Николай КРАСИЛЬНИКОВ
ТАХИР И ЗУХРА
«Было так или не было, только говорят…» – так начинаются многие восточные сказки. Но я хочу рассказать не сказку, а быль из моего далёкого детства. Кому интересно, послушайте.
Его звали Тахир, её – Зухра, как в знаменитой узбекской сказке. Они жили на Ташкуче – улице, выложенной булыжником. Дворы их разделял низкий потрескавшийся дувал.
Тахиру было четырнадцать вёсен. Зухре столько же. Почти наши сверстники. Но они нам казались много старше, почти взрослыми.
У него не было отца – умер от смертельного в те годы туберкулёза. Но было много сестрёнок и братишек. Зухра же была одна у родителей.
Когда ты самый старший в семье, то должен быть опорой младшим. Тахир был надежной опорой и им и матери.
После школы, наскоро перекусив, он брал стеклянный трёхлитровый баллон и спешил на Зах-арык – ледяной ручей. Тахир ловил пиявок. Он вытаскивал на свет скользкие камни, обросшие тиной, и снимал с них липких цепучих тварей. У многих пацанов они вызывали омерзение и даже испуг, а Тахир их запросто брал двумя пальцами и отправлял в баллон с водой.
Солнце скрадывало пыльные тополя. А Тахир всё таскал и таскал холодные камни, пока не синели губы. Когда пиявок набиралось достаточно, он брёл домой.
Завтра – воскресенье. Надо вставать рано-рано. И ехать на базар на трескучем трамвае. На базаре у Тахира было «своё» место, где он продавал пиявок. Полтинник – за штуку.
Вначале мы удивлялись: кому они нужны?
А пиявки, оказывается, хорошее лечебное средство, недаром их величают в аптеках «медицинскими пиявками». Спрос на них всегда был. К обеду Тахир с полной сумкой свежих лепёшек и овощей, купленных на деньги от проданных пиявок, торопился домой.
Ему никогда, сколько его помню, не хватало времени для игр. Он всегда куда-то торопился. В школу, домой, на базар.
Это отчуждение не только отдаляло его от нас, пацанов, но и возвышало над нами. Общайся он с нами, может, не избежать бы ему, наверное, прозвища Дуремар – того самого, помните? – противного продавца пиявок из книжки «Золотой ключик, или приключения Буратино». Но мы инстинктивно чувствовали превосходство Тахира над нами в нашем беззаботном за родительскими спинами шалопайстве.
И вдруг по улице пронёсся слух: Тахир полюбил Зухру, как в знаменитой восточной легенде. Кто-то их видел вместе – то ли в парке, то ли в библиотеке.
Ну, полюбили – и пусть…
Однако это стало поводом для проявления мальчишеского глупого эгоизма. За него потом бывает стыдно, когда тебя самого коснётся свежим дыханием эта волшебная сказка.
Но тогда… Мы словно с цепи сорвались, всячески стараясь задеть самолюбие Тахира.
В спину ему больными уколами летели слова:
– Жених!
– Скоро ли свадьба, Тахир?
– Это про вас кино «Тахир и Зухра»?
Нам, двенадцатилетним, почему-то казалось, что унизительнее и обиднее слов «жених» и «невеста», нет на свете. А Тахир шёл по улице, нет, летел – высокий, с выпирающими, как у многих подростков, лопатками, напоминающими крылья волшебной птицы Хумо, с гордо поднятой головой. Пожалуй, только сжатый рот да предательский пот, выступавший на лбу, выдавали его оскорблённое чувство.
Каюсь, я считал его тогда трусом, раз он не пытался ввязаться с нами в драку. Только позже понял, насколько он был мужественнее, умнее нас.
Последние дни лета разгуливали по дворам. На плоских саманных крышах, будто снова вспыхнули весенние маки: хозяйки на разостланных тут же камышовых циновках сушили помидоры, разрезанные пополам и густо крапленые солью. Пацаны вернулись к осенней игре в лянгу. Я мог издалека определить по движению ног, как они лихо отбивают люры, джангжи, пары, виси…
Появилась паутина: она вилась над домами, цеплялась за деревья, проникала в открытые окна. Листва наполовину уже истаяла, и между сучьями порхали шёлковые нити. Топча ногами вечерние лучи солнца, я брёл через абрикосовую рощу домой.
Вдруг я услышал голоса:
– Тахир!
– Зухра!
– Догони меня!
Я спрятался за толстый шершавый ствол. Ну да, это они «влюблённые голубки». Голоса их то приближались, то удалялись. Между деревьями мелькали её лучистое атласное платьице и белой птицей – его рубашка.
Тахир и Зухра догоняли друг друга. Ловили паутину и обвивались ею, как новогодним серпантином. Я знал: у узбеков есть примета, что, если «умыться» паутиной, лицо станет светлее… Они заразительно хохотали. Смеющийся Тахир, который всегда был озабоченным молчальником. Уже одно это поражало…
Я боялся обнаружить себя. Мне было стыдно подслушивать их такой, казалось бы, обычный, но совсем не понятный мне разговор, так похожий на воркующих горляшек – среднеазиатских горлиц. Отчего-то стало не до дразнилок. Я почувствовал себя лишним, чужим в этой сказке. Точно вор, прячась за деревьями, я ускользнул домой.
Я никому не стал рассказывать об увиденном, даже матери.
А вскоре после этого случая, на доме Тахира кто-то грубо накарябал мелом: «ТАХИР+ЗУХРА=ЛЮБОВЬ». И странно – что тут особенно обидного или грубого, но я в этот день, словно повзрослел, и почувствовал желание вступиться, отколотить неведомого обидчика.
Между тем, Тахир всё реже и реже появлялся на улице. Среди соседей холодной змеёй проползла печальная весть: Тахир, как и его отец, заболел неизлечимо…
Мы не верили этому. Но трудяга Тахир больше не выходил за калитку. Тогда мы с Яником и Сами наловили в банку пиявок и постучались в их окно.
На крыльце показалась мать. Исхудалая, губы мелко-мелко подрагивают.
– Возьмите, – нерешительно сказал Сами и протянул банку. – Может, поможет.
Мать покачала головой и полумрак их коридорчика снова поглотил её.