Я очнулась, когда надо мной закрывалась крышка гроба. Просто открыла глаза и увидела приближающуюся деревянную поверхность. Сначала я даже не поняла, что это такое. Потом стало темно. Я все еще не понимала, где я нахожусь и что происходит. Услышала чей-то всхлип:
- Господи, такая молодая!
А затем раздался равномерный стук молотка: гвозди забивали где-то очень близко от меня. Казалось, долбят в самое ухо.
И тут только до меня дошло: я в гробу, в него забивают гвозди, и значит, меня скоро опустят под землю и закопают.
- Эй!
Я хотела кричать, но почему-то вместо голоса вырвался какой-то хрип. Разве его кто услышит под этот оглушающий стук молотка?
Я задергалась. Думала скинуть с себя эту крышку, пока ее полностью не прибили. Это не получалось. Тогда хотя бы постучаться, ведь дерево так хорошо проводит всякие звуки. Я дергалась, прилагала столько усилий, но все было бесполезно. Тесный ящик сковывал все мои движения. Да что же это такое?
- Выпустите меня! – закричала я.
На этот раз голос меня послушался больше. Я кричала громко, но звук, отраженный от крышки гроба, тут же возвращался ко мне. Он был каким-то глухим, еле слышимым. Если там люди шумят или плачут, они просто не услышат моих усилий.
- Выпустите меня!!! – закричала я.
Нет никакого ответа. Она жалеют меня, плачут о моей смерти, которой не произошло, и продолжают безжалостно закапывать в землю. Они думают, что поступают правильно: человек умер – его надо закопать. Они не видят, что я живая. Господи, что же делать?
Слезы катятся по моим щекам, я даже не могу их вытереть. Я стукаюсь носом о крышку гроба. На секунду я теряю сознание от боли. Потом понимаю, что мне нельзя сейчас теряться. Если не сейчас, то уже больше никогда. Из-под земли выхода нет.
Я плачу:
- Не оставляйте меня здесь!
Гроб куда-то кренится. Я понимаю, что его опускают вниз. Услужливые люди – мои родственники, друзья, ближайшие соседи – они плачут надо мной, но продолжают убивать. Они даже сами не осознают, как поступают.
Резкий толчок снизу. Больше нет никакого движения. Совершенно никакого движения. Я уже ничего не вижу. Я уже не могу пошевелиться. Скоро я больше не услышу никаких звуков… Все, это конец.
- Нет!!! – кричу я в полный голос…
… Я кричу в полный голос и просыпаюсь. Я у себя дома, лежу в постели. Вот моя родная подушка, моя комната, мой дом. Помещение кажется таким огромным после этого тесного кошмара.
Рядом на локте приподнимается мой муж.
- Дорогая, что случилось? Плохой сон приснился?
Я обнимаю его: родное тепло, живое сочувствие. Почему-то начинаю плакать. Не могу сдержаться. Так ужасно было то, что я только что увидела.
- Ну тише, тише, - успокаивает муж. – Вовку разбудишь.
А я не могу сдержаться. Плачу в подушку, стараюсь тихо, чтобы не разбудить Вовку. Чувствую, как муж гладит меня по голове:
- Это всего лишь сон, не обращай внимания.
- Да уж, не обращай, меня там чуть заживо не похоронили…
- Но ведь на самом деле все хорошо.
Я вспомнила. Да, на самом деле все хорошо: крепкая хорошая семья, любимый муж, маленький Вовка, стабильная работа, кружок домохозяек по вторникам и огород по выходным. Мне нравится моя реальная жизнь.
- Ты у меня замечательный, - шепчу я мужу.
- Ты тоже. А если бы ночами не кричала, то вообще была бы идеальной.
Я смеюсь. Муж умеет поднять настроение.
Утром, готовя завтрак, чувствую себя не выспавшейся, больной и разбитой. Позвонила соседка. Я спросила ее:
- Верка, к чему снится гроб?
- Смерть снится к долгой жизни. Кто был в гробу?
- Я.
- Значит, долго жить будешь.
Казалось бы, это так хорошо звучит: долго жить. Стоит перемучиться несколько мгновений, чтобы потом узнать: в конечном итоге я буду долго жить.
- Так я же не умерла, - все равно спорю я с Веркой. – Я просто лежала в гробу, меня хоронили живую.
- Но гроб-то был, - спорит Верка. – Все, значит, жить будешь долго. Это всегда к хорошему снится.
- Да уж…
Меня передергивает от воспоминаний. Муж обращает на это внимание.
- Ну перестань. Сны не могут сниться к чему-то. Они наоборот, снятся с чего-то. Насмотрелась ужастиков перед сном, вот и приснилось. Причину надо искать раньше, а не позже.
- Я не смотрела ужастики, - оправдываюсь я. – Я вообще никогда их не смотрю.
- Значит, новостей насмотрелась. Они еще похлеще ужастиков будут, - шутит муж и уходит на работу.
На кухню приходит Вовка. С ним сегодня надо идти к врачу. Я так не люблю таскаться по больницам, но что поделать?
- Яичницу будешь? – спрашиваю я и отворачиваюсь к печке.
Уже давно надо бы привыкнуть, что мой сын-инвалид не разговаривает. Когда ему задаешь вопрос, надо смотреть на его ответ: он кивает, либо качает головой. Хотя – что там смотреть? Конечно, яичницу он будет. Этот вопрос был для проформы. Я накладываю полную тарелку, ставлю ему перед носом. И только тут обращаю внимание, что он изо всех сил трясет головой.
- Ну что такое? Не нравится яичница?
Он готов заплакать. Я понимаю: яичница не нравится.
- Что тогда тебе, вчерашний суп разогреть?
Он не отвечает и убегает в другую комнату. Капризничает. Видимо, вообще не хочет завтракать.
- Вова! – повышаю я голос. – Иди ешь сейчас же. Как мы с тобой к врачу пойдем, если ты не поешь?
Он не приходит. Ну что за день такой? Мне после сегодняшнего сна тоже кусок в горло не лезет. Как вспомню эту надвигающуюся крышку гроба, так совершенно не хочется ничего есть.
Я в раздражении засовываю яичницу в холодильник.
Перед дверью кабинета Вовка начинает капризничать. Он гнется во все стороны, хнычет и вообще показывает себя с самой нехорошей стороны. Даже проходящая медсестра заметила:
- Фу, какой невоспитанный мальчик!
Пришлось треснуть его пару раз по заднице, чтобы привести в себя. Это не помогло. Он начинает реветь.
- Ну что с тобой? – спрашиваю я.
Зачем спрашиваю. Давно уже должна привыкнуть, что мой сын не говорит. Ему надо задавать только такие вопросы, чтобы на них можно было ответить «да» или «нет». А я постоянно забываю об этом.
Наша очередь. Заходим в кабинет с надписью «детский психиатр».
- У меня для вас очень хорошая новость, - с улыбкой говорит доктор. – Я выбил вам место в стационаре.
- Это было трудно? – уточняю я.
- Я использовал все свои старые связи, - отвечает доктор.
- Спасибо вам большое!
- Только, должен вам напомнить, это не простая больница. Детки наши имеют не физические отклонения, а психические. Поэтому у нас немножко другие правила.
Я на все согласна:
- Какие?
- Обычно дети такого возраста ложатся в стационар вместе с родителями. Но не в психиатрическое отделение. Там мы работаем без родителей. То есть вы просто оставляете нам своего ребенка и забираете его через двадцать один день.
Это приводит меня в замешательство. Вовка такой маленький. Ведь это естественно для ребенка – чтобы мать была рядом.
- Но как же? – начинаю я.
Доктор поднимает руку вверх, как будто бы заранее знает все, что я хочу ему сказать.
- Не волнуйтесь, все будет хорошо. За нашими плечами годы практики. Лучшие специалисты нашего города будут заниматься с вашим ребенком. Но обязательное условие – чтобы вы пока с ним не общались. Это входит в программу лечения и реабилитации.
Я представляю, как за моим Вовкой закрывается дверь – массивная деревянная, как крышка гроба. А он даже сказать ничего не может. Просто смотрит на меня жалостливым взглядом, пока нас не разделяют.
И я потом увижу его только через три недели. Каким он предстанет передо мной? Что-то мне не верится, что он выбежит мне навстречу радостный и скажет: «Мама, а я говорить научился! Не забирай меня отсюда, давай я тут еще пару лечебных курсов пройду…» Скорей всего, он будет таким же, возможно, даже еще более несчастным. Разве кого-нибудь когда-то вылечили в психиатрической больнице? Я иду на этот шаг просто от отчаяния. Ведь должен быть хоть какой-то выход?
Я плохо слушаю, что говорит мне врач, постоянно отвлекаюсь на свои мысли. Представляю, каково это будет для Вовки: закрыть его среди чужих людей на три недели, отрезать от внешнего мира.
- А вдруг ему станет хуже? – не могу я удержаться от вопроса.
- Да-да, - кивает доктор. – Многие мамаши боятся за своих детей. Это естественно. Даже самки животных защищают своих детенышей от других животных, думают, что все вокруг представляют опасность для их будущего поколения. Попробуйте подойти к собаке со щенками. Ха!
Я пытаюсь найти в словах доктора ответ на мой вопрос. Не могу понять, его там нет или я просто так рассеяна, что ничего не пойму?
- Но если человек не разговаривает, неужели если кормить его таблетками, то он заговорит? – спрашиваю я.
- У вашего мальчика не только эти проблемы. У него же еще… - несколько медицинских диагнозов, которые мне ни о чем не говорят.
Я понимаю, что доктор не гарантирует, что после этого лечения Вовка заговорит. И с психоневрозами люди живут. Может, не стоит его оставлять в этой больнице?
- Ну что, пойдешь лечиться? – спрашиваю я Вовку.
Он уткнулся мне головой в коленки и трясет ей, показывая «нет».
- Вот, типичная ошибка многих мамочек, - говорит доктор. – Начинаем спрашивать ребенка, как будто бы он что-то соображает…
- Но ведь это его касается, как тут не спросить, - спорю я.
- Какой ребенок захочет лежать в больнице и чтобы ему делали уколы? Но мы-то с вами взрослые люди. Мы понимаем, что полезное не всегда бывает приятным.
Вовка продолжает буравить головой мои коленки. Я не знаю, как его угомонить. И правда, такой невоспитанный ребенок. Наверное, в больнице из него сделают что-то более послушное.
- Ну хорошо, мы согласны, - говорю я.
- Вот и чудненько. Я вам уже подготовил все необходимые документы. Распишитесь тут и тут.
Я пытаюсь вникнуть, что написано в документах, но почему-то это трудно.
- Это простая формальность, - поясняет доктор. – Просто распишитесь, и все.
Я наклоняюсь к столу, чтобы расписаться. Вовка мне мешает. Он забирается мне на руки, но сидит неровно: дергается, тыкается куда-то. Как будто специально отвлекает меня.
- Вова! – пытаюсь я его одернуть. Не слушает.
Да, с этим ребенком никакого сладу нет. Пусть и правда полежит в больнице. Мы хоть отдохнем от него. Да и его там подлечат. А то, что он будет скучать, так это, как говорит доктор, дело поправимое. Не всегда полезное должно быть приятным. Главное, чтобы на пользу пошло.
Я расписываюсь. Пытаюсь угомонить Вовку, он не слушается.
- Ну, мы пошли, - говорю я, вставая.
- Куда вы?
- Собирать вещи. Надо подготовиться к больнице.
Доктор широко улыбается мне:
- В нашей больнице есть все необходимое. И комплект одежды на вашем ребенке есть. Вы просто сейчас отведете вашего мальчика в отделение, а завтра можете принести ему сменную одежду.
Почему-то это застает меня врасплох. Я даже не знаю, что и ответить. Я была так уверена, что сейчас мы с Вовкой пойдем домой, вечером придет муж, мы посоветуемся с ним. И уже завтра можно будет думать о какой-то больнице. Но чтобы прямо вот так, сегодня?
Доктор продолжает широко улыбаться:
- Я же говорил вам, у нас замечательные условия для детишек. Даже зубную щетку ему выдадут. Посуда, игрушки – все это есть. Документы вы уже подписали.
Мне становится так неловко из-за того, что я подписала эти документы. Не надо было торопиться. Ведь с мужем тоже надо посоветоваться.
- Нет-нет, - мотаю я головой, совсем, как Вовка, когда отказывается от чего-то. – Мы придем завтра. Мы сегодня не готовы морально.
- Завтра, что ли, будете готовы? – спрашивает доктор и уже больше не улыбается так доброжелательно, как в начале. – Хватит драматизировать, мамаша. Ваш ребенок нуждается в лечении. И мы его предоставим. Вы же хотите добра вашему ребенку? Тогда собирайте волю в кулак и отдавайте его нам на лечение. Подайте ему пример храбрости, наконец, а не вашей расхлябанности. Вы понимаете, что если с вашим ребенком ничего не делать, то ничего и не изменится?
Да, я это понимаю. И хочу добра Вовке. Только неужели для этого мне нужно отдавать его сейчас в больницу на стационар, даже не посоветовавшись с мужем?
- Я хотя бы позвоню…
- Отдадите ребенка в стационар, тогда позвоните и сообщите об этом мужу. Все, пойдемте. Я вас самолично доставлю в отделение.
Я поднимаюсь, тяну за руку Вовку. Пока идем по коридору, есть еще время подумать. А Вовка меня тормозит, как будто бы не хочет идти.
Доктор показывает за окно:
- Вон наши дети гуляют под присмотром специалистов. Видите, какие послушные. Не то что ваш.
Он укоризненно смотрит на Вовку. А тот вообще не передвигает ногами, приходится его просто волочь по коридору.
Перевожу взгляд за окно. Дети там и правда очень послушные. Они ходят за взрослым гуськом, не балуются, не прыгают, не бегают… Чем-то похожи на маленьких роботов.
Стараюсь гнать от себя плохие мысли. Какие же это роботы? Обыкновенные дети. Те самые, которым сильно повезло от того, что есть место в психдиспансере, ведь попасть туда очень трудно, нужно использовать все свои связи.
Мы переходим в другой корпус.
- Здесь я вынужден вас оставить, - поворачивается ко мне доктор. – А вашего сына забрать. Дальше мамочек мы не пускаем. Чтобы они истерики не устраивали. Не бойтесь, возьмите себя в руки. Все будет отлично.
Он одобряюще мне улыбается, потом пытается отодрать от меня Вовку. Тот цепляется за меня пальцами. Совсем невоспитанный ребенок. Не понимает, что взрослых надо слушаться. Никакого почтения к старшим. Очень надеюсь, что в больнице ему станет лучше.
Возможно, он станет таким же послушным, как те дети, которых мы видели на улице. Правда, я до сих пор не могу понять, как можно таблетками вылечить ребенка от невоспитанности? Разве они могут помочь в этом деле?
И я ведь спрашивала доктора об этом в прошлый раз. Он просто не ответил, перевел разговор на другую тему. Может, у него самого нет ответа на этот вопрос? Или этот ответ такой, что мне не понравится?
Мимо проходит медсестра. Она жалостливо качает головой, глядя на Вовку:
- Такой маленький, а уже в психдиспансер привели!
Как будто бы дежавю. Как будто бы я уже слышала эту фразу сегодня. Не могу понять, что происходит. Ведь на самом деле этого не было. Или это было во сне?
- Ну все, помаши маме ручкой, - говорит доктор и тянет Вовку за собой.
Вовка оглядывается на меня. Я вижу слезы на его глазах. И понимаю, что сама плачу. Подношу руку к глазам, там эти чертовы документы, которые нельзя мочить слезами.
За моим Вовкой закрывается дверь. Тяжелая деревянная дверь отделает его от этого мира.
И я сразу же вспоминаю свой сегодняшний сон. Громада дерева, надвигающаяся на меня. Беспомощность. И сочувственные голоса тех, кто продолжает меня убивать: «такая молодая…»
Я смотрю как будто бы глазами Вовки. На него так же надвигается громада дерева. И возврата уже нет. И кричать он не может. И сказать не может. И даже если бы сказал – разве бы кто его услышал? Он уже отрезан от внешнего мира. А там ему начнут вкалывать успокоительное или наденут смирительную рубашку. И все это только для того, чтобы якобы помочь.
Поможет ли на самом деле то, что вызывает такую бурю протеста?
- Нет!!! – кричу я.
Во сне я кричала то же самое, но никто меня не слышал. А теперь я слышу Вовкин крик, такой же, как и мой. Только в реальности все еще можно исправить.
Я бегу за ними, распахиваю дверь обратно и хватаю Вовку на руки. Прижимаю его к себе. Нет, никаким психиатрам я его не отдам! Как я вообще могла придумать такую бредовую идею?
- Мамаша, что вы себе позволяете? – слышу я голос доктора. – Отпустите ребенка и ступайте домой.
Да, я пойду домой. Только вместе с Вовкой.
- Вы подписали документы! – пытается доктор навешать на меня ответственность.
Я бы хотела порвать их и кинуть ему в лицо. Но у меня руки заняты. Я просто бросаю документы на пол. А сама поворачиваюсь и ухожу отсюда. Навсегда. Ноги моей не будет больше в этом диспансере. Мне даже с мужем не надо об этом советоваться.
- Мамаша, да вы истеричка! – кричит мне доктор вслед. – Понятно, почему ваш ребенок – инвалид! Вы его так воспитываете! Да вас саму в психушку надо!
Я его не слушаю. Я просто ухожу и уношу с собой Вовку. Он уткнулся мне лицом в плечо, я только чувствую, как он дышит. Родной человек, живое понимание. Как нужно просто погладить его по голове и сказать:
- Все нормально. Это могло бы быть, но этого не случилось. Сейчас все будет хорошо.
Вовка отрывается от моего плеча:
- Мама, не оставляй меня там!
К чему снятся сны? Кто-то говорит, они приходят из будущего и по ним можно узнать свою судьбу. Кто-то считает, что это, наоборот, наш прошлый опыт. А ведь на самом деле это состояние, в котором человек пребывает сейчас, в настоящий момент.
Не стоит видеть во сне гроб, чтобы знать, что проживешь долго. Но иногда стоит испытать смерть, чтобы вернуть к жизни кого-то.
5 декабря 2015.