ощущения тепла от искренней дружеской встречи...
Я остро чувствую теперь вину перед своими родителями, которых нет уже на белом свете. Ведь приехав в родной город, я не пошла домой, а с вокзала позвонила Любимому в редакцию газеты, где Он работал, и мы встретились. Все мои мысли были о Нём, тогда это было самым важным и нужным в моей жизни. Прошло много лет, десятилетий, прежде, чем я осознала простую истину — родители всегда меня ждали, они скучали по мне и волновались за меня. Я всегда, в любой день и час, была им нужна. Для того, чтобы осознать это до конца, нужно прожить жизнь и иметь взрослого сына, который всегда остаётся для матери ребёнком, самым родным в мире человеком. Приехав в Тернополь, первые три дня я провела в доме Любимого человека. Ни папе, ни маме я никогда об этом не рассказывала.
С первой минуты нашей встречи у меня появилось странное чувство, что мы расстались только вчера. Так спокойно и просто прозвучали Его слова:
- Привет, Тома. Я очень рад тебя видеть.
Я была безмерно счастлива видеть Его, идти с Ним рядом, слышать Его голос. Появилось ощущение, что всё происходит не наяву, а во сне. Мы пошли по улицам и сели на скамейке в сквере. Повели разговор обо мне. Он расспрашивал о Полярном, Елецкой, о жизни «на краешке земли», в Заполярье. Я вкратце рассказала о работе в московской экспедиции, о Полярном Урале, о том, как устроилась на железнодорожную станцию стрелочницей, о быте, условиях жизни, о людях, которые помогали одолевать трудности, о своих девочках, с которыми живу. Он слушал очень внимательно, лишь изредка задавая вопросы. Время было позднее, и мы начали прощаться.
Я приехала с минимумом вещей — маленьким рюкзачком. Он с удивлением узнал, что я звонила Ему с вокзала и ещё не была дома. И вдруг неожиданно спросил:
- Пойдёшь ко мне домой?
Конечно, я была ошарашена. Но не раздумывая, ответила:
- Да, пойду.
И мы отправились к Нему. Он жил в маленькой двухкомнатной квартирке вдвоём с мамой. Я была представлена маме с некоторой иронией:
- Это Тамара. Она была сослана в заключение на 15 лет в Воркуту. Теперь временно отпустили, но без права выезда с тех мест. Побудет чуток и должна возвращаться обратно. А кашляет потому, что покуривает.
И, уже обращаясь ко мне:
- Угадал, Тома?
Мама нисколько не удивилась, пригласила к ужину, предложила принять ванну. После скромного ужина мама ушла в свою комнату. Мне было постелено в другой комнате на диване, Он принёс мне несколько сборников поэзии, литературные журналы с интересными рассказами. Пожелав спокойной ночи, ушёл на кухню и устроился там на раскладушке.
Утром, наскоро перекусив, мы вместе пошли в редакцию областной газеты. Там я встретилась и побеседовала с местным поэтом Борисом Демковым. Узнав о моей работе на Крайнем Севере, он предложил литературное сотрудничество.
- Присылай всё, что напишешь, будем публиковать в новой областной молодёжной газете «Ровесник».
Встретилась также с нашей тернопольской поэтессой Ларисой Барановой, она готовилась поступать в Киев на факультет журналистики, показывала свои новые стихи. Она писала на русском языке, и мне её стихи очень нравились.
На следующий день я увиделась со своими подругами из туристической секции Ларисой и Валей. Я попросила на туристической базе снаряжение, и мы с Валей договорились утром следующего дня поехать в пещеру «Млынки». Поездка была замечательной. Мы долго бродили по лабиринтам пещеры. Потом отдыхали, сидя у горящей свечи, затем в полном мраке. Много беседовали. Валя была удивительным человеком, тонким, умным, чувствующим состояние другого. Мне кажется, что она угадывала даже то, о чём я молчала...
Но самое главное, я жила в Его доме, и это было выше самой прекрасной мечты. Это были счастливые и тревожные дни, промелькнувшие в ожидании чуда, которое так и не состоялось. Отношения наши остались чистыми, светлыми и целомудренными. Была нежность, ласковые прикосновения и объятия и ещё удивительное понимание друг друга с полужеста, полуслова. Я чувствовала заботу о себе, он постоянно спрашивал о моём здоровье, предупреждал, чтобы я была осторожна на Севере, в краю жестоких холодов.
- Мне бы хотелось, чтобы ты поскорее закончила свои скитания по Заполярью и возвратилась домой. Пока ещё не так много времени прошло после окончания школы, нужно поторопиться с поступлением в институт.
Я знала, что Он ждёт меня вечером, и ноги сами несли меня к Его дому.
Но я помнила и о родителях и на четвёртый день, поблагодарив хозяйку дома за гостеприимство и, попрощавшись с Ним, отправилась к себе домой. Хотелось увидеть родителей, особенно скучала по отцу, с которым у меня были очень тёплые отношения. Они были огорчены, что я приехала так ненадолго. Мама немного поворчала, она была очень недовольна, что после Воронежа я поехала не домой, а в Воркуту.
Был длинный разговор с отцом. Я ему всё объяснила. Прежде, чем поступать на геологический факультет, я хочу поработать ещё один летний сезон в настоящей производственной стационарной геологоразведочной экспедиции, чтобы убедиться, что работа эта мне подходит. А потом уже буду думать, куда поступать, во Львов или где-нибудь в России. Но я обязательно буду специалистом с высшим образованием, это я папе пообещала.
В оставшиеся до моего отъезда дни мы с Любимым ещё несколько раз встречались. Гуляли в сквере, который в Тернополе называют Старым парком. После неприветливой, холодной и снежной Елецкой особенно остро ощущалась резкая перемена окружающей среды: всё вокруг дышало благодатным, живительным теплом, воздух наполняла опьяняющая весенняя влага. Солнечные лучи разливались ярким, радостным потоком, набухали почки деревьев, бежали ручьи и звенела капель. И уезжать обратно, откровенно говоря, вовсе не хотелось. Я ждала и надеялась. Мы много разговаривали, произносили тёплые и нежные слова, но Он избегал говорить о своих чувствах. А я боялась выяснения отношений: для меня лучше было оставаться в неведении, чем услышать жестокое «нет».
Как я сейчас понимаю, Он руководствовался разумом, а не эмоциями. Конечно, о моих чувствах Он знал, в этом не было никаких сомнений. Но разум подсказывал Ему линию поведения, основанную на некой игре: близко не подпускать, но совсем не отталкивать...
О себе он рассказывал мало, в основном, о работе над новыми темами для публикаций, о творческих планах. Он полагал, что на Севере, несмотря на жёсткие условия, гораздо больше интересных людей, больше возможностей для поиска и создания интересных сюжетов и что для человека творческого там более благоприятная среда. Я разделяла Его мнение и убеждённо подхватила:
- Да, там тяжело. Но там — настоящая жизнь, где человек может испытать себя на прочность. И ещё — открыть для себя новый мир: тундру, дикую красоту Полярного Урала, северное сияние...
Он жаловался на то, что в журналистике недостаточно быть умным, работоспособным, даже талантливым человеком. Нужно ещё играть по общепринятым законам, учитывать идеологические требования, иной раз писать совсем не то, что думаешь. Так было всегда, независимо от того, кто в данный момент стоял «у руля». Любая публикация должна иметь идеологическую окраску и минимум критических высказываний.
Он советовал не ехать опять на Север и не устраиваться летом в экспедицию, а остаться дома, подготовиться к экзаменам и поступать в институт. И больше ничего...
Все дни в Тернополе я жила Надеждой. Она поселилась во мне тогда, когда Он ласково и просто спросил:
- Пойдёшь ко мне домой?
И, уезжая на Север, я увезла эту Надежду в своей душе. Она прожила со мной долгие годы. Думаю, что это были самые счастливые годы моей юности. Потому что Надежда — это уже счастье.
Уезжая, я подарила Ему несколько своих стихов, написанных на листочках бумаги. Среди них были такие строки.
Между нами — бескрайность снегов,
Бесприютность речных берегов,
И пустынность зимних полей,
Свет горящих в ночи огней.
Между нами — безмерность дорог
И глухая нехоженность троп,
И деревни, и города,
Грохоча, летят поезда...
Проезжая через Москву, я опять встретилась с геологинями московской партии Галей и Диной. Они уговорили меня сделать на сутки остановку. Мы вместе бродили по городу до двух часов ночи. Беседовали о геологии, вспоминали наши маршруты, строили планы. На следующий день мы спешно прошли по геологическому музею МГУ и до отхода поезда на Север успели побывать в Третьяковке. Из Тернополя я уезжала в глубоком унынии, а в Москве немного воспряла и ожила. Дина пообещала, что, если я не устроюсь в стационарную Полярно-Уральскую экспедицию, она договорится с Рудником и Кашинцевым, и я опять смогу поработать летом в их научно-исследовательской партии...
В Елецкой меня ждала работа, которой я, в общем-то, не очень дорожила, но она давала возможность жить самостоятельно и не сидеть на шее у родителей. Это в то время для меня было очень важно. К тому же, недалеко располагались две экспедиции: Воркутинская и Полярно-Уральская, таким образом, имелись перспективы с началом сезона устроиться наконец-то в геологическую партию и уехать в поле...
Через некоторое время я получила письмо из Тернополя от Вали. Она описывала реакцию наших ребят из секции спелеологии на моё кратковременное появление в Тернополе. Все были удивлены и поражены моей решимостью и упорством. Валя была человеком проницательным и, возможно, догадывалась, что творилось в моей душе. «Томка, любить тебя очень трудно. Тебя можно уважать, обожествлять и бояться. Любить или ненавидеть такую, как ты, может только не уступающий тебе по силе духа человек».
Первого мая в Елецкой мела пурга. Я работала в ночную смену. Под утро пришёл товарняк из Сейды, и на нём приехала моя подруга Оля Гинько. Прямо с поезда она пошла ко мне на пост. Увидев знакомое лицо, я потеряла дар речи. Если бы в эту зимнюю непогоду с неба вдруг хлынула летняя гроза, я бы удивилась, наверное, меньше.
Оля добиралась до меня тяжело. Не представляя, где находится Елецкая, она проехала в ленинградском вагоне мимо Сейды до конечной станции Воркута. Ей пришлось ночь просидеть на вокзале в ожидании обратного поезда. Когда же она возвратилась в Сейду, оказалось, что пассажирский поезд на Лабытнанги уже ушёл. Совершенно случайно разговорилась с машинистом товарного состава и он, узнав, что молоденькая, симпатичная девушка едет к сестре, работающей стрелочницей в Елецкой, сказал, что знает меня, и пригласил Олю к себе на паровоз.
Она была огорчена, что целые сутки потеряла впустую, в поисках Богом забытой Елецкой. И что теперь на общение осталось только чуть более суток. Оля привезла мне много литературы, в основном, поэзию. Это были стихи и песни поэтов 1960-ых годов, известных и малоизвестных. Песни Городницкого и Кукина, стихи Генкина, Сараханова.
Вечером по полярной традиции на столе стояла бутылка спирта. Оля была удивлена, узнав, что на Крайнем Севере питьевой спирт продаётся в продуктовых магазинах. Ни на Украине, ни в Ленинграде никто не подозревал, что наша промышленность выпускает спирт для реализации населению. Разбавив горючее водой с морошкой, мы лишь немного пригубили напиток. Собственно, он нужен был только для того, чтобы по геологической традиции поднять тост: «за тех, кто в поле, в экспедиции, в горах и вообще — в пути» и «за тех, кого с нами нет».
Мы проговорили всю ночь. Оля рассказывала про институт, про своих новых друзей-сокурсников, я — про Полярный, про экспедицию, про зимовку в Елецкой. Вспоминали тернопольских друзей, наши экспедиции по исследованию и съёмке пещер Тернопольской области. Конечно, нашего руководителя спелеосекции, которого мы называли Александрович. Потом Оля пела мне песни, аккомпанируя себе на гитаре... Я до сих пор помню её голос и слышу в её исполнении песни «Мой маленький гном», «А в тайге по утрам туман».
А поезд длинный, смешной чудак,
Знак рисуя, твердит вопрос:
«Что же, что же, не так, не так,
Что же не удалось?»
До этой встречи наше общение было несколько поверхностным и ограниченным. А теперь я вдруг почувствовала, что этот человек мне очень близок. Сам факт её приезда из Ленинграда в такую даль и глушь, чтобы увидеться и пообщаться, уже говорил о многом. После этого долгое время в письмах мы называли друг друга «сестра».
А утром мы с Олей пошли по железной дороге на восток, навстречу солнцу. Это было незабываемое путешествие, оставшееся в памяти на долгие годы. Пурга прекратилась. Железнодорожная насыпь возвышалась над заснеженной равниной тундры. Впереди справа от нас подымались покрытые снегом вершины Полярного Урала. Весь этот пейзаж заливали лучи восходящего солнца. Всё вокруг было розовым, бледно-голубым и ослепительно ярким. Восхищённые царственным великолепием, мы мало говорили. Мы просто шагали навстречу солнцу, жизнь только начиналась, и нам казалось, что впереди нас ожидает много чудесного и неизведанного.
Я попыталась поведать подруге о величии северного сияния, которым, конечно же, неоднократно любовалась здесь, в Заполярье, но никак не могла подобрать слова, все они казались бледными в сравнении с этим причудливым, таинственным явлением северной природы. Оля очень жалела, что не оказалась в Елецкой в то время, когда оно было, и уедет, не успев полюбоваться его красотой.
Я рассказала, что в сильную пургу куропатки, пытающиеся взлететь, порывами ветра ударяются об электропровода вдоль железной дороги и замертво падают вниз. Оле захотелось найти такую птичку и показать в Ленинграде соседкам по студенческому общежитию. Мы стали всматриваться в белые бугорочки вдоль дороги и вскоре подобрали белую куропатку, погибшую накануне в пургу...
Вечером Оля уехала. Я проводила её до Сейды и посадила на поезд, шедший из Воркуты на юг. Мы обнялись и попрощались, глядя друг другу в глаза. У неё были красивые и добрые глаза. Глаза не зря называют зеркалом души. В зеркале мы видим отражение нашего облика. А в глазах — отражение нашей души, оттенки чувств. Глаза у неё были взволнованные, чуть грустные, нежные, блестели тёплым светом. В моём стихотворении, посвящённом подруге, которое я написала после её приезда, есть пророческие строки:
В недобрый час тяжёлой мглой
Настигнет темнота.
И встанет меж тобой и мной
Как пропасть — пустота.
Остатки сил я соберу,
Приду на твой вокзал.
И погорюю на ветру,
Припомнив наш причал.
А ты уже устанешь ждать
Покажешься чужой.
Лишь по глазам смогу узнать,
Опять назвать сестрой.
В глазах твоих увижу вновь
Пожары юных лет,
Наивность, нежность и любовь,
И теплоту, и свет.
Я никак не ожидала, что ко мне в далёкую Елецкую приедет именно Оля. Прежде при общении с ней я всегда чувствовала какую-то неопределённость, недосказанность. С её неожиданным появлением на заснеженном стрелочном посту всё изменилось. Она показалась мне тогда прекрасной Звездой из иного мира. Она была лирической, доброй и мягкой.
Потом она писала мне много писем и каждое из них начиналось обращением: «Здравствуй, сестра». И в каждом письме были новые стихи ленинградских поэтов. Она писала, что наша встреча в Заполярье открыла ей многое. Спрашивала, есть ли у меня чувство свободы и уверенности в своих силах. «Может быть, ты видишь в окружающем бытии какую-то искорку и бредёшь к ней медленно через темень и свет? Ответь!»
Порой мы, даже не задумываясь, называем одних людей «хорошими», других — «плохими». Понятия эти, конечно, относительны. Ведь не бывает людей, состоящих исключительно из одних только достоинств, как и напортив,— из одних недостатков. Но, тем не менее, какие-то важные черты характера в человеке вызывают восхищение, уважение окружающих, а его недостатки столь невелики, что они меркнут в сравнении с достоинствами. Все мы родом из детства. И положительное, и отрицательное в каждом из нас закладывается в раннем детстве и в юности.
Жизнь — Великий Корректировщик. В зависимости от конкретной среды, от окружения, от различных обстоятельств, событий, успехов или потрясений одни определённые черты в человеке стремительно развиваются, а другие постепенно угасают. К финишной черте жизни часто приходит совсем иной человек, нежели он был в юности. И только люди, обладающие мощным самоконтролем, умеющие владеть собой и своими эмоциями, обладающие аналитическими способностями, соблюдающие множество табу, до глубокой старости не теряют положительные качества. Таких людей немного. Как правило, это Личности с сильным характером и интеллектом...
После окончания Ленинградского Горного института моя названная сестра Ольга жила и работала в Киеве. Судьба её не баловала, обрушив множество сложностей и испытаний. Ещё в молодые годы она потеряла любимого мужа, осталась одна с двумя детьми. Она преодолевала все жизненные невзгоды, сохраняя стойкость духа и терпение. Мы долгие годы поддерживали связь, много раз встречались. Я не единожды гостила у неё в Киеве, каждая наша встреча была праздником для обеих. Встречаясь, мы всегда много говорили о литературе и поэзии. Оля великолепно играла на пианино, сочиняла музыку, я очень любила слушать её игру... Всё это было в другие времена, в другой стране... Борьба за выживание, бесчеловечные реформы 1990-ых и последующие события изменили чистую и светлую девушку с нежными глазами, появились черты, ранее для неё не характерные: самоуверенность, жёсткость, резкость. В ней как бы уживались два человека. Первый, сохранившийся из далёкой юности: душевный, с трепетным восприятием мира, мелодичностью, романтичностью, поэтичностью натуры. Второй — практичный, с трезвым умом и умением приспосабливаться к жизни. В работе, в жизни она всего добилась своим умом и работоспособностью. Работая в научном учреждении, защитила диссертацию, получила кандидатскую степень...
9 мая опять замела пурга. А на юге уже цветёт черёмуха. В этот день я дежурила в дневную смену. Какой-то парень из московского вагона бросил мне веточку черёмухи. Вечером в конце смены ко мне на пост зашла Люда, и мы пошли вместе домой. Встречный ветер буквально валил с ног, мы шли, держась за руки. Увидев черёмуху, Люда сказала: «Вот, проклятый Север. Где-то уже цветы, а у нас — сугробы по пояс и метель». Мы пришли домой и поставили веточку в воду — глядя на неё, будем надеяться, что скоро весна.
Весна же настойчиво напоминала о своём приближении. Над бескрайними белыми снегами начались белые ночи. Метели теперь не такие колючие, как зимой, они свежие и влажные. Освежающий ветер кружит голову: несколько глубоких вдохов — и начинает казаться, что весна оживила озябшую за длинную ночь душу. Хочется чего-то важного и большого, весеннего и чистого. Солнце всё чаще. На улицах посёлка — реки от растаявшего снега, которые можно преодолеть только в резиновых сапогах. Такой большой воды в городе моего детства не бывает. Горы снега, высокие, как дома, начинают ежедневно уменьшаться и разливаются непроходимыми водными преградами. Не цветущая и ласковая, как на юге, а сдержанная и строгая, Весна Крайнего Севера подкралась вместе с белыми ночами...
В конце мая я снова съездила в Воркуту. Город опять произвёл на меня гнетущее впечатление. Весной он так же непригляден, как и осенью. Серость. Серые дома, неустойчивые деревянные тротуары, чёрная грязь на улицах. Посёлок Рудник, где находится геолого-разведочная экспедиция, — лидер по убожеству. Впечатление такое, что это мусорная свалка. Среди серых, разваливающихся хибар (одна из которых — автостанция) — горы мусора. Гнилые доски, бутылки, старые лохмотья, пустые консервные банки. Всё это валяется в непролазной грязи на улицах и особенно во дворах. Очень сильный западный ветер, несущий слякоть, и мокрый снег падает на головы людей, пробирающихся через чёрное месиво снега вперемешку с грязью. Дымят терриконы шахт. Вдали — город, окутан мрачным серым дымом. В душе — гнетущее чувство.
Нашла улицу, где живёт мой знакомый по Полярному Виталий. В прошлом году он временно работал в Полярно-Уральской экспедиции механиком. Обещал помочь с устройством на работу в Воркутинскую экспедицию. Дома его не оказалось, уехал на две недели в Ростов. Жена его была со мной не очень приветлива и намекнула, что помощи от него ждать не стоит. После его приезда они собираются покинуть Воркуту и перебраться к родителям в Ростов. Им надоели длинные зимы и северное сияние, белые ночи летом, неустроенность, собачья жизнь. Трёхлетнему ребёнку нужно солнце, фрукты и вообще, человеческие условия. А ещё она сказала, что рудную партию, в которой трудился муж, расформировали и пока неясно, куда будут пристраивать работавших в ней специалистов.
Зашла в экспедицию в отдел кадров. От общения с начальниками таких отделов всегда появляется чувство своей несостоятельности и ненужности.
Пришлось возвращаться в Елецкую и продолжить работу на стрелках. Но, отработав ночную смену, я отправилась в Полярный. У меня появилась там знакомая — геолог Лариса Петровна из геофизической партии. Она сообщила, что через неделю в партию будут набирать радиометристов на летний полевой сезон. Я смутно представляла, что ожидает меня дальше. Тем не менее, оставила Ларисе Петровне рабочий номер телефона Тони, с которой вместе прожили зиму в Елецкой, и попросила её сообщить, когда мне снова появиться на 106-ом.
Эти поездки и хлопоты спасли меня от тоски и хандры. Конечно, я очень тосковала по всему, что осталось в родных краях. По Тернополю, по нашей квартире, по родителям, друзьям, по Любимому. Мне не хватало умного, интеллектуального общения, понимания подруг. Письма теперь приходили редко, и я чувствовала себя очень одинокой. Наверное, у всех моих девочек начались сессии и не всегда хватало времени на письма. Я понимала, что в сравнении с моими подругами, положение моё было неопределённым и неустроенным. Подумывала также о том, что в случае неудачи с устройством в экспедицию, можно будет, получив расчёт в Елецкой, попытаться поступать в ближайший вуз.
Я чувствовала, что работать в Елецкой осталось считанные дни. И не ошиблась. Через неделю Тоня пришла с работы и сообщила о том, что звонила Лариса Петровна, мне срочно нужно было отправляться в Полярный.
Моё заявление на увольнение начальник подписал не сразу. Долго уговаривал остаться, рисовал перспективы. Говорил, что осенью нужно будет кого-нибудь из сотрудников отправить в Воркуту на курсы подготовки диспетчеров. А поскольку я зарекомендовала себя как исполнительный и дисциплинированный работник, могу рассчитывать поехать для обучения на эти курсы. После курсов и небольшой стажировки начну работать совсем в другом качестве и, соответственно, зарабатывать вполне приличную сумму.
Всё это я выслушала, но ответила отрицательно: нет, у меня другие планы и другое призвание. На следующий день мне выдали расчёт и трудовую книжку.
На радостях устраиваю проводы, покупаю закуску и несколько бутылок спирта. На «отвальную» пришли ребята и девочки с нашей самодеятельности. После того, как были произнесены подходящие тосты и пожелания, после песен под гитару, гости разошлись...
Сон не приходил. Тревожные мысли не отпускали, будоражили сознание. В первом часу ночи включаю свет и расталкиваю Люду:
- Вставай, Людка, будем чай пить. Ведь завтра ты меня уже не увидишь.
Завариваю крепкий чай. Сидим и, чтобы не разбудить Тоню, тихонько разговариваем. Только теперь начинаю понимать, как дорога мне эта простая рабочая девчонка и как я к ней привязалась. Как же мне будет не хватать её радостного оптимизма, шуток, искреннего и открытого отношения к окружающему!
- Людка, поехали со мной в экспедицию!
Она смеётся:
- Что ты, Томка, это не по мне. Я человек оседлый, в бродяги не гожусь.
Потом мы тихонько поём под гитару, до четырёх ночи. В пятом часу Люда начинает кимарить, а я никак не могу угомониться. В голове бродят мысли и складываются строки. Наливаю стакан густого чая и добавляю в кружку немного спирта из недопитой бутылки. Начинаю записывать.
Белая ночь не кончается,
Солнца — безмерное море.
Мысли переплетаются
С ветрами в снежном просторе...
Люда открывает глаза и весело смеётся:
- Что, Тома, умные мысли появляются вместе с градусами?...
Весна в Заполярье. Сочетание белого снега и белых ночей. Солнца уже очень много. В тундре ещё лежит снег, но уже появляются проплешины, а в посёлке он почти сошёл. Недавно была метель, наверное, последняя. Ещё падает снег, но тут же тает. Вчера отдежурила последнюю ночную смену, а завтра буду уже в Полярном.
На юг идут составы с лесом, количество их увеличилось, по Оби начался лесосплав. На нашей Соби лёд ещё не тронулся, но, как говорят старожилы, через пару дней придёт в движение.
В эту ночь я так и не уснула. Смотрела на заснеженные горы, возвышающиеся вдали, чарующие своей блистательной голубизной. Они стояли такие торжественно-прекрасные, кристально-чистые и недосягаемые!
И вдруг в предрассветной серости восточные склоны гор вспыхнули ярким солнечным ослепительным красно-голубым светом, хотя сам солнечный диск ещё не появился. Это было великолепное зрелище — как будто там, далеко в горах, разгорался дивным пламенем грандиозный пожар.