Мертвый ревизор для Гоголя

МЕРТВЫЙ РЕВИЗОР ДЛЯ ГОГОЛЯ


1



Известно, что Николай Васильевич Гоголь умер в 1852 году в доме Александра Петровича Толстого, сына бывшего военного губернатора  Петербурга, который в 1828 году возглавлял комиссию по делу Александра Сергеевича Пушкина об авторстве поэмы «Гавриилиада».
В этой дружбе Гоголя и Толстого есть совпадения поистине мистические. Например, Пушкин. Отец Александра Петровича  вел следствие против поэта и сфабриковал  подложное письмо о его признании авторства злосчастной поэмы. А в доме его сына в Москве на Никитском бульваре, спустя двадцать четыре года, от умирающего Гоголя священник Матвей Константиновский требовал отречения от Пушкина – « грешника и язычника».
Для Гоголя отречься от Пушкина означало отречься и от своих главных произведений, сделавших его имя бессмертным – от «Ревизора» и «Мертвых душ», идеи для создания которых  дал ему Александр Сергеевич. А между тем Николай Васильевич долгие годы дружил именно с настоящим ревизором, коим являлся Александр Петрович Толстой по распоряжению Николая Первого в начале тридцатых годов, когда был послан на Черноморский флот для борьбы с казнокрадством. Как показали дальнейшие события, это задание было очень опасным.
Через четыре года после смерти Гоголя Александр Петрович стал
Обер-прокурором Святейшего Синода. В этой должности Толстой был шесть лет, в 1862 году  он покинул этот пост. После чего стал членом Государственного совета, коим и оставался до конца жизни.
Деятельность его как обер-прокурора встречала одобрение священноначалия Российской Церкви, в частности митрополита Петербургского Григория (Постникова). Он  отличался личной религиозностью. Поддерживал переписку со старцем Оптиной пустыни Амвросием (Гренковым), имел намерение поселиться в Иоанно-Предтеченском скиту. Был дружен с известным ржевским проповедником Матвеем Александровичем Константиновским, с которым познакомил Н. В. Гоголя. Знакомство это обернулось настоящей катастрофой для Николая Васильевича.
Но в сороковом году, когда  он стал бывать в доме Толстого и его жены в Париже,  конечно, не мог предположить, чем  станут для него эти знакомства.
А пока что писатель заканчивает первый том «Мертвых душ», печатает книгу в Москве и возвращается в  Европу. Начинается работа над вторым томом поэмы, но она идет плохо. Гоголю не хватает живого материала о российской жизни, от которой он оторвался на целых десять лет. И он просит своих друзей на родине  стать его корреспондентами, писать ему обо всем, чем живет Россия. А жила она событиями тягостными,  местами просто страшными. И виной тому была повальная коррупция. Непосредственным участником одного из таких событий был Александр Петрович Толстой, которому в тридцатые годы было поручено возглавить комиссию по расследованию  преступлений военных чиновников в Севастополе.
Неизвестно, рассказывал ли Толстой своему приятелю о тех ужасных вещах, которые послужили причиной севастопольского восстания в 30-м году, и знал ли Гоголь, что подружился с самым настоящим ревизором? Вообще конец 20-х и тридцатые годы были отмечены борьбой Николая Первого с российской коррупцией. Специально отобранные и лично преданные императору люди скачут в это время во все концы страны с ревизиями. И на свет появляются пьесы на эту тему. Но лучшая из них создана Гоголем с подачи Пушкина. Более того, поэт давил на Гоголя, понуждая его дописать пьесу, хотя Николай Васильевич несколько раз бросал работу над нею. И не удивительно, ведь за этой комедией стояла кровавая драма людей, которых лично знал Пушкин. Не его рукой, но его волей  была написана комедия, всколыхнувшая русское общество и не дающая ему покоя по сей день.


2


В 1829 году русские войска, возвращаясь с войны против турок, принесли из-за Дуная чуму. Она поразила юг России. Были брошены большие казенные средства на борьбу с нею, и это был лакомый кусок для чиновников-казнокрадов. В Севастополе чумы не было, но чтобы заполучить бюджетные деньги, местные городские начальники и военные руководители на флоте объявили, что и в Севастополе чума! И город попал в число карантинов. Его оцепили войсками. Выезд из него  запретили, но только для простых людей, рабочих и матросов, их жен и детей. А вот господа дворяне свободно проникали через кордоны туда и обратно, как будто они не могли разносить смертоносные микроорганизмы.
Несуществующая эпидемия пролилась золотым дождем на местное начальство. Свой интерес преследовали и медики: они постоянно рапортовали в Петербург о распространении эпидемии, выбивая тем самым все новые и новые средства из бюджета.
Хорошо было всем – кроме простых русских севастопольцев. Они-то оказались словно в концлагере. Положение усугублялось тем, что семьи матросов военного флота не могли жить на жалованье отцов. Женам и детям рядового состава приходилось летом работать на хуторах, окружающих город. Но карантин отрезал их от этого источника заработка.
Люди стали и бедствовать, и голодать. А в городе, тем временем, заработал настоящий лагерь смерти. Подозреваемых в том, что они заболели чумой, отправляли в карантин внутри карантина: в холодный и сырой барак на Павловский мысок подчас целыми семьями. Хотя чума – болезнь скоротечная, людей умудрялись держать там месяцами.
Несчастные умирали, словно мухи. А поздней осенью 1829 года медики придумали «профилактическое» средство против чумы: морские купания. Стали загонять обитателей Корабельной и Артиллерийской слобод толпами в холодные воды моря. Естественно, люди стали массово заболевать простудой и воспалением легких,  их же – с подозрением на чуму – принялись отправлять в барак на Павловском мыске. Смертность возросла невероятно!
 Теперь в Петербург летели депеши: болезнь свирепствует, дайте еще денег! Число начальников, заинтересованных в такой «чуме» и изоляции города, постоянно росло. Офицеры, командовавшие отрядами оцепления, получали хорошие суточные. Наживались даже  работники специальных команд, которые должны были собирать тела умерших от чумы, сжигая и трупы, и имущество погибших. Они же увозили больных (или якобы больных) в лагерь смерти на Павловском мыске. Под шумок просто грабили имущество несчастных, потом его втихую продавая. Ходили слухи, будто они даже сами распространяют чуму, чтобы возможностей поживиться было больше. Впрочем, прославился и карантинный чиновник Степанов. Он стоял во главе мафии, которая не выдавала жителям матросских слобод сена для лошадей. Когда скотина тощала, Степанов и его подельники скупали лошадей за бесценок – для последующей перепродажи.
Образовалась целая медицинская мафия: Ланг, Шрамков, Верблозов. Почуяв власть, они стали отправлять в смертные бараки тех, кто им не угодил. В народе говорили, что медики тоже распространяют болезнь  в своекорыстных интересах.
Положение населения стало катастрофическим. Централизованные поставки плохого провианта привели и к дефициту еды в городе и к массовым желудочно-кишечным заболеваниям. Всех маявшихся желудком и поносом тотчас же забирали в карантины - как подозрительных, якобы больных чумой. Людей собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие погибали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Одновременно в городе процветала спекуляция питательными продуктами, на чем наживались чиновники и перекупщики. Оставшись без средств к существованию, семьи рядовых моряков голодали.
Осенью 1829 года правительство направило в Севастополь комиссию флигель-адъютанта Римского-Корсакова. На месте к руководству комиссией присоединился контр-адмирал Фаддей Беллинсгаузен, один из открывателей Антарктиды. Комиссия работала до ноября 1829 г. Римский-Корсаков написал в отчете, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», что «приказы Главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются». Главком ЧФ, вице-адмирал А.С. Грейг, не принял в данном случае надлежащих мер. Но вскоре из Петербурга пришел приказ  - прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов. Видимо, местные воры в чинах покрывались высоким начальством из самого Питера. Скорее всего, они тоже принимали участие в освоении бюджетных средств на «карманной чуме».
С 10 марта 1830 года в Севастополе было введено так называемое всеобщее оцепление. Никто из жителей не имел права выходить из домов. Город превратился в сплошную тюрьму. Из-за недоедания и голода стали развиваться болезни. Такой каторжный режим продолжался восемьдесят дней. В то же время чиновники и офицеры, имея пропускные знаки, беспрепятственно ходили друг к другу в гости, устраивали вечеринки и балы. Продолжались занятия во всех учреждениях. работы на кораблях, в адмиралтействе и во флотских экипажах.


3

Но севастопольцы в июне 1830 года, не вытерпев, восстали. Началось все с того, что медик Верблозов попробовал отправить на Павловский мысок жену и дочку матроса с Артиллерийской слободки. (Потом оказалось, что они были больны обычным для тех времен рожистым воспалением, которое быстро прошло). Матрос не захотел отправлять родных на верную смерть – и открыл огонь из ружья по прибывшим забрать его родных. Когда патроны у моряка иссякли, его по приказу генерал-губернатора Севастополя Николая Столыпина (дядя М.Ю. Лермонтова по матери –Т.Щ.) расстреляли без суда и следствия у ворот собственного дома. Вот тогда народ и поднялся.
Были убиты Столыпин, «карантинщик» Степанов. Хотели убить и Верблозова – да тот сбежал, переодевшись в мундир своего солдата-денщика. Коменданта города, генерал-лейтенанта Турчанинова, повстанцы пощадили – только взяли с него расписку о том, что чумы в Севастополе нет и не было. Такую же расписку взяли и с протопопа Софрония. Восстание пробовали подавить, бросив на город пять батальонов сил оцепления во главе с полковником Воробьевым. Но солдаты отказались стрелять в восставших и присоединились к ним, выдав полковника Воробьева на расправу.
Однако вскоре выступление все же подавили. Семерых вожаков бунта расстреляли, 1600 душ разогнали по каторгам и арестантским ротам, многих забили до смерти шпицрутенами. Имущество всех этих несчастных конфисковали. Турчанинова разжаловали в солдаты. Несколько тысяч матросов с семьями выселили из Севастополя, отняв у них детей: 5 тысяч ребятишек направили в батальоны кантонистов. Их родителей услали в Херсон, Керчь. А большую часть – в Архангельск. Своим ходом. Через всю страну. Без теплой одежды. Имущество этих людей также конфисковали.
Вот только тех, кто наживался на карантине, не тронули. В том числе и в Петербурге. Просто не выявили тех, кто в столице «крышевал» это чудовищное воровство и издевательство над севастопольцами под предлогом «борьбы с чумой».  Хотя для выяснения обстоятельств дела власти назначили следственную комиссию. Она выявила грубый произвол и беззакония со стороны чиновников "комиссии по погашению чумы". Комиссия объясняла причины восстания притеснениями со стороны властей. Но в результате таких выводов возник конфликт между новороссийским и бессарабским генерал-губернатором Воронцовым и адмиралом, командующим Черноморским флотом с 1816 года, Грейгом. Комиссию обвинили в превышении полномочий и распустили, протоколы ее аннулировали, а некоторые члены комиссии даже подверглись преследованиям.
Вторая комиссия во главе с графом А. П. Толстым просуществовала недолго. По той причине, что Толстой отказался участвовать в расследовании из-за фальсификации его результатов. Но все-таки эта комиссии успела установить, что из 70 тысяч рублей, отпущенных для оказания помощи нуждавшимся, город получил лишь 23 тысячи. Однако протоколы этой комиссии, как и предыдущих, тоже исчезли.
Затем следствие было сосредоточено в руках близкого к Воронцову чиновника. Причины недовольства жителей выяснять не стали, а просто судили арестованных как мятежников.
Как говорил городничий в «Ревизоре» Гоголя со сцены в 1836 году – унтер-офицерская вдова сама себя высекла и посему верить ей нельзя…


4


Но казнокрады ошиблись, думая, что их мафиозная структура на Черноморском флоте продолжит свое безнаказанное воровство государственных денег. Николай Первый в 1833 году прислал в Николаев новых ревизоров. Начальником штаба Черноморского флота был назначен прибывший контр-адмирал Михаил Лазарев, первооткрыватель Антарктиды в 1819 году. Который заменил руководящего подготовкой черноморской эскадры для Босфорской экспедиции самого Грейга. Лазарев выяснил и доложил императору, что Грейг саботирует приказ царя о подготовке эскадры. Поэтому и проведение   Босфорской экспедиции было поручено Лазареву.
А пока он с эскадрой вышел в море, на суше проверкой тыловых контор и складов в черноморских портах занялся  другой человек – герой русско-турецкой войны 1828-1829 годов, флигель-адъютант Николая Первого, исключительно преданный ему человек, Александр Казарский.
Он прославился в 1829 году. Тогда Грейг назначил Казарского командиром 18-пушечного брига «Меркурий». Под его командованием «Меркурий» совершил один из самых выдающихся подвигов в истории морских сражений. 14 мая 1829 года 18-пушечный бриг был настигнут двумя турецкими кораблями «Селимие» и «Реал-беем», имеющими в сумме десятикратное превосходство в количестве орудий. Приняв неравный бой, экипаж брига под командованием Казарского одержал блестящую победу, нанеся противнику повреждения, принудившие его выйти из боя. Турецкий офицер с «Реал-бея» писал позже: «В продолжение сражения командир русского фрегата говорил мне, что капитан сего брига никогда не сдастся, и если он потеряет всю надежду, то тогда взорвёт бриг свой на воздух. Ежели в великих деяниях древних и наших времён находятся подвиги храбрости, то сей поступок должен все оные помрачить, и имя сего героя достойно быть начертано золотыми литерами на храме Славы: он называется капитан-лейтенант Казарский, а бриг — «Меркурий».
За свой подвиг Казарский был произведён в капитаны II ранга, награждён орденом Святого Георгия IV класса и назначен флигель-адъютантом. Также в герб Казарского, как символ готовности пожертвовать собой, было внесено изображение тульского пистолета, который Александр Иванович перед боем положил на шпиль у входа в крюйт-камеру для того, чтобы последний из оставшихся в живых офицеров выстрелом взорвал порох.
Николай Первый приблизил к себе героя, взяв в свою свиту. И Казарский стал выполнять его особые поручения, войдя, в том числе, в  группу  ревизоров, которые  ездили по России с  ревизиями, пытаясь остановить казнокрадство. В 1831-1832 годах Казарский по поручению царя провел расследования в Нижегородской, Симбирской и Саратовской губерниях, выведя на чистую воду высокопоставленных воров. Он стал неким царским опричником, мечом против воровства государственного аппарата. Довольный службой бесстрашного моряка, царь бросил его на ревизию Черноморского флота.
Было это весной 1833 года.
Тридцатишестилетний флигель-адъютант и капитан первого ранга рьяно взялся за дело. Он проводит проверку интендантских структур и складов в черноморских портах. Начинает с Одессы – и вскрывает там факты невероятных по размаху хищений. Далее его путь лежит в Николаев. Но тут он и обрывается.
Казарский, выявив какие-то особые факты грабежа Черноморского флота, а также людей, причастных к ним, не смог сообщить о результатах своей проверки  не то что императору, а и своим близким знакомым, на которых надеялся, что в случае его гибели они  сообщат царю о них. Его отравили совершенно зверским образом, подсыпав огромную дозу мышьяка в чашку с кофе.
Умирая страшной, мучительной смертью, Казарский кричал врачу, что отравлен и просил спасти его. Но врач не  предпринял всех необходимых мер, а причиной смерти указал воспаление легких.
Когда почерневшее и страшно распухшее тело покойного клали в гроб,  с головы у него отвалились волосы и упали на подушку,  отвалились ноги…

5

Не потому ли Александр Петрович Толстой не стал основательно разбираться с черноморской мафией в 1830 году, и, выявив хищение 40 тысяч казенных денег, убыл в Петербург, что понимал – начни копать глубоко – и не сносить головы!
Но только ли мести воров боялся Толстой?
Один из богатейших людей Николаева, купец первой гильдии Василий Коренев написал письмо на имя императора, где говорил о том, что Казарского  отравили. И вот что написал царь: «Николаевского 1-й гильдии купца Василия Коренева за упомянутый выше неуместный донос опубликовать от Сената, с строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий». Это было исполнено указом сената от 22 марта 1834 года.
Однако Николай Первый все-таки поручил шефу жандармов, Александру Христофоровичу Бенкендорфу, провести расследование по факту смерти Казарского. 8 октября 1833 года Бенкендорф передал императору записку, где значилось следующее: «Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тыс. рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автомонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных.
Автомонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у нее главной приятельницей была некая Роза Ивановна, состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу черные пятна, которые три раза были смываемы, но остались черными…»
Поверх этой постыдной докладной - подделке Бенкендорфа император наложил размашистую резолюцию: «Меншикову. Поручаю вам лично, но возлагаю на вашу совесть открыть лично истину по прибытии в Николаев. Слишком ужасно. Николай».
Последовала эксгумация тела,  внутренние органы несчастного Казарского комиссия увезла в Петербург. Но на том дело и кончилось.
Для царя было главным другое – удалить адмирала Грейга от Черноморского флота, но так. чтобы не поднимать вокруг этой отставки  большого шума. И так было сделано – путем  хитроумных должностных манипуляций с Лазаревым, который, вернувшись из Босфорской экспедиции занял  место Грейга, которого вместе с семьей отозвали в Петербург, где Николай Первый назначил его членом Государственного совета.
Как это  будет похоже  на политические ходы при Дворе в 1836-1837 годах, когда Пушкина  втянут в тяжелый конфликт с Геккереном, и поэт погибнет от руки его приемного сына Дантеса, сам же  Геккерен, дпустивший в своей дипломатической работе  грубейшие нарушения, едва не рассорившие Николая и принца Нидерландов Оранского,  покинет Россию с табакеркой, осыпанной бриллиантами – личным подарком императора. Убийство же Пушкина, как и убийство Казарского, навсегда  останется тайной.
Они, между тем, были знакомы. Известен «пророческий» рисунок Пушкина, который он сделал. Видимо, еще в 20-е годы, в ссылке в Одессе. На нем изображены портреты Казарского, Сильво, Фурнье, Карла Даля и Зайцевского (над рисунком сделана подпись заглавных букв фамилий изображённых людей: Q, S, F, D, Z) и топор, касающийся Даля и Казарского, которые после были отравлены в Николаеве. Карл Даль – в 1828 году, в возрасте 25 лет, Казарский – в 1833-м, в возрасте 36 лет.
Именно в 1833 году, когда, возможно, Казарского не было уже в живых, Александр Сергеевич прибыл в Нижний  Новгород по литературным делам, и губернатор принял его за ревизора. А ревизию тут делал именно Казарский годом раньше – перед тем, как отправиться на Черноморский флот. И, видимо, так разворошил местное осиное гнездо казнокрадов, что они теперь в каждом приезжем из столицы готовы были видеть ревизора.
Вот эту историю – своей поездки в Нижний Новгород – и рассказал Пушкин Гоголю, предложив ему написать пьесу. Комедию на крови.

6

Но за что был отравлен в Николаеве Карл Даль, который не был ревизором, а, напротив, дружил в Грейгом, вместе с ним увлекаясь астрономией? Существует версия, что причиной расправы послужила эпиграмма на Грейга и его любовницу, впоследствии ставшею женой адмирала. И не просто женой…
Считалось, что эпиграмму написал Владимир Даль, брат Карла. За это он был отдан разгневанным адмиралом под суд, год просидел  под следствием в тюрьме. Но близкие друзья Далей, в том числе, и Пушкин, знали или подозревали, что сочинителями были другие люди. Карл и Казарский. Владимира Даля разжаловали в матросы, и он уехал в Петербург. А Карла отравили в Николаеве в 1828 году. Может быть, это была месть Грейга его брату, которого он затем преследовал всю жизнь, являясь уже  членом Государственного совета.
А причиной такой ярости скрывалась в его жене, Юлии Михайловне Сталинской. Она родилась в семье еврея-трактирщика. В молодости служила в трактире отца. Вышла замуж за офицера польских войск капитана Кульчинского. Вскоре развелась и в 1820 приехала в  Николаев с поставками корабельного леса. Выйдя замуж за Грейга, сначала была его гражданской женой, в 1827-м тайно с ним обвенчалась. Официально признана женой А.С. Грейга только в 1873 году при открытии памятника адмиралу в Николаеве.
Но «звание» любовницы вовсе не мешало ей стать во главе мафии на Черноморском флоте. Хотя официально  важные торговые и финансовые посты тут занимали другие люди. Но  главным был родственник Сталинской – Рафалович, который  прибыл сюда вскоре после того, как Юлия Михайловна сошлась с Грейгом. Во главе мафии стояли также некто Серебряный и "хлебные короли" российского юга - купцы Гилькович и Гальперсон. Их поддерживала коррумпированная флотская верхушка во главе с любимцем Грейга контр-адмиралом Н.Д. Критским и рядом других офицеров, занимавших большей частью береговые тыловые должности.
На всём протяжении их совместной службы на Черноморском флоте Критский оставался главным фаворитом Грейга и наиболее близким ему человеком. Критский  непосредственно осуществлял все контакты с еврейским и греческим купечеством и руководил всеми махинациями. В 1834 году, после ревизии Казарского и Лазарева, был уволен от службы и фактически спасён от ареста Грейгом, который лично вывез его в своей карете из Николаева, уезжая в Петербург. Дальнейшая судьба Критского в точности неизвестна. Есть сведения, что он вскоре срочно выехал во избежание ареста за границу, куда были к этому времени переведены все его немалые счета.
Но пока до разоблачений и угрозы ареста ещё далеко. Мафия была в полной силе. Бороться же было за что! Дело в том, что командующий Черноморским флотом в то время одновременно являлся и Главным командиром черноморских портов. Главный командир черноморских портов сосредоточивал в своих руках огромнейшую власть. Ему подчинялись все порты (в том числе и торговые) Чёрного моря, со всеми своими службами: портовым хозяйством, причалами, складами, таможней, карантином, торговыми судами и так далее. К тому же, в руках Грейга был сосредоточен и местный банковский капитал. Учитывая, что именно через порты Чёрного моря шёл в то время основной внешнеторговый грузооборот почти всей внешней российской торговли, и прежде всего, её главной составляющей - пшеницы, трудно даже представить, какие деньги крутились вокруг всего этого и какие капиталы наживались теми, кто имел хоть какое-то отношение к этой бездонной черноморской кормушке.
Черноморская торговля и черноморские порты процветали. В портах появились открытые евреями банкирские дома и торгово-посреднические конторы: Бродского, Когана, Рабиновича и Гартенштейна, Рафаловича, Эфрусси.
        Гофмаклером одесской биржи состоял Симон Бернштейн. Симон Гурович представлял здесь Лондонскую и Ливерпульскую страховые компании, а братья Перельман были известными "комиссионерами по хлебной торговле"… Торговый дом Рафаловича к началу 30-х годов уже поддерживал самые тесные отношения с домом Ротшильдов. Предприимчивый судостроитель и "хлебный король" основал ещё и банк европейского уровня - "Рафалович и К°".
        Любопытно, что именно в это время в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя - некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого), принёсших впоследствии немало горя народам России. Аналогия здесь напрашивается сама. Если дедушки входили в состав "черноморской мафии" (пусть не на первых ролях) и как могли грабили Россию, то их внуки сделали всё возможное для уничтожения этой самой России.
         Нельзя быть богаче короля. Некоторых людей это может привести к государственной измене. Когда воры накапливают капиталы, которые власть уже не может контролировать, эта безденежная власть падает и заменяется другой.
        Николай Первый не посмел тронуть Грейга (хотя его потрясла смерть Казарского) и его возлюбленную трактирщицу, разорившую Черноморский флот, потому что она уже успела войти с награбленными капиталами в международные финансовые структуры, от которых зависело кредитование России.
           Похищенные российские  средства попадали в зарубежные банки, а оттуда поступали обратно в виде кредитов под проценты и давали  новые и новые средства зарубежным банкам. Все это видел и понимал русский царь, но ловко отлаженные  международные финансовые связи через бюджетные средства, украденные на Черноморском флоте, он уже нарушить не мог. Страна, отягощенная бесконечными войнами, не могла жить без иностранных кредитов.
            Император попытался исправить положение, отстранив Грейга, а затем проведя денежную реформу министра финансов Канкрина. Хотя Грейг подсуетился и тут, будучи уже в Петербурге, он  предложил собственный проект  реформы денежной системы России. Конечно, в интересах тех, кто был «державой в державе», как написал Пушкин на своем рисунке с топором рядом с головами Карла Даля и Александра  Казарского. Но притязания бывшего адмирала были отвергнуты.

7

       В 1834 году Гоголь получает сюжет будущей пьесы «Ревизор» от Пушкина. Через два года она - на сцене петербургского театра. На премьере присутствует Николай Первый. После спектакля он заявил: «Ну и пьеса! Всем досталось, а мне более всех!»
      Все понимают – царь этой пьесой и сам обличает своих чиновников. Может быть, с его стороны, это даже месть за гибель  Казарского. Однако премьера в Москве вызвала совсем иную реакцию у «почтенного зрителя». Гоголь писал М. С. Щепкину после обеих премьер комедии: «Действие, произведённое ею, было большое и шумное. Всё против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».
По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, были люди, которые возненавидели Гоголя с момента появления "Ревизора". Так, граф Федор Иванович Толстой Американец говорил в многолюдном собрании, что Гоголь - "враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь". Цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике 28 апреля 1836 года: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму... Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается".
Пьеса была поставлена в Петербурге в апреле 1836 года, в Москве – в мае. А в июне, за семь месяцев до гибели Пушкина, Гоголь покинул Россию. Он оставался в Европе с короткими перерывами десять лет.
Чутье его не подвело. Протеста царя против своих вороватых вельмож хватило ненадолго. И уже 14 июля в Петербурге и 27 августа в Москве состоялись премьерные спектакли «Настоящий ревизор». Пьеса была (не написана), а дописана прямо по гоголевскому тексту по заказу Николая Первого старшим адъютантом при дежурном генерале Главного штаба Дмитрием Ивановичем Цициановым.
Действие оперативно появившегося продолжения пьесы Гоголя происходило в том же провинциальном городе, что и в пьесе Гоголя, с участием тех же персонажей, только к ним был добавлен еще один — Проводов, действительный статский советник, являющийся, по замыслу Цицианова, тем самым ревизором, о чьем приезде сообщалось в финале гоголевской комедии. У Цицианова «настоящий ревизор» изображался идеальным чиновником, добросовестно и безукоризненно выполняющим служебные обязанности. Он карал всех неправедных героев пьесы, в том числе Хлестакова, и даже женился на Марье Антоновне, чтобы не пострадала ее «угнетенная невинность».
Некоторое время Проводов выдавал себя за пристава Рулева и под этим именем ухаживал за дочкой городничего. В честь их помолвки устраивался бал, на котором «настоящий ревизор» открывал себя. Городничего Проводов отстранял от должности, Землянику отдавал под суд, остальным чиновникам предписывал уйти в отставку. Хлестакова возвращали в город, а затем отправляли в дальний гарнизон служить прапорщиком.
В финальном монологе Проводова настоятельно декларировалась мысль о торжестве справедливости, обеспечиваемой государственной властью: «Я тот самый, которому поручено от высокого начальства восстановить порядок, ниспровергнутый гнусным злоупотреблением власти». В полном соответствии с принципом «говорящих фамилий» Проводов в пьесе «Настоящий ревизор» являлся проводником и воплощением мысли о справедливости и разумности государственного устройства, неустанных заботах высокопоставленных лиц о благе своих подданных. Открытости финала гоголевского «Ревизора» Цицианов противопоставил безоговорочное торжество праведной правительственной воли, знаменующее собой однозначную развязку конфликта в пользу добродетельных сил.
Репертуарного успеха пьеса Цицианова не имела. Показанная по три раза на петербургской и московской сцене, она никогда больше на театре не появлялась.
Зато в Одессе в 1837 году появился «настоящий ревизор». Губернатором города был назначен граф Александр Петрович Толстой. Но, видно, местная мафия не забыла его проверок в начале тридцатых годов, когда  его на  посту ревизора заменил человек Воронцова.  И Александр Петрович не пробыв и двух лет губернатором Одессы, отказался от этой должности и выехал вместе с женой в Париж. Где и произошла его встреча с Гоголем.

8


После того, как в 1848 году граф арендовал, а затем и выкупил дом на Никитском бульваре, Гоголь окончательно поселился у них. В распоряжении писателя были две комнаты на первом этаже. По воспоминанию поэта Николая Берга, «здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем. Он не заботился ровно ни о чем. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами».
Через четыре года после смерти писателя, в 1856 году, во время восшествия на престол императора Александра Второго, Толстой был назначен Обер-прокурором Святейшего Синода. И это назначение никого не удивило - более верующего человека было сложно себе представить. Говорили, что под одеждой граф тайно носил вериги.
Под стать графу была и его супруга. Анна Георгиевна появилась на свет в Москве в 1798 году. Ее отцом был князь Георгий Грузинский, предводитель нижегородского дворянства.  Князь был прямым потомком царя Давида в 39-м колене.
В народе славился своей любвеобильностью. Так, возле его дома в Лыскове Нижегородской губернии была установлена «счастливая корзина», в которую женщины, на которых девять месяцев назад обратил свое внимание князь, могли положить новорожденное дитя. Каждому князь Грузинский давал хорошее образование и не оставлял своей заботой в будущем.
Официально, у Георгия Грузинского было двое детей - Иван и Анна. Рано овдовев, а затем и похоронив сына, князь все надежды о продолжении рода связывал с дочерью.
Славившаяся красотой и острым умом княжна Грузинская остановила свой выбор на местном лекаре Андрее Медведеве. Когда молодые люди пришли за благословением к князю, тот категорически заявил, что брак невозможен. Так как Медведев – его внебрачный сын, которого он пару десятилетий назад обнаружили в той самой «счастливой корзине». Впрочем, у Медведева был и официальный отец – повар князя Грузинского, умерший когда сыну было всего пять лет.
Как бы там ни было, спорить с князем никто не посмел. И влюбленные дали друг другу слово уйти в монастырь. Андрей Медведев принял постриг и имя Антоний.
Через несколько лет отец Антоний стал настоятелем Троице-Сергиевой Лавры и духовником святителя Филарета, митрополита Московского. О том, что отец Антоний станет настоятелем Лавры, в свое время предрек преподобный Серафим Саровский.
Анна тоже пробовала уйти в монастырь и отправилась в Кострому. Но принять постриг не успела: за ней приехал отец и почти силой увез обратно в Лысково.
Когда Анне Георгиевне исполнилось 35 лет, она согласилась стать женой графа Толстого. Как вспоминали их современники, этот брак был исключительно духовный и супруги жили друг с другом как брат и сестра. Тем более, что они таковыми, собственно, и являлись.
В Москве у Толстых была домовая церковь, где среди икон был образ Всех святых грузинской церкви. Каждый день Гоголь читал Анне Георгиевне книгу «Слова и речи преосвященного Иакова, архиепископа Нижегородского и Арзамасского». Гости их дома рассказывали, что во время чтения графиня сидела на террасе, а Гоголь расхаживал, читал вслух и давал объяснение прочитанному.
В конце жизни графиня делилась воспоминаниями, как они постились с Гоголем. Излюбленным их блюдом во дни поста была тюря из кваса, хлеба, капусты и картошки.
У Анны Георгиевны и Николая Васильевича сложились самые теплые и близкие отношения. Недаром сам Гоголь называл их своей последней любовью. В конце сентября 1848 год он писал графине: «Я вас полюбил искренно, полюбил как сестру, во-первых, за доброту вашу, а во-вторых, за ваше искреннее желание творить угодное Богу, Ему служить, Его любить и Ему повиноваться»...
Толстые намного пережили своего постояльца. Граф Александр Петрович скончался в 1873 году. А Анна Георгиевна прожила 91 год и умерла в 1889 году.

9

Конечно, великий романтик Гоголь не мог пройти мимо этой необыкновенной пары, чья жизнь  представляла собой невероятную историю. Ради любви к Богу они отказались от супружества и многих мирских удовольствий. Ему, как писателю, глубокому исследователю живых человеческих душ, было, конечно, не только любопытно наблюдать за жизнью этих необыкновенных людей, но и самому погрузиться в их жизнь. Что он и сделал, совершив фатальную ошибку.
Эти люди были жертвами того порочного круга, в который погрузили их семьи и современное им высшее общество, в котором куда ни сделай шаг, всюду грех и тропинка в ад. Они пытались бежать, но снова оказались в том же порочном кругу. Не выйдя замуж за сводного брата,  княжна Анна Грузинская все равно оказалась замужем за четвероюродным братом. Что им оставалось? Обвенчанным, отказаться от супружеской жизни и молиться. Муж носил  под мундиром вериги, чтобы усмирять плоть, а  его жена прильнула к гению русской литературы, так талантливо описавшему мертвые души России. Такие, какие и были у супругов Толстых. Анна Георгиевна, наверняка потерявшая отчасти свет в голове после перенесенных в молодости испытаний, находила теперь наслаждение в ритуале  поедания  постной тюри за одним столом с Гоголем. Это было их «подношение» Богу. Разве это не чистой воды язычество? Нарушать  божьи заветы, отступая от супружеских обязанностей и рождения детей, в супружестве носить усмиряющие вериги и в оправдание подносить Господу жертву в виде тюри…
Говорят, безумие заразно. Наверное, это правда.  Со временем из  заинтересованного профессионального наблюдателя Гоголь превратился в участника этого дикого маскарада. А уж когда сюда примкнул священник из Ржева  Матвей Константиновский, ставший духовником Гоголя, мучительный конец жизни писателя четко обозначился.
А ведь Николай Васильевич и им увлекся не спроста: Матвей Константиновский, гонитель старообрядцев, древлеправославия, сам  настолько глубоко изучил народный язык, на котором произносил свои проповеди, что они были неподражаемы и привлекали внимание  многих известных писателей. В том числе, и драматурга Николая Островского. Который, как говорят, свою Грозу» и Кабаниху прямо вынес из Ржева, где навещал Матвея Константиновского.
За два года до начала работы Островского над пьесой «Гроза», в 1857 году, в Ржеве  произошли следующие события. Городской голова обманул раскольников, собрав подписи горожан о сносе их молельни для постройки на этом месте моста. А в письме, которое было отправлено императору Александру Второму, городские власти, подстрекаемые Матфеем Константиновским, указывалась иная причина – передача молельни единоверческой церкви. Обнаружив обман, староверы  приготовились защищать «моленный дом».
Староверы твёрдо решили стоять до конца, невзирая на угрозы со стороны городского начальства. С иконами и молитвами, обречённо ждали они развития событий. В пожарных бочках была привезена грязная вода, которой начали поливать строптивых ревнителей «древлего благочестия» (это была инициатива городского главы Берсенева, бывшего старовера). Однако решившие пострадать во имя Христа раскольники стояли продрогшие в ледяной одежде и не трогались с места. На следующий день против безоружных восставших был послан для устрашения гусарский полк, но и это не остановило протестующих раскольников. После этого был подтянут ещё один гусарский и один пехотный полк, которым удалось силой вытолкать обманутых старообрядцев с территории их богослужения.

Тертий Иванович Филиппов (еще один духовный сын Константиновского и, как должно при этом быть - противник старообрядчества), тем не менее в письме графу А. П. Толстому писал:
«Положено было морить старообрядцев голодом, не пропуская никого ни к ним, ни от них. Тем временем приехал из Твери князь Вяземский, начальник дивизионного штаба, назначенный начальником войск в Ржеве (здешний генерал Штапельберг сказался больным) и самого города, потому что город был объявлен на военном положении. Обратились с просьбой к князю Вяземскому, чтобы он надел весь парад свой и съездил поговорить со старообрядцами. А время случилось к ярмарке, народу на той стороне было без конца. На старообрядцах не было лица, они стояли синие и бледные, на лицах было уныние самое глубокое, но более трогательны, чем ожесточённы. Они как-то заглядывали в глаза, ища сострадания. Люди сторонние не могли воздержаться от слёз… Когда князь Вяземский поехал по улицам, они пали на колени и раздирающими голосами завопили: «Батюшка, помилуй! Заступись за нас!.»
— Долгополов А. А., в сб. «Ржевский край», под редакцией Н. Шульца, Б. Абрамова, Н. Вишнякова. — Ржев, 1927.
Арестовав 260 старообрядческих протестующих, власти не теряли надежды на усмирение по своему сценарию. Протестантам была предложена «амнистия» в обмен на согласие передать спорный дом единоверцам. В противном случае их ждало наказание. Вынужденные перед угрозой насилия согласиться на это, арестованные бунтари были отпущены домой, а церковь, наконец-то, 22 марта перешла к единоверцам. Е. В. Берсенев рапортовал обер-прокурору А. П. Толстому: «Ваше сиятельство, милостивейший государь Александр Петрович! По воле всеавгустейшего монарха нашего, гнездо ржевского раскола рушилось. И к общей радости всех православных жителей нашего города, ржевским раскольникам молельная большею частью принадлежащая, — нам сего 22 марта передана в епархиальную ведомость… С лишением их молельной, лишилась и крепкая связь между теми, которые поддерживали их дух противления святой церкви. Теперь убеждены, что после сего действия сделались благоприятные для присоединения в православную церковь».
Жизнь, однако, показала, что радость представителей власти оказалась преждевременной. Очевидец И. Красницкий, побывавший во Ржеве полтора десятилетия спустя, писал: «Казалось бы, что раскольники, утратившие свою молельную и вместе с нею и влияние на толпу, производимое ложным благочестием и старинными обрядами, должны присоединиться к единоверию: но ничуть этого не бывало, они снова устроили себе молитвенный дом, в котором по-прежнему совершают богослужение по книгам раскольничных толков…».
Старообрядцы характеризовали Константиновского как совратителя, гонителя веры и даже Антихриста и называли его другими «поносными именами». Многие из них считали за грех слушать его речи. Существует рассказ о том, как протоиерей, идя по городской площади, повстречал двоих неизвестных, пожелавших его благословения. Приготовившись благословить, он поднял руку, после чего один из встречных плюнул ему в ладонь, больно ударив по правой щеке, а второй — по левой. По словам Воропаева, отец Матфей просил городничего простить хулиганов, инсценировавших евангельскую притчу о непротивлении злу.

10

Среди самых близких людей в окружении Гоголя была Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет. Историки и литературоведы вообще придают очень большое значение ее общению с ведущими писателями России первой половины 19 века и ее воспоминаниям о них. Кем же она была, если из бедной бесприданницы-сироты вышла во фрейлины, получив хорошее образование? Она была дочерью офицера Осипа Россета, дальнего родственника Дюка Ришелье, французского аристократа, одного из  основателей Одессы. В Одессе Смирнова и родилась. По матери же, урожденной Лорер, она приходилась племянницей декабристу Лореру. Но это еще не все. Ее бабка, к которой она попала на воспитание после того, как мать ее, овдовев, вторично вышла замуж за Арнольди, - Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная Цицианова. Та определила ее в Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге. Когда Россет его закончила, у нее уже не было ни матери, ни бабушки, ни состояния. Поскольку мать передала его детям от брака с Арнольди. И тем не менее, бедная сирота не пропадает:  сразу после окончания института  она определена в 1828 году фрейлиной к вдовствующей императрице Марии Федоровне и становится ее любимицей, а также дружит с императором Николаем и его братом Михаилом.
Разумеется, это позволяет ей, несмотря на тяжелое материальное положение, быть вхожей в лучшие дома Петербурга и блистать там. Представительница знаменитых фамилий  Ришелье и Цициановых (из князей Цицишвили, по женской линии находившихся в родстве с грузинским царем Вахтангом, эмигрировавшим в Россию), привлекает к ней поклонников. Но она слишком умна и расчетлива, чтобы поступать неосмотрительно. Слишком умна и слишком расчетлива, что делает ее чем-то похожей на миледи из романа Дюма «Три мушкетера».
Хотя современники сравнивали  ее с доньей Соль из драмы Гюго «Эрнани» - бунтаркой против короля, отдавшей жизнь во имя любви.
Однако исключительная расчетливость Александры Осиповны Россет, которая, скорее, говорит о ее холодности, и ее родство с Цициановыми, один из которых по заказу царя  написал «Правильного ревизора», сразу же поставленного в театрах Петербурга и Москвы вслед за нашумевшим «Ревизором» Гоголя, заставляет подозревать ее, мягко говоря, в неполной искренности в общении с Пушкиным, Жуковским и, конечно, Гоголем, в жизни и творчестве которого она сыграла существенную роль.
Ее родня Цициановы верой и правдой служили русским царям, выполняя их личные особые поручения. Надворный советник Дмитрий Павлович Цицианов – геодезист и писатель – в 60-е годы 18 века входил в государственную комиссию по межеванию, созданную Екатериной Второй. И вот этот геодезист вместе с надворным советником Волковым вел следствие по делу помещицы Дарьи Николаевны Салтыковой – «Салтычихи». Почему землемер занимался страшным уголовным делом о массовым убийстве крепостных? Наверное, потому же, почему в усадьбу к Салтыковой попал за несколько лет до этого исторического следствия землемер Николай Андреевич Тютчев, дед поэта Федора Тютчева? И не в качестве любовника помещицы, как это осталось в учебниках истории, а в качестве правительственного агента, который должен был что-то найти в бумагах Салтыковой о землепользовании. И, скорее всего, не в ее личных документах, а в тех, которые остались ей от ее деда – наместника Петра Первого Автонома Иванова, возглавлявшего во время пребывания царя за границей, все Приказы. В том числе, и  Поместный приказ, который ведал дворянским землевладением и рассматривал земельные тяжбы, сделки на куплю-продажу земли и крестьян, сыск беглых. В чем тут был интерес Екатерины Второй, так и осталось тайной. Зато на виду были успехи Николая Андреевича Тютчева, который после окончания  следствия над помещицей-злодейкой ужасно разбогател и купил за бесценок отобранную в опеку ее  усадьбу Троицкое под Москвой.
Другой Цицианов, тоже Дмитрий, в 1836 году написал по заданию Николая Первого  пьесу «Настоящий ревизор», которая сглаживала гоголевский удар сатиры по российскому чиновничеству.
Третий Цицианов – генерал Павел Дмитриевич – в 1796 году по заданию Екатерины Второй отправился в Закавказье под начальство графа Зубова. Принял участие в Персидском походе. Был назначен комендантом Баку. Тогда же у него сложились дружеские отношения с бакинским ханом Хусейн-Кули. Кончились эти отношения ужасной смертью генерала, которую обещал обеспечить сверхъестественным образом иранскому шаху Фехт-Али  учитель школы фикха (исламского права) в Тегеране мирза Мухаммед Акбари. В течение сорока дней в старинном  городе Рей на севере Ирана, в мечети Шах-Абдул-Азим, он начал заниматься магическими действиями, такими как обезглавливание восковых фигур, представляющих Цицианова.
Цицианов же в это время, намереваясь установить контроль над баку, осадил его в начале 1806 года и добился от бакинского хана Хусейн-Кули обещания передать крепость русским. 8 февраля 1806 года должна была происходить церемония мирной сдачи Баку. В сопровождении подполковника князя Элизбара Эристова и одного казака Цицианов подъехал к стенам города. Когда хан вручал ему ключи, Ибрагим-бек, один из приближённых хана, внезапным выстрелом из пистолета убил Цицианова. Был убит и князь Эристов. Обезглавив Цицианова, хан и его слуги захватили с собой его голову и укрылись в городе. Потеряв командира, небольшое русское войско вынуждено было отступить. Голову Цицианова Хусейн-Кули отослал иранскому шаху Фехт-Али в Тегеран. Но Хусейн-Кули торжествовал недолго: уже в октябре 1806 года, когда русские войска вновь подошли к Баку, он бежал, а его ханство было присоединено к России.
 Шах Фетх-Али боялся, что сверхъестественные способности мирзы Мухаммеда Акбари могут обернуться против него самого, поэтому он изгнал его в Ирак..

                11

Хотя современники сравнивали  Александру Россет с доньей Соль из драмы Гюго «Эрнани» - бунтаркой против короля, отдавшей жизнь во имя любви, настоящий ее образ был совершенно иным.
11 февраля 1832 года бесприданница Александра вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова , чиновника Министерства иностранных дел, владельца подмосковной усадьбы Спасское. Это была блестящая партия, и — брак по расчёту. Впоследствии Смирнова говорила, что любила мужа не более, чем дружески.
Смирнов входил в круг тех же знаменитостей, что и его супруга. Он был на короткой ноге и с Пушкиным, и с Жуковским, и с Гоголем. Пушкину он  даже одолжил пять тысяч рублей, которые после смерти мужа ему возвратила вдова Наталья Николаевна. Но в то время, когда Смирнова-Россет занималась за границей душеспасительным  и богоугодными беседами с Гоголем, посвятившим ей несколько писем в своей книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшей в свет в начале 1847 года, ее супруг, назначенный на высокие должности  занимался совершенно другими делами – такими, которые описал в «Ревизоре» в образе городничего друг его жены Николай Васильевич Гоголь.
Смирнов по происхождению был совсем незнатного рода – сын Михаила Петровича Смирнова, служившего при Екатерине II в кавалергардском полку, и Феодосии Петровны, урождённой Бухвостовой. Но по матери он был потомок знаменитого русского зодчего Якова Григорьевича Бухвостова, одного из основоположников нарышкинского стиля, распространённого в то время в архитектуре Москвы и её окрестностей. Постройки Бухвостова, а это были православные храмы, выполнены из кирпича с характерным пышным белокаменным декором.
Яков (Янка, Якушко) Бухвостов происходил из подмосковного села Никольское-Сверчково Дмитровского уезда, из  крепостных крестьян  Михаила Юрьевича Татищева, у которого был на оброке и работал по подрядным договорам. Свою строительную деятельность Бухвостов начал ориентировочно в 1681 году (его имя употребляется в связи с торгами на постройку церкви Воскресения на Пресне в Москве. Впоследствии им был создан ряд церквей и монастырских построек под Москвой и в Рязани.
Пушкин, по-видимому, высоко оценивая происхождение Смирнова, говорил о его матери, что она – последняя из Бухвостовых.
При ничтожном происхождении предки Смирнова возвысились, нажили, видимо, немалый капитал и были обласканы царями. И, скорее всего, брак Россет, в жилах которой текла  кровь грузинских царей и французских вельмож, с потомком русского крепостного, возводившего храмы, был «спущен сверху», как и браки большинства фрейлин при Дворе. Такая вот своеобразная «селекция» придворных практиковалась русскими царями. В данном случае  Николай Первый соединил  царского потомка с потомком русского православного  таланта.
Смирнов окончил Московский университет. Работал в Иностранной коллегии, в Министерствах внутренних и иностранных дел Российской империи, в российских миссиях в Италии (1825—1828) и Берлине (1835—1837), служил церемониймейстером императорского двора (1839), камергером (1845). С 3 июня 1845 по 14 марта 1851 года он был гражданским губернатором Калужской губернии, а в 1855—1861 годах — губернатором Санкт-Петербурга. Неоднократно на этом посту подвергался критике со страниц газеты «Колокол»: его выступления назывались там «образцом бюрократического пустословия». Кроме того, Смирнова обвиняли в расправе над крестьянами Ямбургского уезда Итовской вотчины, в покровительстве вороватым чиновникам и в том, что он «из аукционной камеры брал себе назначенные в продажу картины знаменитых художников, которые показывались в книге проданными рыночным торговцам, за весьма ничтожную сумму, например.: если картина стоила 200 руб., то Смирнов за неё вносил только 5 руб.сер.».
И вот у жены такого человека Гоголь, проживая за границей, просил подробную информацию о жизни русского общества. Знал ли он о проделках Смирнова? Видимо, знал.
Летом 1849 года писатель приехал в Калугу и гостил в имении Смирновых в Бегичево. В Калуге в присутствии Россет  Гоголь прочёл несколько глав из второго тома «Мёртвых душ», которые в то время писал. Некоторые литературоведы считают, что сюжетная линия, в которой Чичиков занимается подделкой завещания, навеяна связанными с Николаем Смирновым событиями: Смирнов был уволен с должности Калужского губернатора  в 1851 году по результатам ревизии, связанной с совершением дарственных записей на имения, ввиду того, что «действия его не всегда соответствовали требованиям закона». Значит, во время «калужских чтений» в 1849 году этого эпизода во втором томе «Мертвых душ» еще не было. Он мог появиться позже, накануне болезни и смерти писателя. Может. потому и жег Николай Васильевич рукопись, что не хотел оставлять  потомкам плохую память о своих друзьях, которые не были «святыми», хотя беседы о святости не сходили с их уст. Но это были всего лишь разговоры…
А такое ли это было необычное дело губернатора-афериста Смирнова? Подобные аферы практиковались ушлыми дельцами-чиновниками по всей России. Вся повесть «Дубровский» Пушкина, которую он написал в 1832-1833 годах, построена на таком же факте подтасовки документов  помещиком Троекуровым на усадьбу Дубровского.


12

Еще один человек из окружения писателя, рвущийся в «святые» - ржевский проповедник  Матвей Константиновский - стал последним бесом у смертного одра Гоголя. Духовным сыном у Константинопольского, помимо Толстого и Гоголя,  был Тертий Иванович Филиппов. Это должно было означать, что он – сторонник  Матвея, истинный никонианец, яростный противник старообрядцев. Но кем же на самом деле был Филиппов? Он был человеком с «двойным дном»,  обманщиком.
Тертий Филиппов мог встречаться с Гоголем в сороковые годы, когда с 1848-го преподавал русскую словесность в 1-й Московской гимназии и сблизился с кружком славянофилов, принимал участие в издании славянофильских журналов «Москвитянин», «Московский сборник» и «Русская беседа». Его статьи были в основном посвящены истории Русской церкви допетровского периода. Кроме того он уже был известен как собиратель русского песенного фольклора. А вот в духовные отцы он взял Матвея Константиновского, скорее всего, гораздо позже, уже после смерти Гоголя. И тому не довелось увидеть еще одного двуличного беса в стенах толстовского желтого дома (этот дом всегда был выкрашен в желтый цвет, а «желтыми» в те времена  называли  дома для умалишенных – Т.Щ.).
И, скорее всего, это произошло незадолго до смерти Константиновского. В 1856 году в жизни Филиппова наступил довольно резкий поворот. По линии Морского министерства он был направлен в командировку на Дон и Азовское море для исследования быта, нравов и обычаев местного населения. Глубокое знание греческого языка, богословских наук и церковного права определило для Филиппова возможность новой карьеры, обратив на него внимание обер-прокурора Святейшего Синода А. П. Толстого.  По возвращении он получил назначение чиновником особых поручений при Святейшем Синоде, преимущественно для занятия делами, касающимися восточных православных Церквей и преобразований, проходивших в духовно-учебных заведениях России. Вот в эти годы (до 1857-го, когда скончался  Константиновский), Филиппов и был вхож в дом  Александра Петровича Толстого и наверняка в угоду своему покровителю стал духовным сыном  Ржевского проповедника.
Впрочем, продолжалось это  недолго. Константиновский умер в 1857 году, не выдержав свалившейся на него беды – в Ржеве сожгли его дом с иконами и библиотекой. Он был уверен, что это в отместку сделали старообрядцы.
 В апреле 1860 года Тертий Иванович был назначен делопроизводителем «Комитета о преобразовании духовно-учебных заведений». В 1862 году Толстой покидает свой пост, а в карьере Филиппова наступает новый поворот. В 1864 году в его жизни наступила последняя перемена: он перешёл на службу в Государственный контроль, где и оставался до самого конца своей жизни. Спустя четырнадцать лет службы, в 1878 году, он занял место второго человека в ведомстве. А в 1889-м – первое место Государственного контролера.
Что это было за место? Госуда;рственный контро;ль Российской империи — орган Кабинета Министров , осуществлявший контрольно-счётные и наблюдательные функции в области прихода, расхода и хранения капиталов государственного бюджета, а также бюджетов всех министерств и ведомств по отдельности. Образованный на правах министерства в 1811 году в рамках реформы системы государственной власти, проводимой Александром I и разработанной Михаилом Сперанским, Государственный контроль в течение первых 25 лет своего существования носил название «Государственное управление ревизии государственных счетов» (28 января 1811 — 30 декабря 1836) и только затем получил своё окончательное наименование, просуществовавшее до 28 февраля 1917 года.
Назначение Филиппова, впрочем, произошло совсем не просто, и случилось после глухой, но довольно упорной борьбы в правящих кругах. Категорически против назначения Филиппова, например, выступал Константин Победоносцев и его неудача стала для многих свидетельством резкого падения влияния ещё недавно всемогущего обер-прокурора Святейшего Синода. Он окончательно потерял свою должность в 1905 году. Когда купцы-староверы совершили  первую в России революцию, одним из основных требований которой было – свобода вероисповеданий.
Характеризуя Тертия Филиппова на посту министра, С. Ю. Витте в своих мемуарах писал:
«Тертий Иванович был церковник: он занимался церковными вопросами и вопросами литературными, но литературными только определённого оттенка, вопросами чисто мистического направления. Он был человек неглупый, но как государственный контролёр и вообще как государственный деятель он был совершенно второстепенным. Т. И. Филиппов собственно не занимался теми делами, которыми он должен был заниматься, то есть контролем над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями. Перевели его в государственный контроль потому, что он в своей деятельности проявлял русское национальное направление… Тертий Иванович, конечно, был по своим талантам, способностям и образованию гораздо ниже Победоносцева; они друг друга не любили и расходились во всём… Т. И. Филиппов относился к К. П. Победоносцеву довольно злобно, а Победоносцев относился к Филиппову довольно презрительно».
Это и понятно: у этих людей были разные политические цели, хотя оба они находились на  службе у императора. Однако любитель русского фольклора Филиппов предпочитал не замечать иностранные инвестиции, поглощавшие  староверческий купеческий капитал, который вскоре пошел на нужды революции. К ее началу  иностранный капитал составлял в бюджете страны до 70 процентов, то есть, Россия уже была практически захвачена Европой, которой лишь оставалось убрать Романовых и поставить на их место тех людей, которые были  нужны ей.
А вот Победоносцев осуществлял контрреформы Александра Третьего после убийства террористами его предшественника – Александра Второго. Они заключались в денежной господпитке дворянства (помещиков), углубление сословности в народном образовании, расширении полномочий полиции.
Проводником политики контрреформ был одновременно с Победоносцевым Дмитрий Андреевич Толстой, дальний родственник  Александра Петровича Толстого, который пришел ему на смену (видимо, не без его протекции) в 1865 году в качестве обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода. Через год он стал одновременно министром народного просвещения, а в 1882-м  - министром внутренних дел и шефом жандармов. Интересно, что, войдя в политику  еще при Александре Втором, он был известен как реформатор. А при Александре Третьем – уже как контрреформатор.
И вот что интересно. Это он в 1853 году был назначен директором канцелярии Морского министерства и это он посылал в 1856 году в командировку на Дон и Азовское море для исследования быта, нравов и обычаев местного населения Тертия Филиппова, после которой  обер-прокурор Александр Петрович Толстой сделал его чиновником особых поручений при Святейшем Синоде.

13


8 ноября 1853 года граф Толстой женился на Софье Дмитриевне Бибиковой, дочери министра внутренних дел Д. Г. Бибикова. По отзывам современника, она была женщиной очень недалекого ума, не красивой, но в высшей степени доброй и благодушной. Недостатки свои она с лихвой искупала тем, что принесла мужу значительное состояние, и властвовал он над нею неограниченно, так что малейший его каприз был для неё законом. С тестем своим Толстой находился в дурных отношениях, но особенно ненавидел он свою тещу,  никогда не встречался с нею, не хотел о ней и слышать. Эта непримиримая вражда вызвана была не чем иным, как денежными расчетами: граф Толстой постоянно жаловался, что его обделили, дали ему только часть того, на что он имел право.
Смерть не позволила  Гоголю увидеть всю чертовщину, происходившую в окружении его друга Александра Петровича Толстого. То, как желая и требуя отречения писателя от «грешника и язычника» Пушкина, его духовный наставник, борец с расколом,  был близок (и даже взял в духовные сыновья)  Тертию Филиппову, горячему стороннику старообрядцев и их  активному помощнику в антиромановской и антиниконианской деятельности, который, вместо того, чтобы контролировать государственный бюджет от  хищений и захвата его иностранным капиталом,  создал в своем ведомстве хор и вместе с ним распевал древлеправославные  песни. Пока они не превратились в Марсельезу.
Не понял Гоголь и того, что всем глумлением над ним Матвея Константиновского, выдаваемым за поиск религиозной истины, вполне возможно, руководил будущий Обер-прокурор Синода Толстой, сын бывшего военного губернатора Петербурга Петра Александровича Толстого, который в 1828 году вел дело Пушкина о «безбожной» Гавриилиаде, а его будущий зять, сын «хрустального короля» России Бахметев, в это время состряпал  подложное «признание» Пушкина в авторстве  антиклерикальной поэмы, хотя настоящего письма поэта царю никто никогда не читал и неизвестно, существует ли оно. А вот  подложное враги поэта и сегодня выдают  за подлинное. Цель? Скрыть настоящее авторство, о котором говорил Пушкин и в которое, видимо, поверил Николай Первый, - князя Горчакова, близкого родственника Толстых и вице-канцлера Горчакова.
Те, кто окружал Гоголя в последние годы и носил всего лишь маску святости  и добропорядочности, получили достойные места во власти по распоряжению Николая Первого. Александр Петрович Толстой,  уклонившийся от расследования дела Грейга о коррупции на Черноморском флоте, занял место в Государственном совете (впрочем, как и сам Грейг после  его отставки в 1833 году). В Правительствующем Сенате оказался и  бывший губернатор Калужской губернии, супруг Александры Россет, уличенный в воровстве казенных средств и подделке документов, Смирнов. А контролировать расход  бюджетных средств в Госсовете, как уже упоминалось выше, назначен был любитель старообрядческих песен Тертий Филиппов, уроженец Ржева и духовный сын пламенного борца против старообрядцев, ржевского проповедника Матвея Константиновского. 
Эти люди с двойным дном  и множество подобных им уютно устроились под колпаком императорской власти в России и сидели  под ним до тех пор, пока оба дна не провалились и все полетели в ту дыру в 1905-1917 годах, о которой спрашивал Гоголь в своих «Мертвых душах»: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».
Но предварительный ответ на этот вопрос  получил уже после смерти писателя император Александр Второй, который после загадочной кончины Николая Первого (почти такой же загадочной, как и кончина  Гоголя)   в 1855 году обнаружил, что казна пуста, а государство прямиком несется в пропасть, то есть, точнее сказать – в алчную пасть Европы. И за последующие полвека никто из царствующих Романовых вместе со своими фаворитами и фаворитками, приближенными вельможами – их женами и мужьями в генеральских эполетах, заседающих в Госсовете, Сенате и Синоде, посещающих масонские  общества  с черепами или молящихся на православные иконы с крестами, позванивая тайными веригами или масонскими кинжалами - не смог остановить этого падения, залатать обломившегося дна.



14

Много мистического в изложении, в том числе, близких ему людей окружает смерть  Николая Васильевича Гоголя. Но среди всевозможных предположений таинственности все-таки преобладает  одно мнение: писатель сошел с ума, перестал есть и скончался от голода, уничтожив предварительно в огне второй том «Мертвых душ».
Но вся таинственность последних дней и кончины Николая Васильевича  заключается только в личностях окружавших его людей. Начиная с Александра Петровича Толстого – настоящего ревизора, знавшего тайны коррупции на Черноморском флоте и гибели отчаянного царского ревизора  Александра Казаринского, знакомого Пушкина, предрекшего его страшную смерть. И кончая казнокрадом-губернатором Смирновым, за которого из корыстных побуждений вышла замуж всеобщая  столичная любимица и умница Александра Россет, подруга  Гоголя. Общаясь с такими людьми, было отчего сойти с ума.
Но последний «мистический» удар нанесла писателю Екатерина Языкова-Хомякова. Большинство литературоведов считают, что ее неожиданная смерть потрясла Гоголя и отняла у него последние силы и лишила рассудка.
Конечно, кончина Языковой-Хомяковой неимоверно расстроила Николая Васильевича, но существует вполне реальная версия его заболевания. Зимой 1852 года в Москве была эпидемия брюшного тифа. Екатерина Михайловна, беременная, где-то подхватила эту болезнь. Случились преждевременные роды, которые полностью обессилили больную,  поэтому организм уже не мог бороться с тяжелой инфекцией. Гоголь в это время постоянно бывал у Хомяковых и даже поссорился с врачами из-за неправильного и опасного, по его мнению, лечения каломелем. Это природное вещество, содержащее ртуть, которое заменяло в то время медикам антибиотики.
Екатерина Михайловна умерла скоропостижно 7 февраля, а Гоголь – 4 марта. То есть, через месяц. Именно после кончины Хомяковой у него возникло предчувствие  собственной близкой смерти. На похороны он не пошел – почувствовал себя плохо. Ему бы надо было лечь в постель и начать  лечиться. Однако Гоголь десять дней после похорон ходит в храм, к Аксаковым, в дом к Хомякову. Естественно, ему становится все хуже, и через десять дней он уже не выходит из дома.
Вот тут окружающие  начинают говорить о его депрессии, хотя, судя по  описанию врачей его состояния – это все то же инфекционное заболевание, но тянется оно дольше, чем у Хомяковой, потому что у него нет такого осложнения, которое перенесла Екатерина Михайловна.
Заражение брюшным тифом можно получить из-за немытых рук или поев обсемененных продуктов. Инкубационный период у брюшного тифа – от 7 до 23 дней, в среднем 2 недели. Начальный период (время от момента появления лихорадки до установления ее постоянного типа) — продолжается 4-7 дней и характеризуется нарастающими симптомами интоксикации. Бледность кожи, слабость, головная боль, снижение аппетита, осложнение на сердце. Обложенность языка белым налетом, запоры, метеоризм, поносы. Период разгара — 9-10 дней. Температура тела держится постоянно на высоком уровне. Симптомы интоксикации резко выражены. Больные заторможены, негативны к окружающему.  Тифозный статус — резкая заторможенность, нарушение сознания, бред, галлюцинации.
Брюшной тиф дает осложнение в виде менингита. И именно эти два диагноза были поставлены лучшими врачами Москвы. Сначала  брюшной тиф, затем – менингит.
Если действительно Гоголь заразился  тифом и получил такое тяжелое осложнение, то удивительно, как он продержался месяц. Тем более, что, скорее всего, у писателя  был застарелый сахарный диабет (вполне возможно, наследственный), так как он по воспоминаниям очевидцев всегда много пил воды. (Перед смертью, в бреду, он просил дать ему бочонок питья). Отсюда ослабленный иммунитет и подверженность инфекционным заболеваниям. Гоголь часто болел. Но не только это. Сахарный диабет влияет на деятельность головного мозга, и больных им нельзя назвать полностью психически здоровыми людьми.  Не потому ли отец писателя влюбился в младенца и женился на этой девочке, когда ей исполнилось всего четырнадцать лет? Понятно, что тут речь может идти об известном уже и в те времена своеобразном психическом отклонении. Кроме того,  больные диабетом впадают в кому. Вполне возможно, именно  такие «летаргические сны» видел Гоголь в детстве у своих родственников, может быть, и у отца. И боялся, что его могут похоронить заживо, приняв кому за смерть.

15

Но почему писатель воспринял смерть Хомяковой как предвестие своей смерти, почему он придавал этой женщине  мистические черты?
Здесь интересен следующий факт из жизни Екатерины Михайловны. Любовь к ней Николая Александровича Мотовилова, симбирского и арзамасского помещика, собеседника преподобного Серафима Соровского, в дальнейшем его первого биографа, попечителя Серафимо-Дивеевского монастыря.
В возрасте 22 лет Мотовилов был исцелен батюшкой Серафимом от тяжкой ревматической болезни с расслаблением всего тела и отнятием ног, длившейся три года.
Увлечение Екатериной Языковой у него случилось в девятнадцать лет,  когда ей было всего двенадцать. И парализован он был в это же время. Преподобный Серафим излечил его,  Мотовилов  снова встал на ноги и открылся Соровскому, что хочет жениться на Языковой. Однако Серафим даже слушать не хотел об этой девушке, предсказав ему совсем другую жену, Елену Ивановну Милюкову, племянницу монахини Марфы Дивеевской. Однако Мотовилов не послушался преподобного, а поехал свататься к  Екатерине Михайловне. Ей в ту пору было четырнадцать лет. Мотовилову отказали, сообщив, что она просватана за другого. И у несчастного влюбленного вновь открылась болезнь, о чем он сам написал так: « И когда там отказано было мне в руке Екатерины Михайловны Языковой и генерал Мандрыка в доме тетки её Прасковьи Александровны Берх сказал при мне, что она уже помолвлена, то со мною сделался удар и я лишился рук и ног, и болезнь моя прежняя обновилась в сильнейшем градусе…» Мотовилов выздоровел и женился-таки на Милюковой, которой велел идти за него замуж  отец Серафим. Она подчинилась. Они жили долго, у них было много детей и прославились супруги попечительством Серафимо-Дивевского монастыря.
Хомяков же повел  Языкову под венец, когда ей исполнилось девятнадцать лет.
Что могло тут задеть религиозное сознание Гоголя? Может быть, совпадение в биографии его матери, Марии Ивановны, «обрученной» с его отцом в младенчестве и вышедшей замуж в четырнадцать лет, отчего, видимо, первые дети у нее рождались мертвыми. Это были мальчики. Выжил третий – Николай Васильевич. Его Мария Ивановна родила, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Умер и четвертый сын Иван, умерли все средние дети в младенчестве. Остались у Гоголя четыре сестры.
Может быть, любовь его отца к  младенцу - будущей его матери  - терзала всю жизнь Гоголя, как проделки сатаны? А вмешательство Серафима Соровского в судьбу Мотовилова, которого нечистая сила также толкала  жениться на ребенке и от которого эту нечистую силу он отвадил, спас здоровье обуреваемому грехом Мотовилову и душу девочки Языковой Гоголь считал провидением Господа, снизошедшего к грешникам молитвами отца Серафима?
Но тут Языкова-Хомякова умирает в раннем возрасте, да еще вместе с нею умирает и нерожденный младенец, а Гоголь чувствует, что с ним происходит что-то ужасное. Может, он и понимает, что заразился от своей подруги, но и это воспринимает как Божий перст за чудовищный грех отца, погубившего душу его матери и умертвивший  их детей. Он мог в эти дни, когда болезнь развивалась, ему становилось все хуже, вспомнить о страшной болезни Мотовилова от похоти к  малолетней Языковой, как Господь отнял у него руки и ноги и только молитвами  отца Серафима была снята эта ужасная порча.
Больной Гоголь обращается к проповеднику Матвею Константиновскому. И что же он от него получает? Негативный отклик на второй том «Мертвых душ» - это ладно. Но требование отречения от Пушкина – «язычника и грешника» - якобы  пути к спасению просто убивает уже умирающего писателя, который, получив известие в 1837 году о гибели Пушкина, писал М.П. Погодину: « «Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово.
Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка моя не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя?»
Собственно, со времени гибели поэта у Гоголя начинается творческий кризис. Хотя он продолжает работать, заканчивает первый том «Мертвых душ» и публикует его. Но далее кризис только углубляется и второй том поэмы ему  никак не дается. Вместо него они выпускает книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», которая становится трагедией последних лет его жизни. Может быть, особая религиозность Гоголя,  неустанное обращение к Богу в это время – просьба к всевышнему вернуть ему литературный дар, вдохновение? Об этом думал писатель,  пытаясь обсуждать свои последние произведения со священниками, в том числе, с ржевским проповедником   Матвеем Константиновским, который и сам научился искусно владеть художественным словом в своих проповедях.
Почему же отец Матвей так резко отрицательно реагирует на  второй том «Мертвых душ» и на «Выбранные места…»? Мало того, он  советует Гоголю отречься от  творчества и от Пушкина. В истории Константиновский дружно осужден за  подобное поведение, назван мракобесом. Да и в самом деле - куда завел этот яростный борец с русской национальной стариной несчастного на смертном одре? К  оправданию еще более глубокого раскола русской православной церкви и отречения от русской национальной культуры.
Если переложить все это на день сегодняшний, то в современном виде такой «проповедник»  был бы из числа чиновников, которые в связи с событиями на Украине вздумали бы запретить въезд Гоголя в Россию. Или наоборот – из России на Украину. Если не отрекся бы от Пушкина.
Однако я, кажется, все-таки поняла, в чем заключались эти действия Отца Матвея и почему он говорил о «горьком» лекарстве, которое в виде странных советов  давал  тяжело больному Гоголю. Может быть, он и вправду считал, что влияние Пушкина на Николая Васильевича – это колдовство всесильного ведуна. И Гоголю надо скинуть с себя это влияние, освободиться от художественной зависимости и от скорби потери учителя. Писатель должен был любым способом «развязать себе руки», освободиться от тяжелого душевного напряжения, придти в себя. Я увидела в действиях отца Матвея стремление к милосердию в отношении к страждущему Гоголю. Но желание гения  получить лекарство  от   человека, стоявшего гораздо ниже его, было лишь самообманом.
Гоголь, отчаявшись излечиться, уже в тифозном бреду, отрекся от всего, сжег рукопись, отказал врачам и остался наедине со своим ужасом перед иным миром, где грех есть грех, величие есть величие, а двуличие и искушения на виду.

16


Через тринадцать лет в России появится новый герой своего времени – бунтарь против окончательно опустившейся в грех ростовщичества России Раскольников, которого создаст Федор Достоевский, сам родившийся от отца – насильника и садиста, которого крестьяне до смерти забьют в поле.
И уж совсем «герой» НАШЕГО времени выйдет из-под его пера - Ставрогин из "Бесов", совративший двенадцатилетнюю девочку. Которая, поняв, что недозволенной похотью убила Бога в себе, повесится. То, что Гоголь  нарисовал в виде потусторонних чудовищ в своем «Вие», чудовищ, которые  мучили его сознание всю жизнь, Достоевский, наконец, показал в облике обычных людей и сказал правду такой, какая она есть. По сравнению с сатаной  в облике Ставрогина предприимчивый искуситель черт Чичиков –ученик, гоняющийся за мертвыми душами на продажу. Ставрогин уже умеет живую душу купить и затем, грешную, умертвить и отправить в ад.
Купить живую душу – это еще что, это в нашей земной жизни – сплошь и рядом, а вот купить мертвую – это уж совсем армагеддон, совсем без надежды.
В конце мая 1845 года начинающий писатель завершил свой первый роман «Бедные люди». При посредничестве Д. В. Григоровича с рукописью ознакомились Н. А. Некрасов и В. Г. Белинский. «Неистовый Виссарион» поначалу высоко оценил это произведение. Достоевский был радушно принят в кружок Белинского и стал знаменитым до публикации романа Н. А. Некрасовым в январе 1846 года. Все заговорили о «новом Гоголе».
Через много лет Достоевский вспоминал слова Белинского в «Дневнике писателя»:
 
„Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..“
«... Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом.» — писал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1877 году.
Но, как выяснилось, чтобы этот «второй» осуществился вполне, было необходимо, чтобы «первый», настоящий, исчез. Причем, не с литературного горизонта – там он уже не блистал, как раньше, из-за всем известного разразившегося над ним творческого и душевного кризиса, а совсем исчез, физически умер. И Достоевский, кажется, желал этого более всех.
Когда в 1846 году разнесся слух о смерти Гоголя, он сделал к одному письму приписку: «Желаю вам всем счастья, друзья мои. Гоголь умер во Флоренции, два месяца назад…»

17
Именно в это время началась дикая травля Гоголя со стороны всей дитературно-политической элиты России – славянофилов и западников, от которой, как ни старался, он не смог утаиться и в Европе. К его тяжким личным страданиям, связанным с потерей Пушкина и  творческим кризисом, добавился грязный поток осуждающих статей в связи с выходом в свет его книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Николая Васильевича буквально добило хулиганское письмо чахоточного  безумца Белинского, который в это время  пытался спасти свою жизнь на европейский курортах. Кажется, он первый и объявил Гоголя сумасшедшим. Вот некоторые  характерные выдержки из этого гнусного послания:
«Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении её, все враги Ваши — и литературные (Чичиковы, Ноздрёвы, Городничие и т. п.), и нелитературные, которых имена Вам известны. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому, одного духа с её духом [2]. Если б она и была написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатление. И если её принимали все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетонённую проделку для достижения небесным путём чисто земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это от того, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге [3]. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далёка [4], а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далёке живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей.
…И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое, как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки… И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова ученья, — совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть по крайней мере пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении.
И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли…
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь — это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью?
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мёртвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?
Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию.</ref>. Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Ещё прежде этого в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями.
Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронёсся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать её по самой низкой цене, мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит ещё, инстинкт истины!
Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идёт не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идёт об истине, о русском обществе, о России. И вот моё последнее заключительное слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех её издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.

Зальцбрунн,
15-го июля н. с.
1847-го года.»


18

Здесь хотелось бы вспомнить Матвея Константиновского. Проповедник совершал всевозможные деяния, которые притягивали к нему людей как к святому. Например, однажды крестьяне  раскопали неизвестную могилу, по их мнению принадлежавшую  какой-то  великомученице. Она была наполнена водой.  Нахлынувший на чудо народ вычерпал всю воду до дна и выпил ее как целебную. Отец Матвей поспел сюда тогда, когда на дне могилы оставалась лишь вонючая жижа. А был он в то время болен  холерой. Проповедник вычерпал эту жидкость и съел ее. И… выздоровел.
Есть в этом невероятном факте, от которого человек в здравом уме постарается отвернуться, чтобы не испытать рвотных позывов, что-то похожее на поступки в отношении Гоголя не только Белинского, но и Достоевского. Причем, если гнусные выходки против писателя со стороны  Белинского оборвала его смерть, то Достоевский продолжал свою протестную деятельность в отношении Гоголя еще долгие годы - всю свою жизнь.
Поводом было не только желание закрепиться в звании «второго Гоголя», но и более серьезное событие – каторга. Расстрельный приговор Достоевский получил по милости  неистового Виссариона, а причиной все-таки был именно Гоголь.
Осенью 1848 года Достоевский познакомился с называвшим себя коммунистом Н. А. Спешневым, вокруг которого вскоре сплотилось семеро наиболее радикальных петрашевцев, составив особое тайное общество. Достоевский стал членом этого общества, целью которого было создание нелегальной типографии и осуществление переворота в России. В кружке С. Ф. Дурова Достоевский несколько раз читал то самое хулиганское запрещённое «Письмо Белинского Гоголю». Вскоре после публикации «Белых ночей» ранним утром 23 апреля 1849 года писатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл 8 месяцев в заключении в Петропавловской крепости. Следствие по делу петрашевцев осталось в неведении о существовании семёрки Спешнева. Об этом стало известно спустя много лет из воспоминаний поэта А. Н. Майкова уже после смерти Достоевского. На допросах Достоевский предоставлял следствию минимум компрометирующей информации.
Хотя он отрицал предъявленные ему обвинения, суд признал его «одним из важнейших преступников».
До 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Ф. М. Достоевского к лишению всех прав состояния и «смертной казни расстрелянием»:
Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского, — читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского. <...> А потому военный суд приговорил его, отставного инженер - поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского <...> лишить на основании Свода военных постановлений … чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.
19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине осужденного» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. В конце ноября император Николай I при утверждении подготовленного генерал-аудиториатом приговора петрашевцам заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым (уверена, что в ту минуту Николай думал: «Гоголь тоже был еще тот…») – Т.Щ.
22 декабря 1849 года на Семёновском плацу петрашевцам был прочитан приговор о «смертной казни расстрелянием» с переломлением над головой шпаги, за чем последовала приостановка казни и помилование. При инсценировке казни о помиловании и назначении наказания в виде каторжных работ было объявлено в последний момент. Один из приговорённых к казни, Николай Григорьев, сошёл с ума.
В конце февраля 1854 года Достоевский был отправлен рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон в Семипалатинск.
18 февраля 1855 года умер император Николай I. Достоевский написал верноподданническое стихотворение, посвящённое его вдове, императрице Александре Фёдоровне, и в результате стал унтер-офицером.

19

Вообще он написал три таких стихотворения. При жизни писателя не публиковались. Первое из них - "На европейские события в 1854 году" - было написано в апреле 1854 г. и послано Достоевским, проходившим в это время солдатскую службу в Семипалатинске, через его батальонного командира Велихова начальнику штаба отдельного Сибирского корпуса генерал-лейтенанту Яковлеву, откуда в официальном порядке было отправлено в Петербург начальнику III Отделения Л. В. Дубельту с просьбой поместить его в "С. -Петербургских ведомостях" (обращение Велихова в Управление III Отделения собственной его императорского величества канцелярии см.: ЦГАОР, ф. III, отд. I, эксп. 214/13, лл. 13-14). Но Дубельт не дал своего согласия на печатание стихотворения.
Второе стихотворение - "На первое июля 1855 года" (день рождения императрицы Александры Федоровны) - было написано летом 1855 года и через командира отдельного Сибирского корпуса генерала Г. X. Гасфорта передано военному министру с просьбой "повергнуть его к стопам ее императорского величества вдовствующей государыни императрицы". Весной 1856 годав было написано третье стихотворение - (На коронацию Александра Второго и заключение мира после проигранной Россией Крымской войны) ("Умолкла грозная война!.."), также пересланное в Петербург с просьбой, "если признается возможным, исходатайствовать высочайшее соизволение на напечатание оного в одном из петербургских периодических изданий". Эта просьба не была удовлетворена.
Стихотворения свидетельствуют об отчаянных попытках Достоевского вернуться в литературу. Но при жизни Николая I попытка привлечь внимание высочайших сфер к трагически безвыходному положению ссыльного литератора осталась безрезультатной. Некоторое облегчение участи Достоевского последовало лишь в конце 1855 года, после того как генерал Гасфорт, препровождая в Петербург военному министру стихотворение "На первое июля 1855 года", просил присвоить Достоевскому унтер-офицерский чин.
Приказ о производстве Достоевского в унтер-офицеры вышел 20 ноября 1855 г. Но писателю важнее всего было добиться разрешения печататься. Об этом свидетельствуют письма к А. Е. Врангелю от 23 марта, 13 апреля и 23 мая 1856 г. "Посылаю стихи на коронацию и заключение мира, - писал Достоевский 23 мая 1856 года. - Хороши ли, дурны ли, но я послал здесь по начальству с просьбою позволить напечатать. Просить же официально (прошением) позволения печатать, не представив в то же время сочинения, по-моему, неловко. Потому я начал со стихотворения. Прочтите его, перепишите и постарайтесь, чтобы оно дошло к монарху". Стихотворение (На коронацию и заключение мира), сопровожденное просьбой корпусного командира о предоставлении Достоевскому права печататься, было переслано в Петербург. Но, как следует из доклада Военного министерства от 17 сентября 1856 года, "его величество, согласившись на производство Достоевского в прапорщики, приказал учредить за ним секретное наблюдение впредь до совершенного удостоверения в его благонадежности и затем уже ходатайствовать о дозволении ему печатать свои литературные труды".
Производство Достоевского в прапорщики состоялось 26 октября 1856 г. Но разрешение печататься задерживалось до апреля 1857 года.

20
Вот текст одного из этих стихотворений.
На первое июля 1855 года

Когда настала вновь для русского народа
Эпоха славных жертв двенадцатого года
И матери, отдав царю своих сынов,
Благословили их на брань против врагов,
И облилась земля их жертвенною кровью,
И засияла Русь геройством и любовью,
Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,
Как острие меча, проник нам в душу он,
Бедою прозвучал для русского тот час,
Смутился исполин и дрогнул в первый раз.

Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
Но веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой…
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем — бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла;
Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла!

И помню, что тогда, в тяжелый, смутный час,
Когда достигла весть ужасная до нас,
Твой кроткий, грустный лик в моем воображеньи
Предстал моим очам, как скорбное виденье,
Как образ кротости, покорности святой,
И ангела в слезах я видел пред собой…
Душа рвалась к тебе с горячими мольбами,
И сердце высказать хотелося словами,
И, в прах повергнувшись, вдовица, пред тобой,
Прощенье вымолить кровавою слезой.

Прости, прости меня, прости мои желанья;
Прости, что смею я с тобою говорить.
Прости, что смел питать безумное мечтанье
Утешить грусть твою, страданье облегчить.
Прости, что смею я, отверженец унылой,
Возвысить голос свой над сей святой могилой.
Но боже! нам судья от века и вовек!
Ты суд мне ниспослал в тревожный час сомненья,
И сердцем я познал, что слезы — искупленье,
Что снова русской я и — снова человек!

Но, думал, подожду, теперь напомнить рано,
Еще в груди ее болит и ноет рана…
Безумец! иль утрат я в жизни не терпел?
Ужели сей тоске есть срок и дан предел?
О! Тяжело терять, чем жил, что было мило,
На прошлое смотреть как будто на могилу,
От сердца сердце с кровью оторвать,
Безвыходной мечтой тоску свою питать,
И дни свои считать бесчувственно и хило,
Как узник бой часов, протяжный и унылый.

О нет, мы веруем, твой жребий не таков!
Судьбы великие готовит провиденье…
Но мне ль приподымать грядущего покров
И возвещать тебе твое предназначенье?
Ты вспомни, чем была для нас, когда он жил!
Быть может, без тебя он не был бы, чем был!
Он с юных лет твое испытывал влиянье;
Как ангел божий, ты была всегда при нем;
Вся жизнь его твоим озарена сияньем,
Озлащена любви божественным лучом.

Ты сердцем с ним сжилась, то было сердце друга.
И кто же знал его, как ты, его супруга?
И мог ли кто, как ты, в груди его читать,
Как ты, его любить, как ты, его понять?
Как можешь ты теперь забыть свое страданье!
Все, все вокруг тебя о нем напоминанье;
Куда ни взглянем мы — везде, повсюду он.
Ужели ж нет его, ужели то не сон!
О нет! Забыть нельзя, отрада не в забвеньи,
И в муках памяти так много утешенья!!

О, для чего нельзя, чтоб сердце я излил
И высказал его горячими словами!
Того ли нет, кто нас, как солнце, озарил
И очи нам отверз бессмертными делами?
В кого уверовал раскольник и слепец,
Пред кем злой дух и тьма упали наконец!
И с огненным мечом, восстав, архангел грозный,
Он путь нам вековой в грядущем указал…
Но смутно понимал наш враг многоугрозный
И хитрым языком бесчестно клеветал…

Довольно!.. Бог решит меж ними и меж нами!
Но ты, страдалица, восстань и укрепись!
Живи на счастье нам с великими сынами
И за святую Русь, как ангел, помолись.
Взгляни, он весь в сынах, могущих и прекрасных;
Он духом в их сердцах, возвышенных и ясных;
Живи, живи еще! Великий нам пример,
Ты приняла свой крест безропотно и кротко…
Живи ж участницей грядущих славных дел,
Великая душой и сердцем патриотка!

Прости, прости еще, что смел я говорить,
Что смел тебе желать, что смел тебя молить!
История возьмет резец свой беспристрастный,
Она начертит нам твой образ светлый, ясный;
Она расскажет нам священные дела;
Она исчислит все, чем ты для нас была.
О, будь и впредь для нас как ангел провиденья!
Храни того, кто нам ниспослан на спасенье!
Для счастия его и нашего живи
И землю русскую, как мать, благослови.

Интересно, что  Достоевский, сочиняя эти подобострастные строки, как бы забыл письмо Белинского к Гоголю, за которое попал на каторгу, в котором  критик жестко осуждает Пушкина за его патриотические стихотворения -  очевидно - за «Бородино» и «Клеветникам России», за которые якобы поэта разлюбил «народ». Под народом он, конечно, подразумевает ту либеральную интеллигенцию, которая верой и правдой служила Европе  в лице масонских лож и купеческих раскольничьих сект. Ибо простой народ России никогда, ни в какие  времена не терял своей  любви к великому гению.
И что интересно – стиль-то  Достоевский выбрал пушкинский. И сумел вымолить прощения у нового императора.

21

Но Гоголь по-прежнему оставался злейшим врагом Достоевского. Конечно, его считал он виновником своей каторги. Месть Достоевского была своеобразной. Еще на каторге он начал ее осуществлять, приступив к роману «Село Степанчиково и его обитатели», в котором изобразил Гоголя в  лице двуличного тартюфа и брюзги Фомы Опискина. Этот персонаж будет достаточно часто цитировать в своей речи книгу Гоголя. Например: «О, не ставьте мне монумента! — кричал Фома, — не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент! А больше ничего не надо, не надо, не надо!» — является аллюзией на слова Гоголя: «Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном. Кому же из моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он его в самом себе»
Писатель Юрий Николаевич Тынянов в своей работе «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)», написанной в 1921 году, детально исследовал романы Достоевского и доказал, что большинство их – это пародии на произведения Николая Васильевича Гоголя. Вот что он пишет: «Когда говорят о «литературной традиции» или «преемственности», обычно представляют некоторую прямую линию, соединяющую младшего представителя известной литературной ветви со старшим. Между тем дело много сложнее. Нет продолжения прямой линии, есть скорее отправление, отталкивание от известной точки — борьба. А по отношению к представителям другой ветви, другой традиции такой борьбы нет: их просто обходят, отрицая или преклоняясь, с ними борются одним фактом своего существования. Такова была именно молчаливая борьба почти всей русской литературы XIX века с Пушкиным, обход его, при явном преклонении перед ним. Идя от «старшей», державинской «линии», Тютчев ничем не вспомнил о своем предке, охотно и официально прославляя Пушкина. Так преклонялся перед Пушкиным и Достоевский. Он даже не прочь назвать Пушкина своим родоначальником; явно не считаясь с фактами, уже указанными к тому времени критикой, он утверждает, что «плеяда» 60-х годов вышла именно из Пушкина.
Между тем современники охотно усмотрели в нем (Достоевском – Т.Щ.) прямого преемника Гоголя. Некрасов говорит Белинскому о «новом Гоголе», Белинский называет Гоголя «отцом Достоевского», даже до сидящего в Калуге Ив. Аксакова донеслась весть о «новом Гоголе». Требовалась смена, а смену мыслили как прямую, «линейную» преемственность.
Лишь отдельные голоса говорили о борьбе. (Плетнев: «гоняется за Гоголем»; «хотел уничтожить Гоголевы «Записки сумасшедшего» — «Двойником»).
И только в 80-х годах Страхов решился заговорить о том, что Достоевский с самого начала его деятельности давал «поправку Гоголя». Открыто о борьбе Достоевского с Гоголем заговорил уже Розанов; но всякая литературная преемственность есть прежде всего борьба, разрушение старого целого и новая стройка старых элементов.
…Достоевский явно отправляется от Гоголя, он это подчеркивает.
В «Бедных людях» названа «Шинель», в «Господине Прохарчине» говорят о сюжете «Носа» («Ты, ты, ты глуп! — бормотал Семен Иванович. — Нос отъедят, сам с хлебом съешь, не заметишь...»). Гоголевская традиция отражается неравномерно в его первых произведениях. «Двойник» несравненно ближе к Гоголю, чем «Бедные люди», «Хозяйка» — чем «Двойник». В особенности эта неравномерность видна на «Хозяйке», произведении, написанном уже после «Бедных людей», «Двойника», «Господина Прохарчина», «Романа в девяти письмах»; действующие лица «Хозяйки» близки к лицам «Страшной мести»; стиль с его гиперболами, параллелизмами (причем вторая часть параллели развита подробно и приобретает как бы самостоятельное значение — черта, присущая Гоголю и несвойственная Достоевскому; ср. параллель: черные фраки на губернаторском балу и мухи на рафинаде, с непомерно развитой второй частью параллели («Мертвые души»), и параллель: припадок Ордынова и гроза («Хозяйка», гл. 1), с такой же самостоятельной второю частью); сложный синтаксис с церковнославянизмами (инверсированные местоимения); подчеркнутый ритм периодов, замыкающихся дактилическими клаузулами, — все обличает внезапно пробившееся ученичество.
Еще не определилось, что в Гоголе существенно для Достоевского; Достоевский как бы пробует различные приемы Гоголя, комбинируя их. Отсюда общее сходство его первых вещей с произведениями Гоголя; «Двойник» близок не только к «Носу», «Неточка Незванова» не только к «Портрету», но одни эпизоды «Неточки Незвановой» восходят к «Портрету», другие — к «Страшной мести»; моторные образы «Двойника» близки к образам "Мертвых душ".
Стиль Достоевского так явно повторяет, варьирует, комбинирует стиль Гоголя, что это сразу бросилось в глаза современникам (Белинский о гоголевском «обороте фразы».(Конец цитаты)
Борьба кружка Белинского и Достоевского, который в него входил, против Гоголя и довела  Николая Васильевича до тяжелой степени уныния, искалечив  его последние годы накануне смерти и не дав работать. Такая же судьба постигла и Пушкина, и Лермонтова.
Но в безжалостном противостоянии  с Гоголем, затем на каторге все-таки родился великий писатель Достоевский. Который за свой тяжкий грех, так же, как и Гоголь,  бился в припадках, только в отличие от религиозных припадков Гоголя, который призывал человечество к добру, припадки Достоевского были действительно приступами безумия.