Записки сексота
Продотжение от:
1. http://www.proza.ru/2015/12/10/392
2. http://www.proza.ru/2015/12/10/651
Поэтическая натура из тайников военно-тактической подготовки
-Ты вредный для армии человек - сказал, как гвоздь вбил! - Коля Мякотин, старший сержант и старшина нашей роты.
Ничего себе - определение?!
А ведь ничего из ряда вон выходящего не наблюдалось вроде бы за мной. Однако, - не знаю, как это было у других, а чувствовал я за собой вот что! Особенное пристрастие к происходящему вокруг. Военное дело, военная техника, военный уклад жизни не воспринимался мной чем-то инородным, более того хотелось, чтобы всё совершалось соответственно высокому своему предназначению. И тяготы жизни в казарме не представлялись, поэтому, чрезмерными, а связывались мною только лишь с неумелостью своей в этом деле, отсутствием необходимого навыка. Но, достаточно было мне поднапрячься и недостаток этот преодолевался как бы сам собой.
Так же легко, как, например, процедура отбоя. Всего один только раз не успел сделать всё как надо: по команде рассупониться, сбросить одежды, да так чтобы они, уже падая, сложились по правилам – на табурете гимнастёрка рукавами внутрь, четко выведенный круг воротника; сверху галифе, сложенные втрое и ременной своей частью направленные к выходу; портянки аккуратно висят на перекладине табурета; а сапоги выровняли мыски своих носков точно на ладонь от плоскости сиденья – теперь змейкой сверкнуть кальсонами в приготовленную для сна койку и так замереть.
Уже на втором заходе отпущенные прихотью командира тридцать секунд времени запоздали окончиться всего на одно мгновение.
И этого было достаточно.
А если дальнейшие тренировки всё повторялись и повторялись, то исключительно только в группе – как изощрённый способ воспитания отстающих, да - бери выше! – боевой слаженности подразделения.
Да вот точила уже изнутри глухая скверна и наползала на глаза пелена скепсиса, от которой всё происходящее искривлялось – но искривлялось ли? – да теряло как-то быстро свою целесообразность.
Игра.
Нелепое игрище, неизвестно когда начавшись, простирало свою безысходность сюда, к тебе, и дальше, дальше, дальше…
Тебе туда нельзя… Туда можно только людям… которым наплевать. А ты слишком близко принимаешь к сердцу. Там для тебя опасно, потому что тебя обманут.
Откровение это к тому времени года как три уже явилось в неких штатских мозгах на свет, и было записано скрижалями на многотиражных листах бумаги, - что, впрочем фактически уравнивало ценность эту с прочим дефицитом уже и из туалетных аксессуаров – но, откровение это блуждало так далеко, что не было возможности воспользоваться им в своих тайных гносеологических исканиях, уже тогда начавшихся и неистребимо сопровождающих меня вот и по сию пору.
Хотя особенной опасности от такого образа жизни я не ощущаю, и вовсе не потому что, как идиот, не знаю, чем чревато приближение к подобию густо гудящего трансформатора убийственно высокого напряжения, а потому что знаю – есть, есть оно, это высокое напряжение, - да только что из того, когда громоздко оно, лениво и малоподвижно – и спастись исключено, когда, что называется, влип; да и увернуться, если на то судьба положит, вполне возможно.
Только вот что делать с избыточным этим своим знанием окаянного этого предмета?
Не знаю.
Не знаю!
Не знаю!!!
А тогда был самый разгар пахоты.
Внеочередными нарядами дружные наши младшие командиры вовсю старались изгнать из меня греховное.
И был я уже совершенно как Иов.
Многие страдания иссушили меня; и уже в бессознательном состоянии совершал я ежедневный ритуал групповой военной подготовки; одна ночь трудовая была безбрежно моей
1. Ночь та, - да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев!
2. О! ночь та - да будет она безлюдна; да не войдет в нее веселье!
3. Да проклянут ее проклинающие день, способные разбудить левиафана!
4. Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы
5. за то, что не затворила дверей чрева [матери] моей и не сокрыла горести от очей моих!
6. Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?
7. Зачем приняли меня колени? зачем было мне сосать сосцы?
8. Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно
но молодое моё, здоровое тело снова и снова исхищралось совершить очередной подвиг стойкости в борьбе с извергами службы, чтобы добраться-таки до души мучителя своего и остаться там навек жгучим угольком укоризны.
Тайно, изуверски таинственно, невнятно, невразумительно.
Но только лишь глаза мои выдавали внутренние устремления своего владельца, из коих отправлялся в мир поток чувств, раздувая на своём пути неистребимый светильник возмущённого разума, который ещё и радар, постоянно считывающий состояния окружающей обстановки и этим же бесхитростным способом подпитывающий самого себя для новых импульсов.
Электричество изнурительно желтым светом нависает над уже погружающимся в дремоту строем, который замер в ожидании счастливого момента - десятки белых кальсон - все как один на единственной пуговице - обвисли на каждом бойце. Уставшие за сумеречный зимний день, они – кальсоны - принимают в себя все мучения молодых мышц, весь этот день занятых таким бессмысленным с точки зрения эволюции делом. Остались последние мгновения до того, как командой "отбой" каждый останется, наконец, наедине со своим сокровенным. Сон может прийти не сразу. Но все равно он возьмет своё и где тогда будет каждый - ведомо лишь одному случаю.
Вот великан Мамонтов, вальяжно мягкий, уснул уже и только бредит вожделенным именем. Нина, Нина - зовет он свою оставленную молодую жену.
И стонет он во сне, уже отзывающийся на кличку "Нинка" и не обижается он при этом, а только на мгновения в глазах его заметным становится некий улет в высшие сферы. Сейчас же он охает, ворочаясь, но только дневальный у телефона, уныло изготовившийся стоять первую половину ночи, слышит его.
А она, сладчайшая, может спать спокойно. Ведь бессонен наряд и споро шурует мокрыми тряпками по полу - назло врагам и на радость верховному главнокомандующему.
Бессонен и я. Ибо персонально был приглашен выйти из строя, чтобы с тоскливой отстраненностью смотреть, как мои товарищи скрываются под одеялами до такого недалекого утра.
Я знаю что мне делать.
Я аккуратно расправляю свою постель, ослабляю натяжение одеяла, выпустив подвернутые его края, но не совсем, а ровно настолько, чтобы можно влезть туда и тогда тепло от твоего тела не развеется в пространстве, а будет окружать тебя, ограждая от прохлады. Сделать это нужно прежде, чем приступишь к отработке наряда, пока есть силы и способность что-то соображать.
Моя лопата никем не занята. Сугроб - от сих и до сих - замер в ожидании встречи. Не первую уже ночь мы проводим вместе. Так что мой расчет точен, выверено каждое движение, выбран лучший угол наклона и сила броска. В безвестности остаются только часы, необходимые для того чтобы площадь приобрела вид сверкающей под фонарями плоскости порядка.
Не разгибаясь, проползаю мимо места хранения лопаты; не говорю ей: "Прощай", а, засыпая на ходу, снимаю одежды, укладываю на своём персональном табурете, так, как это требует придирчивый сержант - строго как на картинке; и - серой пташкой легкокрылой - влетаю в свое гнездышко.
Первое, что совершает мой организм, едва почувствовав сдавленный вопль дневального, измученного бессонной ночью: "Рота, подъём" - это в полете в кальсонный же строй прислушаться к работе ветра за стенами казармы.
Дует. Значит, все повторится. Не раз и не два длится эта ночная жизнь. Уже теряется способность что-либо соображать. Только движением продолжается жизнь и крепнущей решимостью не показать свою слабость, не единым взглядом не вымолить милости.
Всё кончается как бы само собой. Просто однажды ты не услышал тех слов приказа и, быстро спрятав в себя вспыхнувшую было радость, вернул свою жизнь в - казалось бы - доконфликтную колею. Но многое из былого ушло прочь и дистанция между тобой и твоим сержантом Костенко стала почти несущественной.
Меж тем сильно скучал наш бравый майор.
Был он в одном звании с командиром нашего отдельного батальона в особой части, и тем острее воспринимался им удар судьбы, несуразно забросившей его на ротный уровень, да ещё в этакой глухомани.
Блестящая выправка, великолепная спортивная форма - да многое чего выделяло его среди прочих, и тем более перед нашим невысоким, плюгавеньким, в сравнении с ними, – нашим Батей.
Как-то так получилось, а стало мне известно, что я, вроде бы хожу в любимчиках у Бати.
Новость эта была невероятной, исключительно из-за своей неправдоподобности: кто? - это я, и кто – Батя! И поэтому столь легко изгнана была она из моего сознания, как малая пичужка, ненароком влетевшая в растворённое окно.
И всё же справедливости ради надо заметить, что на грешки мои, в части доступной его взору, Батя смотрел снисходительно – то пилотка вечно сидит у меня косо; то, того хуже – проходя, уже ставший сержантом ещё более отдельного взвода - в торжественном марше знаменосцем, тресну я своими туго натянутыми галифе и кальсоны блеснут в образовавшейся прорехе, аккурат перед глазами командования; то не вполне отлично закончу я курс военных наук и Батя, вручая мне перед строем батальона погоны младшего сержанта по отцовски посетует – что вот маловато будет.
И на старуху бывает проруха! – услышит он, неуместный в столь торжественной обстановке, неуставной мой на то ответ и проводит меня - не знаю уж каким таким взглядом – в строй.
Гораздо чаще доводилось сталкиваться мне с нашим Майором и в обстоятельствах всё более постыдных для курсанта. Одно моё висение на перекладине что значило!
Тогда, насмотревшись на беспомощные наши потуги, приказывал взводным капитанам построить своих баранов и пусть смотрят - как это надо делать.
А посмотреть было на что.
Это был единственный из знакомых мне когда-либо мастеров спорта.
В этой моей стерильности нет особой случайности, поскольку я всегда инстинктивно уберегаю себя от чего-либо, связанного со спортом, прихотливо полагая, что жизнь в спорте не то что сродни, а более порочна, чем даже занятия на ниве продажной любови. Но этим я не порицаю таковые занятия, а, вполне допуская к употреблению другими – будь на то охота, для себя же считая не то чтобы не пристойными, а однозначно неприемлемыми нарочитые изнурения собственного тела, когда для этого достаточно и более актуальных занятий.
Но тогда это было всё!
Невероятно, что плотный этот мужчина, в самом, что называется, соку, в полной своей военной экипировке (только портупею снял) совершает - в своём полёте в воздушном пространстве казармы - фигуры высшего пилотажа.
Вот так надо! – скажет, бывало, он, уходя тосковать о недавнем своём прошлом в ротную свою канцелярию.
И однажды происходит нечто невероятное. Дневальный у тумбочки громогласно провозглашает что курсанту такому-то срочно явиться к командиру роты.
-Товарищ майор, курсант такой-то по вашему приказанию прибыл!
- Садись!
Табурет стоит неподалёку от командирского стола. Сажусь на краешек, не зная куда бы пристроить кисти рук.
- Как жизнь – назвал по имени, к чему бы это?
- Нормально. Но чувствую, что вопрошающему хотелось бы услышать более развёрнутый ответ; и не о казарменных моих приключениях, а о чём-то таком, что дало бы возможность поговорить на отвлечённые темы.
Но собеседник майора не готов к тому – он напряжён и задрочен, а интеллект свой запрятал до лучших времён.
Ладно, не будем об этом.
- Нужно написать пару стихотворений. Пойдёшь от роты на конкурс поэтов части.
- Но, товарищ майор, я их сроду не писал, да и не люблю я их.
- Надо! Даю неделю сроку.
- Есть! Разрешите идти?
Всё это я уже рассказал где-то иному поводу. Иной был тогда повод и картина происходившая виделась по-другому, что нельзя отнести к фантомному взгляду на предмет. Верно было то, и верно будет другое, и третье - если выпадет случай. Да, сколько не смотри на один и тот же предмет, всё он будет другой, не похожий на прежде оценённый, потому, наверное, что как бы не было неисчерпаемо наше воображения, а реальность всё будет богаче самого изощрённого вымысла.
Вот теперь сопоставьте факты и сделайте свои выводы.
Прошу только – поелику это возможно - не злоупотреблять знаками восклицания
Это чмо, курсант, пару раз, - не укрывшихся, впрочем, от жадных до новостей глаз воинского коллектива - вызывается тэт а тэт к блестящему командиру, там они о чем-то беседуют (!), после чего курсанта освобождают на неделю (!!) от всех занятий (!!!). Теперь даже старшина бессилен совершить свой чин благословения нарядом, а кому и этого покажется мало то, повторюсь, это чмо после разговора этого целыми днями уединяется в классе тактической подготовки, а, между тем, курсанты, чтобы провести плановые занятия по этому предмету бестактно выбрасываются на улицу, в метель и, практически совершая не пустяшные свои пробежки из края в край широкой заснеженной долины с криками - Ура-а-а, - исполняют групповое действо, в нашем обиходе называемое «сопка наша - сопка ваша!»
И всё это время, пока они так упражняются, этот … говорят, пишет стихи!
Нелепее прикрытия для стукача не найти!
Вирши, тогда впервые вымученные мной, во исполнениё приказа командира роты, и с которыми я занял второе место на конкурсе - не удержались в памяти. Но, видимо, разогрев тот дал себя знать, если даже под крылом стратегического бомбардировщика никак не удавалось избавиться от поэтического своего наваждения
Мне дан был знак - мол напиши стихи
О юбилее нашей части.
Ну, стало быть, дела мои плохи -
Ведь этот юбилей мне как собаке: -здрасте,
Мне б на гражданку вырваться скорее,
Где женщины доступные, как свал.
Чтоб гриб плутониевый ядерной идеи
Врасплох меня истасканым застал.
Всего лишь миг. И вот в материи межзвёздной,
Законный атом в тех парсеках притесня.
Блуждать обречено частицею ничтожной
Милимикрон того, что называлось прежде Я.
И с тех пор я много сил трачу на то, чтобы изжить из себя подобного рода наваждение. Только не всегда успешны мои потуги в этом деле. Иногда прорывается ещё и не такое.
А вы говорите: - Сексот!
Продолжение следует на http://www.proza.ru/2015/12/10/629
фото Валуев Андрей