Это было чрезвычайно увлекательно – брать поезд штурмом. До этого ж не приходилось. Но ребята мы тертые, видали много чего, кой в чем поучаствовали, сообразили что делать, молниеносно. Меня, как самого мелкого, вкинули в окно вагонного туалета, я его мгновенно запер изнутри, принял в окно вещмешки, и спокойно уселся на унитаз, ни о чем не заботясь. Эти два бульдозера в вагон войдут, им же только я да вещи мешали. Услыхав сквозь крики, стоны и характерные звуки мордобоя условный стук, я отпер дверь и впустил подельников. Вадя, замыкающий, отмахнулся в коридор своей здоровенной граблей, там что-то хрустнуло и заверещало, но мы уже заперлись.
Кабан достал из-за пазухи оперативный пузырь, и мы, не торопясь, отъехали. Даже в окно чего-то видно было, красота…
Про взятие поездов штурмом я и читал, и слыхивал, и кина соответствующие смотрел, но все это было неразрывно связано с войной, чаще всего с Гражданской. Ну, и в проклятом буржуинстве такого, само собой, навалом: Дикий Запад там, индийская разруха посреди перманентных войн. У Ремарка, вроде, тоже есть эпизод, там «Головы!!!» орали особо зоркие при приближении к туннелю. Там, хоть и не война была, но полный развал после поражения в войне. Интересно, мы то что за войну в 87-м проиграли? Или не проиграли еще, так и идет себе…
Пили мы малюсенькими дозами, чтоб растянуть на весь путь, и даже с учетом выпитого до посадки пива, до эйфории и глюков было далеко. То, что показало окно, отдавало мистикой, но я стал искать разумное объяснение потрясному зрелищу. По насыпи скользила тень поезда, подскакивая на столбах и валунах, гладко перелетая дороги на переездах, но с крышами вагонов было что-то не так. Не бывает таких крупных воздухозаборников. Люди это. Сидят, лежат. Вещи. Мама моя…
Меня враз унесло в прошлое, бывшее не со мной и не здесь, по сценарию такой поезд должны начать грабить. Бревно там поперек рельсов, банда верхами из леса с обрезами. Или индейцы под жужжание стрел и гром «Винчестеров». Даже струхнул. Но пришел в себя – там-то было ради чего грабить. А с пассажиров этого поезда и на велосипед не наскребешь. Смысла нет эту бодягу затевать, расход боеприпасов, и тот не окупишь…
«Все было» - утверждали латиняне, и были правы. Да, дачники идут от поезда к своим наделам. Но все это описано у Джека Лондона – вереницы истощенных полусумасшедших золотоискателей втягиваются в устье перевала Чилкут, сгибаясь под неподъемными грузами, перетаскивают его по частям на расстояние прямой видимости, присаживаются на пни и валуны, чтоб перекусить, или промочить горло. Они-то хоть за золотом шли. Хоть за призраком. А этих что ждет на финише? Даже исход евреев из Египта этим не пришить – нет у них надежды на спасение. Да и не будет его. Только рабство. В городе он раб своей работы, службы, здесь – свой собственный. Он обрек сам себя на рабский труд – раскорчевать участок, раскряжевать поваленные стволы, выковырять, разрубить, сжечь пни. Попробовать свалять хоть какую-то хибару, хоть из прутиков, что только и растут на этом болоте, на ином участке чахлых сосенок и берез только на сортир и хватит. В недосягаемом будущем маячит светлый призрак – чай с ромом теплым вечерком на собственной веранде и подвал с картошкой. Но этого достигнут только единицы. А «садоводов» – тысячи…
Братишка, ты сел не за тот стол, и взял не те карты в руки. И стоило до игры дать подсвечником в зубы тому, кто предложил тебе сыграть. Тебе ж на кон даже ставить нечего, кроме своего рабского труда и неяркой жизни. Знаешь, вообще, зачем тебя за стол пустили? Ты наживешь горб и надорвешь пупок, разрабатывая свой участок, может, даже чего и построишь. Но в день «Ч» твое «свое» станет тем же, чьим было, государственным. И в садоводстве развернут второй эшелон при мобилизации. Участок – взвод, линия – рота, квадрат, огороженный дренажными канавами – батальон. В домах – командиры, штабы. Вот так-то. И ни копеечки Министерство Обороны на эти плацдармы не потратило. Ты заплатил. Каторжным трудом и последними грошами.
«Шулер» - по-немецки – «школьник». Касаемо наших вояк, так оно и есть, наверное, им еще учиться и учиться, чтоб победы трупами не заваливать. А ты кто ж получаешься на фоне деляг от войны? Младенец. В болотных джунглях…
Даже наши нервы разлохматились от вояжа в Чащу, их угомонить требовалось. Присели на поваленный ствол, достали из глубин рюкзака заветное, и стали лечиться. Полствола выдули, вроде, оживать начали, так на тебе, посадка. В Питер счастливцы грузятся. Посмотрел я на это, и сник. Нет у меня тут участка, я не каторжанин, мне незачем таскать по тридцать досочек в заезд, чтоб за пару месяцев натаскать их на один фронтон. Я не пру на горбу найденный на помойке сервант, и не чувствую, как режут мое разнесчастное тело зубья двуручной пилы, ручки которой ретиво тягают жена и теща. Мне нет дела до этих мытарств, всего-то – приехать и срубить заказчику дом, получить денег и отвалить. Но меня неудержимо тянет пройти полверсты на юг и утопиться в еще не осушенном болоте.
Аура что ль, такая…
Но мы все-таки встаем, и прем на чужую сизифову гору по запыленной дороге, у нас километра три пути. Рядом с такой же скоростью идет мужичок, прилично навьюченный, но не нам чета – часть груза у него на тележке. На оси – трипоиды, с колесиком на каждом луче, они довольно ловко переваливают через камушки и мелкие препятствия на дороге, но ручка тележки при каждом таком скачке отбивает в руку «водителя». Через лет тридцать, милый, руки у тебя отнимутся именно от этого, и ни один невролог помочь тебе уже не сможет. Я сочувствующе смотрю на счастливого обладателя эксклюзивного транспортного средства, и тут неосторожно встречаюсь с ним глазами. Черт же дернул…
Половину пути он взахлеб расписывал мне преимущества его телеги, бросая на меня горделивый взгляд с налетом соболезнования убогому. Счастье, что я не вякнул. Дядька в нашей конторе работал, поделился раз, что пусть хоть сын на даче потащится, а то и поживет, когда с армии вернется.
Не вернулся.
Почти тридцать лет прошло. В телевизоре гром про еще одну войну. Господи, сколько ж их за это время отгремело. А победу празднуем все ту же, одну на всех. Всего одну, остальные не попразднуешь, нечего. Да и нечем, честно говоря, попробуй, собери на хороший стол…
Но вот он, стол, да и не один, в массажном кабинете, в приемной, в кабинете интенсивной терапии, зале психологической реабилитации. Кирилловская улица, Ассоциация Инвалидов войны Афганистана, отмечают полвека великой медсестры, Тани Кириевской. Я сижу в углу и стараюсь вообще не говорить. Если я открою рот, то ненароком обижу этих людей. Протезы, коляски, костыли, трости, стеклянные глаза и люди без лица. Они рады сейчас, пусть лихорадочно, но они отмечают настоящую победу – многих из них Танька вытащила, кровавых и посеченных, в Афгане, Карабахе, Чечне. Она и сейчас мотается в Донбасс и вывозит оттуда грузовиками и автобусами раненых, давит на все педали, чтоб их залатали в Елизаветинской больнице, где она работает. По малейшему ее зову «афганцы», те, кто хоть что-то может, садятся за руль до боли знакомых «Уралов», грузят, таскают, ухаживают, охраняют. И те, кого она вытащила, поднимают тост за нее - за жизнь, свою и чужую…
Я молча салютую и смотрю в пол. Ничего я вам, братцы, не скажу. И тебя, Таня, я только обниму и поздравлю. И никогда не спрошу вас, зачем? Так же как и садоводы вы верили,что вот, надорвемся, пусть жизнь отдадим, но дети будут жить лучше нас. И так же как тех, тогда, вас обманули. Жить стали лучше другие дети.
То, что вы не доделали на той земле, что считали своей, скупили дети тех, кто вас послал, и сквозь заборы и сигнализацию вам не пройти, чтобы всплакнуть на родном пепелище. И в квадратную палатку под Кандагаром вам не вернуться, почти не с кем уже пить водку и чай, и воюют там, хоть и те же самые, но с другими. Вы верили, что пройдете маршем по Красной площади и вернетесь в свой дом. Но победу у вас украли, а пока вы ее добывали, отобрали дом. Мало того, с самого начала было известно, что победы не будет, а дом – не ваш.
Но вы верили. И пострадали за свою веру. Так было всегда, две тысячи лет назад, тысячу, сто…
Я смотрю на вас, покалеченных, обманутых, верных. Кому?
Я знаю, кому.
Вере.
Вы сражаетесь всю жизнь, с «врагами», системой, трудом, непогодой, голодом, ранами, нищетой. За что?
Я знаю, за что.
За счастье верить.
Но вам я этого не скажу, чтоб не пошатнулась ваша вера, она слишком дорого вам обошлась.
И она – все, что у вас есть.
Я выхожу во двор под дождь, иду к выходу на Кирилловскую. Хочу выщелкнуть сигарету, но не получается. С удивлением смотрю на правую руку – пальцы скрючены, аж свело. Глубже всего безымянный палец, им я затвор тягал, понт у меня такой был.
Попадись мне, ссука, тот, кто ни во что не верит…