ПОСЛЕДННЕЕ ИСКУШЕНИЕ
Если ты говоришь о свободе – знай, ты подошёл к краю бытия и единственное, что тебе остаётся – шагнуть в бездну…
Жиль Дэврэ сидел в своей излюбленной позе на широких перилах баллюстрады, повернувшись к морю. Одну ногу он подвернул под себя, а другую свесил с внешней стороны ограждения. Он говорил, что в такой позе ему лучше думается. Огромный балкон, обсаженный большими деревьями и, утопающий в цветах, зимой превращался в оранжерею с прозрачными стенами. Летом стены раздвигались и сад оказывался под жаркими лучами южного солнца и лаской ветров, дующих с моря.
Жиль Дэврэ, профессор филологии, сидел на широких перилах террасы и его взгляд был устремлен в голубую дымку морского горизонта, где земля сливалась с небом. Он позволил своим мыслям блуждать, дав им свободу, и они лениво плыли в его голове, словно облака, то, складываясь в картины, то, меняясь и исчезая. Он созерцал свои видения и это занятие, которому он вдохновенно предавался каждый день, доставляло ему несказанное удовольствие.
На террасе показался высокий, статный и еще не старый человек с проницательными и насмешливыми глазами. Это был давний друг Дэврэ. Он приехал к нему погостить и насладиться прекрасным видом на море, открывавшемся из окон роскошной виллы, прикрепившейся к лесистому горному отрогу.
Когда-то этот дворец с огромной белоснежной лестницей, стремительно сбегавшей до самого берега, принадлежал крупному финансисту, но с некоторых пор он перешел в собственность Жиля Дэврэ – всемирно известного профессора Сорбонны.
Популярность ему обеспечило открытое им новое направление в филологии, которое Жилю Дэврэ удалось вывести на уровень философского учения. Новая доктрина получила название «философии последних времен» и как нельзя лучше пришла в соответствие с духом времени. Она была провозглашена «новой парадигмой» и, благодаря такому удачному стечению обстоятельств, профессор Дэврэ стал обладателем крупного состояния и отныне мог позволить себе жить беззаботно и в роскоши.
Его друг, - красивый, весьма влиятельный человек и собственник фондовой биржи, - приехал в приморский город М. по своим делам. Там он и встретил у одного из деловых партнеров старого приятеля студенческой поры – Жиля Дэврэ, которого университетские друзья называли «жилем-попрыгунчиком». Приняв предложение, провести несколько дней на его вилле, Мишель Ланкло, оказался в райском местечке, где известный философ и лингвист предавался своим таинственным размышлениям о необходимости тотального разрушения.
Мишель вышел на, сверкающую под солнцем, белоснежную террасу и огляделся. Он не сразу заметил сухопарую фигурку Жиля, сидевшего на перилах в мятых шортах и выцветшей майке, словно мальчишка. Его жесткие, щетинистые волосы, как и прежде, в студенческие годы, стояли дыбом. Когда-то они были иссиня-черные, а теперь поражали своей снежной белизной. Мишель Ланкло отметил, что в профиль профессор Дэврэ удивительно походил на диковинную птицу с огромным клювом, сидящую на морских скалах.
Дэврэ, очевидно, не пугала высота и Мишелю вдруг пришла в голову смешная мысль о том, что, Жиль, наверняка, приобретая замок, осуществлял свою давнюю мечту, которая сохранилась в его подсознании с тех пор, когда он был птицей и сидел на соленых скалах, о которые разбивались волны.
Он рассматривал маленькую, скорчившуюся около колонны фигурку философа, и никак не мог взять в толк, каким образом могла зародиться в легкомысленной, вечно всклокоченной голове «жиля попрыгунчика» эта ужасная теория, на основании которой он вывел необходимость разрушения разумного человеческого мира.
Мишель Ланкло – сильный, надежный и уравновешенный человек, был склонен к основательному и серьёзному размышлению. Он являлся полной противоположностью сухонькому, беспорядочному и живому Жилю Дэврэ. Если первый предпочитал размеренную и упорядоченную жизнь, в которой приоритет отдавался логике, расписанию и систематическому размышлению, то второй больше склонялся к анархичности и спонтанности, предпочитая всем правилам и традициям личную свободу.
- Я – свободный человек, - говорил он всегда и всем. – Свобода для меня, как воздух. Когда-нибудь я сделаю людям нового бога, которому они будут молиться как Иисусу Христу и этот бог будет зваться - «Свобода».
Мишель Ланкло запомнил эти слова Дэврэ, сказанные много лет назад на студенческой вечеринке, и теперь ему было интересно узнать, создал Жиль нового бога или еще находится в поиске. С доктриной Жиля он был знаком только в общих чертах. Он мало что понял в филологических изысках своего друга, но почувствовал в его «теории» нечто, что пробудило в нем интерес и внутреннее сопротивление.
- Жиль, - осторожно произнес Ланкло, подходя к профессору. Он боялся напугать друга, беззаботно сидевшего над зеленым лесным провалом, убегающим с горы вниз, - ты не боишься свалиться в пропасть?
- Я? – ответил профессор, оглядываясь, и, широко улыбаясь, - Я ничего не боюсь. Я не знаю, что такое страх!
- Счастливчик же ты! – засмеялся Мишель Ланкло. – А я вот не могу избавиться от страхов. И у меня их - масса.
Жиль повернулся к Мишелю и тот увидел его длинное веселое лицо, чем-то неуловимо напоминающее деревянное лицо Пиноккио. Толстые, щетинистые волосы, устремленные кверху, закручивались крупными кольцами, как древесные стружки. Глаза, похожие на черные пуговицы смотрели несколько деревянно. Длинный горбатый нос выгибался, словно клюв. Жиль быстрым движением перекинул обе ноги через перила и спрыгнул на террасу.
- Ну, вот он я! – воскликнул профессор, вскидывая руки, словно гимнаст. – Оп-ля! Я весь к вашим услугам, дорогой мсье Мишель и, если вы того пожелаете, смогу поделиться с вами моими секретами, которые позволяют мне сохранять хладнокровие в любых обстоятельствах.
- Это, действительно, интересно, - кивнул Мишель Ланкло, продолжая незаконченный накануне за ужином разговор.
- Всё дело в установках, - сказал профессор. – В моих установках нет страха. И, знаешь ли, почему?
- Почему? – переспросил Мишель.
- Потому что я – не живу!
Дэврэ весело взглянул на своего друга, ожидая вопроса.
- То есть, как? – спросил Мишель Ланкло.
- Видишь ли, - осторожно начал профессор, - человек переживает страх за свою жизнь, если он локализован. Если же человек локализован – он представляет собой некую ценность. А, если есть ценность, то появляется и страх потерять эту ценность. Если у человека есть личность – значит, он локализован (то есть, осознает сам себя). А, если он локализован – он начинает бояться потерять собственную жизнь, которая является для него ценностью. Он точно так же может бояться потерять родных, друзей, репутацию, страну, - потому что всё это – ценности, принадлежащие его личности. Если же ценности не будет – не будет и страха эту ценность потерять. А ценности не будет – если не будет локализации. А локализации не будет – если не будет личности. То есть, главное условие, - чтобы человек был бесформен.
- Ты заметил, что тупые люди обычно бывают бесцеремонны? –продолжал Жиль Дэврэ, помолчав. – Это происходит потому, что они – не локализованы. В силу этого, они не представляют для себя ценности и потому не боятся ее потерять. Их невозможно обидеть, потому что обижается личность, а у них ее нет. Они – не сформированы, не локализованы и это делает их абсолютно свободными. Они, в отличие от благовоспитанных европейцев, живут в полную силу, наслаждаясь жизнью. Таковы же и дети. Они тоже не испытывают страха до тех пор, пока в них не начинает формироваться личное пространство.
- Ну и ну, - пробормотал Мишель Ланкло, - лихо же ты закрутил. Выходит, что подлинное счастье заключается не в созерцании драгоценных полотен Рафаэля, а в тупости или даже сумасшествии?
- Так уж получается. И это истинная правда! - просто сказал профессор. – Но быть свободным идиотом не велика заслуга. Вся штука в том, чтобы добиться свободы в тот момент, когда твоя личность находится в зените своего развития. Как говорил Ницше – в «Великий Полдень».
- Ну, да, - подтвердил Ланкло. – Кстати, недавно я читал у Фуко о «последней истине идиота». В одной из своих работ о безумии он говорит о том, что человек может добиться предельной свободы лишь тогда, когда окончательно потеряет разум. Тогда только он будет свободен, когда не будет осознавать своей свободы и стремиться к ней.
- Верно, верно! Всё верно! – вскричал Дэврэ. – Поэтому я всегда говорил, что свобода идиота и свобода развитого человека – разные вещи! Видишь ли, и шизофреник шизофренику рознь!
- Ты о чем это? – удивился Мишель.
- Я о том, что шизофрения бывает разная. Можно быть медицинским шизофреником (то есть, врожденным), можно иметь приобретенную шизофрению (из-за недостаточного воспитания), а можно быть гениальным шизофреником, как, например, Моцарт или Бетховен.
- А они были «шизофрениками»? – осторожно спросил Мишель Ланкло.
- В некотором смысле да, - кивнул профессор. – Но не так, как об этом подумали бы многие. Если человек свободен только потому, что он пустой от рождения или с поломанной психикой – это порок и болезнь. Но, если его гений сделал его свободным – это, брат, здорово! Гений – это крылья! Это прекрасно.
Но, - Мишель замялся, - если уже есть определение явлению, называемому «гений», - зачем называть его «шизофренией»? Многие, действительно, не поймут твоих утонченных измышлений и, либо возомнят себя гениальными, либо низведут гения до своего уровня.
- Но я не могу грешить против истины, - возразил профессор. – И, если свобода приходит вместе с безумием, то я не могу этого отрицать.
- Но Моцарт не был безумным! – воскликнул Мишель.
- Гений, - возразил Жиль, - это явление, никак не связанное с разумом. Или-или…
- Это спорная точка зрения, - возразил Мишель.
- Это верная точка зрения, - упрямо повторил профессор Дэврэ. – Если гений не позволит себе безумия – он никогда не откроет ничего нового. Почему? Да потому что таково качество человеческого разума. Он может оперировать только известным, выученным и извлеченным из памяти. А вот получением нового ум не занимается. Чтобы получить новое – ум должен отступить и позволить наступить безумию. Только в пустоту безумия может быть «положено» новое знание.
- Ты, наверное, прав, - задумался Мишель. - Но дело в том, что слово «безумие» у многих ассоциируется не с молчанием ума, а с сумасшествием. Это вносит путаницу в понимание.
- Там, где слова, - веско сказал Дэврэ, - там всегда двусмысленность и путаница. Поэтому я призываю отказаться от слов.
- Как? Совсем? – испугался Мишель.
Профессор помолчал, вглядываясь в морскую даль, а потом медленно произнес:
- Когда я убираю слова, я вижу жизнь такой, какова она есть на самом деле. Когда же я начинаю думать словами, то всегда получается, что я либо обличаю себя, либо оправдываюсь перед собой. Как у Кафки в «Процессе». Я всегда смотрю на себя глазами общества. И вот однажды я подумал: «А зачем вообще нужно это общество?» Общество с древности стало для человека страшилкой. Что скажет общество? Как оно расценит мой поступок? Могу ли я сделать то-то и то-то? Пока есть общество, - этот жуткий цензор, - свободы не будет. Никогда. Поэтому я решил, что не должно быть никакого общества.
- Ты противоречишь сам себе, - усмехнулся Ланкло. – Сначала ты говоришь, что человек должен стать личностью, потом призываешь отказаться от нее. Но что формирует личность? Общество – законы, которые установлены в этом обществе. Если не будет общества – личность не сформируется. Если не будет общества – не потребуется ничего нового и гений не будет востребован. Человек веками будет пахать сохой землю и никогда даже не задумается о том, что же такое «свобода».
Жиль снова забрался на перила и сел, привычно поджав под себя ногу.
- Мишель, - сказал он, - а почему человек вообще должен думать о свободе? Ведь думанье о свободе и свобода – разные вещи! Человек просто должен быть свободен. Кришнамурти говорил: «Почему вы ищете свободу в словах? Вы уже свободны». Человек уже свободен. Но каждый свободен по-своему. Дурак – по-дурацки, а умный – по-умному. И распоряжается каждый свободой по-своему. Кто-то пьет виски с утра до вечера, кто-то пускает слюни, кто-то погружается в порок… Но есть люди, которые, оказавшись в своем «великом полдне», просто ощущают – «я свободен». Я говорю только об этих людях. Пусть свободны будут все. Кто-то свободен так, как свободны бывают животные и дети – то есть, не осознавая этого. Кто-то, как медицинский дурак. Кто-то, в силу своих неблагоприятных условий жизни, приобретёт низкий потолок. Но кто-то должен стать свободным осознанно.
- Ты думаешь, что в полностью анархичном обществе, где все будут толкаться локтями, можно сохранить свободу? – Мишель начинал сердиться. – Скажи мне, свободный человек, находящийся в своём «великом полдне», - каково тебе будет, если в твой загривок вопьётся другой свободный человек, который никогда не знал ни общества, ни его законов? Ты и тогда будешь чувствовать себя свободным и счастливым?
Жиль пожал плечами.
- Я думал об этом, - сказал он, пронзительно глядя в глаза Мишелю, отчего у того побежали по спине мурашки, - и я пришел к выводу, что общество – это тюрьма народов, бесконечно продуцирующая мораль. До тех пор, пока будет мораль, совесть, цензура – свободы не будет никогда. Человек будет заперт и отгорожен от мира. Он вечно будет всего бояться… Но убери мораль и он станет гораздо счастливее. Он приспособиться к новой жизни и не будет размышлять о своих обидах. Он будет просто бороться с человеко-зверем и, возможно, победит его.
- А, если получится наоборот? – насмешливо переспросил Мишель Ланкло.
- Что ж, - пробормотал Жиль, - значит, туда и дорога.
- Не понимаю, - сказал Мишель Ланкло. – Неужели ты на полном серьезе утверждаешь анархию и хаос? Ты хотя бы представлял, каким будет мир, если его ввергнуть в твою аферу? Ведь это – звериный мир!
- Мне всё равно, каким будет мир, - устало проговорил Жиль. - Если я приду к состоянию абсолютной свободы, меня не будут волновать эти вопросы.
- Ну, хорошо, - примирительно улыбнулся Ланкло, - допустим, что «вопрос свободы» - это твоя личная проблема (ведь у животных, как ты говоришь, нет такой проблемы). Так почему бы тебе не заняться поисками своей личной свободы тихо и бесшумно, - не перестраивая мира, и, не пугая народы, -как это делали Будда или Иисус? Почему тебе обязательно нужно разрушить общество? Почему ты хочешь навязать свою пресловутую свободу людям, которые к ней не только не готовы, но даже и не нуждаются в ней? Не кажется ли тебе, что твоя свобода оборачивается несвободой и жестоким принуждением для них? Я слышал твой «манифест» и, честно говоря, он меня ужаснул. Еще больше меня ужаснуло то внимание, которое некоторые политические сферы проявили к твоей «доктрине». Не кажется ли тебе, что тобой воспользовалась некая разрушительная воля, задумавшая погубить мир? Ведь ты создал, по сути, инструмент для его разрушения. И, кажется, что она, - эта всесильная воля, - неплохо оплатила тебе научное обоснование этого разрушения… Если уж говорить начистоту, то я могу констатировать, что ты создал информационный вирус, стирающий разумную жизнь. И вся твоя болтовня о свободе – это не что иное, как обоснование болезни.
- Но ведь ты не знаешь сути моей теории, - печально возразил Жиль.
- Твоя суть сейчас работает на разрушение и это - главное, - сказал Мишель. – Но мне кажется, что ты ничего не имеешь против, если тебе за это платят.
Профессор Дэврэ дёрнул подбородком и отвернулся.
- Не обижайся, Жиль, - взволнованно продолжал Мишель Ланкло, - я, действительно, не понимаю, что нового ты сказал. Ведь и до тебя об этом говорили многие. В том числе, Кастанеда . Но все прежние искатели свободы искали свободу только для себя. Ты же почему-то самовольно решил «освободить» всё общество. Разве тебя об этом просили? Ты ведь знаешь, как сегодня говорят? Насильно никого осчастливить нельзя. Да и «счастье» твоё очень уж сомнительно. Может быть, ты возомнил себя господом Богом?
- А почему бы и нет? – спросил Жиль. – Если я сам для себя Бог и сам в себе Бог - значит, так оно и есть. Именно это и говорил Иисус. Он тоже не был «хорошим мальчиком» и, между прочим, собирался разрушить «храм» - то есть, старое традиционное «общество». Он тоже говорил о «свободе». Он просто говорил… Я тоже просто говорю. Мне неважно, кто меня услышит и как использует мою доктрину. В конце концов, всё на свете можно превратить в оружие. Всё двойственно в этом мире и каждая сторона медали имеет темную оборотную сторону.
Жиль вздохнул и снова устремил взгляд на, опускающееся в море солнце. Мишель вдруг понял, что для веселого «жиля-попрыгунчика» тема о темной и тягостной стороне его учения была не только постоянным полем для размышления, но и неразрешимой проблемой.
Жиль Дэврэ вдруг встрепенулся и на лету поймал, ускользнувшую было мысль:
- Разве ты знаешь, - сказал он, - оглядываясь на Ланкло, - каким было бы общество, останься Иисус в живых? И сохранилось ли бы это общество вообще? Не превратились ли бы все люди в детей? «Станьте, как дети», - говорил он. «Не работайте, ведь птицы не работают, а имеют корм», «лилии не прядут, а имеют прекрасный наряд». Что это значит: «Я разрушу сей этот храм и в три дня создам новый»? Это значит, что он владел «инструментом» по «демонтажу» общества. И, конечно, властители древнего мира сразу же почувствовали угрозу, исходящую от этого «революционера». Поэтому они и поспешили его казнить!
- Но ведь он обещал построить новое общество! – воскликнул Мишель Ланкло.
- Да, - усмехнулся Жиль. – Общество, где взрослые похожи на детей, где для нищих духом открывается на земле царствие небесное, где никто не работает, где не соблюдаются законы («не суббота для человека, а человек для субботы», - говорил Христос), где разрушаются традиции, где отбросы общества пируют рядом с лучшими людьми, где проститутки оказываются в большей чести, чем женщины, работающие с утра до ночи, где не почитают родителей и даже не хоронят их. «Оставь отца и матерь свою и иди за мной», - говорил Иисус. – «Пусть мёртвые погребают своих мертвецов!» И еще другие слова он говорил…
- Но ведь Христос лечил сумасшедших и возвращал им ум. Что ты на это скажешь? – спросил Ланкло.
- Я скажу, - ответил Дэврэ, - что он лечил тех, кто еще мог обрести разум, потому что медицинские дураки, ему не были нужны. Христос говорил о безумии, но не о сумасшествии.
- А как же заповеди Христа? - усомнился Ланкло. - Разве это не установление? Не законы?
- Ох, Мишель, - вздохнул Дэврэ, - ты полагаешь, что его «законы» не были «инструментом» по разрушению общества? Одно его «хождение по водам» уже основательно расшатывало сознание! Я уж не говорю о левитации, о воскрешении мёртвых, о кормлении огромной толпы двумя рыбами и шестью хлебами. А что означают вот эти слова: «Если кто ударит тебя по одной щеке – подставь другую, а если кто отнимет у тебя платье – сними с себя и отдай еще и рубашку»? А вот это: «Возлюби врага своего как самого себя», «не суди, да не судим будешь». Первый закон говорит о переоценке собственной ценности, когда человек перестает считать себя личностью и, значит, перестает быть для самого себя ценностью. А второй закон – это же закон толерантности.
Жиль Дэврэ воздел руки, словно жрец.
- Разве сегодняшнее новое общество развивается не по христианским заповедям? Ведь мы любим врагов, воюющих с нами, до такой степени, что продаём им оружие и лечим их в наших больницах. Наши враги свободно ходят среди нас, живут среди нас и строят в наших городах свои банки и храмы. Мы дружески хлопаем их по плечам, жмём им руки и называем «партнерами». Наши враги не только покупают места в наших парламентах, создают фракции и диаспоры, но еще и требуют себе льгот в чужой стране. Наши элиты до такой степени любят своих врагов, что внедряют вражеские ценности и установки в образовательные программы и совершенно спокойно жертвуют интересами своих народов во имя интересов их врагов.
- Да, - продолжал Жиль, - любовь к врагам доведена у нас до виртуозного совершенства. Наши элиты до такой степени любят своих врагов, что снимают со своих народов последние штаны, не говоря уж о рубашках. Во врагах у нас души не чают. Своих не любят – это да. Как раз в духе Христа. То и дело слышишь, как средства массовой информации призывают: «Оставь отца и матерь свою, и детей своих в приютах и лицензионных семьях и иди потреблять! Помни, что ты никому ничего не должен!» Роботизация превращает людей в «лилий» и «птиц божиих», которым нечего даже думать о работе, а следует только уповать на Бога и его «корм».
Жиль Дэврэ, рассуждая, резко взмахивал руками и Мишель Ланкло боялся, что профессор, увлёкшись разговором, свалится в пропасть. Из-за этого опасения он терял нить рассуждения и слышал слова своего друга, словно сквозь вату.
- Я уж не говорю о том, - доносился до него резкий, каркающий голос профессора, - как Христос всем другим предпочитал «меньшинства».
Жиль Дэврэ вдруг остановился на полуслове и внимательно взглянул на Ланкло.
- Ты меня понимаешь, Мишель? – примирительным голосом спросил он.
Мишель Ланкло улыбнулся в ответ. Он подумал, что, вероятно, «жиль-попрыгунчик» все-таки усидит на перилах и не свалится вниз.
- Христос любил маргиналов, - продолжал Дэврэ, - то есть, людей, отвергнутых обществом: преступников, мытарей, проституток, прокаженных… Простой глупый люд он предпочитал богатым и умным. Кстати, он не гнушался брать деньги у богатых в силу того, что у него не было комплексов. А комплексов у него не было потому, что он не был локализован – то есть, не был личностью. Он был свободен и общества для него не существовало. Он просто не понимал, что такое общество. А это значит, что у него не было внутреннего цензора. И ты говоришь мне, что этот человек искал тихого счастья для себя?
Мишель остановился пораженный. Он читал Библию, но никогда не смотрел на Христа с такой точки зрения. Ему даже нечего было возразить.
- Вот! – сказал радостно профессор. – Теперь ты понимаешь, почему он называл себя Богом? Потому, что он им был. Христос позволил себе быть богом. Собственно, за это он и поплатился, потому что быть свободным человеком в несвободном обществе очень трудно. Неспроста его называли смутьяном, анархистом и расшатывателем основ.
Мишель Ланкло вдруг почувствовал, что земля у него под ногами исчезла и он словно завис в пустоте. Никто и никогда еще не ставил его в такое дурацкое положение. Он чувствовал свою абсолютную правоту и ничего не мог возразить на эту очевидную ахинею.
- Даже, если это так, - с трудом выдавил он, - кто позволил тебе разрушать общество и делать переоценку ценностей?
- Ну, – беспечно усмехнулся Дэврэ, - лично я общество не разрушаю и переоценку ценностей не делаю. Лично мне это абсолютно безразлично. Я добился того, чего хотел – свободы. Я действую из своей свободы – то есть, публикую свои идеи. Иисус тоже действовал из своей свободы. Он тоже не спрашивал у общества – нужны ли ему его идеи. Идеи Христа при его жизни были отвергнуты, а мои – приняты. Вот и вся разница между нами.
- То, что ты говорил, Жиль, ни в какие ворота не лезет, - проговорил Мишель Ланкло, чувствуя какую-то дурноту, и, бледнея. – Ты все перевернул с ног на голову.
- Ты так полагаешь? – спросил профессор. – А скажи мне, в таком случае, хорошо ли люди знают Новый Завет? Так ли правильно они понимают истины Христа? Не слишком ли глупо было свести идеи великого сверхчеловека к глупому морализированию? И разве кто-нибудь подумал о том, что мораль и свобода – две вещи несовместные?
- Почему? – изумился Мишель и его яркие темные глаза под красиво изогнутыми бровями расширились.
- Потому, - веско произнес Жиль, - что мораль – это и есть несвобода.
- Но добровольное согласие на вынужденное ограничение – разве это не свобода? – воскликнул Ланкло.
Дэврэ присвистнул.
- Дорогой мой, - небрежно отозвался он, - мораль – это закон для человеко-животных. Он нужен для их организации и еще для того, чтобы они, наконец-то, стали людьми. Мораль есть и в волчьей стае. Мораль, закон – это низкий уровень. На моем уровне законов уже нет. Я переступил через них. Отныне я сам себе закон.
- Но ты все-таки не отрицаешь общество? – спросил Ланкло.
- Общество.., - пробормотал профессор, - общество – это костыли для бессильных. Какое мне дело до общества и его проблем, если я вырос из него, как из детских штанишек? Я не спрашивал общество, нуждается ли оно в моих идеях, как не спрашивал общество об этом Христос и потому мне остается сказать только одно: «Кто не со мной – тот против меня!» и «Оставь все и иди за мной, или, если не хочешь – не иди! Но, помни, что, если пойдешь, то, возможно, придется нести и свой крест». Вот так-то.
- Получается, что ты – новый бог? – тихо спросил Ланкло. - Ты добился своего?
- Имею честь представиться, - засмеялся Дэврэ и комически дрыгнул ногой в сандалии. – Жиль Дэврэ собственной персоной.
Солнце опустилось в море и в синем небе появилась круглая желтая луна со своей неизменной циничной усмешкой. Жиль Дэврэ поднял голову и улыбнулся.
- Я не называю себя Богом, как не называл себя богом и Иисус, – сказал он. И я говорю так же, как он – «Жиль Дэврэ – сын человеческий».
- Да, - сказал Ланкло, - а как насчет вознесения?
Жиль посмотрел с балкона вниз на массу кустов и деревьев, убегающих с кручи в темный провал.
- Вот, - сказал он, похлопывая рукой по балконным перилам, - это моя стартовая площадка. Если я и вознесусь, то именно с этого места.
- Надеюсь, это будет нескоро, - улыбнулся Ланкло.
- Не скоро, - кивнул Жиль. – Это случится тогда, когда я сам это решу. Не раньше.
- Самоубийство? – переспросил Мишель.
Жиль снова кивнул.
- Да, Мишель. Только так. Это и будет моим актом предельной свободы. Как у Кириллова в «Бесах» Достоевского.
- Зачем? – снова спросил Мишель.
Жиль пожал плечами.
- Ты не поверишь, - отозвался он, подумав, - но именно мысль о самоубийстве почему-то делает меня свободным. Не знаю, почему.
- Это страх, - твердо сказал Ланкло. – Только ты запрятал его в дальний угол и прикрыл темной тряпочкой, на которой написано слово «свобода». Тебе нужно позволить этому страху выйти. Назови его своим именем.
Глаза Жиля вдруг погасли. Лицо осунулось. Ему показалось, что у него отказали крылья и он внезапно грянулся о землю.
- Не искушай, Сатана, - пробормотал он. – Отыди!
Мишель засмеялся. Он увидел, что «жиль-попрыгунчик», этот новый «бог» одержим всеми страхами мира. Дэвре, встретившись с ним глазами, тоже понял, что друг всё понял.
- И Христос боялся, - наконец медленно проговорил он. - И Христос молил бога, чтобы тот пронес мимо чашу сию. Это – главный вопрос и я его уже решил. Я не представляю для себя никакой ценности и, чтобы ты понял, что я абсолютно свободен – я сейчас же спрыгну с этой баллюстрады.
С этими словами он стремительно взлетел на перила и остановился, держась одной рукой за колонну.
- Иуда, - сказал он, - предложил Иисусу мену: его, Иисуса жизнь на его, Иуды, торговое дело. Тогда перед Иисусом возник тот же вопрос, что и у меня сейчас: будет ли он цепляться за свою жизнь, представляет ли она для него ценность? И он сказал: «Не представляет!» Ему надо было переступить через свой страх и он через него переступил. Он сказал себе, что его жизнь – не ценность. Вот она – предельная свобода и последнее испытание.
Он отпустил колонну и наклонился к бездне. В глазах его был ужас.
Мишель Ланкло, бывший десантник, не успев толком ничего сообразить, гигантским прыжком подскочил в баллюстраде и едва успел ухватить падающее тело приятеля. Пыхтя, он втащил его обратно на балкон и свалился вместе с ним на пол около высокого ограждения. Мишель хрипло дышал, обнимая сумасшедшего профессора, а Дэврэ лежал неподвижно с остановившимися глазами.
- Жиль, - наконец позвал его Ланкло, - ты понимаешь, что случилось?
- Да, - прошептал он, - ты не Иуда. Мне повезло.