«Здравствуй, племяш!
Высмотрела тебе в телевизоре, в каком теантре ты работаешь артистом, а то бы умерла и не знала, как отыскать. Слава богу, мать твоя, царство ей небесное, говорила, что ты в артисты подался. Знаться-то вы не хотите со старыми ненормальными тетками, потому что гордые. Только мальчонкой тебя и помню, когда ты к нам в деревню погостить на две недельки приезжал. С матерью, была бы она жива, общались бы мы, конечно. А ты зазнался, забыл тетку, уж и не помнишь, наверно, как от дядька твоего Виктора у меня под юбкой прятался.
Пишу, потому что осталось мне недолго, чувствую. Уж каждый день молюсь о спасении души. Да некому передать ношу, обязанность свою тяжкую… Я уже и батюшку, чтобы причастица, да в последний раз исповедоваца позвала. Однако не скажу ему, не к чему ему знать про соблазн этот. Кесарю – кесарево. Пусть он богу служит.
Тебе решилась сказать. Только не обессудь, засучить рукава придется, племяш, кувалдой помахать. Это тебе не об занавески в теантре чиркаца.
Сломаешь печь в дому, где жила я счастливо 24 годка, она тебя дождем золотым осыплет. В ей клад. Не боись, не заговоренный и нечестью не охраняется, потому и печь выложил и в печь его как раз твой дядька замуровал – Виктор Матвеич. А ему он достался от отца его – Матвея Евстафьеча и деда – Евстафия Корнеича, который сразу после войны с Наполеоном нашел какой-то схрон, оставленный разбитым французским обозом под Вязьмой при отступлении. Прятали все эти вояки, сильно их наши партизаны тогда щипали. А потом Евстафий Корнеич к тем деньгам и трудом своим прибавил. Мельница-то его круглый год работала.
Эти деньги и моим годам смысла придавали. После того, как Виктор мой умер, я ведь хранительницей клада стала, единственной на белом свете, кто тайну его знал. Мне этот клад даже мертвой будет сниться, потому что дорог как память. Память о жизни моей молодой и счастливой. И тебе отдавать его, Васенька, жалко, да в могилу не заберешь. Не родному человеку достанется – обидно, вот и припомнила тебя, племяш. Больше-то мне никого бог не дал.
Заклинание, воля моя предсмертная такая, чтобы ты теперь стал хранителем сокровища, а потом его распорядителем. Тебе завещаю этот крест. Артист хотя и ветреная работа, но знаю, деньги на ветер ты сам не пустишь и другим не позволишь. В этом мне порукой память о матери твоей, которая для тебя знаю как дорога. Не могла она пустого да глупого человека вырастить.
Приезжать не торопись. Меня живой все одно застать не успешь. И похоронят меня как положено, договорено все, и деньги дадены. А успешь, какая радость будет на старуху больную да разбитую смотреть? Приезжай уж сразу печку ломать. Прощаю тебя за все, и ты прости.
Твоя тетка Сверчкова Елизавета Николаевна».
Ранним утром, сидя возле старого колодца во дворе первой его деревенской «пристани», Василий Митрофанович в который раз разворачивал, читал, сворачивал, заталкивал в конверт с изображенными на нем снегирями и снова вынимал, чтобы еще раз прочесть, теткино письмо, полученное им в театре. Ее находчивость удивляла. Не указывая на конверте никаких адресов, малограмотная старушка старательно, без ошибок просто вывела в нужных графах полное название театра и имя Волынина. Удивительно, но письмо дошло. Ругай после этого почту!..
Актер все больше склонялся к мысли о необходимости довести дело до конца. Но теперь, точно зная, в каком доме Сверчковой находится клад, он столкнулся с неожиданной проблемой. Эту проблему звали Седышка. Как обойтись без более близкого знакомства с этим отвратительным типом? Как подобраться к печи? И, наконец, как ломать печь в жилом доме?
С досадой вспоминая о ночном происшествии, Василий Митрофанович недовольно поморщился. Шансов беспрепятственно добраться до сокровищ, о которых интригующе поведала в своем послании его тетка, становилось все меньше. В деревне его персона, увы, не осталась не замеченной. Теперь придется не только кувалдой махать, но и головой думать.
Позавтракав, он вышел через огород за околицу и направился туда, где по его предположению, находился теткин дом, в котором она, по ее собственному выражению, жила счастливо двадцать четыре годка. Обогнув деревню сзади, актер вышел на другом ее конце на дорогу и легкой походкой, словно она делала его невидимым, направился по ней между двумя рядами домов в обратную сторону.
Небо с быстротой ускоренной анимации затягивало тучами. Поднимался какой-то беспокойный, беспорядочно рвущийся в разные стороны ветер. Погода не обещала любви. Такие фатальные перемены особенно тревожны летом, в утренние часы, когда дождь становится неизбежен как женские слезы от нестерпимой обиды.
На воротах третьего от начала деревни дома Волынин увидел две выгоревшие на солнце ромашки, с лепестками, выпиленными из досок, а рядом, на калитке, внушительных размеров подкову, которая служила не только наглядным воплощением веры в приметы, но и элементарно ручкой. Без сомнения, это был именно тот дом! Одно окно в нем с внешней стороны, видимо, с поврежденным стеклом, кто-то наспех обтянул полиэтиленом. Два других были застеклены, но от въевшейся грязи и пыльного налета на них непроницаемы. Двор зарос давно некошеной травой, которая местами покорно отступала перед татарником и крапивой. У крыльца, выкрашенного синей краской, валялась тракторная шина. На сенной двери замка не было, но по каким-то неуловимым приметам чувствовалось, что внутри никого нет. К тому же, и Тарас говорил, что Седышке дали работу. А рабочий день на селе начинается рано, он давно должен чистить навоз на ферме. В подтверждение тому и трактора ни во дворе, ни около забора не было. Значит, его действительно нет!
Именно тогда Волынин подумал, что не стоит драматизировать ситуацию, семь бед – один ответ: он проникнет в дом без предварительных встреч и разговоров с кем бы то ни было! В конце концов, дом этот принадлежит Сверчковой, а она его тетка. Следовательно, он со всем его содержимым, если отбросить всякие там формальности, его!
Однако актера все-таки терзали сомнения. Намеченное предприятие, как ни крути, напоминало дерзкое проникновение в чужое жилище. Формально он не является его собственником, и чтобы доказать обратное, надо долго обивать пороги, сначала, вероятно через суд, обосновывая и отстаивая свое родство с покойной, а потом требуя признания на это жилище права собственности. Вся эта процедура казалась настолько затяжной и обременительной, что Василий Митрофанович не раз про себя чертыхнулся. К тому же, уверен ли он на сто процентов, что время и деньги будут потрачены не зря? Найдется ли в доме то, что ищет? Нет, наверняка быть уверенным нельзя. Поэтому он все-таки убедил себя, что других вариантов, кроме того, который пришел на ум первым, просто нет.
Через полчаса Волынин ползком, по-пластунски, проклиная все на свете, подбирался с задней части огорода к теткиному дому. Начался дождь, он расшил тонкими прозрачными нитями все вокруг, обильно смочил, словно обновил темно-зеленой краской, траву. Одежда актера моментально стала неприятно сырой и холодной. Хотелось быстрее сбросить ее, укрыться от непогоды.
С собой Василий Митрофанович тащил бессменную кувалду, перекидывая ее с места на место. Таким образом, актер практически вплотную приблизился к крыльцу, благо, двор был чист, если не считать беспорядочно брошенных то тут, то там тракторных запчастей, и практически не вытоптан: скотины Седышка в самом деле не держал, хотя возле стремящегося упасть туалета что-то отчаянно искали в земле две курицы. Волынин встал на ноги и молниеносно заскочил в сени. Открыв в сенях еще одну дверь – уже в дом, актер первым делом увидел перед собой обращенное дверцей ко входу огромное каменное изваяние. Только теперь он облегченно вздохнул: наконец-то добрался!..
В избе явно недоставало света. Окна, на каждом из которых, устав пытаться вырваться на свободу и успокоившись от непогоды, лениво позванивало не меньше десятка мух, если и пропускали через себя свет, то внутри дома все равно казалось, что светило оскудело или почти совсем погасло. В переднем углу единственной большой комнаты громоздилось массивное кресло со сложенным на нем постельным бельем. Рядом с ним стоял табурет, на котором консервная банка, используемая вместо пепельницы, была до краев набита окурками. Слева, у стены между окнами на грязном полу валялась упавшая на пол оторвавшаяся от стены сложенная раскладушка. Ближе к двери, почти в углу, своими открытыми дверками как бы приглашали войти внутрь большой темный шифоньер, тем более, что войти в него практически ничто не мешало. Рядом с ним стоял облупившийся комод. У противоположной стены красовался новый на вид кухонный стол с пластиковой столешницей. На ней лежали тряпка, гаечный ключ и ложка. Нос улавливал запах табачного дыма, насквозь пропитавший собой воздух. Все вокруг свидетельствовало об одном: обитатель этих стен не очень-то заботился о чистоте и комфорте. Хотя точнее было бы сказать, что он вовсе не думал о своем здоровье.
Обстановка была незнакомой, хотя, судя по всему, этот дом и был как раз тем, в котором Волынин гостил у Сверчковой в детстве. Он смутно помнил то время и вряд ли смог бы сейчас возродить в сознании какие-то детали его интерьера, но чем-то родным и спокойным веяло от расположения оконных проемов, от размашистых пропорций этого жилого помещения и, конечно, от самого важного и притягательного строения в деревенской избе, дарящего тепло и уют, которое он теперь пристально рассматривал…
Тяжеловесная, из дореволюционного еще кирпича печь занимала значительную, чтобы не сказать основную, часть дома. Внешний вид ее, не смотря на явные следы усовершенствований, внушал почтительное отношение к старинной постройке. Высоко расположенное горнило было закрыто литой чугунной дверью с львиной мордой посередине, обрамленной роскошной шевелюрой, разлетающейся во все стороны словно огонь от ветра, терзающего пылко горящую головешку. В оскалившейся пасти хищника чернело небольшое круглое отверстие, то ли для того, чтобы заглянуть при необходимости внутрь топки, то ли вместо условной точки – для завершенности сюжета. Ниже зияло поддувало для забора воздуха и золы, сыплющейся из горнила через колосники, уже с менее массивной и распахнутой дверцей – не понятно с каким рисунком… А еще ниже располагалось подпечье, из которого небрежно, как будто ею только что пользовались, торчала кочерга. Горнило покрывала чугунная варочная плита – явный новодел – с вынимаемыми кругами, в зависимости от размеров чугуна или кастрюли, которые ставились на огонь. Над плитой кирпичи выкладывались на «кобылке», полукругом, так, что над ней образовывалось полусферическое пространство – как в тоннели метро. Это пространство, открывавшееся с той стороны помещения, где находился кухонный стол, уходило в темноту, которая скрывала в себе еще одну печь – русскую. Поверхность внушительного каменного сооружения была «оборудована» большими и совсем маленькими нишами – печурками для хранения спичек, утвари, сушки фруктов и других нужд.
Только теперь Волынин вспомнил, как из этой самой печи его тетка доставала в чугунке на ухвате покрытое румяной пенкой молоко, мешала его, давала немного остыть и опять отправляла мориться внутрь. Так повторялось много раз, пока, наконец, из обыкновенного коровьего молока не получалась густая масса, сплошь состоящая из тех самых запекшихся бежево-коричневатых пенок. Ни с чем несравнимым было то удовольствие, которое он четырех-пяти-летним мальчишкой получал от поедания этого простого деревенского блюда…
Труба внушительного сооружения представляла собой не просто оштукатуренную трубу из кирпичей, выходящую прямоугольным колодцем на крышу. Верхняя ее часть в помещении подпирала потолок великолепной лепниной, запечатлевшей разворот воображаемого водяного столба книзу.
Печная стена, обращенная к окнам, была наполовину облицована белыми изразцами. Разглядывая их, Василий Митрофанович вспомнил эту печь наряженной в ослепительно белую сверкающую рубаху всю – от пола до потолка.
Обходя кругом массивное каменное изваяние, приговоренное к неминуемой гибели, актер с восхищением ласково похлопывал ладонью по беленым его бокам: «Твое место не здесь, красавица! Тебя бы отреставрировать, да на выставку!», но, вздохнув, тут же добавил к этим мыслям вслух:
– Была когда-то кирпичами, да глиной… Ими же станешь… Но нет в том моей вины!..
Сейчас, вновь размышляя о предпринятом «марш-броске» в сельскую глубинку, Василий Митрофанович сравнивал себя с марионеткой в руках то ли судьбы, то ли рока… Как он должен был отреагировать на теткино письмо? Не обратить внимания, наплевать, забыть? Но волю умирающего принято исполнять. Ведь, по сути, письмо Елизаветы Николаевны – ее предсмертный наказ, проигнорировать который означало бы предать кровное родство, обмануть веру этой простой русской женщины в то, что жила она не напрасно и передала самое ценное в надежные руки. Как ни толкуй, исполнение ее предсмертного завещания – дань народной традиции, следование обычаю, уходящему корнями своими вглубь веков.
С другой стороны, богатства он не вожделел. Деньги для него никогда не были самоцелью, и, если уж быть откровенным, имели и цвет и запах… Горечь от прикосновения к ним он уже испытывал. Успел испытать и отвращение от грязи, которой они запачкали его руки.
Однако какое отношение имели события недавнего прошлого к событиям дня сегодняшнего? Нельзя допустить, чтобы эмоции взяли верх над рациональным: сейчас важно использовать каждую минуту, ведь в теткином доме Волынин, как ни как, был незваным гостем…
Первый удар кувалдой по печной стене, частично облицованной изразцами, обнажил канал горизонтального дымохода, предусмотренного для задержания тепла и обогрева жилища, второй открыл другой дымоход, уже вертикальный. С каждым новым ударом все явственнее вырисовывалась хитроумная схема, состоящая из дымоходов, колодцев, закрытых каналов, конвекционных труб, которые по замыслу творца втягивали в себя холодный воздух на уровне пола и нагнетали его под потолком, нагретым, в комнату… Вскрытое чрево каменной глыбы напоминало живой организм с множеством причудливо соединенных между собой внутренних органов.
Кладка была выполнена из аккуратных кирпичей светло-бежевого цвета разного размера – чуть меньше современного красного кирпича с надписью "В. И. Лопатинъ", и несоизмеримо более мелких – уже без фамилии промышленника.
Наконец, стало ясно, что вскрытое нутро печи помимо пустотелых ниш, дымоходов с вековой золой, отложившейся, в основном, на поворотах, и конвекционных труб, ничего больше не скрывало. Но низ стены, облицованный изразцами, оставался еще нетронутым. Самым большим преступлением казалось разрушить эту ее часть, сохранившую в себе следы искусного труда мастера.
Волынин медлил. Ему вдруг показалось, что в густой пелене из взвеси глины и золы глянцевитая поверхность печи, покрытая изразцами, стала растекаться, как бы плавиться и оседать под его взглядом, словно стена без всяких внешних воздействий обнажалась и становилась коричнево-серой, навсегда теряя свой первозданный вид. Он явственно ощутил острую боль утраты от разрушения чего-то цельного и высокого, не поддающегося физическому измерению. Он постоял, не шевелясь, еще какое-то мгновение, словно хотел получить чье-то разрешение из прошлого, скрывавшегося за туманом неумолимого времени, и, размахнувшись, с неистовой силой ударил по белой керамической глади плит.
Изразцы, имевшие с внутренней стороны вид открытой коробки и связанные с кладкой с помощью прочной проволоки, концы которой были замурованы в растворе, изо всех сил сопротивлялись, отпадали от стены нехотя. Раскалываясь на куски, они издавали странный звук, высоту которого уловить было невозможно, и который как-то бессмысленно безнадежно быстро гас в замкнутом пространстве, словно намекая на тщетность прилагаемых усилий и надежд…
Однако на седьмом ударе в печную стену, освобожденную от изразцов, на незначительной высоте от пола Василий Митрофанович почувствовал, что кувалда легко провалилась в какую-то полость, из которой неожиданно вывалилось несколько бурых, покрытых нежно-зеленым налетом окислившейся меди монет. На одной их стороне красовалась окруженная венком и увенчанная короной надпись «2 КОПЪЙКИ.», на другой – двуглавый орел. Над ним также возвышалась императорская корона, а внизу полукругом выбит год – 1812. Волынин расковырял образовавшуюся дыру в печной стене руками, выгреб из тайника остатки металлических денег, посмотрел на образовавшуюся кучку оценивающим взглядом и по актерской привычке громко нараспев произнес с иронией вслух:
– Не густо, друг Василий!
В это время над головой раздался какой-то непонятный звук, похожий на шуршание и возню, потом через потолок послышалось, что кто-то быстро переместился из одного конца чердака в другой. Все это было настолько неожиданно и странно а, главное, вызвало настолько сильное чувство тревоги, что актер, будучи далеко не из робкого десятка, замер, физически ощущая, как в груди одеревенело сердце. Эффект присутствия какой-то параллельной силы в доме усиливал шум от кровельного железа, которое сильно волновалось от порывистого ветра – гнулось, пружинило и стучало.
Волынин внимательно осмотрел потолок и только тогда заметил, что из помещения на чердак есть лаз. Располагался он над комодом, встав на который можно было при желании без труда открыть люк и осмотреть потолочное перекрытие под крышей. Стараясь передвигаться как можно тише, Василий Митрофанович вышел в сени, достал из своего универсального рюкзака ручной фонарь и, вернувшись, вскарабкался на комод. Затем он быстро открыл люк и, лихорадочно водя лучом света в темноте, сдавленным голосом выкрикнул:
– Кто здесь?..