Родная деревня

Прошло уже семь лет со времени опубликования в районной газете          "За изобилие" моей статьи "Родная деревня". За это время произошли изменения, накопился новый материал и я решил переписать  эту статью, больше для себя, включив и свои воспоминания, и свои впечатления о том теперь уже далеком, но прекрасном деревенском детстве.
Родная деревня Скородумка раскинулась на правом берегу реки Фошня в восточной части Колпнянского района и соседствует с деревнями Воробьевка, Пушинка, Городецкое, Бухтиярово и другими.
Кривец – это деревня километров в пяти к западу, если ехать в Колпну через село Ярище. Теперь Кривца нет: деревня вымерла и исчезла с лица земли, теперь на месте бывшего человеческого жилья  буйствует дикий бурьян и чертополох. А ведь здесь жило не одно поколение людей.
Они пахали, сеяли, рождались, умирали, печалились, радовались, воевали и гибли на полях брани вот за эту самую землю. И вдруг  - никого, мертвая тишина…
Кто здесь жил? Кто помнит их имена и лица? К сожалению, сами они не написали ни строчки и молча навсегда ушли в небытие…
Скородумка еще жива, еще держится, но очередь может дойти и до нее, и она также исчезнет во мраке неизвестности – ведь летопись в деревне не пишется, церковные книги большевики сожгли, а сами церкви разрушили…
Обидно! Теперь мы порой не можем припомнить имя своего деда, не говоря уже о прадеде.
Но что-то все же должно остаться в памяти?
Историю возникновения деревни Скородумки теперь не помнит никто, но раньше говорили Скородомка, что зафиксировано и в официальных документах.
На мой взгляд, это название более правильное и немного проливает свет на историю возникновения деревни: "скоро дома ставить", но позже и в написании, и в документах утвердилось нынешнее название деревни, как канцелярское изобретение. В Скородумке, как и во всех  окрестных деревнях испокон веков жили крестьяне.
Что же обозначает слово "крестьянин" и откуда оно взялось?
Оказывается, само это слово появилось значительно раньше самих крестьян и обозначает: "мужик", "землепашец", то есть сельский житель, занимающийся сельскохозяйственным трудом. Казалось бы, это все просто и понятно, а вот К.Маркс пишет, что крестьянская семья "производит большую часть того, что оно потребляет, приобретая, таким образом, свои средства к жизни более в общении с природой, чем в сношении с обществом".
Эту фразу классика сразу и не осмыслишь, недаром наш бывший губернатор Е.С. Строев в своей статье  "К разуму и чести" (Наш современник № 11 2004г., с. 213) справедливо заметил, что крестьянин для Маркса был "непонятным иероглифом для цивилизованного ума". Однако в этой формуле и зарыта собака и отсюда все беды для крестьянина.
По марксистской теории  крестьянин двулик и двойственен: с одной стороны, он труженик, а, с другой стороны, он собственник – вот почему большевики терзали его, переделывая его под свой лад, да и "демократам" он ни к чему, но об этом несколько ниже…
В Скородумке, как и во всех окрестных деревнях, крестьяне жили общиной (миром). Община – исторически сложившаяся, самодостаточная, самоуправляемая ячейка общества, на которой и держалась мощь Российской Империи.
А что мы знаем об этой самой общине? Возьмем третий томик А.П. Чехова и прочтем короткий рассказ  "Староста" (Изд. Правда, 1985г., с.335), в котором, как в зеркале, отражены взаимоотношения крестьян в общине, их уклад и быт. Оказывается, что в деревне был выборный староста сроком на три года. Волеизъявление крестьян было нерушимо и никакие власти его не могли отменить.
Богато или бедно жили крестьяне общиной, мы узнаем  из газеты "Труд" от 4.06.2002г., прочтя статью "Степной дворянин Федор Растопчин": …"Любопытно, что по сведениям конца хv111 века, в Орловской провинции у государственных крестьян в среднем на двор насчитывалось от 10 до 30 овец, десять свиней. В Елецкой провинции зажиточные крестьяне имели до 15-20 лошадей, 5-6 коров, 20-30 овей и 15-20 свиней"…
По воспоминаниям старожилов в Скородумке в среднем на двор насчитывалось по 1-2 лошади, 1-2 коровы, 5-10 овей, 2-3 свиньи. Конечно, жилось нелегко: работа на земле тяжела и нескончаема, пахали сохой, но на трудности не жаловались – жаловались на безземелье.
Земля – то одна и та же, просто народу тогда в деревне было много – вот земли на всех и не хватало – ведь в семьях было по 8-11 детей. Тяга к земле и жадность к ней были невероятными: бывали случаи, что из-за клочка земли, из-за межи брат убивал брата, сейчас в это даже как-то не верится, когда видишь заброшенные и заросшие бурьяном бывшие подворья при полном равнодушии крестьян к земле – обрабатываются только небольшие приусадебные участки.
Сколько же в Скородумке было народу, как их звали и какими они запомнились? Это приблизительно и с большим трудом припоминают старожилы-односельчане. Ни одна деревня не похожа на другую: строились они без всякого плана, исходя из условий местности и естественной целесообразности, поэтому каждая деревня имеет свое собственное, неповторимое лицо.
Деревня Скородумка составилась как бы из четырех улиц, которые в плане образуют неправильный прямоугольник, протянувшийся  по склонам и буграм на целый километр с запада на восток до самой речки Фошня. Сторонами этого прямоугольника являются основные улицы деревни: Ларин бок, Павловский бок, Центральная улица и Собачевка. На Павловском боку жили крестьяне с одинаковой фамилией – Павловы, на других улицах были еще две основные фамилии – это Сухинины и Уваровы – вот почему, чтобы не путаться и сразу понять о ком идет речь, в деревне в широком ходу прозвища и характерные клички – редко кто удостоится чести именоваться по имени-отчеству.
Поэтому мне ничего не остается, как следовать этой традиции и прибегать иногда тоже к этим прозвищам – ведь, на мой взгляд, обидного в них ничего нет.
Ларин угол составляет  юго-западную окраину деревни. Первые             три-четыре хаты стояли над обрывом ближе к лесу, но старожилы уже не помнят кто там жил. На моей памяти, сохранившийся после войны дом Петра Тихоновича. У него был сын Герасим и две дочери – Маруся и Шура. Гераська – мой сверстник, небольшого роста, крепкий и необыкновенно драчливый. Сам Петр Тихонович, старый солдат, воевал еще в первую мировую  и не раз ходил в штыковую.
- Немец идет на тебя прямо, - рассказывал он, - а ты бочком, бочком, отбиваешь его штык и тут же колешь сам…
Дальше стоял тоже сохранившийся после войны дом, в котором жила Леночка со своим мужем Серафимом, у них было две дочери – Рая и Валя, а также сын Вячеслав. С Раей мы были ровесниками, и я иногда приходил к ним и мы вместе играли. Сама Леночка была тихая приветливая женщина, всегда что-то шила. В следующем сохранившимся домике жил со своей матерью мой хороший товарищ Леня Никитов, красивый, чернявый парень, приветливый и доброжелательный. Затем по правую руку домик Натальи Степановны, где после войны она жила со своим сыном Олегом и отцом Степаном Степановичем.
Наталья Степановна учительствовала в Городецкой школе и ходила туда пешком за 4 километра.
Дальше в этом ряду стоял дом Ариши, она жила в нем с двумя дочерьми – Клавой и Марусей. Жили они неприметно и ничем не запомнились.
В крайнем белом ухоженном домике жила Танечка Ларина с сыном Михаилом и дочкой Люсей. Сама Танечка, симпатичная, приветливая и работящая, вызывала к себе невольную симпатию.
Помню, однажды на колхозном собрании первый секретарь райкома, мужик суровый, в наглухо застегнутом френче и наголо бритой головой, начиная собрание и глядя на Танечку и сидящих рядом с ней женщин, не удержался от комплимента:
- Какие у вас симпатичные женщины, все как на подбор, как яички!..
Дальше, до самой кручи, образовался пустырь, заросший бурьяном, на котором, судя по остаткам фундаментов, стояло не меньше пяти раскулаченных подворий, но их никто не помнит и мы никогда не узнаем через какие муки, страдания и лишения прошли эти безвинные люди.
Заканчивается Ларин бок усадьбой Мороза. Усадьба отличается от остальных подворий обособленностью расположения и   простором – дальше обрывом идет круча, поэтому соседние хаты не жмутся к усадьбе, здесь вольготнее и свободнее. Со всех сторон усадьбу  опоясывает глубокий ров, обсаженный ракитами, внутри прекрасный фруктовый сад, сохранившийся до сих пор, и высокий пирамидальный тополь. И этот непривычный для наших мест стройный красавец тополь, и этот старый запущенный сад наводят на меня щемящую грусть, когда иногда я брожу по этой усадьбе. Посреди усадьбы, помню, стоял добротный дом на высоком фундаменте с единственной в нашей деревне просторной застекленной  верандой.
Самого Мороза сразу же раскулачили и усадьба несколько роз переходила из рук в руки.
Сначала ее передали какому-то бедняку. По рассказам моего отца, новый владелец усадьбы никак не мог поверить в свое счастье: перейдет на тот бок, несколько раз оглянется и повторяет:
 - Нет, это не моя усадьба!..
Потом здесь жили Солнцевы, С Николаем я был в товарищеских отношениях, хотя он был старше меня. Последней хозяйкой усадьбы была Аксинья, баба вредная и крикливая. Много  неприятностей вытерпели мы от нее с моим другом Мишей. Дело в том, что у ручья под кручей залегают пласты глины. Глина замечательная: светлая с желтыми и синими прожилками и из нее можно с удовольствием лепить что угодно. Мы с Мишей копали эту глину и лепили из нее и солдат, и самолеты, и танки, и машины, и разных зверей. Заигравшись, мы забывали о своей главной обязанности – пасти своих коров. Как назло, наша корова постоянно норовила забраться к Аксинье на огород, а мы, увлекшись глиной, упускали момент, когда Милка ныряла через ров в запретную зону и тогда поднимался вселенский крик.
Итого на Ларином боку было 16 дворов, в которых проживало около 110 человек. Теперь здесь никто не живет, все заросло непроходимым бурьяном, но по-прежнему высится стройный тополь, по-прежнему цветут яблони в заброшенных садах, и созревает крупная малина, посаженная когда-то Ванькой Каленым…
Павловский бок начинается сразу за ручьем, на другой стороне кручи и составляет южную сторону деревни. Фамилии здесь у всех Павловы, поэтому в ходу уличные прозвища.
Крайняя хата стояла на отшибе, ближе к лесу, здесь жила Хрестя с сыном Серафимом и дочерью Лидой. Помню, Хрестя часто приходила к нам и общалась в основном с бабушкой, говорила она тихим плаксивым голосом, в ее глазах постоянно была печаль.
Над самым обрывом стояла, сложенная из саманного кирпича, небольшая хата нашего соседа Гаврила Матвеева, как называли его – Гаврюхи. У них с бабкой было четверо детей: Петр, Михаил, Мария и Екатерина. Гаврил Матвеев небольшого роста, худощавый, с пеньковой бороденкой и блудливыми водянистыми глазами, говорил не  "колхоз", а "кольхоз", выражая, таким образом, свое пренебрежительное отношение к этой организации. Был он вредным неуживчивым человеком, и мы не ладили с этим соседом.
Рядом стоял светлый и просторный отчий дом с высоким крыльцом и большими сенями, где под сенью огромных величественных ракит прошло мое счастливое детство.
Ракита – чисто русское дерево: огромное, раскидистое, ласковое и ни на что не пригодное, но прекрасное во все времена года.
Весной радостно слушать ласковый  шелест молодых листьев и играть желтыми червячками цветов.
Летом ракита хорошо укрывает от палящего зноя, а вечером, когда схлынет жара, она плачет, роняя скупые слезы.
Осенью грустно слушать печальный шум ветра в голых ее черных ветках, рисующихся на низком, хмуром, дождливом небе. Но особенно красива ракита зимой в сказочном убранстве морозного инея…
Дальше напрашивается слово "родился", но я не решаюсь вот так сразу его написать. Родился тогда-то и там-то  и все это как бы пролетает мимо нашего сознания.
Действительно, человек родился, но где, в какой стране, в какой семье, богатая или бедная его Родина, что было до этого – все это человек узнает не сразу, а постепенно, осознавая и осмысливая окружающий его мир. Все события я запомнил где-то с пятилетнего возраста. Помню наш уютный, добротный довоенный дом: небольшая прихожая с иконами в правом углу и широкой лавкой у окна, здесь же небольшой обеденный стол, слева большая русская печка с трубой, прямо – просторная, светлая горница с двумя большими окнами на восток и двумя окнами на юг. Зимой окна замерзали, и я подолгу разглядывал нарисовавшиеся на стеклах волшебные морозные узоры, проникаясь и впитывая в себя необыкновенную красоту этого  чуда природы. Прямо в простенке стоял комод, накрытый скатертью ручной вязки, на комоде – патефон, правый угол занимал большой фикус, здесь же у окна раздвижной  "ломберный" стол и несколько "венских" стульев, слева у стены двухспальная кровать  с надкроватным ковром на стене.
В просторных сенях с дощатым полом и потолком имелось два входа в дом: с крыльца и с заднего двора. В сенях под полом был оборудован погреб, закрываемый сверху незаметной, деревянной откидной крышкой. Если из сеней выйти на крыльцо, то можно одним взглядом окинуть все наше небольшое      (15 соток) подворье: перед окнами небольшое свободное пространство – гумно, покрытое мягким ковром подорожника и ромашки; впереди – шалаш погреба; справа недалеко от крыльца – пунька для зимовки ульев с пчелами.
От крыльца прямая дорожка (межа) ведет в сад и на огород. Справа от межи,  сразу за пунькой – полоска малины, а дальше за малинником, в самом углу – большой сарай. Слева от межи – сад и огород, отделенные от гумна живой изгородью из акации. Здесь за акацией с южной стороны стоят ульи с пчелами и разбиты клумбы с цветами.
К северной части дома примыкает, так называемый, "задний двор" в виде квадрата размером где-то сорок на сорок метров, тщательно выгороженный  со всех сторон так, что даже куры не могли выскочить оттуда и разгуливать где попало (особенно по огородам).
Правую сторону двора занимают закуты, сложенные из самана под соломой, но без потолка, для коровы, овец, свиней, гусей и кур – вся эта живность водилась в нашем хозяйстве. Другие стороны двора были выгорожены  двухметровым  дувалом, сложенным также из саманных кирпичей.
Между домом и закутами, как бы наискось, стояли высокие двухстворчатые  ворота и калитка. Ближе к вечеру эти ворота растворялись настежь и в них, шествуя по проулку, по очереди входила вся наша живность и расходилась по своим местам. Шум и гам стоял вселенский: мычали коровы, блеяли овцы, кричали гуси, за компанию громко лаял кобель Полкан. Короче говоря, наше подворье было распланировано и размещено таким образом, что по-хозяйски рационально использовался каждый квадратный метр земли.
Можно сказать, что и соседские подворья были размещены и выгорожены таким же образом, так, что, к примеру, между нашими закутами и закутами Никишковых оставался лишь небольшой промежуток…
Когда мать заводила патефон я любил, взобравшись на табурет, смотреть на вращающуюся блестящую пластинку. В центре пластинки на красной этикетке изображена кремлевская башня с красной звездой наверху и кремлевская зубчатая стена. И эту кремлевскую башню со звездой, и эту неприступную зубчатую кремлевскую стену я подсознательно впитал в себя, как символ величия  и могущества своей Родины, однако позже в книжке путешественника прочитал иное мнение:
…"Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в тоже время и человеконенавистнического.
Слава, возникшая из рабства – такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества
Кремль – идеал дворца для тирана. Жить в кремле – это значит не жить, а обороняться"…  (де Кюстин, Николаевская Россия, с.235)
Итак, родился я в июне 1934 года, когда уже прошла революция и закончилась гражданская война, но еще не сгустились черные грозовые тучи Великой Отечественной Войны – это счастливое время и это должны знать и в полной мере осознавать все мои сверстники…
Отец Павлов Петр Павлович, "торгаш", как называли его земляки, еще мальчиком был отдан на службу в село Городецкое к богатому купцу.
- Стоишь, бывало за прилавком, - вспоминает отец, - а хозяин в поддевке, в красной рубашке и хромовых сапогах со скрипом расхаживает по лавке, грызет орехи и наблюдает за мной.
В это время в лавку заходит местный мужик в лаптях и армяке, подпоясанном веревкой, и начинает перебирать и щупать руками "красный" товар: "штуки" сукна, шерсти, ситца, шелка и другого материала. Перебрав прилавок,  мужик смотрит на полки, дескать, достань и покажи ему и то и это.
Мне, еще слабому маленькому мальчику, трудно было доставать тяжелые "штуки" товара с верхних полок и быстро раскладывать их на прилавке, но я старался изо всех сил – ведь за мной строго следил хозяин, а мужик так и уходил из лавки, ничего не купив – денег у него не было ни копейки и он просто кочевряжился…
Однако, несмотря на все эти трудности, отец оказался способным учеником, перенял премудрости торгового дела и в дальнейшем стал приказчиком у купца  и сам ездил за товаром.
В Первую Мировую Войну был на фронте, дослужился до унтер-офицера, был тяжело ранен и долго лежал на излечении в знаменитом пироговском госпитале в Екатеринославе (ныне Днепропетровск). После революции отец длительное время работал в магазине на Фошне простым продавцом, а затем завмагом. Был начитан, постоянно выписывал газеты и знал наизусть фамилии глав государств почти всех стран мира, "Война и мир" Л.Н. Толстого была его любимой книгой. После войны в течение полутора лет работал председателем райпотребсоюза в Колпне, но не сошелся с первым секретарем райкома партии и уволился без всякой пенсии. Конечно, имея на руках паспорт и полную свободу действий, мог тогда уехать в ту же Москву и устроиться там на работу, но прикипел душой к своей деревне, где и закончил свои дни…
Мать, Павлова Анна Владимировна, родом из деревни Кутузово была учительницей. Получить до революции дорогостоящее образование она смогла благодаря одному обстоятельству: ее мать, Анастасия Романовна, была родом из дворян и рано умерла, а по законам Российской Империи осиротевших детей дворян обучали бесплатно, и для этих целей была построена на благотворительные средства в Ярище прекрасная школа, сохранившаяся до наших дней.
Вплоть до самой пенсии мать учительствовала в Фошнянской школе и до сих пор бывшие ученики вспоминают ее добрым словом. У матери было пятеро детей, но брат Павлик и сестра Рая умерли еще в раннем детстве, и, таким образом, я оказался старшим. В детстве жестоко болел и родители, боясь потерять еще одного ребенка, баловали меня и покупали много разных дорогих игрушек. Сестра Надя моложе меня, а брат Владимир родился уже во время войны.
С нами жила моя бабушка по отцу, Екатерина Ивановна.
Абсолютно неграмотная, не умевшая даже определять время по часам, она была очень набожной и мечтала об Иерусалиме.
Помню, любила она чаевничать: в сенцах у окна на просторном столе шумит сверкающий самовар, на конфорке греется маленький заварник, на столе сахарница с мелко колотым сахаром и щипчиками, тут же вазочки с медом, вареньем и топленое молоко с коричневой пленкой.
К сожалению, все это было в далекое послевоенное время…
Другой наш сосед, Павлов Никифор Ефимович, со своей чернявой симпатичной женой Марусей имели тоже пятерых детей: Валю, Михаила, Настю, Сашу и Шурика.
Никифор Ефимович, как его звали Никишок, был мужик с гордой осанкой, знающий  себе цену, и мастеровым на все руки. С Мишей мы были почти ровесниками, дружили с детства и я часто ходил к ним.
Небольшая хата у них с тремя окошками на юг и проходными серями на задний двор, была с земляным полом. Слева от входа под образами стоял большой обеденный  стол  и лавки, в правом дальнем углу – русская печка, справа от входа клеть для теленка, а наверху полати. Печку топили соломой, которую с вечера вносили в избу и складывали большой вязанкой в свободном углу. Часто к Никишковым приходили мужики играть в карты.
Они усаживались вокруг стола, раскладывали карты и нещадно дымили самокрутками с диким самосадом.
Мы же в это время затевали возню в соломе так, что из-за клубов табачного дыма и пыли от соломы в хате было, как говорится, хоть топор вешай.
Иногда я попадал к Никишковым в обеденное время и меня тут же гостеприимно усаживали за общий стол, вручали деревянную ложку и скибку хлеба. На столе никаких тарелок не было – попинались   ложками из общей миски. Обед мне очень нравился и я уплетал за компанию за обе щеки все, что там было.
Моей матери  все это не нравилось, дескать, дома ребенка что-ли не кормят, приходила за мной с хворостинкой и гнала домой, ругаясь:
- Ах ты, черт полосатый, дома ничего не жрешь, а ходишь по домам и позоришь меня…
Вплотную к Никишковым стояла хата Степана Степановича - мужика богатырского телосложения, с крупными чертами лица, спокойного и немногословного. Ходил он в лаптях огромного размера и имел поговорку "словно", которую вставлял в разговорную речь и по которой его прозвали Словником. У него было два сына Анисим и Сергей и дочь Наталья. Анисим был постарше и с ним я мало общался, а вот с Сергеем часто играли вместе. Оба брата вышли в отца: высокие, статные, светло-русые, сильные.
Дальше между  хатами образовался пустой промежуток: здесь было четыре раскулаченных двора Мешакиных.
Бабушка их хорошо помнила и часто с горечью и сожалением вспоминала их горькую судьбу – ведь это были работящие, хорошие люди, имели крепкие хозяйства, имели сады и жили в достатке. Теперь здесь пустырь – остались лишь гнезда подворий да погреба…
Посреди этого промежутка ближе к дороге стояла одинокая сиротливая хатенка Голубка, который жил в ней с двумя сыновьями – Петром и Анатолием.
Хатенка стояла абсолютно голая: ни сараев, ни закут, ни сада, ни огорода – словом, ничего. Он не жал и не сеял, жил словно птица небесная, наверное, поэтому в деревне и прозвали его Голубком. Сам Голубок – высокий, худощавый мужик в домотканом длинном армяке, подпоясанном веревкой, иногда приходил к нам. Дальше двери он не шел, садился на порог и молча сидел. Бабушка выносила ему краюху черного хлеба или ситник, которые он прятал за пазуху, поднимался и уходил.
Дальше жила Дарочка со своим мужем Игнатом. Дарочку я помню: общительная и доброжелательная, она любила собирать грибы и никогда не унывала.
Рядом жили Копатковы: Иван с женой Танюхой, у них было три сына – Иван, Федор и Семен.
В самом Копатке было что-то цыганское: черные вьющиеся волосы, серьга в ухе, играл на скрипке и любил рассказывать про колдунов и разную нечистую силу. Мне было очень интересно бывать у них. Во-первых, они плотничали и любопытно было наблюдать как шуршал рубанок, как вилась  золотая, вкусно пахнущая стружка, а по хате бегали пушистые кролики. Во-вторых, у них жил слепой Данил. По большей части он сидел на печке и грелся там, но когда его просили  - играл "барыню" на своей лире и блеял козлом. Тут же сидела тихая, кроткая Шура, его поводырь – они вместе ходили по окрестным деревням и побирались.
Семен был года на четыре старше меня, но мы дружили. Среднего роста крепыш, с живым выразительным лицом, он был способнее нас: составлял календари со всеми церковными праздниками, рисовал игральные карты и мастерил самодельные балалайки, на которых хорошо играл "Андреевским" стилем. Любил читать книги, однажды мы с ним вместе шли в школу и по дороге он пересказал только что прочитанную им книгу про безответную, несчастную любовь. Это был рассказ Куприна "Гранатовый браслет", который я позже прочитал сам, но первое впечатление, впечатление от пересказа Семена было глубже и сильнее. В дальнейшем Павлов Семен Иванович окончил Ярищенскую среднюю школу, затем Инженерное Училище и длительное время служил в армии, выйдя в отставку старшим офицером. Теперь ему за восемьдесят и недавно я получил от него письмо. Письмо немного грустное, с ностальгией и начинается стихотворением:
…Не спрашивай о чем задумываюсь я, признаться в том мне тяжело и      больно, мечтой несбывшейся душа моя полна и в даль прошедших лет уносится невольно.

Эти стихи Тютчева, наверное, отражают настроение любого человека, перешагнувшего 80-летний рубеж своей жизни: все в прошлом, остаются лишь воспоминания, а в нерадостной перспективе болезни и старость. Лучше Аристотеля об этом периоде жизни человека сказать невозможно:
…"Все проходит. Все проходит!  Кроме старости… Она наступает. Главная печаль старости – это близость смерти. Но для тех, кто менее всего думает о смерти, много иных печалей. Хорошо тому,  кто сделал и сказал главное до наступления старости, потому что старость рассуждает нерешительно. Она злонравна. Она подозрительна по причине своей недоверчивости: старики много знают. Старики малодушны, потому что жизнь смирила их. Они скупы, потому что знают, как трудно приобрести имущество и как легко его потерять. Они трусливы и заранее всего опасаются. Они привязаны к жизни.  И чем ближе к последнему дню, тем больше. Они эгоисты больше, чем следует. Они более бесстыдны, чем стыдливы. Они не поддаются надеждам. И более живут воспоминаниями, чем надеждой, потому что для них остающаяся часть жизни коротка, прошедшая длинна, а надежда относится к будущему, воспоминание же - к прошлому. В этом же причина их болтливости: они постоянно говорят о прошедшем, потому что испытывают наслаждение, предаваясь воспоминаниям. В своей жизни более руководствуются  расчетом, чем сердцем, потому что расчет имеет в виду полезное, а сердце – добродетель. Они поступают несправедливо вследствие злобы, а не вследствие высокомерия. Они способны к состраданию, но не потому, что любят близких, а по своему бессилию, потому что на все бедствия смотрят так, словно они  придут и к ним. Они ворчливы, не бойки и не смешливы. Они угрюмы и неприветливы, эти несчастные старики"...
            (А. Домбровский. Великий стагирит. с. 160).

Рядом с Копатковыми было подворье Фунтиковых, но их уже никто не помнит. Дальше жили Лаврушины, к ним я иногда приходил играть со своей сверстницей Катей. Ее брат Валентин был значительно старше нас и, на зависть, носил на пиджаке красивые значки "ГТО" на цепочках.
Рядом стоял небольшой домишко, где жил Петр Ефимович, по-уличному Драгун, со своей женой Аришей. У них было четыре дочери: Мария, Анастасия, Клавдия, Раиса и сын Иван. С Ваней мы были ровесниками и иногда вместе играли, был он несколько странным и в деревне считали его дурачком.
Ниже по склону в усадьбе жил Федя  Лепила со своей женой Шурой. У них было два сына – Иван и Леонид, и две дочери – Валентина и Елена. Сам Лепила, мужик склочный и вздорный из бедняков, получил эту усадьбу после выселения из нее богатого деда Кураша. В нашу деревню дед Кураш еще до революции переселился из Тамбовской губернии, купил здесь землю, обустроился и даже посадил в овраге лес. Этот лес разросся и до сих пор хранит память о своем первосоздателе – называется  "Курашов лес", и это называние утвердилось даже на топографических картах.
К счастью, деда Кураша не репрессировали, а только отобрали усадьбу и переселили его в нашей же деревне на другую улицу. У него было три сына: Петр, Гавриил, Андрей и три дочери: Елена, Шура и Анюта.
Ниже по склону на Павловском боку стоял домик Кузи Акахина, он жил один. Еще ниже жили Шамарины, рядом стоял дом Пронюка, чудом сохранившийся во время войны, у него был сын Иван и две дочери.
В уголке, перед ручьем в небольшом садике стоял домик Катечки, маленькой, сухонькой старушки. Она была набожной, ходила в черном и занималась шитьем.
Сразу за ручьем, справа от дороги жил Павлов Николай Васильевич – дед Шлея, как звали его в деревне. Он занимался пилкой досок и у них с женой Мариной были дочь Маруся и сын Митрофан.
Немного дальше, если идти прямо по дороге, жили Журавкины. Глава семьи Сухинин Алексей Иванович с женой Анной Митрофановной имели четырех детей: сыновей – Василия, Ивана, Николая и Валентина. У них был большой сад и, на зависть, росли большие, вкусные груши. Иногда я приходил к ним за грушами  и уносил их по целому ведру.
Итого на Павловском боку было 24 двора, в которых проживало около 120 человек. Еще семь лет назад тут было 5 домов и проживало 11 человек, в настоящее же время осталось всего 2 дома (включая Журавкиных), в которых живут 2 человека.
Собачевка составляет восточную окраину деревни, дворы тянутся вдоль реки Фошня рядом с заливным лугом. В самом начале Собачевки, если идти в сторону Пушинки, жила Аксинья Галидудариха со своим мужем Петей.
Дальше стоял дом Андрея Пикало, затем Василия Андреевича Солнцева, рядом Василия Яковлева с бабкой Ганкой и племянницей Полинкой. В следующих домах жили: Сухинин Алексей Иванович; Самойлов Тимофей  с сыном и дочерью; Иван Иванович  с женой и детьми; Сухинин Прокофий  Егорович с женой, сыном Ваняткой и двумя дочерями; Самойлов Виктор Федорович; Самойлов Михаил Михайлович, по кличке  Чибиков. Посредине улицы, справа от дороги стоял дом Сухинина  Ивана Матвеевича, по-уличному Варнака, у него с женой было девять детей. Я помню только Михаила, парня дюжего, похожего на отца. У них был патефон, а любимой пластинкой Варнака была: "Когда б имел златые горы" в захватывающем исполнении Лидии Руслановой. Дальше жил Самойлов Алексей, у него с женой был сын Василий и дочь Нюра. За ним стояла хата Митякиных, у них было трое детей, дальше жили Уваров Тихон Николаевич, Мишуха с женой и дочерью Ниной, Коля Кривой – Уваров Николай Феоктистович с женой и двумя сыновьями Владимиром и Александром. На самом краю Собачевки жил Кузнец со своей семьей, но фамилию его никто не помнит. Итого на Собачевке было 17 дворов, в которых проживало около 80 человек. Конечно, эти цифры неточные и взяты по памяти.
Вот сейчас сидим мы с Колей Богом, как зовут в деревне Николая Алексеевича Сухинина, и он, как старожил Скородумки, с трудом припоминает жителей Собачевки, но многие имена и фамилии стерлись из памяти…
Центральная улица ровно протянулась вдоль всей деревни с запада на восток почти на целый километр, полого спускаясь по склону холма почти до самой речки. По этой же улице пролегала и торная главная дорога деревни, вдоль которой  и справа, и слева теснились крестьянские подворья.
В самом начале улицы справа от дороги стоял в небольшом садике уютный дом Гришечкиных, сохранившийся даже после войны, в котором жил со своей интеллигентной матерью Прасковьей мой одноклассник Витька Сухинин  и я иногда бывал у них. Дом у них был разделен надвое капитальной стеной, и в левой половине жила их родственница Сухинина Аня.
Дальше жила Уварова Евдокия, как ее звали в деревне, Кастомариха, у нее было шестеро детей.
Рядом стояла хата Уварова Николая Дмитриевича, у него с женой Акулиной  было пятеро сыновей: Александр, Алексей, Анатолий, Владимир, Виктор.
Тут же по соседству  жил наш деревенский пастух Михаил Иванович с женой Марусей – золовкой Кастомарихи.
Дальше стояла хата Уварова Андрея, у него с женой Елизаветой было два сына, одного из них – Виктора я хорошо помню, он был покалечен после войны найденным разорвавшимся снарядом.
Справа от дороги, если идти по центральной улице вниз, над кручей возле леса жили, как их звали, Егоровы: Сухинин Егор Сергеевич, у него с женой Прасковьей было девять детей – это сыновья – Павел, Иван, Николай, Владимир и дочери – Надя, Тамара, Шура, Люба, Полина.
 Еще совсем недавно я часто общался с Полиной и она вспоминала свое детское житье-бытье:
- заберемся бывало мы все на печку и греемся там, а по ночам к нам на гумно приходил волк и однажды мы даже видели его в окошко – страшно испугались…
После войны здесь прямо под окном хаты стоял оставшийся танк (или самоходка), который мы курочили, откручивая  по мере сил гайки и доступные детали. Затем на этом участке жил Сухинин Владимир Егорович с замечательной учительницей по математике Галиной Васильевной.
Рядом стояла хата Сухинина Михаила Петровича, который жил здесь со своей женой Александрой Егоровной, дочерью Егора.
Дальше расположена усадьба Суханина Анатолия Ивановича, как зовут его в деревне Пармена, у него с женой Екатериной два симпатичных сына – Сергей и Алексей.
Сразу за Парменом между дворами образовался свободный промежуток, помнится, слева от дороги тут еще стояли после войны в окопах две немецкие танкетки, а справа  по косогору  сбегала вниз тропинка, ведущая через ручей  на Ларин бок.
Усадьба Суханина Анатолия Гавриловича расположена  слева от дороги за свободным промежутком. У него с женой Тамарой – четверо детей. Сам Анатолий Гаврилович длительное время был бригадиром, пользовался уважением и оставил о себе в деревне добрую память. Тамара некоторое время работала почтальоном, приветливая, открытая, доброжелательная женщина. Сын Александр сейчас живет с матерью, грамотный, уважительный, готовый в любое время придти на помощь односельчанам или оказать им услугу.
Недалеко живет Сухинин Виктор Гаврилович, брат Анатолия Гавриловича, у него с женой Аней трое детей .
Дальше усадьба Сычева, как зовут в деревне   Сухинина Алексея Васильевича, у него пятеро детей и он тоже был бригадиром и чтобы вовремя везде поспеть, постоянно ездил на лошади, запряженную в повозку. За длительную, добросовестную работу в сельском хозяйстве недавно был награжден Главой администрации Колпнянского района Почетной Грамотой. Сейчас Алексей Васильевич живет с сыном Алексеем и по-прежнему ездит на своей повозке. Напротив, через дорогу жила Вера по прозвищу Модичкина, а рядом с ней стояла хата Сухинина Ивана Парменовича, который жил здесь со своей женой Татьяной. Рядом жил Сухинин Иван Дмитриевич с женой Марией – это родители Вали Горюновой.
Дальше по левую руку стоял дом, сохранившийся после войны, Пискова Петра и его жены Сони – Петечки и Сонечки, как звали их в деревне. У них было трое детей: дочери Шура и Таисия, и сын Слава. Сама Сонечка, пока Петечка был на войне, наставляла ему ветвистые рога со жгучим усатым брюнетом Горюновым. Петечка вернулся с войны не с пустыми руками, а привез и жене, и дочери богатые подарки, в том числе и большой нарядный немецкий аккордеон, на котором играла Шура и эти нежные, зовущие  звуки были слышны в вечерней тишине даже  нам нашем боку. Сейчас на этом месте в новом доме живет Суханина Марина Алексеевна с сыном Сашей и невесткой Таней. Саша часто бывает в отъезде, так что женщинам, труженицам одним приходиться управляться с большим хозяйством. Через дорогу, напротив Сонечки жила Зинаида Никитовична, как звали ее в деревне Зиночка, у нее было трое детей: Валя, Люба и Леня.
Рядом сиротливо стояла по левой стороне бедная хата Полины, у которой было трое детей. Сына Ивана в деревне звали Ванька Ерш, за его ершистый, необузданный характер. Был он небольшого роста, крепкого телосложения, играл на самодельной балалайке и  "страдал":
…"не зачесывай зачесы, крутолобая моя, через твои круты зачесы пропадаю мальчик, я"…
Сама Полина была, как теперь говорят, сексуальной женщиной и однажды  страстно  поцеловала Колю Бога так, что прокусила ему губу.
 Ниже по этой же стороне жили Додуевы, как звали, Пискова Василия с женой Екатериной. У них было семеро детей.
 По-соседству жили Филюшины, на их обширной усадьбе до сих пор сохранились высокие величественные липы, на которых вьют свои гнезда грачи. Из всех Филюшиных мне запомнились две взрослые девушки и высокий, крупный какой-то ненашенский мужик, ходивший все время на рыбалку в соломенной широкополой шляпе с длинными удочками на плече.
 Сейчас на этой усадьбе в современном благоустроенном доме живет со своей семьей Сухинин Вячеслав Серафимович, отдавший немало лет службе в вооруженных силах и впитавший в себя и армейский дух, и армейский порядок. Великий труженик  и великий патриот своей Малой Родины, он не мыслит другой жизни кроме Родной Деревни, по своему убеждению является непоколебимым государственником: госслужба, госземля, госвоздух – вот его  девизы и поэтому, недаром Вячеслава Серафимовича зовут в деревне Госкапитаном.
По-соседству стояли еще две хаты, в них проживали Сухинин Иван с женой Марусей, а дальше Пискова Зинаида Никитовична.
Здесь, собственно, заканчивается левая сторона Центральной улицы и начинается обширный выгон, полого спускающийся до самой речки, отсюда под прямым углом налево ответвляется дорога, ведущая на Фошню. На этом небольшом отрезке слева от дороги стояли колхозные конюшни и четыре двора: Грекова Гриши с женой Олей; Кубарева Владимира Игнатьевича – у него с женой Марией трое детей – Люся, Зина и Николай; Анны Климановой и Козловой Анны Ивановны, у нее было три дочери – Маруся, Дуся и Клава. Марусю и Дусю я хорошо помню, так как у них после войны собиралась молодежь на посиделки. Дуся высокая, заводная девушка отличалась веселым общительным характером.
Здесь же в начале выгона недалеко от дороги стояло здание колхозного правления, а также колхозные амбары и открытый ток.
Однако вернемся на Центральную улицу  и пройдем по ее правой заселенной стороне до конца.
Напротив Филюшиных расположена усадьба Сухинина Прокофия Никитовича, у него с женой Марией Андреевной два сына – Александр и Леонид. Сам Прокофий Никитович, как его звали Прокошка, был мужиком жестким и неприветливым. Как назло, дорога, по которой мы гоняли скотину в стадо, проходила мимо его огорода, и он грозился пропороть бок коровы вилами, если та зайдет к нему на грядки. Мой друг Миша откровенно не любил его и не мог простить один случай. Дело было голодной и холодной послевоенной зимой, когда мать послала его с сестрой Валей в соседнюю деревню привезти на санках мешок зерна. Начинало уже смеркаться, когда легко одетые, голодные они окончательно выбились из  сил, но в это время на дороге показалась упряжка, правил Прокошка, а в санях еще несколько мужиков.
- Мы обрадовались и попросили подвезти нас, - вспоминает Миша, - но они не пожалели нас, а сами под хмельком, рожи красные…
Дальше стояла сиротливая хата Климовой Тани, помню, у нее был сын Петька, теперь от этой хаты не осталось и следа и здесь косят траву…
Ниже расположена усадьба Пиляевых. В последнее время здесь жила Суханина Нюра, у нее было пятеро детей.
Сейчас на этом месте дикие заросли американского клена и бурьяна.
Рядом размещается обширная усадьба  бывшего председателя колхоза Уварова Николая Феоктистовича, который жил здесь со своей женой Дуней и двумя сыновьями – Владимиром и Александром.
Усадьба расположена в центре деревни, прямо напротив бывшего правления, что позволяло председателю руководить хозяйством, как говорится, не выходя из дома. Глинобитную хату председателю строили после войны "всем миром", полуметровой толщины стены хорошо держат жару и летом в ней прохладно.
По-соседству усадьба Сухинина Василия Митрофановича, у него с женой Дуней два сына: Алексей и Александр. Теперь здесь живет Александр Васильевич, по-деревенски Махов, у него с женой Валей тоже два сына: Юра и Игорь.
Ниже усадьба Уварова Петра Александровича, у него с женой Марией Ивановной  два сына: Николай и Виктор и две дочери: Валентина и Раиса. Еще недавно здесь жил Николай Петрович, по-деревенски Кураш, трудился с утра до вечера, тщательно обрабатывал огород, водил скотину и птицу, ухаживал за обширным садом, но вот уже несколько лет как дом пустует и растаскивается. В этих стенах  были и радость и печали, а о чем теперь думает старый дом?
Об этом проникновенно написала Е. Козлова в очерке "Дума старого дома" (Газета  "За изобилие" от 1.12.2010г.)
Дальше жил со своей многодетной семьей Сухинин Никита Сергеевич, у него было четыре сына: Иван, Прокофий, Гаврил, Федор и три дочери: Анна, Ольга Зинаида. Еще года три тому назад на этой усадьбе жили Журавкины   - Василий с Лидой, а теперь этот дом практически тоже пустует
Никиту Сергеевича я немного помню – это был коренастый мужик среднего роста, рыжеватый, с кустистыми бровями, обладал завидной мужской силой и оставил в деревне обширное потомство.
Ниже усадьба Сухинина Ивана Ивановича, у него с женой Настей было два сына: Леонид и Владимир. Анастасию Никифоровну я знаю с детства – ведь раньше они жили по соседству и она, можно сказать, выросла у меня на глазах – доброжелательные, уважительные они с Иваном Ивановичем мне как свои.
Дальше жил Сухинин Иван Митрофанович с двумя сыновьями и женой Верой Гавриловной, как звали ее в деревне – Верочкой. Верочка была голосистая, шустрая и ничего не боялась.
- Я и Сталина не боюсь! – как-то на весь выгон провозгласила она…
Здесь Центральная улица теряет свою стройность и выходит на выгон, который языком заходит вправо, образуя свободное пространство. Если пройти метров триста прямо вниз, то центральная дорога пересечется с дорогой, идущей на Воробьевку. Запомним этот перекресток.
Справа от этого перекрестка жил Шебанов Дмитрий с женой Анной Гавриловной. Здесь же рядом усадьба родителей Анны Гавриловны – Уварова Гаврюхи с его женой Дуней, у них трое детей: Маруся, Анна, Иван. Сейчас на этом месте  живут молодые: Молоканов Сергей с женой Аней и детьми.
Рядом жил Сухинин Иван Никитович с женой Фросей, у них пятеро детей: Алексей, Александр, Владимир, Раиса и Нина. Неподалеку жила сестра Фроси – Вшивка Полина.
Если повернуть правее, то ближе к речке и вдоль самой кручи стояло несколько домов.
В первом жила  Феня с дочерьми Машей и Верой. Дальше жил Уваров Григорий Дмитриевич с женой Аришей, у них четверо детей: Илья, Михаил, Юрий и Дина.  Ближе к берегу, почти над самой кручей, жил Уваров Дмитрий Иванович по прозвищу  Митяй. У него две дочери. Рядом жила Катя Филина и в послевоенное время в ее доме молодежь собиралась на вечеринки. Теперь на этом месте живет Гаврилов Иван Петрович с женой Еленой Федоровной, как зовут ее в деревне  - Молдаванихой, она единственный оставшийся ровесник моего далекого детства…
На берегу бука жил Мельник – Наткин  Николай Петрович с женой Клавдией, у них было двое детей: Александр и Раиса. Если здесь перейти речку вброд, то на той стороне простирается обширный, тучный заливной луг, принадлежащий противоположной деревне Бухтиярово.
Еще до революции наши односельчане Полагаевы, стесненные безземельем, захватили на том берегу большой кусок земли и в одну ночь обнесли его глубоким, прямо-таки противотанковым рвом.
Бухтияровские судились, но, видно, Фемида была не на их стороне и самозахват удался. На этом луговом плодородном участке земли Полагаевы построили шесть домов, разбили огороды и посадили сады. Из всех Полагаевых я хорошо помню учительницу Любовь Николаевну, подругу моей матери. Вот смотрю я на фотографию, где сидят они рядышком, наклонив немного головы друг к другу – какие же они молодые и красивые! Недавно я перебрался через речку и долго бродил по бывшей усадьбе Полагаевых. Глубокий ров они обсадили ракитами, ракиты мощно разрослись и точно указывают на границы их участка. Сохранился еще и старый сад, а некоторые яблони даже плодоносят. Еще хорошо видны гнезда бывшего жилья и подворий, но все заросло неистребимым буйным российским бурьяном…
Уже никто не помнит всех Полагаевых, но если предположить, что в каждом доме было   по 4-5 человек, то в общей сложности здесь проживало около тридцати человек.
Однако вернемся на перекресток и пройдем по дороге в сторону Воробьевки. Вот справа от дороги стояло здание Скородумской начальной школы. Кроме моей матери и Любови Николаевны в этой школе учительствовали и здесь же жили  Оретинские. Теперь на этом месте стоит дом  Бухтияровой Екатерины Федоровны.
Рядом со школой была больница и жители не только Скородумки, но и окрестных деревень получали здесь квалифицированную медицинскую помощь, а не ездили, как сейчас за 25 километров в Колпну, где приходиться томится в безысходных очередях по многу часов. Такое и здоровому выдержать непросто, а уж больному и подавно. Усугубляет дело отсутствие в Колпне элементарной гостиницы, где можно было бы переночевать – ведь не всегда удается пройти все процедуры до отхода автобуса и несчастному больному ничего не остается, как на другой день снова мотать в Колпну и снова томиться в очередях, чтобы успеть к автобусу.
Правда, на Фошне есть медпункт, но от него мало проку. К сожалению, сейчас больницы нет не только в Скородумке, но и не в одном окрестном селе – вся надежда на Центральную Районную Больницу, будем молиться на нее. Теперь на том месте, где была больница, живет Уваров Илья Григорьевич с Тамарой Гавриловной, у них трое детей: Вера, Надя, Володя.
Рядом жил Уваров Тихон, у него с женой Марфушей двое детей, сын Виктор сейчас живет в Ярище. Помню, сам Тихон после войны ходил на охоту с дорогим немецким трехствольным ружьем "Зауэр" три кольца. Дальше жили бездетные Федор Никитович с Ниной Петровной. Напротив жил Сухинин Михаил Иванович с женой Анной, у них два сына и дочь Нина. Рядом жил Уваров Иван Иванович (брат Митяя) с женой Ольгой Никитичной, по-деревенски Оляткины. Затем стоит новый современный дом Сухинина Алексея Никитовича и Зины, у них двое детей: Николай и Алла. Это мой школьный товарищ Ленька Ларин, перебравшийся сюда с опустевшего Ларина бока. Как-то так получилось, что мы с ним давно не виделись, хотя я часто проезжал мимо его дома – все-то нам некогда…
Однажды, возвращаясь с Фошни, я увидел Леню, сидящим на крыльце дома с сигаретой и завернул к нему. Хотя в разгар лета было тепло, Леня сидел в валенках, вид у него был болезненный. Мы разговорились.
- Мы с Зиной думали, что первым умру я и стали готовиться: закупали все необходимое, наварили самогонки, но умерла она, а я вот остался…
Накрапывал дождик, было пасмурно и грустно, но мы вспомнили детские годы, когда по весне самозабвенно играли в лапту. Помню, Леня дружил с Раей Сухининой, у него вьющиеся черные локоны, а она белокурая блондинка – какая прекрасная пара!
- Что же ты потом виделся с Раей? – поинтересовался я…
- Приходила она как-то сюда с подругой. Я ковырялся в сарае, смотрю: идут. Сколько времени прошло с тех пор. Посидели, поговорили, повспоминали…
Это была моя последняя встреча с моим товарищем: Леня стал болеть, переехал к дочери в Колпну и вскоре его не стало…
Крайним домом, соседствующим с деревней Воробьевкой, является добротный дом Матвеева Валентина Семеновича и его жены Раисы Федоровны. Внизу у самой речки живет Самойлов Виктор Федорович со своей женой Валентиной, у них три сына.   Здесь же неподалеку живет Семенов Николай, как его зовут в деревне Комарек, со своей женой Людмилой.
Итого на Центральной улице, включая Полагаевых и дома у речки и вдоль дороги в сторону Воробьевки, насчитывается 56 подворий, где проживало 165 человек.
Параллельно Центральной улице, только несколько севернее, вдоль столбовой дороги на Лимовое, стояло еще пять дворов, где жило около тридцати человек. Эти дворы тянулись цепочкой вдоль дороги и вечером, когда в хатах зажигали свет, в окнах появлялись мерцающие огоньки, хорошо видимые с нашего бока – вот почему эти дворы назвали Огоньками.
Теперь от них не осталось и следа – гладкое распаханное поле. Выходит, что всего в Скородумке было 118 дворов и проживало около 600 человек. По всем прикидкам получается, что расцвет деревни Скородумка (как и других деревень) приходится на период 1850-1913 годов, когда мощь ее живой силы достигла своего апогея. Именно эта мощь составляла основу военной силы Российской Империи, которая постоянно воюя, расширялась во все стороны, прирастая новыми землями.
Потом  дела пошли все хуже и хуже. Началось с причитаний и оплакиваний тяжелой крестьянской доли поэтами, писателями, художниками и разными непрошенными  "доброжелателями" из числа так называемых народников. Некрасов один из первых в своей поэзии обратился к крестьянской теме.
Однажды, выйдя на Волгу, он увидел бурлаков, тянущих баржу. Увиденное настолько потрясло его, что он не смог уснуть всю ночь и по этим воспоминаниям написал известное стихотворение. Художник Репин, прочитав это стихотворение, написал тоже известную картину. Вот это стихотворение Некрасова и эту картину Репина мне вдалбливали в свое время в школе, как символ беспросветной жизни крестьян в царской России.
Всю эту идеологическую фальшивку я наивно воспринимал, как истину в первой инстанции и долгое время был в этом заблуждении, пока не побывал в городе Рыбинске – столице бурлаков. В краеведческом музее один из залов был посвящен именно бурлакам.
- Со всей России, рассказывала девушка-экскурсовод, - в Рыбинск собирались бродяги, нищие, пьяницы и  безземельные крестьяне. Сбившись в артели, они нанимались к купцам для сплава барж по Волге. Во главе каждой такой артели стоял, так называемый "шишка". Были и женские артели. Из музея я вышел с чувством обманутого человека: оказывается, нельзя судить о крестьянах по этим бурлакам, большую часть которых составляли откровенные бродяги.
Наша же пропаганда, нещадно эксплуатируя творения Некрасова и Репина, попросту исказила представления о настоящих крестьянах.
Я вспоминаю фотографию своего деда по матери, потомственного крестьянина, Красова Владимира Павловича: благородное обличье, большие выразительные глаза, черно-бурая борода до пояса – во всем облике выражение достоинства и уверенности в себе. Дед обрабатывал тридцать десятин земли, кормил  и себя, и попа, и помещика, и царя, кредитов и дотаций никаких не имел – обходился своими силами.
Силен был крестьянин! Да и как иначе? Если бы крестьянин  был слабым, то царь не смог бы штыками солдат создать Великую Империю, которую мы, ничтожные наследники, так бездарно растратили. Армия у царя состояла из крестьян, привыкших к тяжелому труду на земле. В армию брали только от сохи. Но никому не хочется отдавать в солдаты пахотного  крестьянина, поэтому некоторые хитрые помещики нанимали какого-нибудь бродягу и по разверстке поставляли его в армию. Конечно, этот бродяга и в армии даром был не нужен, поэтому армейские чиновники быстро раскусили помещичью хитрость и штрафными санкциями  прекратили эту лавочку.
С этими мыслями я вышел на набережную. Рыбинское водохранилище простерлось до самого горизонта, над водной гладью ситцевый купол неба, сердце зашлось сладкой истомой: лезет в душу неброская красота твоя, Россия!
Но настоящие беды для крестьян начались с кабинетных решений деятелей и правителей, далеких и от земли, и от крестьян.
Первым начал  Столыпин. Петр Аркадьевич решил, что крестьянская община, являясь тормозом для дальнейшего развития государства и ее нужно реформировать: выделить из нее самых сильных мужиков на хутора и дать им простор и самостоятельность. Решение Столыпина диктовалось рядом обстоятельств.
После реформы 1861 года помещичьи хозяйства потеряли дармовую рабочую силу, и пришли в упадок, а крестьяне  страдали от малоземелия и бедствовали. В общине земля не являлась частной собственностью отдельных хозяев, а принадлежала всей сельской общине. Во избежание неравенства, земля периодически перераспределялась в общине таким образом, чтобы у каждого были участки  плодородной и неплодородной земли. Это вело к чересполосице – в среднем у каждого крестьянина было 8-10 полос земли в разных местах  общинного поля. Столыпин видел выход из создавшегося положения в насаждении крепких индивидуальных хозяйств, уничтожении чересполосицы и расселении крестьян на хутора.
Из Скородумки на хутор в Лимовое было переселено дворов пять. Одного их хуторян, Гришу Лобана, я еще помню: высокий с крупными чертами лица, немногословный. С его сыном Юркой мы были товарищами, и я ходил к ним за вишнями. Недавно я побывал в Лимовом. Раздвинув заросли высокого бурьяна, пробрался на бывшую усадьбу Лобановых. Бывший ихний сад еще цел, яблони стоят и даже плодоносят, а вот и фундамент хаты, я присел на пенек и огляделся. Грустная картина покинутого человеком жилого места навевает грустные мысли. Вот этот заброшенный сад, эти следы былой усадьбы – все, что осталось от хутора, надуманная идея с хуторами не прижилась, и они все исчезли с лица земли, а сама деревенская община в результате этой реформы была ослаблена. Ленину крестьянская община тоже не понравилась: живут вроде коллективом (миром), земля в общинном пользовании, но чересполосица, межи – нужно создать настоящие коллективные хозяйства, колхозы, чтобы пахать не сохой, а трактором…
Сталин железной рукой воплотил идею коллективизации в жизнь, ликвидировал чересполосицу, распахал вековые межи, создал колхозы и снова закрепостил крестьян.
Для начала всех крестьян нашей деревни перетряхнули и разделили на бедняков, середняков и кулаков. Разжигая зависть, злобу и ненависть – эти низменные человеческие пороки, большевики впервые за всю многовековую историю России, принялись за планомерное прямое физическое уничтожение крестьян. Конечно, начали с кулаков. Если Столыпин делал ставку на зажиточных крестьян, как двигателей экономики, то Сталин считал их врагами народа, беспощадно ссылал их и уничтожал. Конечно, эта людоедская политика проводилась  не от хорошей жизни: после 1928 года кулаки отказались сдавать государству зерно по твердым ценам (а у бедняков нечего было сдавать) и, как тогда писали: …"они решили взять за горло государство диктатуры пролетариата – без зерна советская власть неминуемо погибнет"…
Бухарин предлагал пойти на уступки и отменить продналог и допустить свободу цен, но это было расценено, как отказ от завоеваний революции и репрессии над невинными людьми продолжились. В деревне Свородумка было раскулачено, репрессировано и выслано 12 дворов. Как шло раскулачивание можно рассмотреть хотя бы на примере моего деда по матери, жившего в деревне Кутузово. У него был большой дом под железом, крупорушка, разнообразный сельхозинвентарь, несколько лошадей и скотина. Сразу после революции мудрый и дальновидный дед поделил свое имущество между детьми, а сам уехал к старшей дочери в город. К этому времени старшая дочь Александра Владимировна учительствовала в городе, а младшая дочь тоже учительствовала в Скородумке, поэтому все хозяйство в Кутузово перешло к старшему сыну Николаю. Но Николай Владимирович недолго радовался своему богатому наследству: пришли к нему "представители" власти и предложили вступить в колхоз. От этого предложения он категорически отказался, и вскоре его арестовали и посадили в тюрьму. Где-то через полгода его выпустили, он вернулся в Кутузово и с жаром принялся за хозяйство, но снова явились "представители", и снова предложили вступить в колхоз, и снова получили отказ. Тогда его арестовали во второй раз и  … расстреляли…
Все имущество до последней нитки отобрали, а жену с малолетними детьми попросту вышвырнули на улицу без всякого добра, без крыши над головой. Таким образом, и жена, и дети репрессированного были обречены  на скитания и мытарства без всяких средств к существованию. Сейчас моя двоюродная сестра Анастасия Николаевна является дочерью репрессированного. Отца полностью реабилитировали, а ей в деревне Хутор-Лимовое предоставили дом.
- Показали мне  и дело отца, - рассказывала Настя, - все отобранное наше имущество, подробно перечислено, вплоть до мелочей, здесь же и доносы на отца – писали свои же односельчане. Некоторые из них живы до сих пор, но как были лодырями и подлыми негодяями – такими и остались…
Советская пропаганда без устали клеймила кулаков так, что даже само это слово у нас стало нарицательным. Однажды мне довелось встретиться с уцелевшим кулаком. Дело было в Молдавии в 1979 году. Меня пригласил в гости сослуживец, снявший временное жилье в частном доме. Мы расположились в уютной виноградной беседке, сидели,  беседовали, угощались. Начинало темнеть, и в это время к столу подошел  мужчина среднего роста, плотный, уже в годах.
- Это наш хозяин, - сказал мне сослуживец…
Мужчина поздоровался со мной, присел рядом  и просто, без всяких предисловий сказал:
-Я бывший кулак. Имею вот два дома, машину, несколько сберкнижек – вот когда надо было бы меня  раскулачивать! А что я тогда имел? Двенадцать десятин земли, две лошаденки, две коровы и хату с земляным полом. Работал от зари до зари, ходил в лаптях и не просыхал от пота – спасибо Советской Власти, что выдернула меня из навоза!..
Колхоз в нашей деревне назвали громко: "Искра Сталина", закрепив за ним 1884 гектара земли. Наш колхоз был крепким хозяйством, помню, один только табун лошадей тянулся на целый километр, когда его гнали в ночное. Но грянула война, и наша деревня оказалась на линии фронта, который установился здесь по реке Фошня вплоть до февраля 1943 года. Мне хорошо запомнилась теплая, дождливая  осень 1941 года: неубранные копна ржи, изобилие белых грибов по жнивью, брошенные больные лошади, низко пролетающие самолеты над нашим домом. В копнах водилось множество мышей, мы играли с ними: поднимаешь верхний сноп – мыши перебегают вниз, а уж когда очередь дойдет до самого нижнего снопа, то под ним скапливается целое стадо мышей, только успевай их ловить. Брошенные больные лошади, как теперь выяснилось из воспоминаний фронтовиков, были оставлены нашей 143-й стрелковой дивизии, отходившей с боями на восток через наши места на Ливны. О значительной роли лошадей на войне мы читаем в воспоминаниях ветеранов: …Важнейшим видом транспорта на войне были кони. На них была почти вся артиллерия, обозы. За годы войны на фронте погибло более 20 миллионов лошадей. Кони всегда были верными помощниками и друзьями солдат…
               
                Степанцев А.П. 
- Лошади были настолько  истощены от бескормицы, что перед переходом пришлось им делать уколы кофеина. У меня была кобыла – ткнёшь её – упадёт, и сама встать уже не может, поднимал за хвост. И люди устали не меньше лошадей и от боёв, и от нервного напряжения…
               
                Богатых И.И.
- Обозы отставали, многие повозки буквально выносили на руках. Так как лошади были крайне истощены. Больно было видеть у обочины брошенную лошадёнку. Однажды, помню, у одной такой жалкой скотины лежал клочок сена перед мордой, но и этот клочок один ездовой отобрал, чтоб подкормить такую же тощую, но ещё в упряжке лошадь.
(В. Кисилёв «До Победы». Хроника боевого пути 137 –й Бобруйской ордена Суворова 2-й степени стрелковой дивизии).

К одной такой лошади я подошел поближе и накинул на нее поводок. Умная лошадь повиновалась мне, мальчишке и послушно пошла за мной. Когда отец увидел меня с этой лошадью, глаза у него радостно блеснули, наверное, его крестьянская душа все эти годы тосковала по лошади – ведь нашу Прынку забрали в колхоз и там ее запалили. Отец взял у меня лошадь, отвел ее в сарай, выходил ее и, забегая вперед скажу, что именно на этой лошадке, запряженной в сани, в скором времени пришлось нашей семье эвакуироваться из прифронтовой полосы в Нижнее Карлово. Уже 3 октября 1941 года немцами был захвачен Орел. Сюда вошли части 4-й танковой  дивизии под командованием барона фон Лангермана, а остальная лавина войск 2-й немецкой армии устремилась в оперативную глубину, стремясь обойти Москву с юга.
Из деревни Скородумка на войну ушли:
1. Павлов Михаил Гаврилович.              23. Сухинин Иван Митрофанович.
2. Павлов Петр Гаврилович.                24. Сухинин Василий Митрофанович.
3. Павлов Игнат Степанович.                25. Сухинин Михаил Иванович.
4. Павлов Анисим Степанович.              26.  Сухинин Михаил Михайлович.
5. Павлов Никифор Ефимович.              27.  Самойлов Василий Алексеевич.
6. Павлов Петр Ефимович.                28.  Самойлов Николай Михайлович.
7. Павлов Иван Иванович.                29.  Бояркин Григорий Михайлович
8. Сухинин Петр Тихонович.                30. Титов Николай Петрович.
9. Сухинин Владимир Иванович.           31. Писков Петр Михайлович.
      10. Сухинин Алексей Егорович.               32. Писков Василий Михайлович.
11. Сухинин Гаврил Никитович.              33. Кубарев Владимир Игнатьевич.
12. Сухинин Семен                34. Уваров Николай Дмитриевич.
13. Сухинин Денис Иванович.                35. Уваров Григорий Дмитриевич.
14. Сухинин Егор Сергеевич.                36. Уваров Тихон
15. Сухинин Василий  Андреевич.           37. Уваров Николай Феоктистович.
16. Сухинин Василий Иванович.              38. Уваров Алексей
17. Сухинин Иван Егорович.                39. Уваров Владимир Гаврилович
18. Сухинин Виталий Федорович.            40. Уваров Иван Александрович.
19. Сухинин Прокопий Никитович.         41. Уваров Николай Иванович.
20. Сухинин Никита Емельянович.          42. Уваров Петр Александрович.
21. Сухинин Иван Никитович.                43. Уваров Семен Афанасьевич.
22. Сухинин Федор Васильевич.                и другие…

Где-то в конце октября 1941-го года немцы вошли и в Скородумку. Землю уже покрыл первый снежок, немцы цепочкой двигались со стороны речки вверх по Центральной улице, было тихо и не слышно никакой стрельбы. Около Сонечки они остановились и построились в шеренгу. Мы все вместе с соседями вышли на бугор и смотрели на них, как на пришельцев с других планет – ведь со времен монгольского нашествия в нашей деревне иностранцев никто и в глаза никогда не видел, а тут полная оккупация…  Эта  "оккупация" потом долго преследовала меня, войдя отдельным пунктом-вопросом и в автобиографию, и в анкету (ф.8) и, заполняя эти документы, я всякий раз испытывал неловкость и вину, что попал в эту самую оккупацию…
Вскоре немцы расползлись по всей деревне и разместились по хатам. К нам сначала пришли два немца, очевидно, это были квартирьеры. Я смотрел на них во все глаза и запомнил даже детали: они были в касках, без шинелей, на черных кожаных поясах с серебристыми квадратными пряжками кожаные подсумки с патронами, на плечах винтовки с примкнутыми штыками, на ногах подкованные сапоги с широкими голенищами. Бросалась в глаза их выправка, подтянутость и аккуратность. Эти двое были у нас всего несколько минут, вели себя вежливо и, очевидно, составив мнение о нашем доме, пошли дальше. Вскоре к нам явились еще два немца. Эти были и одеты похуже и вели себя по-другому: воровато заглянув во все углы, один из них юркнул в погреб, вытащил оттуда пару кувшинов с молоком  и после этого они быстро смылись. Мать укоризненно покачала головой: она наивно полагала, что хорошо замаскировала половиком крышку погреба в сенцах. В наш дом  поселились пять офицеров, один из них был старший и отец почему-то называл его "комендантом". У офицеров был еще мордатый денщик, который размещался у соседей, но часто заходил к нам и украдкой воровал консервы. Дело в том, что в наших просторных чистых  сенях немцы устроили продсклад: штабеля консервных банок, мешки с сухарями, коробки с сигаретами и многое другое – это все громоздилось здесь. Из любопытства моя мать взяла одну продолговатую консервную банку  и вскрыла ее.
- Ну и гадость, - сказала она, попробовав содержимое…
Перед домом,  заняв все гумно, набились немецкие повозки, запряженные огромными, мощными лошадями-битюгами. И эти повозки, и эти лошади нам, ребятишкам, были удивительны, так как здорово отличались от наших российских: повозки с тентами, с тормозными устройствами, с красными катафотами и спереди и сзади. Громадные лошади-тяжеловозы были прямо-таки дрессированными. Дело в том, что немцы сразу же выгнали нашу корову из теплой закуты и поместили туда своих лошадей. Но чтобы протиснуться в низкие ворота закуты, они пригибались или вовсе становились на колени и все равно влезали внутрь. Вот это зрелище больше всего и забавляло нас.
Немцы расположились в нашем доме по-хозяйски: полностью заняли горницу, заняли кровать, посреди комнаты поставили наш "ломберный" стол и по вечерам собирались вокруг него и, сняв френчи, начинали искать вшей и, нисколько не стесняясь, громко пускать ветры…
Взаимоотношения с нашими немцами из-за патефона и поросенка у нас сложились конфликтные.
Дело в том, что еще до прихода немцев отец зарезал огромного поросенка и тушу  спрятал подальше от дома, где-то возле Хрести, а чтобы не отобрали патефон – спрятал от него заводную ручку. "Комендант" быстро раскусил эту наивную уловку отца и в категорической форме потребовал вернуть на место заводную ручку от патефона.
Делать нечего, пришлось отдать эту злополучную заводную  ручку, но "комендант" этим не удовлетворился  и вызвал отца на серьезный разговор:
-Пан, - сказал он, - я отдам тебе патефон, а взамен ты отдай мне поросенка…
Кто им сказал про этого поросенка неизвестно, наверное, кто-то из соседей, но информация была у них верная и они во что бы то ни стало хотели забрать свиную тушу.
Моего отца, торгаша по натуре, такое предложение возмутило:
-Ишь ты, сукин сын, предлагает за моего поросенка мой же патефон, - говорил он нам потом и сказал, что, дескать, никакого поросенка нет, ищите…
 Однако "комендант этому не поверил, затаил обиду и дальше стал действовать не сам, а через денщика. Мордатый дипломатию не разводил, грубо напирал на отца, требуя отдать поросенка,, ругался, угрожал, но, так и ничего не добившись, затаил злобу.
 Между тем приближался Новый 1942 год и немцы стали готовиться к встрече Рождества и Нового Года: посреди горницы поставили высокую елку до потолка, нарядили ее гирляндами и игрушками, пришедшими посылками из Германии, накрыли праздничный стол…
Мы наблюдали за ними из-за печки. В полночь они зажгли свечи, сдвинули вокруг елки стулья, взгромоздились на них, взялись за руки и стали петь песни, раскачиваясь из стороны в сторону.
Между тем обстановка на фронте резко изменилась: наши войска, освободив Ливны, перешли в наступление. Деревня Скородумка оказалась в полосе наступления 143-й стрелковой дивизии, которая перешла к активным боевым действиям еще 6 декабря 1941 года и.  ведя ожесточенные бои, упорно продвигалась на запад, постепенно освобождая от оккупантов один населенный пункт за другим.
С 1-го января 1942 года в боевых действиях 143 стрелковой дивизии наступила пауза – наступление она возобновила 21 января 1942 года и за 10 дней боев вышла к реке Фошня, освободив ряд деревень, в том числе и Скородумку.
Вот почему, почуяв приближение наших войск, наши постояльцы быстро собрались и куда-то смылись, но про поросенка не забыли. Где-то дня через два к нам вдруг заявился  Мордатый. Он остановился напротив окон, вытащил огромный тесак и воткнул его в грядушку саней, демонстрируя, таким образом, самые решительные, враждебные свои намерения.
Мать первая увидела его в окно и, почувствовав недоброе, крикнула отцу:
- Петя, беги – явился Мордатый…
К счастью отец был одет, мгновенно понял в чем дело и быстро юркнул через заднюю дверь на двор и забежал в хату к Никишковым. На беду дверь хлопнула и Мордатый кинулся в погоню. Все решили какие-то секунды. Отец,  забежав в хату к Никишковым в растерянности просто присел на лавку…  В эту же минуту в хату вбежал и Мордатый. Но так как в хате сидело много народу, и было темновато, он не узнал отца, выбежал из хаты и полез на чердак.
- Петр Павлович, беги, а то погубишь и себя и всех нас, - сказали соседи…
Отец тут же сорвался  с места, через заднюю дверь стремглав выскочил во двор, а оттуда на дорогу, снял с себя кушак и спокойно пошел по тропинке…
Мордатый, учуяв, что кто-то  выбежал из хаты, сиганул с чердака, выбежал на задний двор и сразу увидел отца, спокойно идущего по тропинке и засомневался: тот был подпоясан кушаком и бежал, а этот без кушака и идет спокойно…
Пока Мордатый колебался, отец успел дойти до Голубка, но тут нервы его не выдержали и он пустился бежать. Мордатый вскинул винтовку, выстрелил, но, к счастью, промахнулся, второй и третий выстрелы тоже мимо – отец был уже далеко и скрылся за кустами. Раздосадованный неудачей, злой как черт, Мордатый вернулся к нам в дом и, достав спички, показал, что будет поджигать. Подошел к комоду, выдернул ящики и вывалил все на пол.
Мать попыталась было собрать с пола белье, но он стукнул  ее прикладом по руке, дескать, не смей поднимать. Сорвав, таким образом, на нас злость, поджигать дом он все же не стал и убрался не солоно хлебавши.
Отец еще несколько дней не показывался дома, но тут наши войска подошли к Бухтияровой, и всем жителям Скородумки и других деревень было приказано эвакуироваться в тыл. Слово "эвакуация" до этого в нашей деревне даже не слышали, и не знали, с какими  трудностями и лишениями связана эта эпопея – ведь люди веками жили в своих насиженных местах и теперь в одночасье бросить "жилье", и хозяйство, и инвентарь, и запасы и только с небольшим скарбом двинуться  неизвестно куда и неизвестно на сколько времени. Это было очередное  испытание, выпавшее на долю многострадальных жителей Скородумки. Неизвестно почему немцы решили эвакуировать жителей из прифронтовой полосы с линии огня, но, наверное, уж никак  не из гуманных соображений – ведь они фашисты, а нам бы лучше пересидеть на месте, прячась в погребах и подвалах…
Однако приказ есть приказ, за невыполнение грозит суровая кара, поэтому после недолгих сборов колонна эвакуированных жителей деревни вскоре растянулась по дороге на Кривец на целый километр: ехали на лошадях, везли свой скарб на санках, шли пешком с мешками и узлами за плечами. Мы ехали на лошади, которую я поймал еще осенью худую, облезлую, побитую и хромую, но отец ее выходил, и теперь она резво везла наши сани. Мы впятером сидели в санях, закутанные в овчинные полушубки, за санями шла на привязи корова Милка. И только наша колонна вытянулась на прямую дорогу в сторону Лимового, как начался обстрел: крупнокалиберные снаряды падали то слева, то справа от дороги, но прямых попаданий пока не было.
- Они взяли нас в вилку, теперь жди гостинца, - сказал отец, воевавший в Первую Мировую и знавший толк в этом деле…
Огонь вела наша артиллерия то ли из Монанковой, то ли из Бухтияровой, видимо,  артиллеристы приняли нашу колонну за отступающих немцев. Теперь можно назвать и стрелявших – это артиллеристы 287 артиллерийского полка 143 стрелковой дивизии…
К счастью, никого не убило, так как стреляли шрапнельными снарядами с дистанционным взрывателем. Взрыватели почему-то не срабатывали на высоте, и снаряды зарывались в глубокий снег, не причиняя вреда. Если бы взрыватели срабатывали на высоте, то нашу колонну неминуемо накрыл бы град шрапнелей – свинцовых шариков величиной с лесной орех и мало кому тогда удалось бы уцелеть.
Вскоре мы добрались до Лимового. Это глубокая лощина с крутыми скатами с обеих сторон и широким топким ручьем внизу. В Лимовом никто не живет, но по скатам лощины много сочной травы и ягодника, поэтому  сюда гоняли в ночное табун колхозных лошадей и стадо коров. Преодолев этот овраг, наша колонна только к вечеру добралась до деревни Кривец. Теперь эта деревня полностью вымерла и исчезла с лица земли, никто о ней не вспомнит и не напишет – вот почему мне хотелось посвятить ей хотя бы пару строчек, приютившей и обогревшей нас в годину суровых испытаний. Кривец – небольшая деревушка, растянувшаяся вдоль ручья по обоим склонам оврага одной единственной улицей в виде буквы "Г" – отсюда и название деревни.
Овраг, постепенно загибаясь на северо-запад, наверху сходит почти на нет и там, на ровном месте расположилась местная школа. В этой-то школе и разместили на ночь всех эвакуированных. Все мы, словно цыгане, разместились на полу и приготовились было к отдыху после многотрудного, волнительного дня, но тут появились немцы и принялись стаскивать у людей валенки прямо с ног. Волнения того памятного дня на этом не закончились: когда немцы ушли и все утихло, как кто-то крикнул: - Скородумка горит!..
Все выскочили на улицу, на востоке полыхало огромное зарево пожара, без сомнения, это горела многострадальная Скородумка.
Все стояли молча, как бы в оцепенении – сердца людей сжимались от горя и боли и от своего бессилия. Деревня выгорела почти полностью – осталось лишь домов десять. Наш Павловский бок сгорел полностью. Причину пожара до сих пор не знает никто: то ли подожгли немцы, то ли  это случилось из-за обстрела  - ведь уже шел бой за Скородумку.
Вот как об этом вспоминает командир 1-го стрелкового батальона 800 стрелкового полка 143 стрелковой дивизии Азаров:
…"Помню, был сильный бой на реке Фошня. Населенный пункт, помню, стоял прямо к реке на бугру. Мой КП был в подвале на краю деревни под рекой. Бой мы начали ночью, вели целый день. Деревня была большая, немцев в ней было много, батальон мой с трудом отвоевывал дом за домом с большими потерями. Было много раненых. И вот ко мне на КП пришел командир дивизии полковой комиссар Поляков. Я  доложил ему обстановку. Дело было под вечер, я готовился, чтобы скорее занять населенный пункт и покормить бойцов. Командир дивизии  со мной вышел к бойцам, которых оставалось уже мало, но увидев нас, бойцы приободрились. Помню старшину 1-й роты Худобердеева, который остался за командира роты. Увлекая за собой оставшихся бойцов, с криком  "Ура" заняли на окраине несколько оставшихся домов, где у немцев были крупнокалиберный и простой пулеметы в сарае под бугром, я с частью бойцов пошел на пулеметные точки, а  Худобердеев с другой окраины с группой бойцов. Враг не выдержал нашего натиска – сели на сани и удрали те, кто еще остался в живых. Но в одной из хат был такой случай лично со мной: на самой окраине в последнем доме я так увлекся боем, что сам вскочил в дом. Немцы, человек семь, сидели за столом, выпивали. Когда я вбежал в избу, они встали, не ожидая такого, я в упор расстрелял их за столом и в это время в избу вбежали бойцы, очищавшие от немцев последние дома.
Худобердеев действовал очень храбро, за что и он, и я награждены медалями  "За отвагу". Помню, этот населенный пункт называется   Скородумка, если не изменяет память"…
В Кривце мы оставались около недели. На другой день нас приютила в своем опрятном доме одна женщина, жившая неподалеку от школы в сторону поля. Я сидел почти все время на печке. У хозяйки был большой кот, который тоже занимал свое законное место на печке. Я играл с ним, но потом сделал шкоду: подстриг ему усы, за что получил от матери выволочку. В это время произошло событие, всколыхнувшее всю деревню: недалеко от околицы на поле приземлился наш истребитель, летчик остался жив, но оказался на оккупированной территории. Жители деревни укрыли его, а одна отважная женщина провела летчика через линию фронта к своим.
В один ясный морозный день мы погрузились в  свои сени, поблагодарили хозяйку и двинулись на запад. Путь наш лежал в деревню Нижнее Карлово, где жил брат отца дядя Ваня. Нижнее Карлово – это уже почти рядом с Колпной, здесь нам пришлось прожить в   общей сложности полтора года, здесь, по существу, прошло мое детство, поэтому нужно хотя бы вкратце обрисовать эту деревню. Нижнее Карлово  в плане представляет из себя как бы прямоугольный треугольник с просторным, ровным выгоном посредине, южное основание треугольника   обращено к югу в сторону Колпны, к северу улицы сходятся под острым углом, замыкая, таким образом, периметр деревни. В этом-то углу на краю деревни и стоял дом дяди Вани. Правда, еще дальше стоял дом Аксиньи, которая жила со своей дочерью Танькой.   Ниже  - небольшое пространство, говорят, что была усадьба кулака, от которой остался только добротный каменный погреб с выходом и маслобойня. Большое кирпичное здание маслобойни под железной крышей стояло напротив  через дорогу, внутри было пусто, из оборудования остался только большой давильный жернов, стоявший ребром на круге. Местные жители прямо на глазах растаскивали маслобойню, но крыша еще держалась на одной единственной подпорке. Однажды какой-то   мужик выбил эту подпорку, крыша рухнула и все кинулись растаскивать все подряд и вскоре от маслобойки остались лишь одни кирпичные стены. Немного дальше вниз по улице, по-соседству с нами стоял прямо-таки барский дом под железом, с шестью окнами на дорогу, с высоким крыльцом посредине с кустами сирени под окнами, как говорили, дом  "бургомистра". Дело в том, что хозяином этого дома был вроде бы преподаватель немецкого языка и сидел он перед тюрьмой в Орловском централе, но когда немцы заняли Орел, они выпустили его на свободу. Владея немецким языком, он обратился к первому повстречавшемуся офицеру и предложил свои услуги новым властям – его назначили бургомистром Орла. Его я никогда не видел, а в доме жила бабушка с внучкой  Валькой, моей ровесницей, и размещался крупный немецкий штаб. Штаб, видимо, был большого соединения, так как сюда тянулось  много многожильных телефонных проводов в резиновой оплетке толщиной в палец, а пожилые штабные офицеры с витыми погонами, в очках, своим интеллигентным видом были похожи скорее на школьных учителей, чем на военных. Штабные легковые машины стояли в гараже, пристроенном к задней стенке  дома дяди Вани, и водители два раза за ночь приходили прогревать моторы и при этом так газовали, что чертям тошно.  Мы, конечно, не могли спать, но ничего не поделаешь, вынуждены были терпеть. Семья у дяди Вани 4 человека: жена – тетя Дуня и две дочери Валя и Нюра, им где-то 18 и 16 лет. В этом возрасте девки уже невестятся, но мои двоюродные сестры не обижали меня и брали с собой.
  Почти все время у нас толклась соседская Тонька, высокая, нескладная девка, ровесница Нюры – вот в этой  компании я и проводил большую часть времени.
В Нижнее Карлово мы приехали ясным морозным днем и теперь уже две семьи разместились в небольшом доме дяди Вани, состоявшем из одной комнаты и холодных сеней с чуланом. Мы поместились в уголке слева от входа, прямо стояла двухспальная кровать хозяев, в правом дальнем углу большая русская печка, справа от входа просторные полати, где ютились девчата. В простенке между окнами стоял обеденный стол с лавками – вот и вся обстановка хаты, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде… Тетя Дуня часто болела и в основном сидела на печке, ну а я несмотря на мороз больше бегал по улице. Нравилось мне уходить за околицу и бродить по бескрайнему полю, по снежному свею, по чистому искрящемуся  снегу под гулким бездонным морозным небом и впитывать в себя всю эту красоту в благоговейной тишине…
Но вот высоко в небе нарастает гул самолета, все ближе и ближе – вот виден и сам самолет. Вдруг он открывает огонь короткими очередями.
- Это он в меня стреляет, - думаю себе, и поскорее смываюсь с поля…
Теперь-то я знаю, что это пилот в лютый мороз прогревал стрельбой пулеметы. На этом поле я еще собирал листовки. Листовки разноцветные: красные, синие, желтые привлекали меня своей красочностью и, хотя читать я еще не умел, но понимал, что написаны они на немецком языке. Однажды, набрав целую пачку этих листовок, я протянул их повстречавшемуся немцу. Тот сделал презрительную гримасу, листовки не взял и сделал красноречивый жест рукой, дескать, подтирайся ими.  Это были наши агитационные листовки, призывающие прекратить бессмысленную войну и сдаваться в плен, но в начале зимы 1942 года немцы были в непоколебимой уверенности в своей победе, поэтому наши листовки не оказывали на них никакого воздействия.
Еще эта снежная, морозная зима запомнилась  мне посещением местной средней школы, где сначала у немцев был госпиталь, а потом там стояли власовцы. Дядя Ваня плотничал и немцы привлекли его для изготовления крестов. Кресты ставились исключительно березовые, сверху вешалась каска, кладбище все больше разрасталось  - немцы несли на фронте большие потери. Однажды дядя Ваня взял меня с собой, и я стоял у входа в госпиталь, глазея по сторонам. В это время подошла санитарная машина и из нее стали выгружать раненых. Один из санитаров нес на закорках  раненого с забинтованными ступнями ног. Мне почему-то стало смешно, я громко рассмеялся и тут же получил пинка.
- Ты, что, сдурел, - дернул меня дядя Ваня, - смеешься не к месту, немцы подумают, что ты злорадствуешь…
Когда госпиталь передислоцировался, школу заняли власовцы. Однажды один власовец зашел к нам в хату, и отец разговорился с ним. Помню, разговор начался с мехового воротника на шинели власовца, дескать, такой воротник солдатам не  положен, выдают что-ли?
- Я хороший портной, ответил он,- обшиваю всех, а себе сделал этот воротник, у нас это разрешается…
Потом отец спросил, как так получилось, что он перешел к немцам. Власовец рассказал, как они сидели в окопах голодные, холодные, смертельно уставшие и в полной безнадежности – вот тут и появилась мысль перейти к немцам.
- Перейду к немцам, - сказал я соседу по окопу…
- Я буду стрелять в тебя, - ответил сосед…
- Улучшив момент, выскочил из окопа и зигзагами с поднятыми руками побежал к немцам, сзади ударили выстрелы, но мимо…
Присягу власовцы принимали на выгоне и мы, пацаны, конечно, не пропустили это зрелище. Власовцев построили в длинную шеренгу по четыре, на флангах поставили пулеметы, командовали немецкие офицеры, а в заключение всем строем пели: "Распрягайте, хлопцы, кони"…
Где-то в марте власовцы попали на фронт. Они шли длинной колонной как раз мимо нашего дома в сторону поля. Вид у них был сумрачный и понурый – ни разговоров, ни смеха, ни шуток, каждый из них тащил за собой санки со снаряжением. Мы, мальчишки, дразнили их, выкрикивая одно и то же:
- Пан! На голове кубан!..
Больше мы их не видели, но, очевидно, впереди их ждала тяжелая  и безысходная судьба…
Но вот, наконец, закончилась холодная зима, и наступило лето 1942 года, запомнившееся разными событиями. Во-первых, немцы развернули активные боевые действия и, перейдя в наступление, устремились к Ливнам. Через Нижнее Карлово шло свежее пополнение и весь наш сад, а также прилегающие посадки, были битком забиты  техникой и солдатами. Я шнырял повсюду и с любопытством наблюдал за всей этой картиной. Вот со стороны Покатилово в клубах пыли прямо по полю наискосок к нам катит очередная колонна – впереди на открытой легковой машине офицер, он сам за рулем, а водитель сидит рядом. На капотах машин сверху нарисованы  большие желтые круги – это, наверное, опознавательные знаки, хорошо видные летчикам, сопровождавшим колонну, в условиях радиомолчания. Долго эти колонны у нас не задерживались – после короткого отдыха они уходили дальше на восток, где в это время шли ожесточенные бои. В то же время с востока через нашу деревню проходили для отдыха в тылу группы немецких солдат с фронта. В отличие от опрятных и подтянутых тыловых солдат, эти были небритые, оборванные и злые, как черти. Я старался не попадаться им на глаза, потому что запросто можно было схлопотать пинок или подзатыльник. Однажды один такой фронтовик-окопник  хотел подоить нашу корову. Нужно сказать, что наша Милка была с норовом и имела независимый характер. На свою беду немец подсел к ней со своим котелком не с той стороны и корова, почуяв чужака, стала от него отбиваться и хвостом и копытами. Пилотка слетела у немца с головы, котелок покатился по земле и он так и ушел ни с чем. Мать, наблюдая эту картину из окна, смеялась от души.
Другое яркое событие лета 1942 года, врезавшееся в мою память, связано с аэродромом. Аэродром  немцы оборудовали на ровном поле под Колпной, но от нашей хаты он был виден как на ладони и я мог наблюдать за всем, что там происходило. Больше всего запомнились истребители, как их называли "мессеры", беспрестанно сновавшие в сторону фронта и обратно прямо над нашей хатой. Желтые, с черными крестами, похожие на ос, они, опережая звук, внезапно  возникали почти над самой нашей трубой и с визгом уносились в сторону аэродрома. На посадку шли не сразу. Сначала делали круг над аэродромом с переворотом через крыло, с выполнением каскада фигур высшего пилотажа – словом, резвились от души, а уж потом только садились. Так продолжалось почти все лето, пока в один прекрасный день все круто не изменилось. События начались с зенитной батареи, стоявшей за деревней Нижнее Карлово, за большаком.  Как я теперь понимаю, зенитная батарея прикрывала аэродром с восточной стороны от налета нашей авиации. В это время моей святой обязанностью было от восхода и до заката пасти нашу кормилицу корову. Пасти приходилось в основном здесь  же, за околицей на обширном поле, простиравшемся до большака и дальше. Корова свободно перемещалась по всему полю, мирно щипала травку, а я, неотступно следуя за ней, тоже выискивал и ел съедобную растительность: щавель, дикий чеснок, сиргибус, "курятину" – наелся тогда витаминов, наверное, на всю жизнь. Иногда мы с Милкой приближались к зенитной батарее совсем близко, и я от нечего делать подолгу глазел на все, что там происходило. Четыре больших    88-мм зенитных орудия стояли на позиции в открытых окопах, задрав вверх черные орудийные стволы. В поддень на батарею приезжала полевая кухня с обедом. Однажды, уже ближе к вечеру, когда я пас корову где-то посреди поля, вдруг внезапно из-за горизонта с востока на бреющем прямо над зенитной батареей возникли  темные силуэты наших штурмовиков. Они прямо с бреющего, сходу атаковали зенитную батарею, обрушив на нее град бомб и снарядов. Раздались оглушительные взрывы, в небо взметнулись черные фонтаны земли с желтыми языками огня. Штурмовиков сопровождали истребители, которые  одновременно стали поливать  позицию зенитной батареи пулеметными очередями. Прямо у меня над головой самолеты, продолжая стрелять, делали боевой разворот для повторной атаки, а рядом со мной на землю сыпались стреляные гильзы и звенья от пулеметных лент, которые я потом собирал по всему полю.
Я, конечно, здорово испугался, упал на землю и зарылся носом в траву, но, к счастью, налет быстро окончился. Все было кончено в какие-то считанные минуты: зенитная батарея была подавлена, даже не успев открыть огонь, не взлетели с аэродрома и  "мессершмиты".
Когда все стихло, я огляделся вокруг, но коровы нигде не было видно. Еще не оправившись от испуга, хныкая и проливая слезы,  пустился на поиски нашей Милки. К счастью, корова нашлась  в одном из дворов на другом конце деревни.
На следующий день зенитной батареи на прежнем месте не оказалось – остались только окопы, разный мусор и, закопанное в землю окровавленное белье и обмундирование.
После расправы над зенитной батареей, настала очередь и  аэродрома -  ведь теперь он остался без прикрытия. Был ясный полдень, ярко светило солнце, как вдруг все потемнело  из-за тучи наших самолетов, внезапно появившихся с востока. Сосчитать их было невозможно, но их было так много, что, казалось, они закрыли собой солнце. Больше всего было  штурмовиков, но их сопровождали и истребители. Именно юркие истребители первыми атаковали аэродром, прижали "мессеров" к земле и ни один из них не поднялся в воздух. Следом за истребителями на аэродром обрушились штурмовики. По всему полю аэродрома взметнулись фонтаны разрывов, загорелись самолеты на стоянках, загорелись ангары, склады и постройки – пелена пыли и гари заволокла весь аэродром. Между тем штурмовики стали в боевой круг и начали по нескольку раз заходить в атаку, проносясь на бреющем над самым летным полем и обрабатывая его бомбами, снарядами и пулеметным огнем. С самого начала  налета мы все страшно испугались и спрятались в погреб. Но потом поняли, что непосредственная опасность нам не грозит, поднялись по ступенькам наверх, приоткрыли дверь выхода и наблюдали хорошо видную отсюда всю картину бомбежки от начала и до конца. Штурмовики, заходя для повторной атаки, делали боевой разворот  как раз над нашим головами. Вот один из них вдруг отделился от общей  группы, загорелся и, оставляя за собой шлейф  черного дыма, со снижением потянулся на восток…
После этого налета с аэродромом было все покончено: самолеты уничтожены, летное поле перепахано воронками, ангары и все остальные сооружения сожжены и "мессершмиты" теперь уже отлетались. А как еще недавно господствовали, как мастерили, как кувыркались и резвились?
Больше штурмовики у нас не появлялись, но зато "кукурузники" прямо-таки терроризировали немцев: видимо, нашему командованию было известно местонахождение немецкого штаба, поэтому каждую ночь самолеты У-2 не давали немцам жилья. Словно по расписанию где-то после  полуночи, когда наступала  непроглядная темнота, вдалеке, постепенно нарастая, сначала еле уловимый, а затем все более отчетливый слышался характерный  звук мотора "кукурузника". Заслышав этот ненавистный звук, немцы смывались из штаба и спешили укрыться за кирпичными стенами маслобойки.
- Гыр-гыр-гыр, - доносился оттуда их говор…
- Смотри-ка, все же боятся они "кукурузника", - говорили наши, наблюдая за происходящим и прячась на всякий случай  в погреб…
Вскоре самолет уже кружил над нами и для начала сбрасывал осветительную бомбу. Яркий свет заливал все вокруг, и становилось светло словно днем. А самолета не было видно – он планировал где-то выше, то заглушал мотор почти совсем, то запускал его на полные обороты, кружа вокруг штаба.
Немцы, конечно, знали, что этот легкий самолет не несет на себе серьезной боевой нагрузки, но "угостить" гранатой или небольшой бомбой мог запросто, поэтому они нервничали и отсиживались в укрытии. Так продолжалось и час, и два и, когда осветительная бомба, медленно спускаясь на парашютике, догорала, летчик сбрасывал  новую и продолжал кружить. Я зорко следил за местом падения сгоревшей бомбы, чтобы потом подобрать белый шелковый парашютик - бесценный подарок девчатам на платочки, от такого подарка они были просто счастливы.
И еще одно событие, связанное с самолетами, бомбами и бомбежкой, произошло в это памятное лето 1942 года. Дело в том, что пасти стадо коров гоняли километра за два от деревни в балку, где на склонах было много сочной, невытоптанной, свежей травы. В этой балке было хорошо и раздольно, корова паслась на склонах на виду, и можно было не ходить за ней все время, а просто сидеть на бугре, наблюдая за ней издалека. Еще можно было наблюдать за самолетами, пролетавшими  большими группами на запад на бомбежку. От нечего делать я всякий раз старался сосчитать их, но путался. Через некоторое время наши самолеты тем же маршрутом возвращались после бомбежки, они (скорее всего один из них) стали сбрасывать бомбы прямо на нас. Все произошло так внезапно и так нелепо, что просто не верилось в происходящее, но бомбы с небольшим интервалом падали цепочкой и все ближе и ближе прямо ко мне. Последняя бомба упала метрах в пятидесяти от меня в лощину возле ручья. Мои глаза, расширенные от ужаса, навсегда запомнили картину взрыва: черный фонтан из земли, огня и дыма взметнулся высоко в небо; визг и шипение осколков; падающие сверху с глухим стуком комья земли. Одновременно с оглушительным звуком взрыва, тугая, теплая взрывная волна подхватила меня, словно пушинку и отбросила с бугра в трясину. К счастью, меня не задел ни один осколок и не попала ни одна глыба земли. Воронка от взрыва  получилась метра три глубиной  и десять метров в диаметре. Вокруг никаких  объектов для бомбежки не было, почему же летчик сбросил здесь бомбы?
Причина, как я теперь понимаю, простая: вероятно, один из пилотов во время боевого вылета не израсходовал весь свой боезапас, а возвращаться на свой аэродром с бомбами, предназначенными для врага, было чревато, по меньшей мере, объяснением с особистами, а то и привлечением к более  строгой ответственности – вот летчик, не подходя к линии фронта,  и сбросил эти злополучные бомбы куда попало. Хорошо, что никого не убило, ну а пережитый нами страх не в счет.
С тех пор прошло много лет и та глубокая воронка, наверное, заросла и сравнялась с землей, а, может, и цела – сходить бы и посмотреть, да все как-то некогда, все какая-то жизненная суета и мелочевка, но всякий раз, проезжая мимо Нижнего Карлово, я порываюсь завернуть туда, посидеть на бугре, повспоминать, погрустить…
К концу лета 1942 года за околицей деревни на поле немцы начали рыть окопы и оборудовать позиции для артиллерии. Вскоре окопы были готовы, они опоясывали деревню с северо-востока и тянулись по полю и вправо и влево, но пока пустовали. Пользуясь этим, я лазил по этим окопам, и было удивительно, как это немцы в земле умеют рыть траншеи так ровно, словно, по нитке, с идеально острыми углами зигзагов. Брустверы  окопов были обращены на восток и замаскированы, здесь же были тщательно отрыты укрытия и ниши. Немецкая пехота заполнила эти окопы только зимой, когда наши войска перешли в решительное наступление. Деревня Скородумка оказалась в полосе наступления 74-й стрелковой дивизии - вот как об этом вспоминает командир взвода 109-го полка этой дивизии С. Канищев: …Вслед за полковой разведкой 3-й батальон первого эшелона 109-го стрелкового полка 3 февраля 1943 года вошел в деревню Скородумка – это в 12-15 километрах северо-восточнее Копны. Фашисты упорно обороняли Колпну – главную базу снабжения гитлеровских войск на этом направлении и стремились сдержать фронтальное наступление  148-й стрелковой дивизии через село Ярище. Особую цель они преследовали, чтобы не дать 74-й стрелковой дивизии обойти  Колпну с северо-запада, поэтому создали оборонительную позицию восточнее деревни Кривец. Командир 109 сп полковник  С.Сретенский принял решение не ждать темного времени, а днем развернуться  в боевой порядок для наступления в направлении деревни Кривец и атаковать противника, занявшего оборону по западным скатам оврага западнее деревни Скородумка (в Лимовом, прим.). Батальоны полка начали выдвигаться на исходное положение для атаки обороны противника. Впереди лежала с уклоном к оврагу чистая местность, покрытая глубоким снежным покровом.
Над юго-западным горизонтом светило яркое солнце и, отражаясь от серебристого снега, ослепляло слезящиеся глаза наших воинов, затрудняя ведение ими прицельного огня. Цепи батальонов под сильным ружейно-пулеметным и минометным огнем фашистов короткими перебежками по глубокому снегу, стали продвигаться вперед.
Появились убитые и раненые, во многих местах белый снег превратился в ярко-красный цвет, особенно свирепствовали снайперы, которые без помех разили, в первую очередь, командиров. От снайперского огня погибли командир пулеметной роты Г. Стрюк и его заместитель В. Дроздов.
Благодаря выгодности занимаемой оборонительной позиции, ярко видимым целям, очевидно было превосходство противника и, единственно возможное уменьшение наших потерь заключалось в быстром сближении с противником. Это поняли не только командиры, но и все бойцы. Под прикрытием шквального огня  станковых и ручных пулеметов, а также 82 мм минометов бойцы поредевших взводов быстрыми перебежками стали спускаться в овраг и приближаться к противнику.  Наступило время сумерек, сгущающаяся темнота позволила избежать прицельного огня противника и подготовиться к решительной атаке. В воздух взвилась красная ракета и по этому сигналу бойцы и командиры, преодолевая крутизну оврага, дружно атаковали врага. Фашисты, неся не меньшие потери, стали поспешно отступать к деревне Кривец.
 На плечах отступающих воины 109-го стрелкового полка 4 февраля 1943 года ворвались в деревню и захватили в плен нескольких фашистов и военные трофеи"…
Вскоре линия фронта докатилась до деревни Нижнее Карлово, и мы оказались на передовой: окопы за околицей заняла немецкая пехота, батареи 105 мм гаубиц разместились на артиллерийских позициях и начали вести непрерывный, интенсивный огонь.
- Сейчас наши откроют ответный огонь, - сказал отец, - случайный  снаряд может угодить и в нашу хату…
Но наша артиллерия почему-то не отвечала и нас миновала возможная артиллерийская  дуэль. Нашу хату немцы превратили в пункт обогрева: из окопов то и дело приходили к нам солдаты человек по пять отогреться. Они были в маскхалатах, заиндевевшие и насквозь промерзшие. Войдя в хату, они подходили прямо к кровати и валились на нее навзничь и тут же мгновенно засыпали. Однако в кратковременном, горячечном сне им, видимо, казалось, что они по-прежнему  находятся в окопе и продолжают вести огонь, так как руки у них постоянно тряслись в такт воображаемым автоматным очередям. Проходило минут тридцать, и в хату входила новая партия замерзших немцев, а этих, находящихся в полуобморочном состоянии, командир уводил обратно в окопы. Так продолжалось несколько дней. По ночам мимо нашей хаты нескончаемым потоком двигались войска и обозы отступающей немецкой армии. Немцы были уже не такие наглые и самоуверенные и вели себя намного тише. В одну из ночей к нам зашли несколько немцев, они подвинули стол поближе к печке, разложили продукты, зажгли небольшую свечку и, усевшись на лавках вокруг стола,  проговорили до самого утра. Разговаривали они тихо, не шумели и не кричали, стараясь не мешать нам. Утром я увидел немецкого солдата, сидевшего у нас на завалинке. Он был в маскхалате, в каске, в полном снаряжении и с оружием. Сидел он   неподвижно так долго, а к вечеру куда-то исчез, но на завалинке осталась его каска, патронташ и винтовка. Винтовку брать я побоялся, а каску и патронташ с патронами утащил.
Между тем стрельба все усиливалась: непрерывно вела огонь из-за околицы немецкая батарея, визжала, словно ишак, немецкая реактивная установка "Ванюша" (так ее называли наши солдаты), били танки, строчили пулеметы и автоматы, раздавались взрывы гранат,  и наша хата подрагивала от близких разрывов.
 Особенно сильная канонада стояла в первых числах февраля 1943 года, когда невозможно было даже нос высунуть на улицу и мы отсиживались в хате.
Но вот внезапно все стихло, наступила звенящая тишина, и я выбежал на улицу, взял лыжи  и начал кататься на заднем дворе с крутизны ямы, оставшейся от старого погреба. В деревне  стояла мертвая тишина, на улице не души. Когда я в очередной раз скатился вниз ямы, надо мной возникла какая-тот светлая тень – это был наш разведчик в белом маскхалате, с автоматом на груди и на лыжах.
-Немцы есть? – быстро спросил он на ходу…
-Нет…
Не задерживаясь, разведчик широким шагом заскользил вниз по улице, а я вылез из ямы и решил пройти за околицу и наведаться и в окопы и на позиции батареи. Самой батареи, конечно, уже не было, но на огневых позициях осталось много ценного добра: решетчатая укупорка из-под снарядов, пучки пороха. Решетчатая укупорка для 105 мм снаряда представляла собой небольшие салазки, и на них можно было кататься с ледяных горок, а короба из-под зарядов представляли из себя добротные сундуки  с металлическими  складными ручками по бокам, металлическим уголками и замками "патефонного" типа. Кстати сказать, что вот эти замки "патефонного" типа и плоский удобный котелок со съемной крышкой для второго – пожалуй, единственные два  предмета, позаимствованные позже Советской Армией у Вермахта. Ведь крышки ящиков с боеприпасами у нас заколачивали крепким гвоздями и, чтобы достать снаряд, нужен был не слабый ломик-фомка, а тут отстегнул "патефонный" замок и – готово! Ну, а про наши допотопные, громоздкие, круглые котелки и говорить нечего…
Разведав обстановку на позициях, мне стало понятно, что не унести все это добро и сбегал домой за  санками. Доверху нагрузив  санки, повез все это домой, никто не мешал мне: немцы ушли из деревни, а наши еще не пришли – получалось, как казалось, безвластие, но перед самым домом меня встретил староста.
- Трофеи везешь? – спросил он серьезно…
При немцах староста ходил с повязкой на рукаве, а теперь почему-то остался в деревне и наблюдает за порядком. Потом оказалось, что он служил старостой по заданию нашего руководства. Но хотя староста засек меня с этими "трофеями", они остались у нас. Прошло еще некоторое время  и вот показались передовые части наших войск. Сначала по полю в обход деревни прошла группа наших солдат с лошадью, запряженной в сани. Затем всю восточную дорогу деревни заполнила большая колонна наших солдат, идущих пешим порядком в нашу сторону. Шли спокойно, не спеша в колонне по четыре, в полах шинелей они несли сухари и грызли их на ходу. В нашу хату зашли человек десять погреться, мы впервые увидели своих солдат и с любопытством рассматривали их. Одеты солдаты были тепло: на ногах подшитые валенки, ватная фуфайка и ватные брюки, на голове шерстяной подшлемник и шапка-ушанка, а поверх всего шинель, подпоясанная широким ремнем. На поясе подсумки с патронами и гранатами, на шее автомат с круглым диском – такого мы еще не видели, и отец поинтересовался, что это за оружие.
- Это автомат ППШ, - ответил пожилой боец, - хорошее оружие…
Солдаты грелись, нещадно дымили махоркой и вели между собой разговор про ратные свои дела. Несколько раз в разговоре они с восхищением называли фамилию Жукова Г.К.
- Жуков – вот это да, - говорили они и все кивали согласно головами…
Этот эпизод и этот солдатский разговор мне врезался в память и, сам прослужив в армии немало, могу сказать, что редко о каком полководце или о военачальнике солдаты говорят с восхищением или хотя бы с уважением…
Вскоре наши войска  полностью запрудили деревню, дом "бургомистра" занял теперь уже наш штаб, а штабной броневичок остановился возле нашей хаты. Мне было все интересно,  и я с утра до вечера шнырял между солдатами, наблюдал за ними и прислушивался к их разговорам.
Однажды два солдата заспорили, кто из них стреляет более метко. Чтобы убедиться в этом на деле практической стрельбой, они пошли за околицу и я, конечно, с ними. В качестве цели они выбрали 105 мм немецкий снаряд, подобранный на огневой позиции, установили его на бруствер носом к себе и отошли назад метров на сто пятьдесят, с этого расстояния снаряд, лежащий на снежном бруствере, казался небольшой черной точкой, а ведь нужно было попасть не просто в снаряд, а в острие снаряда – во взрыватель. Но солдат, видимо, был отличным стрелком, взял винтовку, занял позицию в положении лежа, тщательно прицелился и выстрелил. В то же мгновение раздался взрыв снаряда – пуля угодила точно во взрыватель и, таким образом, спор солдат о меткости стрельбы разрешился.
К весне наши войска шли к линии фронта почти непрерывным потоком. Проходя мимо нашей хаты, часто просили  что-нибудь поесть, но мы сами голодали, и у нас ничего не было.
- А где же ваша кухня? – спрашивали их…
- Наша кухня отстала, - заученно отвечали они…
В доме "бургомистра" обосновался, видимо, штаб армии, так как на поле за околицей бывшие немецкие окопы заровняли, оборудовали там полевой аэродром и "кукурузники" непрерывно садились и взлетали с него. Это были самолеты связные, так как пилоты, едва заглушив мотор, бежали с донесением в штаб. Для меня этот период был временем счастья, так как целыми днями пропадал на полевом аэродроме. Посадка и взлет самолетов были особенно завораживающими: только что "кукурузник" парил где-то под облаками,  вдруг он уже рядом и его можно потрогать за крыло, или он стоял на земле, а потом взмыл ввысь – вот этот переход от небесного к земному и наоборот был наиболее волнительным, но стать летчиком никогда не мечтал…
Ближе к вечеру движение войск через Нижнее Карлово усилилось: шла в основном пехота, но проезжали и автоколонны. Наши солдаты, измотанные тяжелыми маршами, выглядели измученными и крайне уставшими – было много отставших, которые небольшими группами и поодиночке еще долго тянулись вслед за основной колонной.
Однажды один такой отставший солдат, поравнявшись с нашей хатой, хотел было свернуть к нам и, наверное, попросить напиться или что-нибудь поесть. На его несчастье в это время на крыльце дома "бургомистра" любезничал со штабными машинистками или связистками молодой, упитанный штабник.
Увидев отставшего солдата, он вдруг изменился в лице, грозно закричал на него и схватился за пистолет. Солдат изможденный, тщедушный, небольшого роста, такой, что винтовка, висевшая у него на правом плече, прикладом доставала почти до земли, видя, что напоролся на штаб, повернул и, шатаясь, побрел дальше по дороге.
-Бегом! – заорал штабник, вынимая пистолет из кобуры…
К моему удивлению, солдат, видимо, собрав остатки сил, сделал все же несколько шагов бегом, а потом побрел дальше. Штабник удовлетворился этим, спрятал пистолет и продолжил прерванную приятную беседу со своими дамами.
Прошло уже с тех пор столько лет, но фигура этого солдата до сих пор стоит у меня перед глазами: если бы он не выполнил команду и не побежал, наверное, штабник пристрелил бы его как муху. Конечно, война жестока и безжалостна – это на себе испытал, требует много жертв, но горько и обидно за напрасные жертвы, за бездушное и бездарное отношение к солдату…
В начале лета 1943 года настала пора нам возвращаться  в родную деревню Скородумку, и мы стали собираться домой.
В деревне Нижнее Карлово мы прожили без малого полтора года – это мои детские годы и это время мне не забыть никогда.
Теперь, проезжая по трассе, всякий раз с ностальгией вспоминается то время, иногда сворачиваю к бывшему дому дяди Вани, в который  после войны переселился из нашей деревни Ваня Драгун, а теперь там уже другие хозяева. От уютного домика Аксиньи остались только развалины, заросшие бурьяном, а от дома "бургомистра" не осталось даже следа и только кусты сирени, посаженные когда-то под окнами, по-прежнему пышно цветут каждую весну… 
Итак, возвращение в Скородумку, возвращение на пепелище – это было, пожалуй,  тяжелее, эвакуации – ведь лошади у нас теперь не было, весь свой нехитрый скарб мы везли на тачке и несли на себе, а чтобы сократить расстояние – путь держали по кратчайшему направлению – через Кривец. Преодолев очередной подъем, мы  наконец вышли на ровную дорогу перед деревней. Истребитель еще стоял посреди поля, мне интересно было сбегать к нему и посмотреть. Мы остановились передохнуть, и я побежал к самолету, залез в кабину и долго наслаждался, общаясь с этой грозной, но теперь уже осиротевшей  боевой машиной…
Возвращение домой было печальным и даже и вспомнить, и  писать  об этом тяжело: наш светлый, просторный, уютный дом сгорел дотла, сгорел сарай, сгорела пунька. Из всех построек каким-то чудом сохранились лишь закуты на заднем дворе – вот в этих-то закутах нам предстояло обосноваться и прожить не один год, можно сказать, в первобытных, убогих условиях. 
 У наших соседей не осталось даже закут, и многие жители деревни ютились в погребах и землянках среди зарослей дикого бурьяна, в холоде и голоде.
А чем питались? У кого было зерно – мололи муку на самодельных, примитивных мельницах и пекли хлеб, у кого  не было зерна, хлеб пекли из лебеды. Из крапивы и щавеля варили пустую кислицу, на речке собирали ракушек и ходили за рыбой. Помню, почти в каждом дворе была ручная мельница, состоящая из двух чурбаков с набитыми на них чугунными осколками. Зерно засыпали в центральное отверстие верхней половины и, вращая за ручку, мололи  зерно буквально пригоршнями. Чтобы не просыпать  драгоценную муку, край нижнего неподвижного чурбака обшивался вкруговую металлическим пояском с желобком. Такая мельница, например, была у мастеровитых мужиков Копатковых. Если у кого не было такой мельницы – обходились ступкой, в которой и толкли зерно. В качестве ступки использовали стреляные  корпуса из-под наших шрапнельных снарядов, валявшихся в изобилии вокруг. На мой взгляд, и эту мельницу, и эту ступку хорошо бы было иметь в качестве экспонатов в нашем Краеведческом Музее. Хотя к этому времени линия фронта откатилась далеко за Курск, но люди в нашей деревне продолжали гибнуть – ведь земля была густо усеяна неразорвавшимися снарядами, бомбами, минами, повсюду валялись  гранаты и патроны.
Все эти взрывоопасные предметы были приманкой для деревенских ребятишек, и они безвинно гибли, подрываясь на них. Обычно внезапно  где-нибудь раздавался сильный взрыв и через некоторое время крик и плач матери по погибшему сыну. Вскоре становились известны и подробности: нашли снаряд, стали его разряжать, разорвался в руках, разорвало живот и наружу вывалились все внутренности…
Однако все эти подробности не останавливали ребят,  и они продолжали заниматься этим архиопасным делом. В Скородумке погибли на снарядах и минах:
1. Сухинин Семен Гаврилович.                5. Сухинин Анатолий Петрович.
2. Сухинин Валентин Алексеевич.             6. Сухинин Юрий Михайлович.
3. Сухинин Николай Васильевич.              7. Сухинин Виктор Михайлович.   
4. Сухинин Виктор Андреевич - ранен.     8. Уваров Николай
                9. Уваров Алексей Андреевич.   

Жизнь их оборвалась в самом начале, в самом расцвете  - это тоже жертвы войны, но их имена не занесены в Книгу Памяти, не высечены на обелисках, поэтому память об этих невинных жертвах войны нужно сохранить хотя бы в этих записках… 
 Мы с Мишей тоже занимались этим  "саперным" делом. Прежде всего, мы  с ним сняли и разрядили около дюжины немецких противопехотных мин, расставленных в Курашовом лесу. Сама мина и по форме, и по размерам похожая на литровую банку, содержала в себе много ценных для нас вещей: сотню блестящих стальных шариков (для стрельбы из рогатки по воробьям); двухсотграммовую тротиловую шашку (глушить рыбу); три детонатора; три блестящих огнепроводных стержня, которые годились в качестве ручек. Обнаружив очередную мину, мы осторожно подбирались к ней и долго рассматривали ее. Взрыватель  мины с тремя растопыренными в разные стороны тараканьими усиками располагался сверху. Мы понимали, что если задеть эти усики – произойдет взрыв, и прикасаться к ним ни в коем случае нельзя, поэтому мы брали веревку, заводили петлю, прятались в укрытие и дергали за нее. Тишина – значит, мина отсырела и бездействует.
 Теперь мы смело подходили к ней, вставляли гвоздик в предохранительное отверстие взрывателя и выкручивали его. Взрыватель мы выбрасывали, откручивали три винта на верхней крышке и вынимали из корпуса все содержимое. В нашем "арсенале" были и гранаты, и патроны, и многое другое. Попались мы с Мишкой на 81 мм мине к немецкому миномету. Однажды шесть этих мин, уложенных в двухсторонний металлический лоток с ручками, мы приволокли в ров и принялись за дело. Блестящие головные взрыватели мы выкрутили легко – ведь минные взрыватели не кернятся, а вот основные патроны, запрессованные  в хвостовик втугую, никак не поддавались и мы стали колотить одну мину о другую. Оглушительный взрыв грохнул внезапно, и мы скрылись в облаке порохового дыма. Первой мыслью, мелькнувшей молнией в моем мозгу, была мысль – цел ли у меня живот и не выскочили ли наружу кишки. Быстро ощупав себя, убедился, что живот цел и невредим и обрадовался. Выкатившись кубарем из клуба дыма, насмерть перепуганные, мы с Мишкой стали понемногу приходить в себя и  "считать раны": моему другу посекло порохом колено правой ноги, а я отделался испугом. После этого случая мы больше не занимались этим "саперным" делом и полностью уничтожили свой "арсенал".
К осени жители деревни кое-как обустроились на своих разрушенных подворьях, а многочисленным подросшим ребятишкам пора было собираться в школу. К сожалению, начальная школа в Скородумке сгорела, и теперь нам было нужно ходить за три километра на Фошню. Мне пошел уже десятый год, но пришлось садиться за парту в первый класс. Впрочем, трагедии в этом особой не было: все мои сверстники в годы оккупации в школу не ходили и все оказались переростками. Фошнянская семилетняя школа размещалась в церкви. Довоенная церковь была с высокой, видной издалека и притягивающей взгляд колокольней, но в начале войны колокольню сломали, дескать, она служит хорошим ориентиром для немецких самолетов. Конечно, дело не в самолетах – это был просто удобный предлог для борцов с религией, стремившихся подменить ее ложной марксистской идеологией. Но и без колокольни  церковь была добротная, красивая с высокими сводами, арками, мраморной широкой лестницей, ведущей на просторную паперть. В классах зимой было холодно, и мы сидели на уроках в верхней одежде, не хватало учебников и тетрадей, писали на чем придется перьевыми ручками и носили с собой чернильницы. Портфелей и в помине не было – учебники носили в сумках из-под противогазов. К сожалению, здание Фошнянского Храма Богоявления Господня в настоящее время находится в полуразрушенном состоянии и это целиком лежит на совести местных властей, которые не только не сберегли прекрасное строение, возведенное на народные пожертвования, но и  потакали растаскиванию даже кирпичей. А что построили из них? Да ничего!  И сами сгинули неизвестно куда, а намоленное святое здание храма по-прежнему притягивает к себе людей и в нем возобновлена служба, и, будем надеяться, что когда-нибудь этот храм, один из первых в Орловской губернии будет восстановлен во всей своей первозданной красе и величии…

До Фошни километра три и моя мать, преподававшая в начальных классах, вставала в половине пятого утра, чтобы успеть растопить печку, приготовить еду, подоить корову и управиться по хозяйству. Истопить печку было непросто: ни дров, ни угля не было и в помине – топили кизяками,  которые не разгорались и весь едкий, густой дым валил в хату, выедая глаза. Ребятишек из Скородумки ходило в школу, наверное, человек пятьдесят, например, только с Ларина бока ходили: Гераська, Ленька, Рая, Валя, Славик, Олег и Мишка с сестрой Люсей,  с Павловского бока набирается одиннадцать человек, а на Центральной улице школьников было, конечно, больше всего. Кроме учебы все ребятишки по-взрослому помогали дома по хозяйству. К примеру, мне после школы надлежало наносить пять ведер воды из колодца у ручья под горой, набрать хворостинок для растопки печки, надергать из стога две коробки сена для коровы. Управившись со всеми этими делами, бежал до самого вечера кататься на лыжах.
А как же уроки? Устные предметы я не учил, а запоминал, что преподавалось на уроках. Мать возмущалась этим и заставляла учить уроки, но напрасно она это делала – наоборот у ученика нужно развивать способность максимально усваивать лекционный (классный) материал и об этом хорошо знают студенты высшей школы.
Весной работы дома было еще больше: вскопать вручную лопатой огород, посадить огород – ведь родителям было некогда, они с утра до вечера работали на колхозном поле, поэтому у всех ребят руки были мозолистые, привычные к полезному труду. Но в то же время, в то трудное время нам было радостно и весело: по весне ребятишки, словно тараканы из щелей высыпали на молодую изумрудную  травку и, упиваясь весенним ласковым теплом, играли в лапту, в клеп, в прядки, в горелки. По вечерам звучала гармошка, пели частушки и "страдания".
Конечно, в молодости все рисуется в розовых красках, и жизнь бьет ключом, но тяжелейшие испытания для нашей многострадальной деревни еще не  закончились и были еще впереди. Наконец, окончилась война и пришла долгожданная Победа, оплаченная неисчислимыми жертвами, многие односельчане не вернулись домой – вот выписка из Книги Памяти:

Д. Скородумка
Бояркин Григорий Михайлович, 1922 г.р., красноармеец, попал в плен 07.07.42г., с. Алексеевка, сталаг 2-Д   до 22 02.43г.
Павлов Анисим Степанович, 1923 г.р., красноармеец, умер от ран 07.04.45г. захоронен: Австрия, м. Гимберг.
Павлов Игнат Степанович, 1923 г.р., рядовой 116 сп, умер от ран 07.04.45г. захоронен: Австрия, м. Гимберг.
Павлов Никифор Ефимович, 1903 г.р., красноармеец 227 сп 183 сд, погиб 17.08.42г., захоронен: Калининская область, д. Бутово.
Павлов Петр Гаврилович, 1913 г.р., рядовой, пропал без вести в 03.42г.
Павлов Петр Ефимович, 1906г.р., красноармеец, погиб 21.05.43г., захоронен: д. Ясенок,  Жиздринский район, калужская область.
Самойлов Василий Алексеевич, 1922 г.р., рядовой, пропал без вести в 03.44г.
Сухинин Алексей Егорович, 1907 г.р., красноармеец, пропал без вести в 08.43г.
Сухинин Василий Иванович, 1911 г.р., рядовой 81 сд, погиб в бою 05.07.43г., захоронен: станция Поныри.
Самойлов Николай Михайлович, 1920 г.р., красноармеец 507 сп, погиб в бою 11.07.43г., захоронен: с. Протасово, Малоархангельского района.
Сухинин Виталий Федорович, 1907 г.р., красноармеец, пропал без вести в 03.43г.
Сухинин Владимир Иванович, 1925 г.р., рядовой, пропал без вести в 09.41г.
Сухинин Гавриил Никитович, 1907 г.р., рядовой, пропал без вести в 06.44г.
Сухинин Никита Емельянович, 1898 г.р., красноармеец, пропал без вести в 03.43г.
 Сухинин Федор Васильевич, 1898 г.р., рядовой, пропал без вести в 03.45г.
Титов Николай Петрович, 1914 г.р., лейтенант 767сп 228 сд, пропал без вести в 09.41г.
Уваров Алексей, 1905 г.р., красноармеец 853 сп, погиб 02.08.44г.
Уваров Владимир Гаврилович, 1919 г.р., красноармеец 795 сп, попал в плен 17.05.42г.  под Керчью, умер от ран 11.11.44г.
Уваров Иван Александрович, 1919 гг.р., красноармеец, пропал без вести в 10.41г.
Уваров Николай Иванович, 1922 г.р., младший сержант, погиб 12.02.43г., захоронен: деревня Смирное, Колпнянского района.
Уваров Петр Александрович, 1910 г.р., сержант 654 сп  148сд, погиб в бою 15.07.43г., захоронен: деревня Тросна Малоархангельский район.
Уваров Семен Афанасьевич, 1901г.р., рядовой 340 сд. погиб 14.01.43г., захоронен: Воронежская область, Репъевский район, хутор Сасовка. 

Они сражались, защищая свою Родину, и никогда не узнают, что было потом, но их имена навечно останутся в памяти односельчан.
 Вернулись с войны калеками: Федор Никитович  Сухинин, Прокопий Никитович Сухинин, Владимир Игнатьевич Кубарев.
Особенно трудно пришлось пережить неурожайные,  засушливые, послевоенные годы, когда люди буквально пухли от голода.
Между тем, несмотря на послевоенную разруху, несмотря на неурожаи и голодовку, налоги с крестьян разоренной прифронтовой полосы не отменяли. Наоборот налоги собирали с бедных крестьян с небывалым упорством и безжалостностью – вот как об этом вспоминает бывший начальник  финотдела Колпнянского района И.В. Медведев: …"На финотдел было возложено собирать заготовки, учитывать каждое фруктовое  дерево, каждый метр земли, летки с пчелами, скот и птицу. Все облагалось налогами. Ходили пешком по всем селам и деревням. Конечно, встречали нас не с объятиями. Помню, как пришел в одну семью, где было три незамужних девушки и  мать. Парней после войны было мало, замуж не за кого было выходить, а с девушек полагался большой холостяцкий налог. В случае неуплаты налогов делалось изымание имущества, что было особенно тяжело для финансистов, которые обязаны были выполнить этот закон. Много фруктовых садов было вырублено, что бы ни платить, а чтобы уплатить их, люди продавали последнее"…(«За изобилие», Служитель  казны государственной. 6.09.2009г.)
Когда на колхозных полях собрали урожай, почти все зерно нужно было сдать государству и самим отвезти его в Колпну на элеватор. В колхозе после войны  лошадей практически не осталось, поэтому власти не придумали ничего лучше, как везти зерно на элеватор на …коровах. Хотя мы не состояли в колхозе, но все же жили не в безвоздушном пространстве, то и нам предложили везти хлеб на элеватор. Делать нечего, запрягли мы свою кормилицу Милку в тачку, нагрузили несколько мешков зерна и я отправился в путь. И хотя наша корова никогда не ходила в упряжке, но не стала сопротивляться и послушно повезла поклажу. Наш "коровий обоз" растянулся по дороге, наверное, на целый километр и двигался медленно: мы часто останавливались, давали коровам отдохнуть, подкормить их и до элеватора добрались только к вечеру. Сдав зерно, ночевать пришлось в Колпне, но молока ни в этот, ни на другой день  Милка не давала, а ведь молоко было основой нашего питания…
Такое бедственное, угнетенное состояние деревенской жизни долго без изменений продолжаться не могло, и молодежь постепенно стала утекать из деревни. Хотя официальная пропаганда  превозносила преимущества колхозного строя и клеймила крепостное право, но колхозники фактически были закрепощены не хуже, чем при царском режиме: паспортов ни у кого не было, а чтобы переночевать, к примеру, в Колпне, существовал "дом колхозника".
Однако, несмотря на крепостнические порядки, молодежь стала при любой возможности покидать деревню. Уходили в армию, поступали в ремесленные училища, уезжали на учебу и на заработки в город на стройки.  Местные власти (понять их тоже можно) крайне неохотно и со скрипом отпускали молодежь и всеми силами старались задержать ее на месте. Однажды, будучи в отпуске после первого курса мне повстречалась на Фошне плачущая соседка тетя Маруся и поведала, дескать, не отпускают в город дочку Валю и не дают ей паспорт.
Мы вместе пошли в сельсовет. В накуренной полутемной комнате сельсовета сидело человек семь мужиков и я, не разбираясь, кто из них кто, появившись на пороге в курсантской форме при  погонах громко, с возмущением спросил:
- Почему не отпускаете Валю в город? У нас же нет крепостного права!..
В комнате повисла мертвая тишина, никто ничего не ответил, мы повернулись и ушли, но это "геройство" мне дорого обошлось.
-Что ты говорил в сельсовете? – спросил меня отец, когда я вечером вернулся домой…
Выслушав    мой рассказ, как было дело, отец сказал:
- приезжали из сельсовета, грозили написать в училище на отчисление тебя, пришлось поставить им четверть самогонки…
Ну, а Валя все же получила паспорт и уехала на стройку в Харьков. Лучше бы она не уезжала  и сидела дома: на стройке, оступившись и упав в глубокую известковую яму, она погибла…
Однако, несмотря на препятствия, неизведанность, неустроенность и непривычность к городской жизни, молодежь все же продолжала уезжать из деревни и, по самым скромным подсчетам, человек тридцать молодых людей покинули Скородумку навсегда
А кто же остался в деревне? Кто не уехал на учебу, не ушел в армию, не сбежал в город, а взвалил на свои плечи тяжкий труд хлебороба и кормил страну?
Это они, скромные, безотказные труженики в непогоду и слякоть трудились на полях и на фермах, не получая достойного вознаграждения за свой труд – низкий поклон им.
Пережитое емко обрисовал один земляк в своем небольшом стихотворении:
 … И  сапоги  и  телогрейки, и  взгляд  потухший …  в никуда.
      Поставьте  памятник  деревне, чтоб показать  хотя  бы  раз
      то,   как    покорно,   как   безгласно   деревня   ждет    свой
      смертный час. Ломали кости, рвали жилы, но ни протестов,
      ни   борьбы,  одно   лишь   "Господи помилуй!"   и   вера   в
      преданность судьбы.

Конечно, сожалеть о беспросветной, темной и скученной дореволюционной  деревне, убогости и нищете, нечего, но и революционные перемены сломали не только устоявшийся веками уклад жизни, сломали и судьбы многих людей… Жаль, что иссякла былая мощь деревни, жаль, что деревня умирает, умирает незамутненный источник жизненной силы страны, наши корни. А без корней завянут листья…
Только за последние годы, можно сказать, у меня на глазах, ушли в мир иной и мой друг детства Миша Павлов,  и его брат Шурик, и Миша Ларин и другие, всего десять человек.
 Прошло уже семь лет со времени опубликования газете моей статьи (За изобилие, от 14.10.2003г.) "Родная деревня". Посмотрим, какие  же изменения произошли в Скородумке. Изменений много: в деревню проведен газ и каждый может подключиться к нему, правда, подключение дорого и не все идут на это; установлен стационарный телефон возле Вали Горюновой и у каждого есть мобильники; все без задержек получают пенсию, которой раньше не было; налоги с крестьян теперь самые минимальные и, наверное, все позабыли о послевоенном инспекторе финотдела;  два раза в неделю приезжает автолавка, ассортимент продуктов на любой вкус – были бы деньги; весной и по осени огород вспашут трактором; в каждом доме радио и телевидение; на работу теперь никто не гонит: хочешь, работай, не хочешь работать – сиди на печи и пей самогонку…
 -Живете, как при коммунизме, что вам еще не хватает? – говорю своим односельчанам…
Земляки, разделяя юмор, пожимают плечами и говорят, что, дескать, в деревне делать нечего, здесь нет работы.
-Что за глупость! Как это в деревне нет работы? – возражаю им – здесь столько работы, что крутиться с утра до вечера и всего не переделать…
Оказывается, они имеют в виду не "работу", а возможность "заработать" – ведь кругом рынок  и так хочется купить всего и, по возможности, сразу. Рыночная "перестройка" принесла в деревню очередные испытания и перемены, которые односельчане осознали не сразу – ведь их не спрашивали, и все решалось переворотом. Большевики, когда делали переворот, хотя бы стреляли холостым по Зимнему из крейсера, а "демократы" не стали мелочиться и шарахнули боевым по Белому Дому из танка – вот и вся правопреемственность и легитимность власти…
Теперь в деревне опять нужны были крепкие хозяева, инициативные деловые люди, то бишь кулаки, но их уничтожили, поэтому "демократы" бросили лозунг крестьянам идти в фермеры.
Средства массовой информации постоянно и назойливо стали твердить, что нужно надеяться только на себя, только ты сам кузнец своего счастья и благополучия – на государство не рассчитывай. Вот тебе и на! Вековой общинный уклад жизни деревни, а потом и колхозный строй, воспитывали коллективизм, взаимовыручку, товарищество и взаимопомощь – ведь сознание человека не телевизор, что можно сразу переключить с канала на канал. Кроме того фермерство  предполагает наличие у хозяина дорогостоящей сельхозтехники, удобрений, кредитов и многого другого, поэтому в Скородумке не нашлось желающих идти в фермеры. Ну, а что же наш колхоз "Искра Сталина"?  Судьба его печальна: в результате неоднократных административно-командных преобразований, реорганизаций и укрупнений даже само это гордое название кануло в лету и его можно разве что отыскать где-нибудь в пыльных архивах, а наши бывшие колхозные земли в последнее время вошли в совхоз "Островский". Однако и совхоз не выдержал натиска перестройки: общественное имущество стало растаскиваться и разворовываться, земля постепенно зарастать бурьяном, фермы разваливаться – повсюду валялась списанная сельхозтехника: комбайны, плуги, сеялки, культиваторы и другое. Глядя на все это, невольно вспоминаешь довоенное время, когда был вспахан каждый кусочек земли, когда пахали вплотную к домам и, не дай бог залезть гусям в колхозную рожь – объездчик тут как тут и взгреет по первое число. Люди не понимали, что же происходит, неужели теперь не нужно ни пахать, ни сеять?
Наш губернатор Е.С. Строев в одном из выступлений откровенно обрисовал положение вещей:
…"Перемены были нужны. Беда современного этапа развития  России заключается в том, что потребность оздоровления ее социального организма была ловко подменена идеями и ценностями либеральной ортодоксии. Принимая эти доктрины,  мы допустили к себе чужие правила игры, а значит, ограничили свой суверенитет. Получилось, что одни приглашали народ в храм Божий, а другие, подменив понятия, притащили его в игорный дом, где и обобрали до нитки.
Какой-то десяток отъявленных негодяев, захватив все жирные куски экономики, бежит сегодня за рубеж, оставляя голодными учителей, врачей, нашу науку.
Тем не менее, еще и сегодня многие верят в либеральные догмы, как единственное и волшебное средство перестройки социальной жизни страны. Как для Маркса крестьянин был "непонятным иероглифом для цивилизованного ума", так и для некоторых наших политиков "неправильность" России служит оправданием любой их глупости, а может быть, и преступлением перед своим народом"…
(Наш современник, № 1, 204г., с. 213, Егор Строев. К разуму и чести.).

Сейчас все поля вокруг Скородумки не то чтобы распаханы, а прямо-таки возделаны энергонасыщенной, мощной, современной, импортной сельхозтехникой в самые оптимальные сроки с применением передовых агротехнических  приемов, внесением разнообразных удобрений, применением  элитных сортов семян и обработкой полей пестицидами. Едешь полями и любуешься бескрайними нивами с волнующемся под ветром  морем колосьев. Колосья тяжелые, длиной в ладонь, зерна в них крупные, сорняков нигде не видно, а урожай доходит до 70 центнеров с гектара, самое малое по 40 центнеров. Для сравнения – урожай в колхозе "Искра Сталина" в среднем составлял 7-8 центнеров с гектара – ведь тогда не было такой техники, а в качестве удобрения вносили золу, которую обязывали собирать крестьян.
Еще более фантастические перемены произошли в возделывании сахарной свеклы, которая для нашего района является  "стратегической"  культурой, так как мощный современный сахарный завод в Колпне является градообразующим предприятием, обеспечивающим занятость жителей райцентра. Еще лет пять тому назад обработка плантаций сахарной свеклы производилась вручную. Для этого нанимались откуда-то из Молдавии целые бригады женщин.
Они приезжали со своими тяпками, селились в Острове в общежитии (сейчас там приемный пункт молока) и с утра до вечера трудились на своих грядках, пропалывая сорняки и продёргивая свеклу. Однажды по телевизору показали нашего губернатора Строева на свекловичном поле рядом с чудо-комбайном, который, по его словам, полностью избавляет от  тяжкого, изнурительного труда на плантациях.
-Мучили мы наших женщин этой свеклой, - признался Егор Семенович, восхищаясь новой техникой…
Позже мне довелось увидеть это чудо-технику собственными глазами: два импортных комбайна убирали свекловичное поле возле церкви  под Колпной. Я остановился и с любопытством стал смотреть за их работой.  Комбайны двигались друг за другом, широко захватывая грядки и одновременно выкапывая свеклу, обрезая ее от листьев, очищая от земли и транспортируя в бункер. Вместительный бункер, очевидно, наполнялся быстро, так как на поле дежурили несколько самосвалов, они поочередно пристраивались к хоботу комбайна и прямо на ходу доверху загружались корнеплодами. Смотреть на работу этой чудесной, умной техники одно удовольствие, но только обидно,  что эти дорогостоящие  комбайны импортные, а наш Россельмаш так и не научился делать ничего подобного.
Радуют глаз ухоженные поля, радуют тучные нивы и богатые урожаи. Но при чем здесь крестьянин? К сожалению, крестьянин здесь ни при чем: из Скородумки в агрофирмах работают всего три человека: Сухинин Алексей Алексеевич, Сухинин Андрей Вячеславович и Сухинин Александр Анатольевич – крестьянин стал никому не нужен. Что же ожидает родную деревню в обозримом будущем? Совершенно очевидно, что население деревни будет только уменьшаться, а количество пустых, заброшенных домов – увеличиваться. Например, на Павловском боку остался всего один дом; на Центральной улице в прошлом году покинули Сухинины Александр Прокофьевич и Валя, хотя огород еще сажали; опустели и заросли бурьяном дома Уварова Николая Петровича и Василия Журавкина – они перебрались в Колпну. Но все-таки, может быть, есть надежда на возрождение деревни – ведь надежда умирает последней. Вот газетная статья "Анастасия существует", в которой предлагается идея создания  родовых поместий. Родовые поместья – это единственный реальный шанс человеку вырваться из тисков искусственной городской системы и вновь вернуться в состояние гармонии с Природой. (Тайная Доктрина  № 61 2005г.). Недавно по телевизору показали сюжет, как идея Родового поместья уже воплощается в жизнь в Белгородской области. По словам телеведущего, в области разработаны условия строительства Родового поместья: один гектар земли  в какой-либо пустующей деревне выделяется желающему совершенно бесплатно без права продажи, но с правом наследования. Здесь можно строить дом по своему вкусу и заводить хозяйство – при помощи  компьютерной графики даже показано, как заманчиво  и красиво это выглядит в натуре.
В той же Белгородской области есть пример, как 26-и летний студент Потрясов Андрей стал одним из лучших предпринимателей России. Как ему это удалось и что для этого нужно?
Во-первых, составил досконально просчитанный на компьютере бизнес-план  и получил кредит  в размере 20 миллионов рублей, закупил импортную технику, закупил элитные семена, построил склады, загоны, стал разводить овец. Сейчас у него работают жители трех окрестных сел и получают по 24 тысячи рублей в месяц, у некоторых доходит до 60 тысяч. (АиФ № 43 от 27.10.2010г.).
Может, и в Скородумке когда-нибудь появится такой же молодой человек – крепкий  хозяйственник и патриот своей Родины. Тогда и нашим землякам не нужно будет ездить в Москву на заработки, и выполнять там унизительную, черную работу в отрыве от семьи и от дома, а трудиться на родной земле.

ЭПИЛОГ
С первых шагов  и до конца жизни человек пытается понять и осознать, кто он такой, на что способен, какое его призвание, в какой стране родился: богатой, благополучной, счастливой или бедной и несчастной…
Что же понял и осознал с башни прожитых лет тот мальчишка, родившийся когда-то  в Скородумке. Оказывается, родился он в Великой, богатой стране с бедным измученным народом, стране больше несчастной, чем счастливой…
Главное несчастье заключается  в полной и безраздельной зависимости от ВЛАСТИ. Еще далекие наши предки позвали варягов: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами".
Главное наше горе в том, что волею случая наши Верховные Правители зачастую случайные, чужие, мелкие, далекие и чуждые от народа, от его нужд и чаяний – вот почему и до сих пор нет порядка…
Главное наше несчастье, что во власть проникли безнравственные многоженцы, подлые коррумпированные проходимцы с заграничными вкладами, заграничными домами и виллами, дети у них тоже за границей – спрашивается, есть ли у них другие заботы, кроме набивания своих бездонных карманов, недаром люди говорят: "Сталина на вас нет! "…
Не так уж трудно написать о прошлом, о настоящем, а вот как угадать, что будет дальше. Более чутко грядущее улавливают и предчувствуют поэты, музыканты, художники и писатели. Из калейдоскопа прессы мне хочется привести отрывок интервью Михаила Задорнова "Аргументам и фактам".
Вопрос: "Наверняка вы слышали мнение о том, что настоящие правители       мира - те,  чьи имена держатся в секрете"…
Задорный: "Сегодня настоящие правители мира – торгаши. Они хотят нам всем чипы поставить, но у них ничего не получится. Потому что матушка-земля всегда защищала униженных и оскорбленных, спасала простых людей. И в этот раз спасет. Когда люди начинают думать, что они хозяева жизни, нефть приходит к Америке сама и разливается в океане. Произойдет  что-нибудь наподобие прорыва нефти, и этим правителям будет не до нас.
Хотя опасность другого сценария, того, что торгаши могут все-таки установить свой порядок в мире и зачипировать народ, еще существует.  Но то, что люди об этом узнали, начали обсуждать, говорит о том, что там, "наверху", все пошло не по их плану. А это вселяет надежду". (АиФ, №52, 2010г.).
Попытки установить свой порядок в мире у торгашей   были и раньше, но им помешал Гитлер – вот как он сам пишет об этом:
…В дни моей зеленой юности ничто так не огорчало меня, как то обстоятельство, что я родился в такое время, которое стало эпохой лавочников и государственных чиновников. Мне казалось, что волны исторических событий улеглись, что будущее принадлежит только так называемому "мирному соревнованию народов", то есть самому обыкновенному взаимному коммерческому облапошиванию при полном исключении насильственных методов защиты.
Отдельные государства все больше стали походить на простые коммерческие предприятия, которые конкурируют друг с другом, перехватывая друг у друга покупателей и заказчиков и вообще всеми средствами стараться  подставить друг другу ножку, выкрикивая при этом на всех перекрестках о своей честности и невиновности. Мне казалось, что эти нравы сохраняться навечно и что весь мир постепенно превратится в один большой универсальный магазин, помещение которого вместо памятников будут украшены бюстами наиболее ловких мошенников и наиболее глупых чиновников.
Купцов будут представлять англичане, торговый персонал – немцы, а на роль владельцев обрекут себя в жертву евреи"…

Получается, что, либо мир может превратиться в "универсальный магазин", либо мир может превратиться в военный лагерь.
Конечно, универсальный магазин лучше, но хватит ли у торгашей ума обуздать свою жадность, хватит ли у них ума не кичиться наворованным, смогут ли они поделиться, обретут ли они такие человеческие свойства, как совесть, честность, порядочность, престанут ли они развратничать, бесчинствовать и мучить людей бесконечно растущими ценами – вот в чем вопрос.





        20.01. 2011 года.
             Колпна