Осень. Туманы. И рыжие листья.
Пруд утомленной лампадою стынет.
Хоть напоследок всмотреться и вжиться –
Сок пить, чтоб тек по сухой горловине.
Крадучись, улиц плодя кривотолки,
Вызнать сердечную малость хотя бы.
И фаэтон солнца тяжко-громоздкий
Громко трясется на гулких ухабах.
И фонари как фуфайка больного.
Ты опадаешь. Ты тоже устала.
И неприступна, и лучше не трогать.
Петь дифирамбы – лишь лету пристало.
Предан как пес, как любовник заботлив,
Ветер бросает в открытые окна
Леса замшелого шепот щепотью,
Весь до костей и до сердца измокнув.
Горечь сомнений. Кресты назиданий.
Звезды, пугаясь, сугубо сонливы…
Но если нет – то зачем боль мечтаний,
Рук опьяненных изломы, извивы?
Или нам только стреляться осталось,
И виражи злой враждебности круты!
Спелые губы, их кроткая сладость,
Неповторимость сгоревшей минуты.
Лучше б кричала, навскидку ругая,
Снегом швыряясь, кружа черным вихрем…
Но если нет – то зачем ты нагая
Бродишь луною по комнате тихой?
Страх сумасбродством смертельно изранен.
Старым воякою входит признанье.
Слезы прощения – слезы прощанья.
И полыхание – и угасанье.
Длинные сумерки. Краткое счастье!
По бездорожью из дальнего края,
В смуте, зайду из гремучих ненастий
Поцеловать тебя на ночь, родная.
1977