ПОЛУРАСПАД СССР
Чернобыль рванул внезапно, без предупреждения. Последствия оказались гораздо масштабнее и трагичнее, чем казалось в первые часы, дни и месяцы страшной катастрофы.
Советский Союз закачался с приходом на партийный подиум Михаила Сергеевича Горбачёва. Гласность, больше похожая на демагогию, беспомощные попытки сохранить свою власть, а не нерушимость Советского Союза. Тихая междоусобица между Ельциным и Горбачёвым на фоне потери Прибалтики, и неудержимого стремления к самодержавию в республиках открыли путь к финишу неплохого проекта 20 века. СССР был обречён.
Процедура выхода из состава Советского Союза была предусмотрена ещё во время его создания 30 декабря 1922 года. Потом мы увидим, как суетливо, тайком, уж никак не демократично, нецивилизованно всё произошло.
Конечно, люди, после нескольких грабительских государственных решений типа неожиданного обмена 50-ти и 100-рублёвых купюр, и подобных им издевательств, были подготовлены к уродливому разрушению, но, как и в случае Чернобыльской аварии, глубины последствий не предполагали.
«Трое собрались в дремучем лесу, больше в Союзе никто не живёт», так говорили про декабрьское соглашение российского, украинского и белорусского «гетманов» в Беловежской Пуще.
Попытались несколько честных советских патриотов спасти выстраданную страну, но, скорее, своими неуклюжими попытками, только ускорили процесс её распада.
Яблочный Спас – 19 августа 1991 года мы с сыном встретили на берегу Днестра в республике Молдова, которую процесс тления уже затронул. Там пролилась кровь, почти год существовала непризнанная (и до сегодня-2013 г.) республика Приднестровье.
Хорошо порыбачив, мы собрались домой, на завтрак. Встретили бывшего местного директора школы, который сообщил нам про ГКЧП и про «московский переворот».
Потом мы несколько дней слушали безусловно гениальную, но быстро ставшую ненавистной, классическую музыку, и без разумной меры наслаждались «Лебединым озером».
В это время во Львове, в части, мнения офицеров разделились. Никто никоим образом не требовал от личного состава никаких конкретных действий, но за реакцией на происходящее наблюдали.
Мне повезло, я был в отпуске, никто меня не отзывал из него, и мне не пришлось в каком либо виде демонстрировать своё отношение к событиям в Москве.
Слышал, что в некоторых госучреждениях, руководители строго фиксировали, кто за «красных», а кто за «белых»?
Возвращались мы во Львов через день после провозглашения Акта о независимости Украины, 25 августа. На АЗС в Золочеве я встретил своего давнего коллегу – бывшего ватерполиста, а тогда, тренера, Александра Бойко.
Саша светился, как парижский коммунар в час триумфа. Он восторженно поведал мне, что отныне наша страна заживёт богатой и счастливой жизнью, потому, что мы не будем кормить этих ненасытных «москалей», а всё теперь пойдёт на благо великого украинского народа.
Я не готов был возражать, тем более, мне очень нравился такой оптимистический сценарий нашего самостоятельного и независимого развития. Я лишь заметил, что, может быть, немного преждевременно предаваться эйфории.
Надо бы подождать, посмотреть, как пойдут дела. Хорошо бы нам собраться на этой же заправке, скажем, лет так через пять, и вот уж тогда откровенно обсудить наше сытое и благополучное положение уже на тот, далёкий день.
Сашу я встретил осенью 2006 года, спустя полных 15 лет после встречи в Золочеве.
Все эти 15 лет он работал тренером по водному поло в Голландии, тренировал детей, Украину навещал редко и ненадолго. Заработал там и гражданство и достойную пенсию.
Мы были рады встрече, о давнем разговоре не вспоминали. Саша окончательно вернулся во Львов, вернулся к тренерской работе. Мы стали встречаться в бассейне, и, однажды вспомнили про памятную встречу 1991 года. Единогласно мы констатировали, что надежды на светлое будущее не сбылись. Саша пожаловался на наличие проблем, к которым он оказался не готов. Его ностальгия по прежним советским временам ощущалась.
Я вспомнил рассказ А.Аверченко «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина», особенно последнюю его фразу «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!» Хотя, причём здесь мы. Всё было сделано за нас и без нас.
Вернёмся во времена существования СССР. Задолго до 1990 года стало ощущаться некое ослабление «руководящей и направляющей» роли КПСС, особенно её идеологических позиций. Появились рассуждения о некоем «социализме с человеческим лицом», как будто прежний был со звериным оскалом. На семинарах по марксистско-ленинской подготовке можно было спокойно рассуждать о спорных вопросах, затрагивать скользкие темы, причём не из далёкого прошлого, а из сегодняшнего состояния общества.
Были легализованы ранее запрещённые книги, открылось много разной правды, которая замалчивалась. Вышли на экран острые фильмы. Уменьшение ежемесячных партийных взносов я воспринял, как некое заискивание перед рядовыми членами партии.
Объявив перестройку, Горбачёв поспособствовал высвобождению джина свободы, и к лету 1991 года точка «невозврата» к прошлому, думаю, была успешно пройдена.
Бытовал анекдот про гласность и перестройку с точки зрения собаки. «Цепь удлинили, еду отодвинули, но гавкать разрешили сколько хочешь». Догавкались…
В службе тоже шло всё не так, как хотелось бы. В1987 году я окончательно отказался от намерения перебраться в ГЦСС ВМФ в г.Купавну Московской области, где хотел вернуться к вопросам, которыми успешно занимался в Германии.
Моему решению остаться во Львове «помог» разоблачённый летом 1986 года высокопоставленный сотрудник наших спецслужб генерал-майор Дмитрий Поляков. Его раскрытие, как двойного агента, «сливавшего» секретные сведения в течении 25 лет, заставило руководство советских спецслужб ужесточить все служебные перемещения в этих серьёзных ведомствах.
Работы становилось меньше, да и былого интереса она не вызывала. Был один всплеск – великолепная работа под руководством Юрия Борисовича Никольского. Ей мы, да ещё Андреев с Чубановым, отдали почти полгода своего труда и таланта.
Юре надоело состояние неустроенности, он дождался исполнения 45 лет и, не ожидая ни лишних дней выслуги, ни процентов к пенсии, уволился и уехал домой в Москву.
Ушёл из жизни мой очень близкий товарищ и коллега по работе Володя Першин.
Эти потери на фоне всесоюзной деградации, плюс отсутствие интересной работы, которая могла бы отвлечь и увлечь, всё начало порождать депрессию.
Выслуга моих военных лет приближалась к заветной отметке, наступления которой я стал с нетерпением дожидаться. Вызрело решение уволиться сразу по достижении 25 лет календарной выслуги, а другой у меня, кстати, и не было.
Командир части, Александр Дмитриевич Леонов, ещё с первых своих шагов во Львове, использовал меня, мягко говоря, не совсем по предназначению.
Мы сооружали на Львовском учебном центре учебную базу для подготовки разведчиков, я в качестве начальника штаба сборов разведывательных частей, а Володя Бескаравайный – прораба.
Потом мне довелось имитировать в Бродах сооружение хранилища для автомобильной техники НЗ, что оказалось вообще нереальным планом руководства. Единственное, что я сумел, это до наступления зимних холодов надёжно упрятать все комплектующие будущего хранилища, и сберечь всё от порчи и разграбления.
Весной, не без моей помощи, удалось уговорить начальника разведки распорядиться о передаче всего комплекта хранилища бригаде.
Были и другие примеры нецелевого использования подполковника Шимановича.
Я, помню, возил какого-то высокопоставленного радиоразведчика по заброшенным военными объектам Закарпатья лишь потому, что Леонову было приказано выделить «толкового майора» для его сопровождения.
Здесь Александр Дмитриевич, во избежание нареканий со стороны руководства, перестарался, поручив экскурсионное обслуживание военного VIP-туриста мне, более чем толковому, но уже давно подполковнику.
За такое поручение я не был в обиде. Мой «визави» оказался очень приятным человеком, общение с ним мне доставило не только удовольствие, но и пользу. Он мне раскрыл глаза на истинное положение в армии того времени. Да и время мы проводили хорошо, успешно сочетая работу и отдых.
Были в те времена подготовлены полевые сборы офицеров запаса, за которые нашего шефа в Москве очень хвалили. Инженерное и тыловое оборудование лагерного сбора проводилось при моём активном участии. Мой друг, начальник вещевой службы округа, Александр Александрович Кузнецов не пожалел для нас совершенно новеньких шикарных огромных медицинских (санитарно-барачных) палаток. Это поспособствовало высокой оценке нашего руководителя у высшего руководства, да и мой имидж укрепило.
Не могу не вспомнить один забавный случай, произошедший на первой стадии учений в поле.
Дело шло к ужину, руководители сборов и московские проверяющие собрались в штабной машине, обсуждая успехи прожитого дня и строя планы на день завтрашний.
Воцарилась тишина, которая, я знаю, требовала проявления инициативы. Нужен был призыв, и тогда мужская компания получила бы мощный импульс. Все ждали.
Вдруг Александр Дмитриевич сказал: «А не попить ли нам чаю?» Ну, слава Богу, наконец-то.
Старший прапорщик Цыбырнак, очень сведущий человек в вопросах воинского застолья, понял команду на приготовление чая так, как и требовалось выполнить её военному человеку.
Ваня руководил действиями водителей нашего автотранспорта, а на сборах возглавлял ПХД.
Тут же оперативно были принесены различные продукты, которые обыкновенно к чаю не подают. Сам же заявленный напиток нести так сразу, вдруг, никто не собирался.
Все присутствующие выжидающе смотрели на зачинщика этого позорного чаепития, который сидел, ничего толком не понимая.
Пауза длилась безобразно долго. Через несколько минут такой неопределённости командир отправил молодого офицера на кухню поторопить с чаем. А собственно чай там вообще не думали готовить.
Вскоре принесли дико горячий чай, который, при наличии на столе закусок, никто пить не хотел. Чтобы не обидеть недогадливого хозяина, давясь, немного попили и стали расходиться.
Старшим из проверяющих был Владимир Ильич Сечной, полковник из Москвы. Я проходил преддипломную практику в 1971-1972 годах в его отделе. Он с коллегами попросил отвезти их в Броды, чтобы посидеть немного отнюдь не за чаем. Мы это оперативно организовали.
Всё последующее время пребывания на наших сборах он говорил, что, мол, неплохой у вас чай, Александр Дмитриевич, но от него потом изжога.
А ведь оба они, и Сечной, и командир, заканчивали Высшую школу КГБ с разницей в один год.
Я боялся, что, неуклюже затеянная командиром, чайная церемония перечеркнет наши усилия по подготовке и проведению сборов с обучением приписного состава, но москвичи, к счастью, не придали значения этому, и оценили наши действия очень высоко.
Перед моим уходом в отпуск, вначале августа 1991 года, командир вызвал меня и спросил, не соглашусь ли я на назначение заместителем командира минского ЦСС? Почти сразу я дал своё согласие.
В первых числах сентября я был в Москве, заглянул в гости к Александру Александровичу Соловьёву, возглавлявшему тогда ГЦСС. Сообщил ему о предложении, которое мне сделал Леонов. Соловьёв очень удивился, что предложение столь сильно запоздало. Вакансия была открыта значительно раньше, и вопрос Леонов мог решить ещё в начале июля.
Или предложения делались ещё кому-то, или командиру надо было только обозначить это предложение именно мне. Во всяком случае, ко времени нашего с Сан Санычем разговора, кандидат на должность уже был назначен.
А по возвращении из отпуска меня ждал во Львове большой «сюрприз». Все мои секретные тетради были изъяты и уничтожены комиссией ГЦСС, которая посетила наш центр сразу после подписания акта о независимости Украины.
Я очень расстроился по этому поводу, у меня было 10 сов. секретных тетрадей, в которых были все (!) мои наработки, кроме германских, за все годы службы во Львове.
«Натянув эту весть на голову», я уже твёрдо решил дослужить ещё год и уйти на пенсию по выслуге лет, найдя за предстоящий год для этого медицинское обоснование.
Я заглянул в секретную часть чтобы зарегистрировать себе пару чистых тетрадей, и был приятно удивлён, что одна моя тетрадь всё-таки уцелела.
Это был конспект по организации и вооружению иностранных армий в 96-листовой тетради. Ей тоже грозила печь. Компетентный полковник из Москвы, знакомый мне, Вениамин Скороходов, пролистывая тетрадку, увидел формулы, которые я набросал когда-то во время занятий, собираясь потом зафиксировать их в более подобающем месте.
Когда конспект почти был обречён, Василий Михайлович Билычко, начальник секретной части, похлопотал, как он сам мне сообщил, об амнистии хотя бы одной моей тетради.
Будучи старшим лейтенантом, я в этот конспект аккуратно собрал все «перлы изящной словесности», допущенные тогдашним начальником разведки, генералом Дёминым в его лекции о международном положении СССР.
Лекцию для генерала подготовил мой приятель Боря Иванов, выпускник ВИИЯ. А перлами её обильно снабдил сам лектор, предполагая тем самым сделать её доходчивее.
Несколько примеров приведу. Сын шаха одного из государств именовался «шахеншонком», Асуанская плотина стала называться «Асауновской ГЭС», на карте появился «Саянов хребет», а термины юриспруденции пополнили «адвокады» и «привлечение к судимости». Подобного набралось больше страницы.
Эту лекцию генерал нам читал не единожды. Он оттачивал на своих родных разведчиках ораторское мастерство. Тетради же нам приказывали брать на лекцию для видимости, что мы фиксируем сказанное начальником разведки округа. Я делал это аккуратно.
Лекция заканчивалась описанием вселенской ядерной катастрофы, якобы увиденной генералом на закрытом показе некоего фильма ужасов. Апокалипсис, по словам генерала Дёмина, сопровождался песней Антонова «Как прекрасен этот мир» (вероятнее всего, в исполнении ВИА «Весёлые ребята» – авт.)
Тогдашний мой сосед по дому, сотрудник областного КГБ, Борис Кузьменко, как-то похвастался, что им на службе читали очень хорошую лекцию о международном положении.
Я заинтересовался, кто же лектор. Боря сообщил, что генерал разведчик. Тогда я воспроизвёл мрачный финал лекции. Борис удивился моей осведомлённости. Пришлось признаться, что гениальный лектор – мой прямой начальник.
Так вот теперь, «отмечая» 15-илетие дебюта лектора-международника, мы в кругу коллег с большим интересом весело изучали законспектированные в чудом уцелевшей тетради «перлы».
Это немного подняло нам настроение и вселило подобие оптимизма.