Сборник рассказов

                ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ













                ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ.












                РАССКАЗЫ.














               

       ЛЕНИНГРАДЦЫ
        -  Папа, а ты умрешь? – спросила дочка, когда я укладывал ее спать.
- Конечно, - растерялся я. Но сразу же поправился. -  Только очень-очень нескоро.
- А мама? – спросила она. -  А я?
- Спи, тебе этого не понять, - попытался я отговориться.
          Но она долго не могла успокоиться и все цеплялась за мою руку, а когда заснула, то всхлипывала во сне.
Ночью я курил около открытой форточки, глубоко затягивал¬ся, дым горчил горло, и не знал, как объяснить дочке. Как помочь преодолеть еще первую в ее жизни пропасть.
Бессмертие вида куплено ценой гибели отдельно взятого индивидуума, и слова такие умные и правильные в научной работе неприемлемы для нашего сознания.
Не знал, как объяснить; и 9го мая вместе с ней влился в людской поток, направляющийся к Пискаревскому кладбищу.
Медленно шли ветераны, которых с каждым годом оставалось все меньше, пиджаки их были увешаны орденами и медалями.
Даже мальчишки притихли в скорбном и величавом этом шествии.
Дочка приникла ко мне, я обхватил ее за плечи.
        Слышна была музыка, тихий перебор больных звуков, и подошвы шаркали по асфальту.
        Около ворот дежурили нарядно одетые милиционеры, лица их были сосредоточены.
       Все громче звучала музыка, все тяжелее давался каждый шаг.
Дно бассейна около входа было засыпано монетами, мы тоже бросили, они переливались на свету, слепили глаза, выдавливали слезы.
Все сильнее сжимал я ее плечи, она не скинула мои руки.
Понурившись, побрели мы по центральной аллее. Надсадная музыка сводила с ума.
        Мимо гранитных плит с четырьмя страшными блокадными цифрами: один, девять, четыре, два; мимо огромных насыпей с аккуратно выкошенными откосами.
На откосах и на плитах тоже лежала мелочь, а также пряники,  конфеты, куски хлеба.
- Что это? - недоуменно спросила дочка.
- Тише, молчи, - хрипло откликнулся я.
Впереди около могильной плиты на земле сидела очень старая женщина, устало раскинув толстые бесформенные ноги в стоптанных башмаках, уронив на грудь седую голову. С блокадной коркой хлеба на коленях.
Проходя мимо, люди отводили глаза.
Хоть бы остановили эту чертову музыку!
- Что? - повторила дочка.
- Понимаешь, это память, эти гранитные плиты и холмы, намять по всем погибшим в жутком и чудесном нашем городе, - захлебываясь, зашептал я.
Все сильнее наваливаясь на девочку, не знаю, как она выдержала мою боль.
А впереди над всеми среди косматых рваных туч нависла огромная женщина с вздернутыми в отчаянии и в восторге руками.
- Память - не эти холмы и камни, - надрываясь, шептал я. - Понимаешь, пока мы сюда приходим, пока больно… Ты живешь в самом прекрасном и гибельном городе, он единственный на свете…  Понимаешь?
Я подхватил дочку на руки и спрятал лицо в ее одежде.
Мы уже дошли до окаменевшей женщины и до стены с памятной надписью, свернули в боковую аллею.
Где уже не так надсадно гремела музыка, но еще безнадежнее шаркали подошвы.
Руки мои онемели, осторожно опустил я девочку на землю.
- Ничего, перестань. - Легкими ладонями тронула она мои мокрые щеки.
- Что? - опросил я.
- Мы никогда не умрем: и ты, и я, и мама.
- Ну конечно, - согласился я с девочкой.


  ОХОТНИК НА СЛОНОВ.
В городе, где я родился, не было зоопарка, и в детстве я любил охотиться на слонов.
Ночью стадо приходило к реке, и утром  было нетрудно найти его по следам. У деревьев, что росли рядом с широкой слоновьей тропой, были сломаны ветви и ободрана кора.
О близости стада я узнавал по дымящемуся помету и, облизав палец, определял направление ветра. Если ветер дул на меня, то можно было вплотную подойти к чутким животным.
Стадо обычно состояло из нескольких десятков голов, опытный самец стоял поодаль, охраняя товарищей.
У африканских слонов длинные изогнутые  бивни и большие уши, которые топорщатся в минуты опасности. Клыков у слонов нет, бивни образуются из верхних резцов. А конечности пятипалые, пальцы заканчиваются небольшими копытами. Несмотря на вес, доходящий до шести тонн, огромные животные легко передвигаются по заболоченной местности. Чтобы представить слона в атаке, надо встать вплотную к железной дороге и дождаться поезда.
Там, где я охотился, рос колючий кустарник, когда я подпол¬зал к стаду, колючки рвали одежду и царапали кожу. Ладони обжигал раскаленный ствол карабина, патроны были начинены двадцатью граммами пороха.
      К стаду мне удалось подобраться на сто метров, но я не решил¬ся стрелять. Обычно напуганные животные спасаются бегством, но нет ничего опаснее раненого слона. Ревя от боли, подняв хобот, бросается он на обидчика, и нет спасения несчастному. Швырнув незадачливого охотника на землю, слон затаптывает его.
         В общем, участвовал я в настоящей мужской игре и, прижимая  к себе карабин, полз среди зарослей колючего кустарника.
Огромный самец, охраняющий стадо, был уже в метрах пятидесяти, и я мог бы поразить его между глазом и ухом, слон стоял боком.
В то утро солнце палило немилосердно. Моя порванная колючками рубашка прилипла к спине и потемнела на груди и подмышками.
Издали донесся ленивый рык сытого льва. Я не люблю трусливых этих зверей, охотящихся по ночам.
Патрон бесшумно вошел в казенник.
Уши у слона встали торчком.
В кустах беспечно закричала какая-то птица.
Ах, какой это был слон: ростом в четыре метра, с массивны¬ми бивнями!
Приклад карабина жестко уперся в плечо, левая рука сжала цевьё.
Слоновая кость высоко ценится, но не ради выгоды охотился я на слонов. Наступает время, когда каждый мужчина должен испытать, познать себя.
Карабин был тяжелый и угловатый, колючий кустарник оставил многочисленные кровавые царапины. Руки были в цыпках, а язык в зелени летних трав.
Никогда еще я не видел таких больших слонов, левый бивень у него был стерт больше правого.
Прижимая карабин к плечу, я любовался животным.
Шквальный порыв ветра донес до него мой запах. Коротко и тревожно вскрикнула труба.
Прикрывая собой малышей, умчалось стадо, и последним  бежал мой исполин.
Не мог же я стрелять ему в спину!
Слоны бежали, не разбирая дороги, ломая кусты, за ними оста¬лась широкая просека
Закинув за спину тяжелое ружье, прихрамывая, я отправился по их следам. Приклад бил по икрам голых ног, от жары кружилась голова. Я снял рубашку, кожа покраснела и покрылась волдырями. Влажный неподвижный воздух раскалено врывался в легкие. Я мечтал дойти до леса, виднеющегося вдали, но саванна тянулась бес¬конечно.
Мне попался островок мокрого песка в многочисленных следах животных. Ночью из песка выступала вода, и антилопы приходили слизывать влагу. Присев на корточки, я выкопал ямку и ждал, когда она заполнится. Вода была мутная, теплая и не принесла облегчения.
В кустах мелькали какие-то животные, но все боялись человека. Намочив рубашку, я накинул ее на плечи; попав на кожу, вода ши¬пела и испарялась.
Я упорно шел по следам беглецов, это была честная мужская игра. Солнце неподвижно висело над головой, каждый шаг давался усилием воли.
Тропический многоэтажный лес медленно приближался. Просека пошла под уклон, почва мягко пружинила под ногами. Слоны оставили глубокие овальные отпечатки.
Очень просто узнать рост слона, для этого достаточно измерить длину окружности следа и полученное число умножить на два. Мерки у меня с собой не было.
Слонов я нашел на большой поляне. Я так устал, что не стал определять направление ветра. Было не обмануть самца, охранявшего стадо.
Почуяв мои запах, он не протрубил сигнал тревоги, а, вздернув хобот, бросился на меня. Забыв про боль в ногах и про обожженную кожу, в последний момент я отступил в сторону и вплотную разрядил в него карабин. Это была честная мужская игра, стоило мне на секунду зазеваться...
Знаете ли вы, что такое разрывная пуля и двадцать граммов пороха?
Череп слона раскололся. Поднявшись на дыбы, мертвый великан рухнул к моим ногам, как спички сломав мелкие деревья. Под жарким солнцем от газов мгновенно вздулось брюхо. Все было кончено, и я остался жив. Рукавом рубашки размазал по щекам непрошеные слезы.
Правый бивень был даже длиннее трех метров. И мертвый слон был грозен.
Стадо бежало, и я понял, почему он напал на меня. Позади беглецов плелся слоненок, поранивший ногу. Слон был мужчиной.
Через год мне исполнилось одиннадцать лет, и я впервые попал в большой город. И даже не разглядев старинные здания, и не удивившись скоплению людей на улицах, упросил родителей свести меня в зоопарк.
       Слон неподвижно стоял на площадке, забранной по периметру железными шипами. Он понуро опустил голову, бока  тяжело вздымались. Хобот был похож на веревку, хвост заканчивался грязной кисточкой. Уши лопатами свисали ниже плеч. К спине при¬липла вонючая солома. Мальчишки бросали булку, которая иногда застревала между кольями. Слон ее не подбирал. Глаза у него были закрыты, кожа на ногах потрескалась. Копыта были желтые, мертвые. Над спиной, над соломой роились мухи. Некоторые неторопливо ползали по шкуре и облепили морду около глаз.
Я увидел, как из-под  закрытого века сползла крупная слеза. Мухи лениво переползли на сухое место. Слон ни на что не обращал внимание.
Сердце мое ворочалось со скрипом. У меня не было с собой карабина, и я не мог помочь плененному товарищу. Закусив руку - следы зубов навсегда остались на запястье, -  ни разу не оглянувшись, поплелся я к выходу.
Я родился в маленьком городе и умолял родителей немедленно вернуться домой. Они удивлялись моей настойчивости.
Взрослые были правы, прятаться было бесполезно.
       Шпиль Петропавловской крепости упрямо карабкался вверх. Тем¬на и бурлива была Нева. Мимо меня торопливо пробегали люди.
Никогда больше не охотился я на слонов.


                ЛЮДИ И БОГИ.
                АРАХНА

В детстве Арахна знала одну игрушку: сломанный ткацкий челнок, заменявший ей куклу и подругу. Едва научившись ходить, она сидела около матери, очарованная тайной возникновения рисунка. Искусство ткать, высоко ценимое в Лидии, передавалось по наследству. Девочка засыпала и вставала под монотонное поскрипывание станка и уже давно не замечала этих звуков. Когда ее сверстницы уходили в поля собирать цветы и встречать восход солнца, девочка оставалась дома и еще неловкими руками пыталась выткать первые узоры. И в слезах бросала работу — так неуклюже все получалось. Ее звали гулять, Арахна опять садилась за станок, чтобы снова убедиться в своей беспомощности. Подушечки ее пальцев огрубели.
     После смерти матери она еще реже выходила на улицу.
В селении все признавали в ней лучшую мастерицу. Но мертвыми и холодными казались ей фигуры и узоры, вытканные на тканях. Мир для Арахны сузился до двух перекрещивающихся нитяных полотен и снующего между ними челнока.
Слух о ткачихе прокатился по всей Лидии, путники приходили взглянуть на искусную работу.
Арахне исполнилось двадцать лет, она не знала рук мужчины и тепла детского тела.
Вечерами, когда непонятный крик набухал в груди, она, задыхаясь, выбегала в сад, и от запаха зелени кружилась голова. Речные нимфы звали к себе нежными голосами, похожими на плеск воды. Она испуганно отшатывалась от реки. Бесчисленные точки звезд, глаза далеких миров, бесстрастно смотрели на нее.
Однажды ночью она услышала близкий шепот и, ногтями царапая руки, различила в неясном свете луны две слившиеся фигуры.
На узоре, обрамляющим ткань, ожил и затрепетал одинокий лист.
Вечером Арахна сплела венок, бросила его в воду и долго смотрела, как он уплывает в неведомые страны.
Однажды она увидела медведицу, за загривок переносящую малыша через реку. Зверь не тронул ее. Еще она увидела оленя, при¬бежавшего напиться. Он не заметил ее.
Дома ловкие пальцы касались челнока, новые узоры ложились на ткань. Ожил плющ, обвивший виноградную лозу.
И она увидела обнаженного купающегося юношу и настороженно затаилась в кустах. Она боялась, что он услышит, так громко стучит ее сердце. Выйдя из воды, юноша растянулся на траве, беспечно подставив солнцу бронзовое крепкое тело. От неудобной позы у Арахны затекли ноги.
Дома девушка с мрачным недоумением рассматривала свою кожу, бледно-прозрачную, не обожженную солнцем, с выступившими ниточками вен. Жилка беспомощно билась на виске.
Она увидела паука, терпеливо ткущего паутину в верхнем углу комнаты, и щепочкой сорвала ее. Паук продолжал работать. Она снова сорвала, паутина опять закрыла угол.
- Я — человек, -  кому-то сказала Арахна и, не сдержавшись, заплакала.
Весной соки, идущие от земли, бурно питали все живое.
Того юношу Арахна встретила, когда несла стебли, из которых вычесывала кудель.
- Помочь? — улыбнувшись, спросил он.
Вспыхнув, Арахна убежала и оглянулась около порога — юноша смотрел ей вслед.
- Я затворница, ткачиха, -  прошептала она. И не ткала, а спрятавшись за занавеской, наблюдала, как, смеясь и весело переговариваясь, проходили мимо девушки и притворно сердились, когда их окликали юноши.
Его, отдыхающего после купания, она позвала во сне.
Днем, на празднике, она увидела, как брошенное сильной рукой улетело копье и как победитель в беге, вскинув руки, стоял около судей.
Но почему неспокоен был ищущий взгляд юноши? Он не пошел со всеми туда, где кружились хороводы и пели хвалебные песни, но повернул к реке.
Где однажды ей повстречалась медведица с медвежонком и олень, прибежавший напиться.
Арахна нашла цветок со многими лепестками и, по одному обры¬вая их, бросала в воду. Лепестки уплывали в дальние страны.
Арахна увидела юношу и не успела убежать.
- Я знаю, ты часто бываешь здесь, - сказал он
У девушки закружилась голова.
          - Я...   Я — Арахна...   затворница,   ткачиха, -  прошептала   она.
  - Я специально пришел сюда.
  - Нет, нет, -  сказала она. -  Иди туда, где все танцуют. Кожа у меня белая, некрасивая, руки огрубели от работы.
      И отступила к воде, и хотела оттолкнуть мужчину, а вместо этого обняла его и выдохнула: — Любимый.
От запаха весны кружилась голова. Земля была теплой и мягкой.
Девушка вскрикнула, а потом заклинанием исступленно прошептала: -  Я видела ночью двух вместе, совсем вместе. Я видела, как ты купался.
Река напевно несла свои воды, переговаривались деревья, кусты и травы.
  - Мне не страшно с тобой, ты не бойся, — сказала Арахна, когда мужчина осторожно прижал к груди невесомую свою ношу. Он шел ровными шагами.
          -  Пусть  все  нас  увидят,   пусть  завидуют, — сказала  Арахна, закинув руки ему на шею.
Он молча поцеловал соленые ее губы.
  - Я награда победителю, — придумала женщина.
  - Ты просто моя, — очень серьезно сказал мужчина.
  Он принес Арахну в комнату, где в углу были свалены ненужные ткани.
  - Мы никогда не расстанемся, — сказала женщина.
  - Никогда, — поклялся он.
  Но ночью их разбудил звонкий и тревожный стук копыт, резкий скрип калитки.
    - Не ходи, — взмолилась Арахна, испуганно сжимая руку муж¬чины.  -  Это наша ночь.
  Он разжал ее пальцы, мускулы у него вздулись буграми.
    - Это одинокий путник ищет ночлег, только случайный путник,—сказал женщина.   - Утром он уйдет, мы останемся вместе.
Торопясь,   накинула  она  тунику.   Мужчина   шагнул  за   порог.
Когда Арахна раскапывала золу в очаге, руки ее дрожали. Угли красновато мерцали; подложив несколько щепок, женщина раздула огонь. Пылинки золы тонким серым налетом легли на волосы
Слабые языки пламени постепенно разрастались, жадно набрасываясь на ветки,
В неверном призрачном свете казалось, что щеки и глаза глубоко ввалились.
Зажав уши, чтобы не слышать громких голосов, Арахна на корточках, покачиваясь, сидела у огня.
Голоса затихли, женщина уронила руки.
Отрывисто прокричала в ночи вещая птица. Всхрапнул конь. Стук копыт снова отдался в каждой клеточке тела.
Мужчина долго не возвращался. Арахна подложила дрова, огонь тугими языками вырывался из щелочек между  поленьями.
Снова прокричала ночная птица. Неясный шум далеких голосов рос в ночи.  Поселок просыпался
Под порывом ветра дернулся огонь, открылась входная дверь. Женщина не обернулась. Сидя спиной к мужчине, она сказала: — Это гость. Почему он ускакал? Мы рады гостям .  Это гость?
  - Иди сюда, — позвал мужчина.
Она шла как слепая, вытянув руки.
  - Война, — сказал мужчина.
  - Гость, -  повторила женщина. - Почему он ускакал? Наш дом открыт для гостей. Мы бы накормили его. Мы бы встретили друга улыбкой… Нет, я не верю.
Она прижалась к груди любимого. Его руки ласкали, а она не могла забыться.
  - Только свободные умеют любить, - сказал мужчина.
Оттолкнув его, Арахна заметалась по комнате, хватаясь за какие-то вещи, натыкаясь на стены.
  - Это  только  путник, — пожаловалась   она. — Старый   добрый друг, не забывший дорогу к дому.
  - Я вернусь, — обещал мужчина. — Я обязательно вернусь.
           -  Не  пущу! — прижалась   Арахна   к   грубой   ткани   военного плаща.
   - Нет ничего страшнее рабства, — сказал мужчина.
Он отстранился, женщина упала. Утоптанный пол оцарапал кожу.
   - Если..., - попрощался мужчина. И не договорил. Дверь закрыл ветер. На коленях женщина подползла к порогу, поцеловала то место, где ступал любимый,
   - Я буду ждать, я всегда буду ждать, -   сквозь слезы поклялась она.
А потом ткала в полутьме, и оживали фигуры богов. Утро незаметно сменило ночь.
Богиня любви Афродита полюбила смертного. И охотилась с ним в горах и лесах Кипра. Солнце жгло богиню, дождь сек кожу. Ноче¬вали возлюбленные в пастушьих шалашах. И не богиня, но женщина лежала рядом с прекрасным Адонисом. Женщина мучилась, страдала, любила. И, плача, уговаривала мужчину не охотиться на львов и кабанов.
Весь день ткала Арахна и на другой день, лишь на несколько часов забывшись беспокойным сном. И не было до этого в Лидии столь совершенной работы.
Селение замерло, мучительно ожидая результатов битвы.
А между тем до бессмертных дошли слухи об искусстве ткачихи.
Помрачнела Афина и отправилась к людям победить Арахну. Взяла она прозрачные воздушные ткани из тончайших нитей, ткани с изображением богов, пирующих и отдыхающих на Олимпе, богов, застывших в своем величии. Не успев переодеться, со сверкающим копьем появилась Афина перед женщиной.
Молча, расширенными глазами смотрела Арахна на прекрасную воительницу.
  - Встань, перед богиней, — усмехнулась Афина.
Женщина тяжело поднялась, она не ела два дня и ослабла. Неестественно блестели ее глаза.
  - Что ваше уменье по сравнению с вечностью, — рассуждала богиня, рассматривая старенький разбитый ткацкий станок. — Пройдут века, никто не вспомнит о вас. Вот...  — она хотела достать свою ткань, но увидела повесть о любви Афродиты и Адониса. Осторожно ступая,   богиня   подошла   к   покрывалу   и   недоверчиво   коснулась рисунка.
   - Как, как тебе это удалось? — прошептала Афина.— Это невозможно.
   - Я не могу без него! — взмолилась Арахна.
   - Что ваши жизни по сравнению с этим, — кусая губы, сказала Афина. -  Что ты еще создашь?  И зачем тогда девушкам славить меня?
   Арахна уцепилась за ее плащ.
   Афина стряхнула назойливые руки, ее губы скривились в недоброй усмешке.
    - А ты, ты обещаешь никогда не ткать, если я верну его?
    -   Да, клянусь жизнью!
   - Клянись его жизнью, — усмехнулась богиня.
   - Клянусь!
   - А если... если уже поздно?
   - Тогда я тоже погибну, — отшатнувшись, обещала женщина.
   Схватив ее за плечи, Афина притянула к себе безвольное тело, заглянула в глубину зрачков в первом блеске безумия.
   - Это правда, — сказала она.
Оттолкнув женщину, богиня вскричала: — Я спасу! Спасу!
   Она выбежала из дома, уже на улице добавив: — Но кого? Себя? Всех богов?
  Оставшись одна, Арахна упала ничком и, удерживая крик, закусила кожу на запястье. Боль пришла, но какая-то ненастоящая, не отвлекающая от главного.
  Скрипнула дверь, женщина вскинула голову, нет показалось. Это листья деревьев шептались на ветру.
  Но в этом тоскливом шепоте разобрала она тяжелые шаги.     Зубы еще сильнее впились в запястье, сердце на мгновение остановилось.
  Ветер ударил  в дверь. Двое воинов опустили ношу на землю.
  Дотянувшись до очага, опираясь на него, Арахна тяжело поднялась.
  Хрипло дыша и раздувая крылья хищного носа, в комнату вошла Афина-воительница. Руки она держала перед собой. С пальцев капала кровь.
  - Поздно, - тягуче сказала она. Уголок рта у богини дернулся, правая рука конвульсивно напряглась.
  - Ты тоже уйдешь, — нараспев сказала богиня.
  - Да, -  глядя ей в глаза, согласилась Арахна. — Оставь меня. — Она
 не решалась посмотреть вниз.
   -   Ты не забудешь свое обещание, — опьянев от крови, тянула Афина.
   - Нет богов, — очень тихо сказала женщина.
   - Обещание, обещание, — повторяла Афина, пятясь к двери и выходя на улицу.
   - Обещание, обещание...  — угас на улице ее голос.
  Арахна посмотрела на убитого. Лежал юноша с заострившимися мраморными, неживыми, чужими чертами лица.
 Мертвые не любят.
 Женщина притронулась к его щеке и отдернула руку.
 Она не плакала и ни о чем не думала. Медленно подняла меч воина и, порезав пальцы о лезвие, рукояткой вниз поставила его на землю. Рукой она придерживала оружие.
 И, словно споткнувшись, упала грудью на острие.
 Она умерла сразу, меч пронзил сердце. Крови вытекло несколько капель.
 Людям осталось покрывало.
 Боясь богов, они придумали, что победив Арахну, Афина превра¬тила ее в паука.
 Неправда, боги не могут победить людей.
 

                ЛЮДИ И БОГИ.
                МАРСИЙ
          Фригиец Марсий славился игрой на флейте.
          Зимней ночью пастухи собрались в шалаше, ветер задувал поры¬вами, дым выдавливал слезы из глаз. Около входа, свернувшись в клубок, лежали огромные псы, помогавшие охранять стада, и глухо ворчали, когда вновь входящие, расталкивая их, пробирались к огню. В котле варились куски мяса. Грязные, оборванные, усталые люди сидели у огня. Грубые, заскорузлые, потерявшие чувствительность пальцы выхватывали из котла еду, жир с подбородка стекал на одежду. В углу рано постаревшая женщина кормила грудью ребенка.
          Тяжелые были времена. Вставал царь на царя, вспоминая прошлые обиды. И тогда хватали пастухов и охотников, ремесленников и землепашцев и, отрывая от семьи, приказывали умирать по воле и во имя богов. И люди умирали. В голодных лагерях вокруг осажден¬ных городов, в осажденных городах от болезней. Умирали, когда лезвие копья разрывало внутренности, когда рушились стены храмов, когда счастливые победители приносили в жертву богам пленных. Умирали и, мечтая о жизни, создавали прекрасные легенды,
          Не верьте им.
    Нет богов, возжелавших смертных и породивших героев. Нет десяти подвигов Геракла, удачника, счастливца, избранного.
    А есть, что есть. Ночь, холодное дыхание ветра, люди, жмущиеся к огню, частое дыхание сторожевых псов, стада, заполнившие долину с чахлой растительностью.
    Еще стоит прекрасный Илион, еще Парис пасет в горах, еще яблоко раздора не найдено богинями.
    Еще в вихре ядерного распада не уничтожена жизнь.
    О боги, боги вмешайтесь! — остановите безумцев! Что? Не можете? Значит, смертные сильнее?
    Тяжел труд пастуха. От ветра и невзгод грубеет кожа. Победоносные армии прокатываются по долинам, оставляя за собой бесплодные пустыни. Умирают зачатые и рожденные в трудах и боли дети. По ночам ноют сведенные усталостью члены.
    Когда ночью пастухи собирались на ужин, Марсий доставал флейту.
    Когда-то Афина заметила, что игра на флейте искажает ее прелестное юное божественное лицо. Она выбросила презренный инструмент.
    Что нам до богов.
Грубые, рано постаревшие люди у наспех сложенного очага, порывы ветра, прижимающие едкий дым к земле, слезящиеся глаза, отрывистые фразы.
    Флейту Марсий держал в мешочке, сшитом из козлиной шкуры мехом внутрь, мешочек ремнями привязывал к груди и никогда с ним не расставался. От пота ремни потемнели и потеряли эластичность.
    Когда-то царь осчастливил Марсия ударом плети, заросший шрам  наискосок рассекал лицо. Один глаз вытек, и ветреными ночами рана гноилась.
    Насытившись, уголком грязного халата Марсий промокнул рану, Тяжело поднявшись, подошел к собаке, о ее шерсть тщательно вытер руки. Рядом ссорились два молодых пастуха. Ногой Марсий расшвырял спорщиков, прикрикнул. Шрам побагровел и налился кровью.
    Марсия уважали и боялись. Его изуродованное лицо не знало улыбки.
    Один из спорщиков приглушенно выругался.
    В шалаш робко вошла закутанная в покрывало женщина. Она осторожно приблизилась к рассерженному мужчине. Тот ударом локтя грубо оттолкнул ее. Женщина согнулась. Схватив за руку, муж¬чина бросил ее на землю, сорвал покрывало. Никто не обращал на них внимания.
    Марсий отвернулся. Он овдовел два года назад и теперь, прислушиваясь к тоскливым стонам ветра, подвывал ему, монотонно выводя одну ноту. Зимой тучи часто ложились на землю холодными белыми хлопьями, и тогда болели старые раны.
    Громко выругался пастух, Марсий очнулся и распустил шнурок, завязывающий мешочек. На двух пальцах правой руки ногти у старика были сорваны, и было непонятно, как эти грубые расплющенные пальцы владеют инструментом.
    Когда пастухи проходили через города, Марсий играл на пустырях и пепелищах, и люди забывали о бедах и утратах. Светлели лица, разглаживались морщинки. Фригия гордилась Марсием.
    Тоскливой ночью старик осторожно достал инструмент. Дерево почернело от времени и прикосновений.
    Пастухи притихли. Слышался шум ветра, треск дров в очаге, дыхание собак да слабый писк ребенка.
    Еще боясь повернуться лицом к товарищам, Марсий поднес инструмент к губам. Флейта отозвалась светлым звуком. Пальцы пробежали по дырочкам. И уже не было ветра, усталости, смерти, искусство волшебным дыханием коснулось людей.
    И дрогнула тряпка, занавешивающая вход. Великолепный юноша вошел в шалаш. На его плаще переливались драгоценные камни, голову украшал лавровый венок — знак победителя, в руках была золотая кифара.
    Услышали боги о великом мастерстве смертного, и сам покровитель музыки Аполлон явился сразиться. Уголки губ бога кривились в снисходительной ухмылке.
    Помните: родился Аполлон, и мир залило ярким светом. Ликовали боги, славили младенца. Все удавалось Аполлону. Играл он на кифаре, и дикие звери, мурлыча, терлись о его ноги. Славные цари отдавали ему своих дочерей. Девять муз восхищались вечно юным красавцем. И на Олимпе все были очарованы игрой Аполлона. Убаюканный чудесной музыкой, засыпал уставший от трудов Зевс, бог войны Арес забывал о кровавых делах и сильной рукой бойца ласкал жену, богиню любви Афродиту, рожденную из пены морской. Ибо сентиментальны великие воины. И золотой свет струился с неба.
    Аполлон и Марсий. Руки бога нежные, девичьи, кожа белая, не обезображенная узловатыми венами. Талия бога тонкая, грудь мягкая, тело стройное, изящное, черты лица благородные, открытые, глаза огромные, голубые.
    А Марсий продолжал играть. Мир многообразен и яростен. Вот застонала флейта. Все тише и тише звук. Человек умирает. А каждая смерть — это гибель мира. Заплакал дряхлый старик, сидящий у огня.
    Бессмертный бог пожал плечами, он не понял. Поделкой ремесленника показались ему грубые звуки.
    А голос флейты затихал, погибал. Вот уже упали руки художника, слабо шевельнулись искалеченные пальцы. Но нет, нет, голос не умер, звук окреп, забился в детском плаче. Стонала женщина, родившая ребенка. Человек родился — мир существует. И боль не страшна.
    Но боги — боги легко входят в мир. Мяуканье флейты раздражало, Аполлон заткнул уши.
    Улыбались пастухи, на миг превратившись в детей. Ярче вырисовывались предметы, острее пахли цветы.
     Но что это? Земля содрогнулась  под ногами пехотинцев. Промчались колесницы командиров. Рухнули стены городов. Языки огня туго ударили в небо. Кто угадает в пустыне цветущие сады, где поля с тучными колосьями? Женщины, где ваши мужья; мужчины, где ваши любимые? Ветер лениво переносит жирные хлопья сажи.
    Аполлону надоело стоять. Поддернув плащ, он уселся на камень, равнодушно оглядывая убогое жилище пастухов.
    Музыка уже была другой. Застучали топоры, камни и бревна ложились на место будущих стен. Каждый раз вырубленная под корень жизнь не умирала, но поднималась упругой порослью.  Вокруг ночных костров в танцах кружились люди. В чашах весело бурлило молодое вино. И все девушки были прекрасны, а мужчины сильны и бесстрашны.
    Две обнявшиеся фигуры шагнули от костра в ночь, и темнота скрыла их от глаз посторонних. Жизнь — любовь, то страстная, необузданная, то тихая и ровная, то сжигаемая пламенем ревности. Двое ушли в ночь. И там, где трава сохранила отпечатки их тел, распустились яркие цветы.
    Флейта радовалась и грустила. И крик боли — порождение первой близости, что об этом знают небожители?
    Истинное величие — человеческое величие, рожденное в сомнении и страдании. Мертвые свой прах дарят земле, и она отвечает плодами и родниковыми водами. Живые свой труд дарят земле, и она отвечает богатым урожаем и теплом. Что об этом знают боги?
    Флейта кричала: человек бессмертен — остаются его дела, великие и малые, остаются дети. Флейта плакала, страдала, звуки были то нежны, как ночной шепот любимой, то хриплы и страшны, как стон умирающего.
    В любви один всегда уходит первым. И, вспыхнув во взрыве страсти, звук постепенно угас. Бессильно упали изуродованные руки мастера. Правая судорожно сжимала старенький инструмент. Вздувшиеся мускулы медленно опадали. Только грудь продолжала бурно вздыматься. Капли пота покрывали лицо, из единственного помутневшего глаза сбежала слеза. И грубое, обезображенное шрамом лицо было прекрасно. Губы дергались, словно продолжая сжимать черенок инструмента. Кровь, во время игры отхлынувшая от щек, вернулась к  ним  яркими  пятнами.  Растрепанные  волосы  прилипли  ко лбу.
    Пастухи молчали, бог недоуменно разглядывал сосредоточенные их лица.
    Закусив губу, Марсий осторожно спрятал инструмент в мешочек, затянул тесемку. Пастух, когда-то грубо оттолкнувший женщину, бережно гладил ее щеки. Ребятишки жались к родителям.
    Бог резко вскочил с камня. Сверкнула в руках золотая кифара. Тряхнув головой, пришелец поспешил очиститься от звуков какофонии. И заиграл, женскими изнеженными пальцами перебирая золотые струны, они отзывались дивными звуками. Как могла сравниться с кифарой жалкая деревянная дудочка? Как мог равняться с бессмертным низкий человек?
    Увлеченный игрой бог не видел людей. Они не могли усвоить непосильный урок. Звуки, в полной тишине звучащие на Олимпе, недоступны смертным. Им не представить обычную божественную трапезу, намного превосходящую богатейшие земные пиры. Откуда знать им вкус амброзии и нектара? Разве им доступна ослепительная красота богов?
    Грубые усталые пастухи занялись повседневными делами: укладывались спать, чинили одежду, отправились осматривать стада. За¬ворчали псы, деля брошенные кости, заплакали дети.       Тоскливо выл ветер, врываясь в щели. Похолодало. Люди кутались в изношенные плащи.
    Марсий сидел согнувшись, время от времени поглаживая мешочек, подвязанный к груди. Когда пальцы отрывались от ме¬шочка, то словно наигрывали одному ему слышимую мелодию.
    Кто-то ссорился и бранился.
    Взбешенный бог опустил кифару. Не так представлял он свой триумф. Что ж, люди не доросли до понятия гармонии, довольство¬вались простыми звуками дудочки. И они смели бросить вызов бес¬смертным! Самонадеянность не остается безнаказанной.
    В гордом молчании бог удалился.
    Так кончилось состязание Марсия с Аполлоном. Гордец, бросив¬ший вызов богу, поплатился за дерзость. По приказанию покровителя искусств он был подвешен за руки к дереву, и с него заживо медленно содрали кожу.
    Говорят, Марсий громко кричал.
    Кожу повесили в священном гроте, и она трепещет, когда слышны звуки флейты.
    Я не верю этому.
    И все же, когда потрясенный подвигом человеческого гения, не сплю долгими ночами, то напряженно вглядываюсь во мрак ком¬наты — что там белеет на стене?


КОРОТКИЙ РАССКАЗ НА ТЕМУ О НЕОБРАТИМОСТИ ВРЕМЕНИ.

       - Не могу я так. – Антон откатился в угол палатки и лицом уткнулся в брезент. От брезента пахло сыростью.
       - Мне страшно, я умру от страха, - сказала она.
       От этого никто не умирал,  подумал Антон и повторил: - Не могу я, или все или ничего.
       В последний день мая ночами было холодно, и у них были ватные одеяла.
       Он поцеловал ее первого мая, а теперь месяц кончался.
       - Я все сделаю для тебя, но это мне страшно, - сказала она.
       Антон молчал. Он вдыхал сырость стены и был очень сердит.
       Она что-то делала и часто дышала.
       Антон слышал, как ребята пели у костра, и тихий перебор струн гитары и шелест листьев вверху.
       У него сильно билось сердце и сначала ничего не получалось, потом получилось, но ему самому было больно и совсем не так, как думал, и все же это переполняло. И он не знал, что делать дальше.
       С этого все кончается, подумала она.
       Антон вылез из палатки и попросил сигарету, но ребята давно сидели у костра, и курево кончилось. Ему очень хотелось, но ни у кого не было.
      Он нашел два окурка.
      Собирался дождь, облака скрыли звезды, ветер гулял по вершинам деревьев.
      Ночь была холодной, и на ней было много одежды, что сильно мешало.
      Антон подумал, что все было за май: поцелуй в начале и это в конце.
      С этого все кончается, подумала она.
      Потом они повторили днем, получилось лучше, кто-то ходил около палатки и они с головой укрылись одеялом.
Они повторяли и в июне, и с каждым разом получалось все лучше.               
      Каждое утро, когда ее родители работали, Антон приходил к ней.
      Потом она уехала на юг, и они не виделись все лето.
      В августе Антон собирал грибы. Они росли среди редких сосен, лес далеко просматривался, деревья не загораживали солнце. Каждый белый был как открытие. Они прятались среди вереска, и Антон любовался  ими, прежде чем срезать. Лес был красив, среди сосен попадались березы и осины, листья кое-где были желтыми и красными. В тот год было много грибов, и Антон часто ходил в лес. Иногда видел лосиный помет, но сами лоси не встречались. Зато было много белочек. Когда Антон проходил внизу, они с любопытством вытягивали мордочки и сидели не двигаясь. В тот год было много грибов, и дома уже не знали, что с ними делать.
      Потом начались школьные занятия, и первые заморозки поубавили грибы.
      Они встретились в школе, но ничего не было, ее мать перевели в вечернюю смену, пойти было некуда, и ему было неинтересно.
      Потом прошло десять лет.
      Он встретил ее, когда шел с работы, и они узнали друг друга. На ней была потертая шуба. Лицо  было измято, а глаза в темных обводах. Они немного поговорили. Мать-одиночка растила пацана.
      Какая она неинтересная, подумал Антон.
      Потом в рюмочной он выпил две стопки водки.
      Ничего, сегодня можно, подумал Антон, устал на работе.
      День был ветряным и облачным, как когда-то давно, в другой жизни.
      Неужели я так изменился, подумал он.



        ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ
Женщина вздрогнула, когда на улице заплакал ребенок.
— Что с тобой? — спросил мужчина.
— Ничего, тебе показалось.
Он пожал плечами, нащупал сигареты, закурил. Огонек спички на мгновение осветил женщину, лежащую на спине; ладонями она закрыла лицо.
В комнате было жарко, простыня сбилась, груди женщины казались совсем маленькими.
На стуле около кровати в беспорядке валялась одежда.
Ребенок долго не мог успокоиться.
— Хочешь сигарету? — спросил мужчина.
— Ненавижу себя, ненавижу.
— Возьми сигарету.
— А одной тоскливо и страшно.
— Я бы закурил на твоем месте.
Женщина как можно дальше отодвинулась от него, прижалась к стене.
— Чья это квартира? — вдруг спросила она.
— Тебе какая разница?
— Здесь в углу детские игрушки.
— Ну и что?
— Не знаю, дай сигарету
   . Он достал пачку, женщина закурила.
— Ты всех баб сюда водишь?
— А хотя бы. Тебя что, детские игрушки испугали?
— Как будто украли что-то,
— Не понимаю я, — сказал мужчина. — Ты же сама хотела.
— А теперь не хочу.   
— Ну что ты, дурочка? — устало сказал он и положил руку ей на грудь.
— Убери, я больше не могу.
Мужчина послушно убрал руку. Он глубоко и часто затягивался.
— Ты думаешь, я — чтобы сдать экзамен? — спросила –женщина.
    — Ничего я не думаю, — зло ответил он.
— МНЕ показалось — и ты одинок.
— Сдашь ты экзамен.
— Если бы из-за этого, я бы с профессором легла.
— Нужна ты ему… Дура! — выругался мужчина.
— Ну и пусть, только ты не профессор.
— Я тоже экзамены принимаю, — обиделся он.
— Не могу, когда здесь детские игрушки.
— А сразу их не видела?
— Видела, а теперь не могу.
— Дурочка, что с тобой случилось, ну что с тобой случилось?
— Не знаю, когда-то я тоже была ребенком.
— Все были детьми.
— Были, да забыли.
— Что тебе до чужих детей, разве нам плохо вместе?
— Теперь плохо и будет плохо.
— Выпьем-ка лучше.
— Пожалуй.
Он встал, по линолеуму зашлепали босые его ноги. Она слышала, как он наткнулся на стул.
— Зажги свет, — сказала женщина.
Мужчина щелкнул выключателем, женщина не зажмурилась, не отвернулась.
— Ты что такой тощий? — спросила она.
— Всегда таким был.
-— И тебя что-то гложет.
В комнате кроме кровати поместился письменный стол и не¬сколько стульев. Половину стены занимал стеллаж. В углу валялись игрушки. Шторы плотно закрывали окно.
— Зачем здесь книги? — спросила женщина.
— Чтобы умным быть.
— Нам это необходимо, — усмехнулась женщина.
     Мужчина открыл портфель, достал бутылку.
— На кухню лень идти за посудой, — сказал он.
— Так сойдет.
 Он опять забрался на кровать и прижался к женщине.
— Не стоит, — отодвинулась она.
Мужчина сорвал пробку. Она отпила прямо из горлышка, поста¬вила бутылку на пол.
— Не понимаю я тебя, — сказал он.
— Я сама не понимаю.
— Что тебе нужно?
— Пулемет на окно и очередями по проклятому городу.
— Ты это из-за игрушек?
— Заткнись! — крикнула женщина. — Что ты к ним привязался?!
— Не привязался я, глупо психовать из-за игрушек.
— Никогда тебе не стать профессором! — оттолкнула его женщина.
Он отодвинулся на самый край.
— Не сердись, — сказала женщина и положила голову ему на грудь. Он погладил ее волосы.
— Тошно мне, тошно.
— Что ты, дурочка? — Мужчина гладил ее волосы и чувствовал  тепло слез на груди.
— Ты же красивая, умная, — сказал он.
— А я и не плачу, — всхлипнула женщина. — Я совсем не плачу.
— Мне иногда тоже хочется разрушить город.
Женщина опять достала бутылку и несколько раз глотнула. Он тоже отпил.
— Зачем тебе разрушать? — спросила женщина. — Ты неплохо пристроился в институте.
— О, господи, если бы ты знала, какая это кухня.
— Все равно, ты всего добился.
— Ну что ты говоришь?
— А разве не так?
— Когда я кончил институт, меня забрали в армию, а пока там был, жена ушла.
— Она была красивая?
— Очень, только не это важно.
— А что?
— Трудно было без нее.
— Разве тебе кто-нибудь нужен?
— Тогда так одиноко было, будто я один на свете остался, и раз¬говаривать ни с кем не хотелось.
— А теперешняя жена?
— Не надо о ней.
— И она тебе нужна?
— Не надо, — повторил он.
Женщина отпила вино, потом спросила: — Ты сюда со многими бабами ходил?
— Нет, ты — исключение.
— Не придумывай.
-  Я же сказал.
— Значит, со многими.
— Нет, не со многими.
— Ай, я же не требую, чтобы только со мной.
-- А сейчас я с тобой.
— Жена у тебя, наверное, мегера.
-- Она не мегера.
— И ты ее боишься.
— Прекрати, она больная!
— Ну и пусть подыхает, мне все равно!
Мужчина ударил ее по щеке. Удар был не сильным, но хлестким.
— Не хочу! Не хочу! —- крикнула женщина.
— Прекрати, соседи услышат!
— Плевать мне на всех и на тебя тоже!
— Я уйду, — сказал мужчина.
— Ну и катись, другие найдутся!
— Какая же ты... — выругался он.
    Женщина уткнулась лицом в подушку и бормотала сквозь рыда¬ния: — Я не могу, когда рядом детские игрушки.
    Простыня сползла, ее плечи дрожали.      
— Забудь все, — прошептал мужчина. — Не гони меня, я без тебя пропаду.
Он успокаивал, и гладил, и ласкал, возбуждаясь от жаркого ее тела.
И они слились, переплелись, растворились каждый в каждом. Свет горел, простыня валялась на полу.
А потом, когда ни о чем не хотелось думать, и когда вино было выпито, женщина сказала: — У меня есть ребенок.
— Да? Правда? — вяло удивился мужчина.
— Ей шесть лет.
— Большая. Она у родителей?
— У меня нет родителей.
— Нет родителей? — переспросил мужчина.
— Она в детском доме.
— В детском доме?
— Да, да, а что мне было делать? И отчества у нее нет, и отца у нее не было!
Мужчина молчал.
— Ну что мне делать, скажи?
— Не знаю, — сказал он.
— Она меня на “вы” зовет. А я в институте хотела учиться. Ты же учился в институте!
— У моей жены не будет детей, — сказал мужчина.
— Вам повезло, никаких проблем!
Мужчина промолчал.
— И ты хорош, все вы такие!
— Я не все, — сказал он.
— Вам бабу подавай, да в постель скорей! А что она человек, вам наплевать!
— Перестань кривляться.
— Зачем я тебе нужна, чего тебе не хватает!
— Дура! — выругался мужчина. Он одевался, чувствуя себя раз¬битым и пустым.
— Ну и как? Понравилось тебе это небольшое приключение? Или ты другого хотел?
— Ничего я не хотел.
— Ну и не нужен ты мне, никто мне не нужен!
— Пошли, уже поздно, — сказал он.
Женщина тоже одевалась.
Они не смотрели друг на друга.
Мужчина чувствовал себя ужасно трезвым, а поэтому пустым и разбитым.
— Договорюсь я с профессором, не бойся, — сказал он.
— А я пошутила насчет дочки, хотела тебя испытать.
— Дурацкие шуточки. Я и не поверил,
— Конечно, не верить удобнее.
— Надоела мне твоя болтовня. Сказал, что договорюсь.
— Ладно, — согласилась  женщина. — Договаривайся  со  всеми, если хочешь со мной еще переспать.
Он снова ударил ее по щеке.
— Такие бабы на дороге не валяются! — сказала она.
— Конечно, — согласился     мужчина. — Люди     всегда    найдут общий язык.

АННА И АЛИСА.

       Старушка была одинокая и обычно разговаривала со старой облезлой болонкой. Старушку звали Анной, собаку - Алисой, они жили в крошечной комнатке коммунальной квартиры. Вторая комната принадлежала молодым супругам, которые ради будущей красивой жизни подались на север. За два года старушка забыла их и иногда путала с несуществующими детьми.
       - Я бы за внуками ухаживала, - сказала она у закрытой двери.
       Собака подошла к двери и старательно обнюхала. Из комнаты не пахло едой.
        - Они еще приедут, - сказала Анна.
       И Анна и Алиса были одинаково старые, но разные годы отпущены собаке и человеку. Анне было около восьмидесяти, Алисе -  пятнадцать. Прошаркав на кухню, старушка подогрела вчерашний пирожок с капустой. Стоил он шесть копеек, и его хватало подругам на завтрак. Свою тарелку Анна поставила на стол, другую на низенькую табуретку. Пирожок старушка разломила на два равных куска
       От старости собака стала лысеть, на спине у нее была плешь. Волосы у старушки поредели, под ними кое-где просвечивала кожа.
       - Уехали, все уехали, - обратилась к несуществующим детям Анна.
       Ей казалось, что они разлетелись по огромной стране и забыли свою мать.
         - Хоть бы два слова написали, - пожаловалась Анна
       Затвердевшими деснами медленно пережевывала она пирожок. Так же медленно ела собака. Обе знали, что добавки не будет. Обе облизывали каждую ниточку капусты, втягивая в себя питательный капустный сок.
       В районе плохо было с пирожками. Их продавали в домовой кухне и почти всегда там были дорогие, мясные за десять копеек. Но вчера подругам повезло, и они взяли два жареных с капустой. Один пошел на ужин, другой на завтрак.
        Старшая подруга получала крошечную пенсию
       Алиса облизала тарелку и подошла к батарее. Осенью и зимой ей было холодно и она тянулась к теплу. Анна все собиралась, но не могла приобрести ей одежду. В молодости Алиса не мерзла.
       - Пойдем гулять, - позвала ее Анна.
       Алиса молчаливо согласилась со старшей подругой. Две старушки собрались на прогулу. Анна надела потертое мужское пальто.
       Подруги вышли на площадку. Лифт не работал. Трудно было спускаться с высокого четвертого этажа.
       - Хорошо, у тебя детей нет, - задыхаясь, причитала Анна. - Никакой от них благодарности, разъедутся и забудут.
       Собака тяжело ковыляла на тонких лапах, старушка едва передвигала слабенькие ноги.
       Одному ребенку Анна придумала профессию инженера, другому - врача. И врач, и инженер жили так далеко, что не могли навестить мать.
       - Вот будет у них отпуск, - размечталась Анна. Алиса не возразила.
Она никогда не перечила своей подруге.
       Чуть не сбив старушек, по ступенькам скатился мальчишка. Подруги укоризненно посмотрели ему вслед.
     - Наши не такие, - сказала Анна. Алиса согласно кивнула.
       Наконец они выбрались на улицу, очередная беда поджидала их за порогом. Клюку Анна прятала за мусорные баки, теперь ее там не было. Старушки огорчились и едва не заплакали. Анна с трудом наклонилась, ласковым языком Алиса лизнула ее в губы.
     - Хорошо, у тебя нет сорванцов, - позавидовала Анна подруге.
       Поддерживая друг друга, старушки перебирались через дорогу. Алиса прижималась к ноге Анны и мешала ей идти. Взбесившиеся машины едва не сшибали их, но в последние секунды огибали медленных пешеходов. Анна грозила сухоньким кулачком. Праздные зеваки брезгливо таращились на облысевшую спину Алисы.
       На пустыре большой щенок ускакал от мальчишки и, играя, с разбега толкнул Алису. Та скатилась в канаву. Мальчишка убежал вместе со своим неразумным щенком. Совсем нелегко было выбраться из канавы. Алиса жалобно скулила, Анна долго не могла дотянуться до нее.
     - И не надо, и не приезжайте, - обиделась она на своих детей.
       В канаве была вода, Алиса вымокла. Когда она выбралась с помощью Анны, та вытерла ее полой пальто. Алиса долго не могла согреться.
       - Бегают, а что бегать? - упрекнула сорванцов Анна.
       Взрослые хозяева собак не бегали - собравшись неспокойной толпой, что-то обсуждали. У многих в руках были газеты.
       В обстоятельной статье дотошный автор перечислял убытки, что приносят государству собаки. Убытков набиралось на несколько миллионов рублей в год.
    - Разве они нас объедают? - волновались возмущенные хозяева.
       - А много ли на них уходит коммунальных услуг?
       - А где обещанные площадки?
       Собаки внимательно прислушивались к их речам. Только неразумные щенки вместе с такими же неразумными мальчишками носились по пустырю.
       В газете предлагали увеличить ежегодный сбор с собак до двухсот рублей.
       - Тогда я удавлю ее! - волновался неспокойный товарищ.
       - А как же старушки? - показал другой гражданин на Анну.
       - Нет, - отказалась та. - К нам это не относится. Она почти ничего не ест.
       Одни печально улыбнулись, другие вздохнули. Алиса преданно смотрела на Анну.
       Поддерживая друг друга, старушки отступили от враждебного пустыря. Раньше Алиса любила гулять, но теперь спешила сделать свои дела и вернуться домой. Подруги благополучно перебрались через дорогу.
       Статья в газете не имела к ним никакого отношения, Анна постаралась поскорее забыть о ней.
       - Я напишу детям, они помогут, - сказала она.
       Прежде чем вернуться домой, подруги зашли в домовую кухню купить два пирожка на обед.
      Нависший над котлетами гражданин ошалело уставился на собаку. Анна старалась не смотреть на жующие его щеки. И на прилавок старалась не смотреть. Ее подруга тоже не смотрела.
       - Она одинокая, - пожалела старушку добрая продавщица.
       - Покушать не дают, - отодвинул гражданин котлеты.
       Алиса тихо и просительно взвизгнула.
       - Нельзя доедать, не наше, - сказала Анна.
       - Больше с капустой не будет, - сказала продавщица.
       Не находя убедительных слов, Анна прижала руки к груди.
       - С мясом за десять копеек, - сказала продавщица. Анна молча смотрела не нее.
       - План надо выполнять! - объяснила та. Старушка молчала.
       - Что я за свои деньги буду тебе покупать! - рассердилась продавщица. Трудно было выдержать молчание Анны.
       - У меня дети, я сама, - наконец сказала старушка. Она достала кошелек, там забренчала мелочь, Алиса радостно взвизгнула.
       Но Анна не купила обед, тяжело передвигая неверные ноги, выбралась на улицу. Алиса пыталась поймать убегающий взгляд подруги.
       - Потом, сначала заплатим за квартиру, - обещала ей Анна. Свои расходы планировала она на много дней вперед.
       Подруги отправились в сберкассу.
       Нелегко им жилось в мире, где ежедневно шла борьба за повышение качества продукции. Из продажи изъяли низкосортное дешевое мясо, пельмени стали выпускать в более удобной и более вместительной упаковке. Копеечные колбасы врачи признали вредными для здоровья. Нелегко в преклонном возрасте приспосабливаться к быстро меняющемуся миру.
       Этот день был не самым удачным в долгой жизни Анны.
     Все мы знаем о богатых месторождениях на севере страны. Чтобы снабдить страну необходимым продуктом, построены тысячекилометровые газопроводы, нелегко в болотах и вечной мерзлоте прокладывать трубы, нелегко на севере первопроходцам и строителям. До недавнего времени в нашем городе за пользование газом с человека брали по пятнадцать копеек в месяц. Эти копейки не могли окупить строительство. По просьбе трудящихся плата за газ была повышена до тридцати восьми копеек.
       - Я почти не пользуюсь газом, - беспомощно сказала Анна в сберкассе.
     Грамотная кассирша невразумительно сослалась на повышенную удельную теплоту сгорания.
       Посетители с безразличием или с жалостью смотрели на двух старушек.
       - Я заплачу, - предложил участливый гражданин. Он достал увесистый бумажник.
       - Любят они прибедняться, - сказала недоверчивая женщина.
       - Я сама могу. У меня дети, - отказалась Анна. Она выгребла свои копейки. Их хватило как раз заплатить за комнату и за коммунальные услуги.
       - Что я говорила, - усмехнулась женщина. - Все по чулкам и наволочкам запрятано!
       - Ну, раз дети..., - сказал участливый гражданин.
       Все свои копейки отдала Анна за газ с повышенной удельной теплотой сгорания. Она была спокойна, сморщенное ее личико было неподвижно. Алиса со страхом смотрела на подругу.
       - Всего на двадцать три копейки дороже, - сказала кассирша.
       Подруги мимо домовой кухни направились к своему дому. Алиса легонько дернула Анну за полу пальто.
       - Клюку украли, ты в лужу упала, дети не пишут, - сказала Анна.
       Алиса остановилась около дверей домовой кухни.
       - Ты прости меня, - сказала Анна. Собака все смотрела, и было не спрятаться от ее печального взгляда.
       Анна подняла голову. Безоблачное с утра небо затягивали серые тучи. Анна протянула руку ладонью вверх, но сразу же сжала ладонь в кулак. Она не умела просить, и выхода не было.
       - Не получилось, - отказалась обедать Анна. Алиса смотрела на нее печальными глазами.
       - И детей я придумала, - призналась Анна.
       Две старушки полностью прожили отпущенный им век, и сопротивляться было бесполезно.
       Мимо грохочущих машин, мимо торопливых пешеходов, мимо неспокойного и вечного города, мимо сутолоки и бестолочи, мимо неба, сплошными тучами упавшего на город, мимо всех и всего, поддерживая друг друга, добрались они до своего дома. Задыхаясь, останавливаясь на каждой ступеньке, вскарабкались на высокий свой этаж.
       Стараясь ни о чем не думать и ни о чем не думая, занялась Анна домашним хозяйством. Она старалась не смотреть и не смотрела на собаку. Форточка была закрыта, дверь на кухню Анна тоже закрыла. Спички куда-то запропастились, спички на этот раз были не нужны.
       Анна открыла все конфорки, положила на плиту досочку, но нее голову. Газ повышенного качества бесшумно вошел в ее легкие. Старушка не пошевелилась.
       Собака заметалась по кухне и вдруг в отчаянном прыжке запрыгнула на плиту.
       Алиса обняла Анну, своим облезлым телом прижалась к морщинистому лицу. Анна обняла Алису. Они не шевелились.
       Напоследок им повезло, и жизнь милосердно одновременно ушла из изношенных их тел.
       Сначала газ упруго вырывался из конфорок, потом не стало ни газа, ни вечного города.
       Все кончилось, потому что загробной жизни не существует.               



КРУГОМ ОДНИ СТАРИЧКИ.

Слов на них жалко тратить, не заслуживают они этого.
- Ну что ж, - только и сказал я мастеру. И развел руками: мол надо работать, но ежели желаете помочь человеку…
Всех сорокалетних старичков надо спасать, тащить из привычного их болота. Только кого вытащишь, а кого окончательно утопишь. Привыкли молчать и со всем соглашаться, а если больно и стыдно, то отворачиваться и зажимать уши. То есть поначалу зажимать, а потом притерпелись и даже краснеть разучились. Говоришь им, как они жили, вернее существовали, а они улыбаются, а самые наглые пальцем крутят у виска. Мол мы-то выползли, а как вы справитесь – еще посмотрим.
И посмотрят, и увидят: мы сможем, перелопатим, весь ваш навоз выгребем.
И тогда не надейтесь на снисхождение, поздно будет кивать и соглашаться.
Так что и смысла не было ехать к нему, вытаскивать из болота.
Хотел я отказаться, да жалко стало старичка. Вдруг заболел: лежит, и некому подать горшок; ведь быстро дряхлеешь, когда по заказу улыбаешься и по первому требованию вздергиваешь послушную руку.
- Что ж поедем, горшок ему подставим, - говорю мастеру.
А он усмехается и гаденько спрашивает: - В армию скоро?
- Скорее бы, - соглашаюсь, - чтобы вашего непотребства не видеть.
- Ну, там дурь из тебя быстро выбьют.
Гаденький такой мужичок, шишечка на ровном месте. Говорят, когда мастера назначали, никто не соглашался, а этот, наоборот, в ногах у начальства ползал, так хотелось выслужиться. Вот и порадовали его, других кандидатов не было.
В общем, не стал я с ними связываться, таких ничем не прошибешь, принялся переодеваться в цивильное.
- Мог бы и раньше сказать, а то, как на примерке; что, нравится пялиться на нормальное тело? – только и огрызнулся.
- Не мог, а могли, разве вас не учили со старшими разговаривать? – окрысился он. Так разозлился, даже глазки покраснели.
Вроде нормальные глазки, но если пристально посмотреть, то зрачки мечутся.
Я уставился.
- Не ваше, - говорю, - дело, чему меня учили, а вот зовут меня Владимиром Серафимовичем.
Вежливо так объясняю. И невзначай кулаки сжимаю. А они у меня – дай Бог; за себя не постоишь, сожрут запросто.
- Уважаемый и достопочтенный Серафимыч! – все правильно понимает мастер.
И бочком от меня, будто за ним последнее слово осталось.
А старички в курилку потянулись, и рожи у них – что в цирке побывали.
И зачем я согласился проведать одного из них? Но не отказываться же теперь.
Мастер ушел в свою каморку, а старички  сидят в курилке, дверь не закрыли, мне все слышно. Они смелые, когда начальства нет, один на шухере стоит, а другие рассуждают, решают государственные проблемы.
- Ему одному страшно, вот щенка и прихватил, - выдал один деятель.
Ну, за щенка он мне еще ответит.
- Сломался человек, - сказал другой.
Не обо мне, конечно, а о том загулявшем старичке.
- Они кого угодно обломают, - сказал третий.
А четвертый прямо заплакал, запричитал, захлебываясь слюной.
- А если он проговорится, сообщит, всем не слабо достанется, а мы-то причем, мы чем виноваты?
И все разом загалдели, и не разобраться – то ли засмеялись, то ли зарыдали.
Не стал я дальше слушать, переоделся, заглянул в курилку.
- Кого это вы щенком называете? – этак спокойно спрашиваю. И по очереди в глаза каждому заглядываю. Они не любят, когда в глаза смотрят, теряются сразу. Один даже под лавку полез от страха.
- Чего там ищешь? – спрашивает другой.
- Да вот щенка потерял. - Чокнулся тот от страха.
И все заржали дружно над своим товарищем.
Ну, как уважать таких? Сами себя не уважают. Вот и вытаскивай их из болота.
Ничего я не сказал, только стиснул зубы.
- Водички попей, -  посоветовал один.
А у самого рожа опухшая от беспробудного пьянства.
- Тебе-то водичка не поможет, - с трудом расцепил я зубы.
- Ох, не поможет, ой, не поможет, - закудахтал он.
Ну, как говорить с такими? оботрутся и не поморщатся.
Махнул я рукой, убрался из курилки. А здесь и мастер ползет, на ходу в портфель какие-то бумаги запихивает. Они без бумаг шагу ступить не могут, все у них расписано и по полочкам разложено. И с бабами своими спят, наверное, по расписанию, по заранее разработанному и согласованному графику.
А вот у нас в общаге.… Впрочем, это другой разговор, да и говорить не о чем, какой настоящий мужик будет хвалиться своими победами?
Просто их любовь давно уже перестал быть любовью, а так – превратилась в привычные упражнения.
Вот один из таких и говорит мне: - Ну что, пойдем, Серафимыч?
Слышал я - тот, кого мы спасать навострились, связался то ли с бомжами, то ли с бандитами, вот мастер и взял меня на подмогу.
Длинный такой, но тощий и малахольный, его и плевком перешибешь.
В общем, пошли мы с мастером, в проходной на нас даже не взглянули, тоже шарашка: иди, кому не лень, тащи все с завода. Так по зернышку и по винтику растащили.
Гаркнул я на тетку в проходной, она чуть со стула не свалилась.
А мастер даже не улыбнулся, обдумывает план предстоящей операции. А чего здесь думать – разогнать всю банду, бутылки перебить, а того за шиворот и на работу. Да мордой в самую грязь, пусть искупит ударным трудом.
Только где там, и в тысячу лет не искупить.
Будь моя власть, я бы им!
Но ничего, не долго ждать осталось.
Уже и теперь без нас не обойтись. Идет мой мастер, чуть ли не на каждом шагу оглядывается.
- Да не вертите вы головой, никуда не убегу, - успокоил я его.
- Такой парень был хороший, не пил, от любой работы не отказывался, - запричитал бедолага.
- Парень? – не сразу сообразил я.
- Если хочешь здесь работать, вернуться сюда после армии…, - неожиданно предложил мой проводник.
- То что?
- Не противопоставляй себя коллективу.
- Чему – чему? – еще больше удивился я.
И наконец достал его, даже глазки перестали бегать. А желваки взбугрились, как перед дракой.
- Когда авария была – всем цехом вышли! А если нужно, после работы останутся! – напал он.
- И я выйду, и я останусь! – почему-то рассердился я.
- Это еще посмотрим!
- И увидите!
Такими обменялись любезностями. И чего я завелся – непонятно. Просто никому и оставаться не надо, когда следят за оборудованием.
Так мирно и молча добрались до остановки, и в яму не свалились, и копыта не переломали.
А на остановке он всерьез за меня принялся.
- У нас народ, - говорит, - золотой, стоит сбить окалину.
- Если удастся сбить, - соглашаюсь.
- Не могу тебя понять, - снова обижается начальник.
- Я сам не могу, - отвечаю.
- Лучше других себя считаешь?
Хорошо автобус подошел, за гулом мотора не разобрать ему моего ответа.
- Я карточку для тебя у начальника взял, нечего деньги зря тратить, -  говорит он.
Но я заплатил кондуктору, не нуждаюсь в их подачках.
- Не знаю, что это с ним случилось, - не угомониться мастеру.
А я не слушаю его, протер запотевшее стекло, на людей поглядываю. Особенно на молодых мам, как они тащат детишек в садик.
- Правда, заговаривается он иногда, придумывает небылицы, - продолжает мастер.
И чего привязался, что от меня надо?
Других – нет, а молодых мам жалею, крутятся они белками в колесе, непонятно, как все успевают.
Не хочу, чтобы моя жена вкалывала, лучше я на двух, на трех работах буду уродоваться.
Ковыляем мы по разбитой дороге, совсем растрясло моего старичка.
- Ты ему не верь, фантазер он.
Будто кому из них верить можно.
Да, жалко мне мам и их детишек, неизвестно кого больше.
Вот пацан уперся, мамка подхватила его в охапку. Он ревет, она чуть не плачет.
Так и хочется выскочить, помочь девчонке.
И выскочил, оказывается – приехали.
Показал крикуну язык, мочки ушей оттянул, глаза выпучил.
Малый так удивился, что слезы высохли. А девчонка покраснела и поблагодарить забыла, подтащила его к дверям садика.
- Что это с тобой? – опешил мастер.
- Папа, папа, - лепечет малец.
- Нет, не папа, -  еще больше покраснела девчонка.
- Знакомых встретил?
- А иди ты! – надоел мне старичок.
- Он на коллектив наговаривает, этого нельзя допустить! – понесло мастера.
Девчонка убежала, и так стало тошно, что покорно поплелся я за проводником.
- Наговаривает и клевещет! – надрывается тот.
Хоть рукава засучивай после такой характеристики, так и хочется вздуть кого-нибудь.
Но сдержался, не расплескал свой пыл, донес до нужной квартиры.
А рукава засучил, когда мастер надавил кнопку.
Только напрасно мы расстарались, звонок охрип и сорвал голос, дверь не отворили. 
- Пойдем, пусть живет, - говорю мастеру.
И тут он меня удивил: ухо его выгнулось рупором, приник к двери.
- Тише, - шипит, - там кто-то есть.
У меня даже волосы вздыбились, совсем помешался мой старичок.
Не было печали, так придется определить его в скорбный дом, а там одних бумаг, поди, кучу потребуется. Не люблю писанины. Это старички привыкли, всегда бумажкой прикрываются.
В общем, отдернул я его от двери, сам приник к ней. На слух пока не жалуюсь.
И точно, дышат с другой стороны, да с таким хрипом, будто помирают.
Хотел я окликнуть, но мастер рот ладонью зажал.
Чуть ему не врезал, что за идиотская привычка хватать за лицо, еле отплевался от потной ладони.
А он палец к губам приложил, совсем в сыщика превратился.
- Ты звони, - шепчет и плюется в ухо, - а я на улицу побегу, мелькают ли тени за шторами, вдруг там засада.
И покатился по лестнице.
Слюной меня забрызгал. Придется вечером а баню пойти, душ в общаге не работает. А может, и работает, только комендантша душевую барахлом завалила. Она запасливая: новые матрасы и простыни на черный день откладывает, ждет, когда сгниют.
Впрочем, в бане интересно, пообщаться можно, там начальнички голые и больше на людей похожи, не гоношатся, как обычно.
Ну, убежал мастер, а я говорю тому партизану: - Чего прячешься, все равно тебя слышно.
Тот еще больше захрипел, но молчит.
- Дверь, - говорю, -  сломаю, а загляну в твои бесстыжие глаза!
Пыхтит он, надрывается.
- Разве так людей встречают?
Слышу, попятился он.
- Выходи, поговорим по-мужски!
Да где там, наверняка, спрятался в сортире и закрылся на крючок.
А здесь и мастер возвращается, вид у него встревоженный, глазки бегают.
- Тени, - говорит, - мелькают.
- Что будем делать? – спрашивает.
И не успел я ответить, как дверь заскрипела, но другая, мужик из соседней квартиры высунулся. Крепкий еще старичок, майка того и гляди лопнет на тугом пузе.
- Там такая кодла собирается, такие устраивают оргии! – сообщает ябеда.
И при этом сладко жмурится, а пузо еще больше распирает майку. Не дают ему покоя эти оргии.
- Голая одна выскочила, совсем голая!
Снова обрызгали меня слюной. Мастера тоже, но тот даже не заметил, разинул рот, чтобы лучше слышать.
- За ней мужик здоровый, - скис рассказчик.
- Голый? – выдохнул мастер.
- Здоровый, - опечалился рассказчик.
Нет, обязательно схожу вечером в баню, а пока обтерся и попер на ябеду.
- Убирайся, - говорю, - пока цел!
- А я что, я ничего, - попятился тот.
- И он, и она голые? – настаивает мастер.
- Если немедленно не уйдешь…, - предупредил я.
Мужик убрался, заскрежетали замки и засовы.
- Подожди, еще не все рассказал, - все страдает мастер.
- Милицию вызову! – надрываются за дверью. – Жалобу напишу!
- Что будем делать? – спрашивает мастер. Малость очухался, обтер мокрый лоб.
Всегда они так, ежели не по инструкции, так сразу теряются.
И хоть тошно обращаться в милицию, но надо помочь человеку.
Две недели работаю в этой шарашке, за это время так его и не видел. А может, и нет того уже, а квартиру его захватили.
И запах перегара доносится оттуда.
- Чуешь? – спрашиваю мастера.
Он прямо дернулся, думал, я на голую бабу показываю.
- Вдруг его пытают, и тайны ваши копеечные выведывают, - придумал я.
Мастер аж взвился от чудовищного предположения.
Неохотно поплелся за мной.
Спросил я у бабки, они все знают, указала дорогу.
- У нас было служебное расследование… все дружно отказались… да и таких дел никогда не случалось…один он наговаривает, - бубнит мастер за моей спиной.
Лепит и лепит, будто кто его слушает. А я прыгаю по кочкам и с каждым шагом все труднее удерживать равновесие. И по рельефу местности легко догадаться, где отделение. Как и у нашего предприятия дорожники канав и ям накопали. Хорошо, дождей давно не было, а то бы в грязи завязли. И правильно, нечего допускать до служивых посторонних. Ни один ябеда не пройдет.
Я не ябеда, а просто пожалел человека.
В общем, доковыляли, представились дежурному. Тот вылупился, наверное, давненько просителям не удавалось одолеть полосу препятствий. Очнулся от привычной спячки.
- Вроде бы не по нашему отделению, - попытался нас отфутболить.
И лоб ладонью прикрыл. А чего прикрывать, видна здоровенная шишка.
Муж не вовремя вернулся со службы или бандитская пуля царапнула.
- Мы не бандиты, мы от коллектива, - пролепетал мастер.
- У нас бумаги, -  схватился он за портфель. – Коллективное письмо, что он наговаривает!
Я сбоку зашел и мастера и дежурного вижу. У одного глазки маленькие и злые, а у другого против обыкновения зрачки не мечутся.
- И прошу зафиксировать его длительное отсутствие на рабочем месте без уважительных причин! – настаивает мастер. – А к заявлениям прогульщиков никакого доверия!
- Если надо, разберемся, - отмахивается дежурный.
- И соседи на него жалуются, - напоследок наябедничал мастер.
- Нам самим не справится, - неожиданно успокоился он. И принялся бумаги в портфель засовывать.
А дежурный осторожно ощупывает свою рану.
- Просто надо помочь человеку. Разве вы не обязаны помогать? – встрял я.
Переглянулись старички, будто обнялись, таких не прошибешь никакими словами.
- А как убьют его? – попытался растормошить их.
- Когда убьют, приходите, - сказал дежурный. – А со своими предположениями и домыслами…
- Пойдем, - тащит меня мастер. – Обрисовали истинное  лицо, теперь ни одному его слову не поверят.
- Так вы можете войти к нему в квартиру? – напоследок спросил я.
- Не имеем права, - охотно признался дежурный. – Вот когда убьют вашего обманщика…, - повторил он.
- Теперь ни одному слову не поверят, пусть подавится своей правдой! – торопится уйти мастер.
- А как можно войти? – настаиваю я.
- Официальная бумага за подписью хозяина города, ну хотя бы его сообщников, - скучно объяснил дежурный. И над журналом склонился, мол некогда ему с нами валандаться.
- Человек, понимаете, человек! – напомнил я.
А вокруг пустыня, медленно перекатываются барханы. Такая бескрайняя пустыня, что впору упасть и отчаяться.
- Мы свой долг выполнили, - усмехается мастер.
Ну, как одолеть эту пустыню, как не погибнуть от жажды?
Поплелся я за провожатым. Иду, не разбираю дороги, падаю в ямы и канавы. И все труднее выбираться из них.
Чем я лучше моих предшественников, что остались в пустыне? Кости развеял ветер. И никто не помянул их добрым словом.
- А тебя хорошо обучили, можно и разряд повысить, - лепит мастер. Не терпится ему, забрасывает песочком.
Стоим мы на краю пропасти,  и тянет меня шагнуть в бездну.
И шагнул бы, да рядом со мной мужик на женщину замахнулся. А та вжала голову в плечи, готова принять любые побои.
И как я успел, сам не знаю. Взвился и прямо в полете ребром ладони вмазал ему по бицепсу. Всего себя вложил в этот удар, обессиленный и беззащитный повалился к ногам негодяя.
Рука его повисла плетью, но затоптать запросто может.
Если хоть малость осталось в нем мужского. Да ничего, видимо, не осталось – бочком отступил от меня.
  А женщина к нему потянулась и мне через плечо: - Кто тебя просил, мы сами разберемся!
Помирились, значит. Ушли и не оглянулись.
Поднимаюсь я кое-как, пыль из одежды выбиваю.
А мастер рядом крутится, только я не смотрю на него, ни к чему мне это.
Так долго не смотрю, что он сам норовит заглянуть в лицо. Но не удается за пыльным облаком.
- Серафимыч? – напрасно старается.
- Владимир Серафимович, уважаемый и достопочтенный!
Поднял я голову, и нет пустыни, кое-где трава островками, вдали деревья угадываются. Поплелся я к ним.
Ноги еще в песок проваливаются.
- Серафимыч, самый высший разряд дам!
Еще проваливаются, но деревья все ближе.
- Все меры приняли, теперь их работа! – кивает на отделение.
А потом трава пошла, я чуть ли не бегом припустил.
Он пыхтит за спиной, но отстает с каждым шагом.
Не догнать ему, не оправдаться.
- Ну, черт с ним -  с начальством, пусть дрожат и боятся; а может, человеку действительно помочь надо! – Испугался он заблудиться в пустыне.
Не то чтобы устал я или запыхался, а просто бежать надоело. Отыскал поляну около родника, устроился у воды.
Оглянулся – мастер завяз в песке.
Пришлось вернуться за ним.
- Надоело, все надоело, - сгорбился он.
- Что будем делать? – спрашиваю.
- Надо к участковому, там ребята молодые, не забурели, - придумал он.
Я по привычке в переносицу уставился, а он не отвел глаза. Совсем не старичком оказался мой мастер.
В общем, пошли, бабки опять путано и подробно указали дорогу.
- Понимаешь, все по указке, а он по-своему, - пытается объяснить мастер.
И не отстает, и вперед не забегает, а просто идут рядом мужчины, спокойненько разговаривают.
- Чтобы дефицитный материал достать, всех надо подмазать, а деньги откуда?
- Разве теперь так бывает? – недоумеваю я.
- Вот на работяг и выписывают фиктивные премии или материальную помощь, а они с начальством делятся, понимаешь?
Я соглашаюсь, хотя туго до меня это доходит. Но глаза мастера не бегают, и даже плечи вроде бы пошире стали. И кулаки у него побольше моих. Я руки в карманы засунул, не сравниться с подобным богатырем.
- А начальство нужных людей подмазывает, понимаешь? – втолковывает он, как подготовишке.
Я соглашаюсь, видимо, не привыкли старички работать по-иному.
- И мертвые души, сынков и дочерей хозяев города вписали в ведомость.
- Зачем? – не разобрался я.
- А те только за деньгами и являются.
- Гнать их в шею!
- А потом нас погонят, - объясняет мастер.
Нет, никогда старички не научатся работать по честному, но почему-то не могу осудить их.
Дома кругом одинаковые, заблудились мы, напрасно заглядываем в парадные. И остыл мой соратник, этак вопросительно на меня поглядывает.
Загадал я: если с трех раз не найдем участкового…
Чем дольше ищем, тем заметнее съеживается мой мастер, совсем в старичка превратился, не различить за портфелем.
Однако молчит, слишком много сказал, а слово не птица.
Но все же вякнул, когда отыскал я участкового.
- Я пошутил, хотел тебя проверить.
Нечего меня проверять, я что думаю, то и говорю.
Объяснил доходчиво служивому.
Тот совсем молодым оказался, непонятно когда институт успел окончить. Или купил где-то ромбик, на грудь повесил, усы для солидности отпустил. Волосинки пересчитать можно.
- Отчего не помочь, - сразу согласился он.
- Не откроют, двери сломаем, - заявил лейтенантик.
Симпатичный такой здоровяк, и усы его густые и щетинистые. А ромбик на груди – так другие еще и не такие побрякушки вешают.
Мой мастер совсем растерялся от такой прыти, за портфель норовит спрятаться. Мозгляк одним словом, плевком перешибить можно.
В общем, согласился помочь служивый, прямиком направился к тому дому. И походка у него упругая, залюбоваться можно. И не раскачивается, идет по прямой. Я чуть ли не рысью за ним, а мастер пыхтит, старается не отстать, но все равно не успевает.
Прямо влюбился я в этого генерала, наконец, нормальный человек отыскался среди старичков. Его бы поставить начальником отделения, но таких не жалуют, ждут, когда на других престарков походить будет. Дело тут не в возрасте, за пять минут состариться можно.
Мастер не старше участкового, а давно пора ему на пенсию.
И мчимся мы этаким образом по всем правилам детектива: впереди генерал, я на подхвате, мастер тылы прикрывает.
Встречные разбегаются, от любопытства топорщатся ушки. Того и гляди, в погоню бросятся. Сучат ногами, но отпугивает их портфель и погоны. Попадешь на заметку, вовек не отмоешься.
Мчится мой генерал, на ходу обращает нас в свою веру. Только меня обращать не надо, я  с каждым словом согласный.
- Свой район образцовым сделаю! – обещает участковый.
- Как огня будут меня бояться!
Правильные и замечательные слова, только от них словно ознобом по коже, а ведь погода не изменилась, не подул северный ветер.
Чудная выдалась осень в этом году, тихая, без дождей. Перед взрывом затаилась природа.
А может, озноб потому, что оглянулся я на мастера. Такая у того гаденькая и противная ухмылка.
Не понимает, что участковый должен очистить свой район от грязи.
- Не дрейфь, ребята, со мной не пропадешь! – ободрил нас лейтенант около дома.
И так усы его разрослись, что за ним лицо не просматривается, я даже зажмурился, давно столько волос не видел.
А когда открыл глаза, то от этого великолепия осталось несколько волосинок.
Это женщина у парадной нас перехватила.
- Опоздали, опоздали, миленькие, убрались они, и пяти минут не прошло! – так и распирает ее словами.
- Знаю, за кем пришли, давно пора их посадить!
И приглядываться к ней нечего, похожа на того ябеду из соседней квартиры. Такой же тугой живот, разве что два спущенных шара на грудь прилеплены. Дергаются они, того и гляди отвалятся.
Смотреть тошно; случайно взглянул на мастера, а тот уже не прячется за портфелем, глаза выпучил.
Старички – они падкие на такое непотребство.
- Кто? – допросил лейтенант.
- С бабой он с этой, с распутной! – докладывает баба.
- Трезвые?
- Поддатые, конечно!
Смотрю, усы опять загустели, ощетинились.
- За выпивкой, наверное, пошли, - догадалась щетина.
- За ней, за ней, за желанной! – подтвердила баба.
Вспомнил я, как потерявшегося старичка зовут, назвал по имени-отчеству.
- А кто же еще? – удивилась баба.
- Работать пора, полдня уже бегаем, - говорю мастеру.
Но хоть из пушки под ухом у него пали, все равно не услышит.
Так и вьется вокруг бабы.
- Вы его поймаете? – закатывает та глазки.
- С вашими-то выдающимися данными! – распускает тот павлиний хвост.
- Я на работу возвращаюсь! – гаркнул я.
- Любое ваше желание выполню! – неймется павлину.
Хотел я вернуться, никого, оказывается, не убили, да помчался лейтенантик ловить преступников. Милицейским дай волю, всех пересажают, запрыгал я за ним.
Шаг у него упругий, хищники так ходят, когда подкрадываются к жертве.
А та еще ничего не знает, последние мгновения наслаждается свободой.
Не знаю, как мастер отлепился от бабы, наверное, прогнала она его, мужик из окна высунулся. Есть такие – посылают подругу в самое пекло, а потом изображают заботу и участие, следят за каждым шагом.
В общем, турнула она приставалу, тот совсем озверел, догнал меня, готов оболгать любого.
- Думаешь, зачем он за ним гонится? – хрипит за моей спиной.
- Выслужиться хочет, с образованием-то не сладко ходить в участковых! – накручивает он.
Что за человек, всех в грязь втопчет.
- Разгонит смутьянов – поощрение, несколько поощрений – звездочка!
Задыхается, а никак не угомонится. Врет все, не верю ему, нельзя так про людей думать.
Не верю, и старичок тот жив, и нечего мне здесь делать, пора на работу возвращаться, однако лечу за служивым.
Тот прыгает на мягких лапах, когти в подушечках, но не дай Бог, если выпустит их.
А на улице прохожих полно, словно никто и не работает, и некоторые держатся парочками. Хоть бери и хватай любую.
Но не сбился преследователь, сразу выделил нужную.
Идет старичок, сутулится, пыль загребает. Да еще женщина висит на его плече.
Такие дряхлые, что не больше двух понедельников осталось им мучаться.
- Он? – спросил преследователь.
Мастер лишь слюну сглотнул вместо ответа.
Служивый фуражку подмышку – чтобы не потерять казенное имущество, - прыгнул к преступникам.
Только старичок и не думал убегать, стряхнул подругу, ноги пошире расставил, распрямился.
Женщина в кусты юркнула.
Мужчина стоит, не шелохнется, и глаза у него такие…. Вроде бы нормальные, но все в них отражается. Только в искаженном виде: я, например, обернулся уродом с огромными когтистыми лапами.
И вдруг что-то щелкнуло, переключилось. И почудился мне родник, что отыскал я в пустыне.
Неужели его подруга не заглядывала в эти глаза?
Или, наоборот, заглянула, поэтому попыталась убежать и спрятаться.
Но не смогла скрыться, натянулись невидимые нити, связывающие их. Или на дно пропасти спустили веревку, она ухватилась и вскарабкалась.
Вернулась в царапинах и ссадинах, встала рядом с единственным.
- Предприятие обокрал, ответишь по полной программе! – пригрезилось участковому.
Так путано объяснил ему мастер, что тот вообразил невесть что.
- Мы о тебе беспокоились, беспокоились! – выглянул из-за его спины осмелевший мастер.
И глаза у преследуемого вдруг потухли, или зрачки перекатились внутрь глазницы.
- Он мой гражданский муж, не тревожьте его, -  осмелела и вступилась женщина.
- А ты кто такая? – будто только теперь заметил ее участковый.
Лицо у нее красное, испитое, в руках сумка, там бутылки звякают.
- Не обокрал, государственная комиссия не обнаружила никаких злоупотреблений, просто своими прогулами без премии оставил коллектив, - оправдался мастер.
- А я в институт приехала поступать, - назвалась девица.
- И когда не поступила…, - догадался участковый.
- Один обещал помочь…Я поверила… А он изматрасил и натешился…, - сказала женщина.
- Точно, ничего не украл? – допросил служивый мастера.
Тот истово перекрестился, перепутав последовательность движений.
- Правда, был родник? – спросил я.
- Когда-то давным-давно, не помню, - сказал старичок.
- А потом стыдно было возвращаться, - сказала его подруга.
- Что же вы мне голову морочите? – обиделся лейтенант.
Не задержал преступников, не видать ему повышения, поплелся восвояси, сгорбившись и загребая пыль ногами.
Говорили и не слышали друг друга, бутылки звенели в сумке.
- Теперь тебе точно не поверят, напрасно будешь  наговаривать!
- А он увидел во мне человека, а не подстилку.
- Лучше спиться, чем работать с вами.
- Невелика потеря! – окрысился мастер.
- Дайте глотнуть, - неожиданно для себя попросил я.
- Пошли, пора работать! – взвизгнул мастер.
Умелые руки сорвали пробку.
- А может, не стоит? – спросил мужчина, которого я ошибочно посчитал старичком.
  Ладонь моя намертво обхватила горлышко.
Колючки разодрали внутренности. Я притерпелся к боли.
- Щенок! – на прощание бросил мастер.
Такой глубокий старик, что старость его подобна заразной болезни.
Может быть, лекарство поможет не заразиться.
- Когда-нибудь правда победит? – ухватился я за призрачную надежду.
Мне не ответили, но не отвели взгляд.
А значит, надежда не иссякла. Хотя бы не надежда, а ее тень.
И показалось, что на пепелище пробиваются зеленые побеги.
Хотелось упасть и лицом прижаться к этим росткам.
Я едва сдержался.


ВОЗВРАЩЕНИЕ.               
                За два года деревянные дома около шоссе еще больше покосились, обветшали и постарели, бревна, лежащие на земле,  подгнили; но их дом начинался с кирпичного фундамента, и стены снаружи были обшиты вагонкой.
Город шагнул за старые границы, огромные девяти, четырнадцати и шестнадцатиэтажные здания подступили к поселку.
Чувствуя сосущую пустоту в желудке, цепляясь рукой за поручень, он подошел к задней двери автобуса и машинально улыбнулся кондуктору, пожилой женщине, с лицом в добрых морщинках.
        - Что, солдат, приехал? – громко спросила она.
Солдат кивнул, отвечая ей и любопытным лицам  пассажиров.
        - Вольно, - разрешил он, не повышая голос, и еще что-то хотел добавить, но двери открылись и, вывалившись в вечернюю жару, недоуменно сказал. - Приехал, действительно, приехал.
Окутав солдата выхлопными газами, автобус ушел, заставив его окончательно поверить возвращению. В доме около остановки надрывался  проигрыватель.
        В поезде солдат пил, не закусывая, и почти и не спал и теперь чувствовал спазмы в пустом желудке и знал, что глаза у него покраснели и воспалились.
Присев на скамейку около сломанного забора, он закурил. От бесчисленных сигарет саднило нёбо и горчило во рту.
        По шоссе из города вырывались автомобили, в пятницу все торопились на дачу.
       Впереди метров за двести от него, на другой стороне  дороги около крошечного клуба толпилась молодежь.
       Боясь быть узнанным, он втянул голову в плечи и согнулся.
Несколько муравьев волокли по пыльной земле зеленую гусеницу. Подобрав щепочку,  отбросил он гусеницу, муравьи растерянно заметались.
Он улыбнулся, подумав, что тоже мечется, хотя и сидит на скамейке: в доме неподалеку ждет мать, в другом доме - несколько остановок автобуса - ждет девушка, два года не выходя по вече¬рам на улицу.
Вместо того чтобы войти в один из этих домов, он сидел около автобусной остановки и, вжав голову в плечи, покуривал. Небольшой потрепанный чемоданчик с нехитрыми сол¬датскими гостинцами стоял у ног.
За спиной хлопнула дверь, он услышал приближающиеся  мужские шаги, хрустел мелкий гравий на дорожке, и согнулся еще ниже, закрыв затылок ладонями.
Он хотел бежать, мчаться к девушке, но боялся двух лет раз¬луки.
Скрипнула калитка, шаги стихли.
        - Сержант, а сержант, пойдем со мной, как раз одного не хватает, - услышал он и молча покачал головой с закинутыми на нее руками.
        Тяжелое тело плюхнулось рядом с ним,  тихо охнула скамейка.
         Не выдержав, поднял он голову.
- Братишка! – закричал давно небритый детина.               
- Вот, только что приехал, - пробормотал солдат, с трудом признав двоюродного брата.               
- Ты же соскучился по вольной жизни! – позвал его тот.               
-   Я у матери еще не был, понимаешь?
- Это потом, потом, видишь – ломают? – Детина поднялся, опять заскрипела скамейка.
- Да нет, я к матери, - вяло отказался солдат.               
- Вернулся ты или не вернулся? - Ухватив за плечи, мужчина рывком поднял солдата.
- И Вера, знаешь Веру?
- Вернулся ты, - тащил за собой добычу брат. - Что нам Вера!
- Что ты хочешь сказать? - сразу охрип солдат.
- Вера верит, - пошутил детина и засмеялся, довольный удачным каламбуром.¬
- Она с кем-нибудь? - еще больше охрипнув, спросил солдат.
И увидел: не было веселья в глазах брата,  а только усталость, но увидел на мгновение, может быть, ему почудилось.
- Нет, - ответил брат и тихо засмеялся, в горле забулькало - Нет, - повторил он, смеясь. - В самоволку бегал? Сохранил непорочность?
- Я мужчина, - не очень уверенно ответил солдат.
- Два года думал только о ней, да? - смеялся братишка, и белки его глаз все краснели.
Обогнув препятствие, солдат пошел к дому.
- Ладно, я пошутил, - услышал он за спиной и отрывисто бросил: - Глаза бы тебя не видели!
- Радостная встреча! - булькнул братишка.
        Толкнув дверь плечом, солдат попал в маленькую пристройку с уборной в дальнем конце, с разным хламом у стен; рванув на себя вторую дверь, вошел в комнату, где лоскутами свешивались обрывки обоев, где болталась голая лампочка, где пахло немытой посудой, где две девушки обнялись, забывшись в танце.
Зацепившись ногой за порог, ввалился брат и закричал от дверей: - Вот! Лучший наш парень! Прямо из армии!
Опустившись на шаткую табуретку, солдат ладонью прикрыл глаза.
В пепельнице дымились окурки, дым выдавливал слезы.
. - Вот, -  сказал брат, плюхнувшись на другую табуретку. – Теперь тут город, женские общежития, и дома скоро сломают, такие дела. А наша семья здесь с петровских времен.
Его голос был едва различим в грохоте музыки.
- Попляшем! – рванул хозяин солдата.
Тот вяло и послушно затопал по шатким половицам.
В своей отрешенности женщины не замечали партнеров.
Напоследок тонко и отчаянно взвизгнув, проигрыватель заткнулся, девуш¬ки не сразу очнулись от гипноза. Сгорбившись, подволакивая натру¬женные ноги, кое-как добрались до старого приземистого топчана, юбки до бедер сползли с высоко вздернутых колен.
- Ирэн, - сказала одна, почти не разжимая рта, но солдат заметил, что зубы у нее черные, испорченные.
- Люся, - назвалась другая с огромным туго налитым бюстом.
Проигрыватель захрипел, готовый разродиться очередным шедевром.
 Хозяин дотянулся до стоповой кнопки.
 Девушки сосредоточенно дымили.
- А Вера? У нее тоже ломают? - не выдержал солдат.
- Нет, до них еще не добрались, - сказал хозяин. - 0 сестренке беспокоится, - объяснил он девушкам.
Ирэн запахнула кофточку, ее подруга звонко засмеялась.
- Что, видел таких в самоволке? – кивнул на нее брат, ладонями рисуя окружности около своей груди.
- Всяких видел, - сказал солдат, взглянув в лицо смеющейся девушки.
Ямочки были на щеках, веселые лучики морщинок бежали от прищуренных глаз.
- Сестренку любит, ой, как он сестренку любит! - усмехнулся хозяин.
- Перестань, - сказал солдат.
- Все мы братишки и сестренки, я твоя, сестренка, - сказала Люся.
Она  улыбалась, но глаза были серьезные и грустные.
Когда солдат пересел с шаткой табуретки и провалился в про¬давленный топчан, выше головы вздернув колени, боком и ногой прижавшись к женщине, она тихо спросила: - Что, горемычный, не дож¬далась?
- Нет, - смутился он. - Она два года не выходила по вечерам из дома и ни на кого не смотрела, понимаешь?
- А ты верь, верь, - согласилась Люся.
- Да! - с вызовом сказал он, прижавшись к ее горячему боку. -  Да, да!
-  И беги, лети, целуй ей ноги!
Хозяин тоже пересел на топчан и, прильнув к девушке с испорченными зубами, что-то жарко ей нашептывал. Та морщилась и двумя руками запахивала кофточку.
После бессонной пьяной ночи все виделось солдату в липком тумане.
-  Да, - ответил он, боясь пошевелиться.
Хозяин надсадно засмеялся.
- Почему мне никто не верит, она дождалась, разве два года так много? - спросил солдат.
- Я хочу верить, хочу, за всех нас, втоптанных, хочу верить! - задохнулась Люся.
- Включите музыку! - крикнула ее подруга.
- Пойми, - откуда-то влез голос брата. - Одна в огромном доме и ни¬куда не выходит. Просто смешно. Человек не может один, он должен встречаться, чтобы выжить.
- Врубите музыку! - крикнула Ирэн.
- Дай мужикам поговорить! - рассердился хозяин.
Оттолкнув его, женщина рванулась, к проигрывателю.                Снова навалился грохот артиллерийской канонады.
-  Одна! - перекрыла канонаду Ирэн. - Скажешь, одна!
И задергалась безотказной марионеткой.
Хозяин уже топтался около нее, глаза  у обоих были пустые, на лбу и на верхней губе вскипели капли пота.
- Ему необходимо надеяться! - закричала Люся, кивая на солдата.
- Ты меня понимаешь! - Напрасно пытался он выбраться из липкого тумана.
- Дурачье! - невпопад крикнула Ирэн.
Снаряды взрывались уже в голове; спасаясь от убийственных этих залпов, солдат навалился на женщину.
- Придешь к ней чистой и невинной! - крикнула Ирэн.
-  Водочной! – крикнул хозяин.
Лицом солдат зарылся в желанную и мягкую грудь.
Потом, соскользнув с дивана, головой прижался к ее коленям.
Все громче стреляли орудия, непрочный домик угрожающе рас¬качивался.
-  Все будет хорошо, - как маленького уговаривала женщина солдата. - Если ты веришь, все будет хорошо, если ты можешь верить.
Оттолкнув ее ноги, солдат тяжело поднялся, взрывной волной его бросило к стене.
-  К ней?! - вскочила женщина.
Она была высокой, почти с него ростом, и когда он ее поцеловал, то лишь слегка наклонил голову, и от губ пахло не табаком, а мятой, а полная тугая грудь тепло расплющилась о его грудь, и его ладони легли на напрягшиеся ягодицы.
От  бессонницы и грохота у солдата кружилась голова.
- Они правы, - сказал он. - Я все придумал. А ты теплая и желанная.
- Нет! - отказалась она.
- Да! - настаивал он. И все отчаяннее прижимался к горячему телу.
 И не заметил, как они очутились в другой комнате, раздетые, на кровати; и только ее тело, то мягкое, то тугое, то трепещущее, то застывшее. И какие-то слова, бессвязные, шепотом...
-  Все они такие, все, все, - исступленно повторял он.
Потом была ночь, потом он резко проснулся ранним утром.
Рядом, развалясь на спине, скинув измятую простыню, похрапывая, с опухшим лицом в размазанной краске, вздымая во вдохе огромные груди, спала незнакомая и, кажется, немолодая женщина.
 Морщась от головной боли, он встал и бесшумно оделся.
Брат с другой женщиной спали на топчане в соседней комнате.
Он старался не смотреть на них.
Отыскав чемоданчик,  через две двери солдат вышел на улицу. Прохладное утро обещало жаркий полдень. Дом, где он ночевал, покосился на один бок, вагонка с наружных стен была оторвана. На дверях висела бумага, напоминая, что дом на днях сломают.
Пройдя по дорожке из мелкой щебенки, поскрипывающей под но¬гами, солдат вышел на автобусную остановку, вернувшись домой из армии. В ранний час на улице никого не было. Прошла поливалка, одаривая водой асфальт. В брызгах на солнце переливалась радуга.
Большие девяти, четырнадцати и шестнадцатиэтажные здания подступили к поселку. Городу было тесно в старых границах.
Выйдя из автобуса, скомандовав пассажирам "вольно", по пу¬той улице солдат пошел к своему дому. Деревянные дома, мимо которых он шел, были запушены, и на каждых дверях висела записка с предупреждением.
Около своей калитки он услышал, как быстро забилось сердце.
Мать вышла на крыльцо.
Ее фигура, ее лицо были смазаны, солдат бросился к ней, взлетел по ступенькам, мать обняла сына.
- Ну вот, ты и вернулся, сынок, - повторяла она. - Вот ты и вернулся.
- Ну что ты, что ты, мать, -  успокаивал он, гладя ладонью ее лицо. - Теперь все в порядке.
Обнявшись, они вошли в дом.
- Ой, знаешь, - сказала мать, - вчера весь день Вера просидела, тебя ждала.
Он не ответил и только щекой прижался к материнской груди.              Женщина молча гладила склоненную его голову.


КЕНТАВР.
С разбега толкнув плечом тяжелую стеклянную дверь, он ворвался в вестибюль, но над вертушкой уже горела красная тревожная надпись «Опоздали», и мужчина в черном кителе, расставив ноги и выпятив грудь, стоял около будки. Опоздавшие издали видели мужчину и тормозили, упираясь ногами в асфальт, оставляя на нем полосы. Потом прятались, пережидая опасность.
Но он не догадался отступить и, больно стукнувшись плечом о дверь, задыхаясь, подбежал к вертушке.
 Человек в черном поманил его вытянутой рукой. Тыльная сторона ладони была бугристо перевита венами, фуражка без кокарды наползала на лоб. От мужчины пахло дустом, канцелярским клеем
 Опустив голову, провинившийся медленно подошел к вертушке. Отчаянно стучало сердце.
 Пол в вестибюле был выложен гладкой керамической плиткой; поскользнувшись около будки, нарушитель схватился за железную трубу вертушки, согретую прикосновениями ладоней.
- Держи! Не пускай! - неожиданно тонким голосом взвизгнул начальник караула.
Охранница послушно надавила на тормоз.
- Попался! - обрадовался начальник, грозя нарушителю полусогнутым пальцем. В его голосе появились басовитые нотки.
- Этот тот, - сказала охранница, протягивая в окошко пропуск.
Начальник недоуменно посмотрел на нее.
Женщина покрутила пальцем у виска.
 Начальник обмяк, стал меньше ростом, отступил в сторону, уронил руки, фуражка наползла на глаза.
- Иди! - ласково сказала женщина; а он, еще не веря в свою удачу, попытался объяснить: - Мама не разбудила. Первый раз за год.
- Иди, горемычный, - повторила женщина, но забыла снять
ногу с тормоза; толкнувшись в закрытую секцию, он сказал:
- Простите меня, я больше не буду.
- На улице их надо ловить! - ожил начальник караула. На
нарушителя, как на недоступную для него добычу, он уже не обращал внимания, ему было чуждо праздное любопытство.
- Да что же я? - опомнилась вахтерша, освобождая тормоз.
Вертушка подалась, нарушитель прорвался в институт.
          - На улице засаду! - не мог угомониться начальник караула. -
Народу мало, - печально признался он.
Итак, проступок остался без наказания, светло улыбаясь, провинившийся поднимался по лестнице. Около перил углы ступенек были стерты. Лестничный пролет упирался в большое окно. Поднимаясь, он увидел ровную голубизну неба, потом различил женский силуэт. Он улыбнулся светлому пятну лица; уступая дорогу, шагнул в сторону. Девушка тоже шагнула. Потом одновременно они прижались к перилам.
- Первый раз опоздал на работу, - признался он, кое-как
разойдясь с девушкой. Оглянувшись, увидел растерянное ее лицо
и горизонтальную морщинку на лбу.
- Мама не разбудила, - сказал он.
 Еще одна морщина легла на лоб. Но вот они разгладились, девушка узнала пришельца. Потом ее каблуки застучали по ступенькам. Потом она поскользнулась, он дотянулся, подхватил под локоток. Девушка прижала руку к телу, бок ее был горячим.
- Больно? - опросил он.
- Уберите руку! - приказала девушка.
 Он убрал.
- Больно? - опросил он, с удивлением разглядывая свою
ладонь.
Она не успела ответить, еще кто-то спускался по лестнице. Он встретился взглядом с Сергеем Сергеевичем.
- Здравствуете. Что? - спросил он.
Пожилой мужчина внимательно оглядел девушку, а когда снова заковылял по ступеням, та показала язык его спине.
Невольно скопировав ее действия, провинившийся тоже высунул язык.
Нахмурившись, девушка шагнула вниз. На этот раз  держалась за перила.
- Зачем вы притворяетесь? – обернувшись, спросила она.
 Он недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами, поднялся по лестнице. Сначала в окно было видно небо, потом правый край стекла заволокло дымом, потом внизу показались зубчатые крыши домов. Он стоял на площадке, была видна река, белые пятна чаек висели над водой. Иногда они устремлялись вниз, вылавливая рыбу.
 Провинившийся покраснел, он обманул, сказал в проходной и девушке не лестнице неправду. Его вовремя разбудили, и он вовремя вышел из дома. Около института вода не вплотную подходила к парапету. На грязных мазутных камнях он увидел труп птицы, вернулся к спуску, добрался до птицы. Ее оперение было в мазуте, крылья безвольно разбросаны. На гранитной стене набережной остались черные полосы - следы подъемов воды. Наводнения он никогда не видел, но ему рассказывали, что Медный Всадник - памятник основателю города - скачет по затопленным улицам и преследует пострадавших; он не мог понять, зачем люди придумывают злые сказки.
 Забыв о работе, спустился к воде, выкопал ямку, похоронил птицу. На могилу положил две скрещенные щепки. Поднявшись на набережную, платком вытер испачканные мазутом руки.
 Когда он закапывал птицу, кто-то, свесившись с парапета, смеялся над ним.
 И он опоздал на работу и придумал про забывшую разбудить маму, а теперь стоял на лестничной площадке, видел чаек, падающих на воду, пароходик в клубах дыма, дома на другой стороне реки. Современные прямоугольные коробки сменялись зубчатыми башенками.
 Сгорбившись, вернулся он к проходной.
 Девушка, которую он поддержал, ушла, ушел и Сергей Сергеевич, скрылся начальник караула, и только вахтерша сидела в будке, полностью заполняя ее расплывшимся телом.
 Около проходной в стенной нише он увидел мужчину в черном кителе. Приспособившись к рельефу местности, тот замаскировался, поджидая нарушителей.
- Тш, - прошипел начальник,  прикладывая  к губам указательный палец.
- Тш, - повторил провинившийся его жест.
 Начальник махнул рукой, приказывая уйти.
- Я обманул, - сказал нарушитель, обращаясь к мужчине в секрете. - Меня вовремя разбудили, мама не виновата.
- Пошел вон! - гаркнули из засады.
Несколько человек, потянувшихся к  проходной, отступили и предупредили других.
 Кряхтя, начальник караула глубже вжался в нишу.
 Подчиняюсь его приказу, провинившийся быстро поднялся по лестнице, ненадолго задержавшись на площадке. Пароходик уплыл, но чайки остались; было легко от сделанного признания.
После площадки лестница разбегалась двумя рукавами, он выбрал правый. Сверху слышались голоса, там собрались курильщики. Они расступились, пропуская его. Провинившийся прошел, опустив голову. Он всегда чувствовал себя неуютно в большой компании.
 За спиной ширилось и разбухало непонятное слово, заполняя собой лестничные марши и вестибюль. Оно вырвалось на улицу и с порывами ветра пронеслось над рекой.
 Он шел коридором мимо аккуратных одинаковых, покрытых лаком дверей с номерами лабораторий. Комнаты по правой стороне  смотрели во двор, по левой - на улицу. Когда никто не просил у него детали, он любил смотреть на реку, иногда воды были тихими, иногда пенились.
Опоздавшего звали Сергеем, в лаборатории он выдавал микросхемы и отмечал их расход в журнале. Микросхемы были похожи на золотых жуков с тонкими лапками. На спине у жуков были написаны номера серий и буквенные обозначения.
Он шел по коридору. На полу лежали две полосы линолеума, между ними была щель, прикрытая жестяной полосой. Кое-где жесть отошла, и люди ругались, задевая ее ногами. Около двери его лаборатории висела газета, за год он успел выучить за¬метки.
Вдохнув полной грудью, Сергей толкнул дверь. Сотрудники нена¬долго оторвались от приборов, чертежей, рабочих тетрадей. Их лица были заинтересованы, пусты, любопытны.
- Я случайно, - нарушал Сергей тишину лаборатории.
- Бьют отчаянно, - откуда-то из-за шкафов откликнулся начальник.
Сергей осторожно проскользнул к своему месту.
          Увидев Надюшу, расплылся в улыбке.
 День был солнечный, шторы закрывали окна, в рассеянном свете ее волосы отливали зо¬лотом. Бесшумно ступая, Сергей подошел к ней, вдохнул запах волос. Пахло травой и земляникой.
- Кентавр? -  вспомнил он непонятное слово, что услышал на площадке.
- Чудо, - шепотом ответила девушка, - Конь и человек. Словно вездеход, - попыталась объяснить она,
- Кентавр, - примерил он к себе новое обличье, и все вдыхал запах ее волос.
Из-за соседнего стола за ними наблюдал долговязый парень. Левая бровь изогнулась углом.
 Девушка почувствовала взгляд, посмотрела в его сторону. Резко выпрямившись, кончиками пальцев оттолкнула фантастическое создание, склонившееся над ней.
- Иди работать, - сказала она.
Бровь  наблюдателя опустилась, глаза потеплели.
Его фамилия была Петров.
Согнувшись, подволакивая непослушные задние копыта, полуконь-получеловек поплелся к шкафу, закрытому на внушительный замок. Он уже не улыбался.
Тревожно скрипели половицы.
                Х  Х  Х
Поджидая главного инженера, Сергей Сергеевич прохаживался по коридору около его кабинета. Он брезгливо оглядывал казенно окрашенные в серый цвет засаленные стены, потолок в грязных раз¬водах, рваный линолеум. Старинное здание кое-как подлатали, из-под косметики навязчиво выглядывали морщины. Стоило посильнее стукнуть по стене, как кирпич под краской крошился, от вмятины разбегались трещины. Привидение, обосновавшееся на зах¬ламленном чердаке, простужено кашляло и лениво скрежетало цепями, домовые старинными дымоходами легко перебирались по этажам. Под порывами ветра здание раскачивалось и угрожающе скрипело. Работники, со срочными заданиями остающиеся по вече¬рам, испуганно прислушивались к тревожным звукам и торопились выбраться на улицу.
Вдобавок к этому институту не везло с руководством: один директор стремительно сменял другого. Не успевая запомнить фамилии, сотрудники различали их по номерам. Директора приводили с собой начальников лабораторий. Лишь лаборатория, где работал Сергей Сергеевич, давно и надежно управлялась одним человеком. Но и тому недавно исполнилось шестьдесят лет. Надеясь на цепную реакцию повышения в должностях, многие ждали его ухо¬да, Сергей Сергеевич жаждал изменений. Он презирал застывшую спокойную жизнь. Когда-то знавал  лучшие времена, но дорога странствий вела его из института в институт. В сорок лет достигнув пика карьеры, с каждым переходом терял он частицу приобретенного и теперь, в пятьдесят с лишком лет, научившись  мудрому спокойствию созерцания, не желал повышения, но хотел бури, взрыва страстей в лаборатории.
С кривой усмешкой рассматривая потрескавшиеся стены и кое-как залатанный пол, он прогуливался по коридору около кабинета главного инженера. Рабочий день набирал обороты, постепенно коридор заполнялся людьми. Некоторые были знакомы Сергею Сергеевичу. Он одинаково любил беседовать и со сверстниками и с молодежью.
Одному из сверстников он сказал: - Институтик-то того, - и безнадежно махнул рукой. - Вот когда я был консультантом, - вспомнил он, уцепившись за пуговицу собеседника, -  стоило мне придти в столовую и сразу все становилось ясно, и я  знал давать или не давать заказ институту. Это - искусство, определять моральный климат по аппетиту, - сказал Сергей Сергеевич, пытаясь открутить пуговицу.
          Собеседник его отступил, но, упершись в стену, взмолился: - Не отрывай, мне с начальством приходится общаться!
Сергей Сергеевич прищурился.
- А помнишь, как мы двадцать лет назад?! – громко спросил он.¬
         Его собеседник, слывший кристально чистым человеком и поэтому назначенный на высокую профсоюзную должность, тревожно огляделся и, выпятив пузо, выставил наполовину открученную пуговицу.
Но Сергей Сергеевич не заметил этого.
- Мужчина всегда стремится к чужой жене, - провозгласил он. - Закон природы. Мы желаем размножить себя во множестве непохожих экземпляров. И вот это-то непрерывное перемешивание и ведет к прогрессу. Методом проб и ошибок создаются наилучшие индивидуумы. Наша мораль противоречит природе, она - тормоз на пути развития.
- Да, да, - поспешно согласился профсоюзный работник. При¬глашая Сергея Сергеевича к активным действиям, он случайно поймал его руку и вложил в пальцы многострадальную пуговицу.
- Вот и мы бывало…, - вспомнил Сергей Сергеевич, не давая
сбить себя с мысли. - Неплохо погуляли!
Его собеседник попытался отстраниться. Но экзекутор за пуговицу притянул его обратно. Она была пришита суровыми нитками и держалась прочно.
- Столовая! - отчаявшись, вспомнил истязаемый.
- Даже наш этот самый, - сказал Сергей Сергеевич и покрутил пальцем у виска, - смотрю, вьется за девицами.
- Кентавр, - обрадовано подтвердил собеседник.
- Несчастное создание, - вздохнул Сергей Сергеевич. - Это не получеловек-полулошадь, а недочеловек-недолошадь. Лошадиные желания разбиваются о человеческую сущность, а человеческое сознание растворяется в звериных инстинктах.
- Да, да, - согласился мужчина.
- А помнишь, как на тебя в партком жаловались? - усыпив
бдительность, ударил Сергей Сергеевич, - Наверное, и теперь
где-то хранятся те бумаги.
Профсоюзный деятель рванулся, освободился, оставив в руках мучителя пуговицу, вырванную с мясом. Прикрывая ладонью рану, спасся бегством. Чуть не упал, споткнувшись о жестяную заплату. Невразумительно произнес длинную тираду.
- Все мы кентавры, - решил Сергей Сергеевич, вслушиваясь
в лошадиный его топот.
Он поджидал глазного инженера. Мимо него проходили сотрудники института. Начальство вышагивало степенной поступью, девушки задорно стучали каблуками. Раньше, двадцать, тридцать лет назад для каждой из них Сергей Сергеевич нашел бы ласковое и теплое слово, но теперь молча провожал взглядом. Жизнь его катилась под уклон; скривив губы, он презрительно оглядывал засаленные стены, грязный потолок, залатанный пол.
Еще один знакомый встретился Сергею Сергеевичу. То был парень из его лаборатории. Ветеран охотно помогал ему набираться жизненного опыта. Парень выслушивал внимательно и безропотно.
- По столовой все можно определить, - научил Сергей Сергеевич. - Если коллектив находится на подъеме, то поедает все быстро и охотно. Никто не капризничает из-за плохо приготовленной пищи, а когда дела не ладятся, то и мясо жесткое и каша пересолена. Посмотри, что творится в нашей столовой, все едва ковыряются вилками.
- Действительно! - оценил парень столь тонкое наблюдение.
Он недавно окончил институт.
- Раньше я был консультантом, распределял заказы по организациям, много столовых обследовал.
- Ну и секс, - предположил парень.
- Что секс? - удивился Сергей Сергеевич неожиданному продолжению разговора.
- Кто с кем на работе.
- И ты об этом, - огорчился ветеран.
- Самое главное!
Молодой инженер покраснел, но твердо стоял на своем.
 Сер¬гей Сергеевич сощурился, отчего крылья носа и уголки губ поднялись, и стал похож на сатира.
- Даже Надя, честное слово! - стремился доказать свою правоту мальчишка.
Пренебрежительным движением головы сатир отверг нелепое предположение. Его нос крючковато навис над верхней губой.
- С Петровым, - наябедничал парень.
- Уйди, - устало попросил ветеран. Крылья носа и уголки
губ опустились, было лицо старого, изрядно побитого жизнью человека. Скептически созерцая людей, изредка тешил он себя иллюзиями и тяжело переживал их крушения.
- Я сам все знаю, ты здесь ни при чем, - сказал он.
- Что ж, изучай секс, - разрешил Сергей Сергеевич.
И здесь он увидел главного инженера, стремительно приближающегося к кабинету. Не глядя по сторонам, тот привычно отвечал на приветствия. Сергей Сергеевич шагнул навстречу, с достоинством слегка кивнул головой. Главный инженер поздоровался за руку. Лицо у него было хмурое, сосредоточенное. Распахнув дверь, пропустил посетителя. Секретарша, почтенная пожилая женщина, подала ему папку с документами. За¬хватив ее с собой, начальник провел Сергея Сергеевича в кабинет. Оказав сопротивление, тот заставил хозяина войти первым. Дверь со скрипом закрылась за ними.
Понурившись, молодой инженер поплелся в свою лабораторию.
                Х  Х  Х
Главный знавал Сергея Сергеевича в момент расцвета карьеры. Сам он был тогда рядовым инженером, и начальство, зная о пристрастии консультанта, поручило ему дежурство в столовой. Не сумев повысить качество пи¬щи, догадливый дежурный прибег к косвенным мерам. Помещение столовой огласила жизнерадостная музыка, угрюмым личностям было рекомендовано принести еду из дома. За столами около входа распорядитель поместил самых прожорливых работников, и, едва войдя в столовую, консультант был оглушен свирепым чавканьем и камнедробильным лязгом зубов. Эти приятные звуки привели его в умиление, институт получил выгодный заказ, а инженер был замечен руководством. Так, благодаря Сергею Сергеевичу, началось его восхождение к вершинам власти и, естественно, он не забыл своего доброго гения. И теперь ему было несложно возвысить растерявшего былое величие ветерана. Поссорившись с престарелым начальником лаборатории, главный инженер решил сместить неугодного человека, кого-то следовало назначить на освобождающееся место.
Введя приглашенного в кабинет, хозяин усадил его, а сам, желая этим подчеркнуть дружеское расположение к посетителю, устроился на краешке стола. Со второй спички он закурил. Готовясь к разговору, вспомнил поведение строптивого начальника лаборатории, от этого задрожали руки.
 Вчера он приказал подчиненному выделять двух человек на подсобные работы, а тот отказался. Главный не терпел неповиновения.
Сергей Сергеевич с завидным хладнокровием наблюдал за волнением начальника.
Кабинет, где они сидели, был похож на кабинеты высших чинов в других институтах, фанера на стенах была раскрашена под дорогое дерево, на отдельном столике громоздились телефоны.
- Я не курю, - вторично отказался Сергей Сергеевич. Сидел он в изящной позе, небрежно закинув руку за спинку стула.
Главный начал издалека. Постепенно распаляясь, он спрыгнул со стола и маятником замелькал перед Сергеем Сергеевичем. Тот не пытался уследить за его движениями.
Между не¬плотно задвинутыми шторами была видна заводская труба на другой стороне реки; осторожно меняя положение тела, Сергей Сергеевич надеялся увидеть более приятную картину.
В кабинете было прохладно и дымно. Расправившись с одной сигаретой, хозяин немедленно схватился за другую. Он ясно и доходчиво развивал идеи субординации, взяв за образец армейские порядки. Сергею Сергеевичу приходилось служить в армии, и он снисходительно слушал рассуждения начальника. Покончив с общей частью, тот приступил к обличению непокорных подчиненных. Время от времени Сергей Сергеевич чуть заметно наклонял голову.
Но вот кончилась и обличительная речь. Без всякого перехода, значительно и торжественно посмотрев на приглашенного, главный инженер предложил ему руководить лабораторией.
И Сергей Сергеевич вдруг вспомнил то давнее посещение столовой и молодого человека за ближним столиком, с неимоверной быстротой поглощающего многочисленные  блюда. И представил долгий и трудный путь от усердного едока до начальника.
- Так и гастрит можно заработать, - отвечая своим мыслям,
заметил Сергей Сергеевич.
- Что? - удивился главный. Выговорившись и успокоившись, он опять устроился на уголке стола.
- Я понимаю ваши заботы и негодование. - Сергей Сергеевич постарался построить фразу изящно и запутанно. - Любое неподчинение - суть подрыв авторитета и ведет к далеко идущим плохо прогнозируемым последствиям. Энтропия данного процесса не может быть предсказана…
- Да или нет? - нетерпеливо спросил главный.
- Нет, - решительно отказался Сергей Сергеевич.
Когда-то был он неплохим администратором, но карьера его не заладилась, и было глупо возвращаться к истокам.
- Что работа, - снисходительно улыбаясь, объяснил Сергей
Сергеевич. - Возраст помогает найти истинные ценности.
Главный инженер вытаращил глаза.
- Философия, литература, искусство.
Начальник свалился со стола и едва не разбился. Но удачно упал в кресло.
- Петров, - назвал Сергей Сергеевич достойного кандидата. Судьба нынешнего начальника лаборатории была решена, следовало побеспокоиться о достойном преемнике.          
- И мы будем квиты, - сказал он.
 Главный инженер не понял намека.
Ветеран вспомнил ту давнюю столовую, боль остро и беспощадно ударила в нижнюю часть живота. Сергей Сергеевич скрюченными пальцами зажал ее. Но голое его не дрогнул, не изменился. По старой привычке консультанта он в нескольких словах охарактеризовал претендента.
- Талантливый, толковый, собранный, справится.
- Жалко, - с неподдельным сожалением сказал главный.
Боль пульсировала под пальцами, раздирала внутренности. От напряжения у Сергея Сергеевича взмокло лицо.
- Ну, хорошо, хорошо, - торопливо согласился главный, не желая без особой надобности расстраивать пожилого человека.
И естественным окончанием разговора требовательно и отрывисто закричали сразу два телефона.
- Да? - в две трубки спросил начальник.
- По этим вопросам к моему заместителю! - сказал он одной трубке, прикрыв ладонью микрофон другой.
- Какая радость! - пропел  в другую.
- Хорошо, я назначу! - закрыв оба микрофона, обнадежил
 посетителя.
Обостренными болью чувствами Сергей Сергеевич осознал себя лишним. С трудом поднявшись со стула, скрюченными пальцами зажимая боль, подволакивая копыта, поплелся  к двери. Подковы со скрежетом царапала паркет. Каждый шаг взрывом отдавался в животе. Капли пота стекали по лицу.
И страх заглушил, победил боль. Оторвав от живота руки, Сергей Серге¬евич с трудом расправил сведенные судорогой пальцы.
- Со всякой ерундой ко мне будете выходить! -  ругался с одной трубкой главный.
- Я так счастлив! - пел  в другую.
         Сергей Сергеевич вышел из кабинета. В прихожей секретарша прямо и величественно восседала за столом. Несколько посетителей терпеливо дожидались своей очереди.
-  Не робейте, - посоветовал Сергей Сергеевич и с привычной кривой ухмылкой шагнул в коридор, где все напоминало о
старости и скорой гибели.
                Х  Х  Х
Ненадолго покинем основных героев и вернемся к начальнику караула, засевшему в стенной нише.
Распластав руки и вперив взгляд в дверь, своей неподвижностью он походил на статую, но опытные нарушители не шли на приманку, и время от времени статуя разражалась площадной бранью. Целомудренная вахтерша, не решаясь укорить начальника,  зажимала уши. От резких ее движений тесная будка раскачивалась и грозила рухнуть. Отчаявшись дождаться супостата, охотник измыслил новую тактику. Вывалившись из ниши, он бросился в свой кабинетик, жестким прорезиненным плащом замаскировал черный китель, голову спрятал под необъятной шляпой. Шляпа осталась от неопознанного нарушителя. Прорываясь в институт, тот перепрыгнул через вертушку и не стал возвращаться за потерей. После этого вертушку надстроили, а шляпу начальник караула приобщил к своей коллекции. Теперь она пригодилась, как и перчатки, оставшиеся от нарушителя, нахально проносившего в кармане водку и одевшего их на горлышко. До неузнаваемости изменив внешность, довольный начальник устремился на улицу.
 Увидев чудище, в летний зной облаченное в тяжелый балахон, меховые перчатки - причем шляпа наползла на поднятый воротник плаща и голова не просматривалась, - охранница взвизгнула. Зрачки ее закатались, пальцы судорожно растопырились.
 Но в это время к будке подкрался нарушитель, женщина очнулась и надавила на тормоз.
 Нечто, находившееся под шляпой, радостно хрюкнуло.
 Охранница признала руководителя и ободрилась.
 Пропуск у опоздавшего оказался с по¬меткой свободного входа, добыча опять ускользнула.
Но преследователь уже настроился на погоню и нетерпеливо сучил копытами.
- Можно меня узнать? - без обиняков спросил он.
- Вылитый шпион. – Не посмела перечить вахтерша.
И этим  предопределила его дальнейшую судьбу.
Шпионы вознамерились выведать государственную тайну, не единожды предупреждал куратор, мы обязаны изобличить врага.
Преследователь вывалился из проходной.
Некто, углядев плащ с надвинутой на воротник шляпой, торопливо перебрался на другую сторону набережной.
Все смешалось в слабой головке начальника караула, он бросился догонять беглеца.
Машины заскрежетали тормозами, водители задохнулись в ругательствах.
Шпион неправильно оценил обстановку, попался в ловушку: тротуар кончался тупиком, мостовая вплотную прижималась к парапету. Автомобили шли сплошным потоком, не перебраться на другую сторону.
Но все пригрезилось несчастному преследователю. Наши люди горят и сгорают на ответственной работе.
Или не разобрать было сквозь крошечную дырочку в шляпе.
Так или иначе, но ему показалось, что беглец вскарабкался на парапет. А после этого непостижимым образом растворился в дымке городских испарений.
Преследователь недоуменно задрал голову. Только чайки кружили над ним, не мог же человек превратиться в птицу.
Перегнувшись через парапет, посмотрел вниз.
Из воды поднимались и с чавканьем лопались пузыри.
- Стой! Не уйдешь! – прохрипел преследователь.
Не остерегаясь, протянул руки к добыче и свесился над пропастью.
С воплем рухнул в бездну; вода вспенилась и почернела, диковинным корабликом шляпа поплыла по течению.
На месте трагедии собрались вездесущие старушки, не разобраться было в их гомоне.
Спасатели приехали через несколько часов, им не удалось выловить утопленника. Труп долго и бесполезно искали  в заливе.
А в реке появилась хищная рыбина, она срывала ловушки и перекусывала капрон.
В институт назначили нового начальника караула. Этот был таким же въедливым и дотошным, как и его предшественник.
Но все это будет потом, а пока над престарелым начальником лаборатории сгустились тучи.
Попрощавшись с главным инженером, Сергей Сергеевич выбрался в коридор. Зародившийся в груди крик ржаньем рвался наружу.
Кем он был, конем или человеком,  рекомендовав в руководители ненавистного ему талантливого Петрова?
                Х  Х  Х

Сергей Сергеевич обнаружил того на лестничной площадке и поманил за собой в коридор. Дым выедал глаза.
Выбросив недокуренную сигарету, подтянув узел галстука, пригладив черные, отливающие синевой волосы, Петров шагнул к ветерану.
 Тот сморщился, словно разжевав лимон, но справился с гримасой.
Разговор их складывался из почти бессвязных фраз.
- Постарело все, обветшало, - сказал Сергей Сергеевич, прогуливаясь по коридору.
- Давно пора изменить порядки, - согласился Петров.
Потом мужчины надолго замолчали.
 Сергею Сергеевичу вспомнилось былое, тем тягостнее было настоящее.
 По порванному линолеуму, по жестяным заплатам стучали, шаркали, волочились подошвы. Петров здоровался со встречными.
Предчувствуя скорую свою кончину, на чердаке затаилось привидение. Здание было построено в позапрошлом веке, и отдел древних актов обратился к директору с просьбой обследовать чердак в поисках рукописных источников. Директор поручил ответить главному инженеру. Тот, большой любитель старины, прежде  чем дать разрешение, решил сам заняться поисками и дожидался вечера, когда сотрудники разойдутся по домам. В кабинете в стенном шкафу хранилось необходимое снаряжение: кирка, лопата, моток капроновой веревки, пожарная каска, фонарь.
- У тебя, кажется, двое детей? - спросил Сергей Сергеевич, когда мужчины дошли до конца коридора и повернули обратно.
          Ветеран разжевал свой лимон и кое-как справился с горечью.
Споткнувшись о заплатку, Петров беззвучно выругался. Погасла лампа, на лицо упала тень.
- Двое, мальчик и девочка, - подтвердил он.
Теперь в тени было и лицо ветерана.
- Семья – первичная ячейка, - прохрипел он.
- Постарело все, обветшало, - повторил Петров слова собеседника.
 Башмаки ветерана временами попадали на жестянку, подковы высекали искры. На стене на всякий случай висел пустой огнетушитель.
 Мужчины подошли к площадке, где дымили очередные курильщики. Табличка призывала курить в отведенное для этого время. Но часы перекуров не были указаны.
- Начальство безгрешно в семейной жизни, - поперхнувшись дымом, сказал Сергей Сергеевич.
- Вместо дела второстепенные, ненужное! – не сдержался Петров.¬
           Глаза ветерана сверкнули, плечи распрямились, башмаки ударили жестко и громко.
 Когда-то в момент пика карьеры интуитивно выбирал он нуж¬ный институт, и, не умея объяснить выбор, ссылался на обстановку в столовой.
 Теперь же, желая спасти девушку, говорил ее не¬достойному избраннику затасканные слова.
Снова сгорбился, прищурился, зашаркал по линолеуму.
          - Высокие моральные качества руководителя, - сказал он.
 Петров засмеялся, смех был похож на карканье.
-  Начальство так считает! - ткнув пальцем в грязный потолок, предупредил Сергей Сергеевич.
          И опять мужчины в молчании прошествовали по коридору. Лампы дневного света то бросали блики на их лица, то зеленовато окрашивали щеки, то предательски увеличивали мешки под глазами и высвечивали морщины.
 Споткнувшись и потеряв равновесие, Петров плечом оперся о стену. Штукатурка поддалась, от овальной вмятины змейками разбежались трещины.
- Проклятые стены! - выругался Петров. И ударил кулаком, осталась еще одна вмятина.
Здание покачнулось, загудело.
- Все они видели, - согласился Сергей Сергеевич.
Его глаза то широко распахивались, то стягивались в щелочки, крылья носа и уголки губ прыгали, волосы то падали на лоб, то укладывались в жидкую аккуратную прическу. И копыта то шаркали по полу, то ударяли звонко и задорно.
- Вам не загнать меня в ловушку! - прошипел Петров.
- Ты сам загнал себя! - прошипел Сергей Сергеевич.
- Ненавижу! - бросил ему претендент.
- Напрасно! - сказал ветеран.
Но тут же справился с мимолетной случайной жалостью.
- Ты будешь примерным семьянином! - проскрипел он.
- Где гарантии моего роста? - буднично спросил Петров.
- Гарантии?! – От подобной наглости Сергей Сергеевич потерял дар речи.
- Слишком дорого я плачу.
Как и в начале беседы Петров был спокоен, уравновешен, сосредоточен,
- Ты  должен первым пойти навстречу, - опять разжевал лимон ветеран.
          - Если б вы знали! – не сдержался Петров.
- Но если это вранье…, - предупредил он.
Не попрощавшись с ветераном, отправился к площадке. Медленны и осторожны были его шаги. Спускаясь по лестнице, обвис на перилах.
 В заброшенных дымоходах затаились домовые.
Сергей Сергеевич добрался до туалета. Снял пиджак, засучил рукава, тщательно намылил руки. Как хирург долго тер каждый палец. Потом вымыл лицо и шею, вытерся носовым платком. Несколько струек воды скатились по спине, и рубашка намокла. От холодного компресса не стало легче. Безжалостные пальцы сжали сердце. Сергей Сергеевич боялся неизлечимой болез¬ни и, сосредоточившись на страхе, забыл о боли.
- Грязь, слизь, - сказал Сергей Сергеевич, натягивая пиджак на многострадальное тело, подверженное многим смертельным недугам.
                Х  Х  Х
Ее долго не было, Сергей выстроил микросхемы тугими рядами. Золотые жуки готовились ринуться в атаку. Угрожающе черны были цифры на их спинах. Гу¬дели приборы, за шкафами творил начальник лаборатории, Сергей Сергеевич откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. В комнате было душно.
Новые жуки выползали на стол. Их лапки были отдаленно похожи на крылья птицы, умершей у воды. Количество микросхем и номера серий Сергей заносил в аккуратно разлинованный журнал.
 Устав сидеть, мимо ее пустого места, мимо пустого места Петрова подошел к окну. У излучины реки на тротуаре стояло несколько машин. С длинной лодки рыбаки забрасывали сеть. Толпа наблюдала за их действиями. Но добыча просачивалась сквозь ячейки.
Отвернувшись от окна, Сергей настороженно взглянул на пустые рабочие места. На столе Петрова бумаги были сложены ровной стопкой. На экране осциллографа луч рисовал загадочную картину.
Сергей Сергеевич очнулся от оцепенения, тяжело поднялся, подошел к прибору, щелкнул тумблером.
Отлепившись от подоконника, Сергей  шагнул к ее столу.
 На его столе игрушечным войском выстроились микросхемы. Трубачи пропели атаку, армия пошла в наступление.
 На середине стола было пятно ожога, и солдаты загоняли врага на непрочный весенний лед озера. Тяжелые, закованные в латы кони храпели, на снег падали хлопья пены.
Копыта тяжело волочились по полу, царапали половицы. Но вот вдали тревожно заржали. Его тело, вросшее в конское туловище - тело кентавра, напряглось, одна рука вцепилась в дугу лука, другая натянула тетиву. Стрела мелко дрожала, в тревоге широко раздувались ноздри. Он - одновременно  всадник и конь - был готов к битве. Долину будущего сражения покрывал туман, но лошадиными инстинктами, помноженными на человеческий разум, ощущал он присутствие неприятеля.
 Порывы ветра сбивали туман в плотные тяжелые комки, и они мокро ударяли по лицу, охлаждая его. Копыта царапали паркет.
В густом тумане Сергей различил густой запах конского пота, стрела легла в полоз дуги, ее оперение было беспощадно красно.
Резкий порыв ветра разорвал туман, стала видна долина.
Рядом стоял полуконь-получеловек, такой же кентавр, как и он.
Существо, которое он собирался убить, было ста¬ро и печально. Раздутое брюхо волочилось между ног, со спины складками свисала мертвая кожа. Там, где конская сущность переходила в человеческое естество, налились кровью толстые вены. В спутанном  волосе копошились мухи, на сморщенном лице дергались уголки губ и крылья носа.
 Существо было безоружно.
Сергей оглянулся, его золотые солдатики попятились к краю пропасти.
Сергей подошел к ее столу, встал рядом с ветераном.
- У меня есть монета тридцать первого года, - вспомнил он
чей-то рассказ. - Тогда еще пресс сломался. Отчеканили всего одну. Говорят, очень ценная. Я подарю ей монету.
- Тихо! - приказал начальник лаборатории.
- Тихо, - прошептал Сергей Сергеевич.
- Монету подарить? - шепотом спросил Сергей.
Дверь скрипнула, ветеран обернулся, но никто не вошел в комнату.
Сергей тоже посмотрел.
- Нет волшебных монет, - сказал ветеран.
- Нет, - согласился Сергей.
Игрушечные его солдатики столпились на краю пропасти.
- Что тебе нужно? - спросил Сергей Сергеевич. - Что ты от нее хочешь?
           Сергей пожал плечами.
- Все я правильно сделал, - сказал ветеран. - В моем возрасте я могу решать за них, - уговорил он  себя. - Возраст - это цепи. Все больше опыта, все меньше желаний и возможностей.
- Слякоть, грязь, - сказал он.
Сергей послушно кивнул.
- Тебе повезло, ничего не понимаешь.
И снова туман упал на долину, и в тумане услышал Сергей запах пота и храп неприятельского коня. Но уже не натягивал лук, и  не дрожала стрела.
У того существа между ногами болталось старческое брюхо, а в волосах копошились насекомые.
 Царапая копытами паркет, отступил он от старика.
Но вместе с ним обернулся на скрип двери.
На этот раз им не почудилось, вошла Надя и недоуменно оглядела комнату.
Сергей Сергеевич расправил плечи.
Но отступил, когда она шагнула к нему.
Посмотрела, но не увидела Сергея.
А тот, подобравшись к столу Петрова, разбросал его бумаги.
За окном дымила труба какого-то заводика.
Сергей готов был выполнить любое ее пожелание.
 Сергей Сергеевич прокашлялся, пригладил волосы.
- Через всех переступит, - сказал он.
Женщина промолчала.
- И потом семья у него, дети...
- Я опоздал, я – нарушитель, - попытался Сергей привлечь ее внимание.
- И пальца твоего не стоит, - сказал Сергей Сергеевич.
- Двадцать, тридцать лет назад, - простонал он.
- Обед! - крикнул из-за шкафов начальник лаборатории.
Раздув щеки, Сергей заржал, ударил копытом.
 Ветеран испуганно отскочил от женщины.
- Правда, смешно? - опросил Сергей.
Она ответила мертвой улыбкой.
 Он еще раз ударил копытом, посыпались искры.
- Чудо! - вспомнил ее слова. - Конь и человек, словно вездеход!
Повторив мертвую ее улыбку, надавил на кончик носа, превратив его в поросячий пятачок.
От ее волос пахло пожухлой травой.
Сергей хрюкнул.
Она хрюкнула, отвечая ему.
Сергей Сергеевич отступил от легкомысленной женщины.
За шкафами шумно разминался начальник. Засидевшись, он приседал, отжимался от пола, насыщая кислородом загустевшую кровь.
Сотрудники умчались в столовую, торопясь покончить с неприятной процедурой.
 Петрова никто не видел.
Женщина улыбалась.
- Я думал... А ты..., - махнул рукой ветеран.
Сергей заржал, копытом высек искры.
Наткнувшись на стол, ветеран уронил микросхемы. Они упали, согнулись и сломались ножки.
Сергей Сергеевич шагнул. Их тела хрустнули под подошвой.
Когда дверь скрипнула под рукой ветерана, женщина резко обернулась. Но никто не вошел в комнату.
С трудом подбирая нужные слова, сопровождая свою речь жестами, Сергей рассказал, как утром опоздал на работу, засмот¬ревшись на чаек: - Они падали и ловили рыбу. – И как его не хотели пускать в проходной. - Он оскаблился и поманил меня...
Женщина склонилась к осциллографу и прижала к груди ладони. Кончики пальцев побелели.
Его неразвитый детский мозг мучительно освобождался из-под власти болезни. Покачиваясь, он подошел к окну, рванул раму. Шумом и ревом моторов город ворвался в комнату; животом распластавшись на подоконнике, он выглянул на улицу. Голова кружилась, зигзагами двигались автомобили. Воздух нес горький запах дыма.
Женщина тоже свесилась с подоконника.
Он оттащил ее от окна. Податливо смялись ее плечи. Руки она прижимала к груди.
Он выздоровел, и голова кружилась. Кулаком ударил он по голове. Новая боль слилась со старой.
- Не надо к окну, - попросил он.
- Пойдем... на улицу, - позвала женщина. Оторвав от груди одну руку, она попыталась растянуть губы в улыбке. У нее не получилось. Рука упала.
- Не надо, - оказал он.
- Пойдем, - позвала она.
Поманила в коридор, он послушно последовал за ней. Пол был в жестяных заплатах; боясь упасть, женщине вцепилась в его руку.
           Обходя ямы и пропасти, он вел ее. Щекой она жарко прижалась к его плечу. Ее длинные волосы разметались и щекотали  шею.
            Встречные шарахались, пропуская их, а потом смотрели им вслед.
            Осторожно, боясь неловким движением потревожить ее, он нес большое свое тело. Ровный строй одинаковых дверей остался за спиной. Он вел ее посередине лестницы, там, где ступеньки не были истоптаны, она доверчиво прижималась к его плечу.
- Иди, горемычный, - привычно напутствовала его вахтерша.
Вдвоем они с трудом втиснулись в секцию вертушки.
Потом вышли на улицу.
- Петров! - позвала женщина.
Никто не отозвался.
Сергей был ростом с Петрова и так же тонок в кости, но не мог заменить его.
Женщины заинтересованно поглядывали на Сергея.
Случайно он при¬коснулся губами к растрепанным ее волосам.
Задохнулся и отпрянул, или она оттолкнула его.
Но, оступившись, повисла на его руке.
- Двое детей, я не имею права, - сказала она.
- Знаешь, я играл с микросхемами, - смущенно признался
Сергей. - Я представлял их солдатиками или всадниками, вместе
со мной они шли в атаку.
- Кентаврам лучше всего, - сказал он. - Одновременно и кони и всадники.
- Помнишь, как мы познакомились? – у кого-то спросила женщина.
- Мне придется многому научиться, - сказал Сергей. - Мне
придется всему научиться.
Левой рукой она потерла висок, он тоже потер, зеркально повторив ее движение.
- Ты не любишь ее, если бы не дети…, - сказала она.
- Дети, - согласился Сергей.
- Восемь и шесть лет, девочка пойдет в подготовительную
группу детского сада, мальчик во второй класс. Школа английская, там трудно учиться. Но надо знать язык.
И мои, наши дети пусть знают язык.
- Надя, Надюша, - позвал Сергей.
- Молчи, - попросила она, погладив ему ладонь. - У нас обязательно будут дети.
- Я раньше думал, их приносят журавли, - вспомнил он,
прижимая локоть к ее боку.
- Петров, - позвала она.
- Будут, - сказал он.
- Сначала мальчик, потом девочка, - придумала женщина. - Или наоборот, сначала девочка, потом мальчик. Она будет помогать мне, возиться с братишкой.
- Петров, тебя не отнимут? - Женщина испуганно оглянулась.
          Сергей тоже оглянулся. Тень метнулась за толстый железный столб.
- Он там, он хочет украсть! – испугалась женщина.
- Я посмотрю и прогоню, - шагнул к врагу мужчина.
- Не ходи! - вцепилась она в рубашку, - Там никого нет, мне
 показалось!
И снова они шли по улице.
- Не смей оглядываться! - приказала она мужчине. -  На этот раз я тебя не потеряю.
За ними действительно следили. Сергей Серге¬евич перебегал от столба к столбу, маскировался в густой тени зданий.
Не собирался следить за ними, но так получилось, что шел следом.
 Ветеран боялся за девушку. И тихий идиот способен на буйство. И Сергей Сергеевич был готов позвать на помощь.
Ему не пришлось обращаться к посторонним, из дверей магазина вышел молодой инженер, с которым Сергей Сергеевич любил делиться жизненным опытом. Посмот¬рев не часы - обед кончался, - инженер направился к институту.
- Эй! - шепотом позвал ветеран.
 Парень не услышал.
Крикнуть Сергей Сергеевич не решился, свистеть было неудобно. На манер ветряной мельницы  замахал руками.
Молодой инженер оглянулся. Увидев Сергея Сергеевича, он
покраснел, вспомнив их недавний разговор.
- Да, да, ты был прав! - поспешил успокоить его старик. -
Даже этот. - Он кивнул на парочку. - А ведь временами  бывает буен!
- Надо спасти Надю! - приказал он.
 Молодой человек рванулся.
- Один ты не справишься! - удержал его ветеран.
Их разговор услышал некий детина - известный спортсмен, прогуливающийся перед очередной тренировкой. Он беспрекословно слушался тренера, а тот учил его благородству и прочим высоким моральным качествам. Мгновенно сориентировавшись в сложной обстановке, спортсмен шагнул вперед и, положив тяжелую ладонь на плечо парня, другой ладонью шлепнул себя по груди. Тренированная грудная клетка отозвалась басовитым гулом.
- Я помогу, - скромно предложил спортсмен и, демонстрируя физическую мощь, небрежно согнул руку. Рукав резиновой перчаткой обтянул бицепсы и лопнул по шву.
- Всегда так, - сокрушенно признался герой. – Каждый день приходится покупать новый костюм.
Привстав на цыпочки, задрав голову, Сергей Сергеевич изумленно смотрел на гиганта. Молодой инженер вырвался, побежал, торопясь спасти девушку. Спортсмен двигался неторопливо, неотвратимо. Грудью ударив в бок, инженер оттолкнул Сергея, но и  сам отлетел.
 Надя недоуменно посмотрела на вдруг освободившуюся свою руку. Пальцы ее растопырились, ярко выступили красные пятна ногтей. Женщина зябко передернула плечами.
И тут танк, заскрежетав тормозами, остановился. Огромные ручищи сгребли и смяли плечи Сергея.
- Чего ж ты, друг, делаешь? - добродушно спросил спортсмен. - Чего лезешь к занятой девушке? Нехорошо, друг, нехорошо.
Как меха гармошки  сжимал и растягивал плечи. Голова Сергея моталась, глаза затянуло мутью.
 С ужасом Надя смотрела на гиганта.
 Перехватив ее взгляд, молодой инженер бросился к спортсмену, подпрыгнул, повис на  руке.
Слегка поведя плечами, тот сбросил его.
- Она ничья, она сама по себе! - закричал инженер.
- Ну, тогда извини. - На прощание спортсмен встряхнул Сергея, голова у того мотнулась и стукнулась о плечо.
- Сами не знаете, чего хотите, - обиженно прогудел спортсмен. Ему не удалось совершить  подвиг, и он поспешил за советом к тренеру.
- Он тебя ничего? - спросил инженер у женщины, кивнув на
Сергея. 
- Ничего. – Женщина славно впервые увидела провожатого.
- Это ты?  - удивилась она.
- Он тебя не повредил? - спросил инженер у Сергея.
Глаза у того были по-детски безмятежны.
- Меня мама вовремя разбудила, утром я похоронил птицу.
- Связалась с младенцем, - укорял подошедший ветеран.
- У меня есть старинная монета, я подарю тебе монету, -
сказал Сергей.
- Проводи его! - приказал ветеран инженеру. - У него кризис.
- Пойдем, - неохотно согласился парень.
- Когда журавли несут младенцев, они не боятся их уронить?
- спросил Сергей.
Женщина рассматривала свои ладони. Она все ближе подносила их к лицу, и вот пальцы впились в щеки.
- Уходите! Все уходите! - глухо сказала женщина.
- Давай, - подтолкнул ветеран инженера.
 Тот неохотно повел своего подопечного.
- Хамелеон, - сказала женщина.
- Забудь его, - сказал Сергей Сергеевич.
- Уйдите, пожалуйста! - взмолилась женщина.
В поисках нужных слов Сергей Сергеевич оглянулся.
 Забыв о своих намерениях пойти к тренеру, по  улице прогуливался спортсмен. Встречные с уважением поглядывали на его монолитную фигуру.
Пальцы женщины теребили лицо.
- Он променял, предал тебя, - сказал ветеран.
- Старый козел, - сказала женщина.
 Сергей Сергеевич оглянулся, рядом никого не было.
И догадка ярким прозрением ослепила его. Зажмурившись, он отступил. Лошадиное брюхо болталась между ног.
- Ты пожалеешь! - с трудом вспомнив человеческую речь, предупредил он.
Женщина засмеялась.
Горячий асфальт проминался под его копытами. Скакать кентавр не мог, дрожащие ноги едва удерживали грузное тело. Покачиваясь, плелся рядом с мостовой, его легко обгоняли автомобили. Сотни лошадей крутили моторы и никому не нужны древние мифические животные.
Еще утром Сергею Сергеевичу предложили стать начальником лаборатории, он отказался, рекомендовал Петрова.
                Х  Х  Х
Но ничего не изменилось, и вот почему это произошло.
Как вы помните, главный инженер дожидался вечера, надеясь в спокойной обстановке произвести изыскательские работы на чердаке. Постепенно институт обезлюдел. На всякий случай прождав еще час, главный инженер приоткрыл дверь в коридор, просунул в образовавшуюся щель голову, огляделся. Никого не было. Чуть светили слабенькие дежурные лампочки, угловатые тени в беспорядке лежали на полу и на стенах. Изредка тяжело вздыхали кирпичи, да в старых дымоходах шуршала сажа. В туалете капли воды разбивались об умывальник.
Главный инженер вернулся в кабинет, облачился в штормовой костюм, горные ботинки, пожарную каску. К ней был прикреплен горняцкий фонарь. С собой исследователь взял моток репшнура, скальные крючья, молоток. Пуховку и палатку оставил, решив, что они не пригодятся.
Экипировавшись должным образом, исследователь отправился в путешествие. Тяжело топая по ступенькам,  начал восхождение. Маршрут не представлял сложности, скальная порода держала прочно. Первые трудности возникли, когда он уперся в металлический люк, запертый на огромный ржавый замок. Ключ от него был утерян еще в прошлом столетии, с тех пор чердак не посе¬щали и там, наверняка, хранились несметные сокровища. Препятствие в виде старинного замка не могло остановить исследователя. Ледорубом он колотил его, но железо окислилось, отдельные части механизма слиплись.
На ладонях вздулись волдыри и вскоре инструмент выпал из ослабевших рук. Передохнув и подкрепившись глотком из фляги, исследователь вцепился в ручки люка и, оттолкнувшись от лесенки, повис, судорожно дрыгая ногами.
 Путешественник держался из последних сил. Он чувствовал, как на руках лопаются жилы.
Ободрав кожу на ладонях, сорвался.
С минуту пролежал неподвижно, потом встал на колени. Кое-как поднялся. Но стоило ступить на левую ногу, как лодыжку пронзила резкая боль. Застонав, человек прислонился к стене, по ней сполз на пол. На лице выступили капли пота, верхняя губа кровоточила. Но человек не стал проклинать судьбу, а занялся покалеченной ногой. Разрезав шнурок, с трудом снял ботинок. При этом чуть не потерял сознание. Когда резкая боль прошла, засучил штанину, спустил носок. Лодыжка распухла и горела.
Покопавшись в карманах штормовки, достал перевязочный пакет, обложив ватой покалеченное место, сверху туго обтянул  бинтами.
И ни разу не застонал, только несколько капель пота упало на одежду.
Теперь лодыжка была толщиной с бревно, и нечего было думать о ботинке.
На минуту человеком овладел страх, и он обшарил стены, словно надеясь найти там опору.
Но скоро справился с паникой, оторвал рукав штормовки, обвязал больную ногу. Моток репшнура  перевесил на правое плечо и к правому боку приторочил ледоруб.
Отжавшись на одной ноге, встал и вцепился в перекладины лестницы.
Еще когда  ощупывал стену, пальцы наткнулись на трещину, проследил ее взглядом. Около люка она значительно расширялась. Пожалуй, в щель мог пролезть худой человек. Пережитое иссушило исследователя, в нем не осталось ни унции жира.
Подтягиваясь на руках, а потом ставя правую ногу, человек стал подниматься. Вот головой уперся в потолок; откинувшись на одной руке, другой дотянулся до щели.
Теперь следовало совершить акробатический трюк: оттолкнутся от лестницы и второй рукой вцепиться в кирпич, выступающий из разлома.
И человек сделал это - повис на руках. Опора шаталась старым гнилым зу¬бом. На голову сыпалась мелкая кирпичная пыль. Она запорошила глаза, вслепую он подтянулся.
Так и поднимался, царапая кожу и разрывая одежду.
Наконец, грудью упал на гнилые доски и долго не мог отдышаться.
Сидя на полу, включил фонарь, луч света выхватил закоптелые стропила, проволоку со сгнившими обуглившимися комочка¬ми.
Когда-то на проволоке сушились грибы. В тот исторический период на чердаке было теплее, но климат изменился, рядом с проволокой с потолка спускался сталактит.
 Отломав кусок ледышки, исследователь сунул огрызок в рот, но район был рабочим, обожгло слизистую оболочку.
Выкинув сосульку, человек еще раз глотнул из фляги.
Отбросив пустую посудину, огляделся. Луч фонарика выхватил сгнившие конст¬рукции, толстый слой пыли. Древние рукописи не обнару¬жились, но с ближайшей балки свисало странное создание.
Подволакивая больную ногу, шагнул к находке. Летучая мышь пялила на него белесые глаза.
Человек был голоден, но не мог заставить себя притронуться к ней.
Различил другие подробности. Висели гирлянды летучих мышей, истлевшие комочки грибов. Сонные мыши лениво поводили крыльями. Из пробитой трубы тонкой струйкой бежали вода. На полу образовалось небольшое озеро.
В кристально прозрачной воде он разглядел рыб и, сняв каску, отвинтил фонарь. Держа его одной рукой, другой  попытался поймать рыбу, это оказалось несложно, под лучом света та застыла в оцепенении. Была она величиной с палец, сквозь прозрачную чешую просвечивали внутренности. Рыба была слепая, ее глаза закрывала пленка.
Жизнь на чердаке развивалась в вечной темноте, и существа, постоянно обитающие в этом мире, приспособились к необычным условиям. Слепую рыбу съесть он не смог, с тяжелым вздохом выпустил ее.
Не успела она упасть в воду, как со дна поднялся бесформенный студнеобразный ком. Рыба рванулась, но было поздно, слизь обволокла ее. 
Человек понял, какой опасности он подвергался, и отшатнулся от озера.
Откуда-то со стороны повеяло теплом, поспешив туда, он увидел, что прорвало трубу с горячей водой. Она шла по полу, сквозь  грязь из отверстий на вершинах конусообразных сопок через равные промежутки времени удаляли струйки пара. В долине гейзеров царило вечное ночное лето. В грязи копошились крошечные ящерки, летали слепые бабочки. Под лучом света они замертво валились наземь, их тела долго корчились в конвульсиях.
Батарейки подсели, человек выключал фонарь.
Люди приспосабливаются к любому образу жизни, вскоре исследователь привык к темноте. Он разглядел силуэты светящихся рыб, услышал дыхание неведо¬мых зверей.
С детства мечтал о путешествиях, но поступил в технический ВУЗ и, окончив его, пятнадцать лет проработал инженером. Пылилась и ветшала одежда, которую еще в юности приготовил он для дальних странствий.
И вот пришел час открытий. Играя то в спелеолога, то в исследователя пустынь, он ступил на чердак, выключил фонарь, долго привыкал к темноте. Вытянув руки, осторожно шагнул в темень. Ноги вязли в толстом слое пыли. Впереди что-то красновато мерцало.
Забыв об осторожности, стремительно шагнул. И вдруг пол провалился под его ногами. Он ступил на кусок рубероида, закрывающий дыру дымохода. Вскрикнув, человек провалился в дыру. На его счастье дымоход резко сужался и он застрял. Зад провис, голова и ноги оказались сверху. Вековая сажа забила горло, от удара и удушья он ненадолго потерял сознание. Но скоро очнулся и закашлялся.
Его прочно заклинило в трубе, он не мог пошевелиться. Кажется, ничего не было сломано, но избитое тело болело. Жалостливо и негромко он застонал, никто не откликнулся на его зов. Он закричал, срывая голос.
Воронье с карканьем сорвалось с крыши, тучей нависло над городом.
Начальник лаборатории, оставшийся поработать вечером, в раздражении стукнул кулаком по столу. Он не верил в приведения, но его отвлекал шорох, доносившиеся с чердака. Решив покончить с глупым суеверием, начальник  вывалился в коридор.
Был он высок, грузен и, несмотря на свои годы, необычайно силен.
Тяжело  протопал по коридору, отдуваясь, поднялся по лестнице. Страха перед неиз¬вестностью не испытывал.
Не смог протиснуться в узкую щель, но оторвал замок и распахнул люк. И закашлялся в густой пыли.
Все живое в страхе попряталось, главный инженер застонал, труба рупором усилила его голос.
- Ну, держись! - пригрозил пришелец привидению.
Ломая гнилые конструкции, направился на звук.
Остановившись на краю колодца и обнаружив приведение, начальник лаборатории столкнул в дыру кирпич. Тот шлепнулся на что-то мягкое,  стон сменился изощренным ругательством.
Спасатель обожал разговорный русский  язык и восторженно почесал затылок.
- Кто там? - приставив ко рту сложенные рупором ладони и
наклонившись над дырой, спросил он.
- А наверху кто? - откликнулся пострадавший.
Устав от пустых переговоров, начальник лаборатории одновременно зажег несколько спичек и бросил их вниз. Огонь осветил узкий закопченный лаз и багровое распухшее лицо главного инженера. Осколки сброшенного кирпича застряли в волосах.
- Что ты там делаешь? - грубо спросил спасатель.
Главный инженер разглядел своего врага и высокомерно ответил: - Исследую!
- Желаю эпохальных открытий! – Отступил начальник лаборатории от колодца.
- Спасите! - потеряв разум, завопил пострадавший.
- А как же исследования? -  вернувшись к ловушке, удивился начальник лаборатории.
Главный инженер замолчал.
Спасатель, не торопясь, закурил.
- Дайте сигаретку, - жалобно попросил пострадавший,
- Доставать или нет? – спросил подчиненный.
- Да, да, быстрее! - завопил главный.
- Может не стоит? - сомневался хозяин положения. Голос у
него был задумчивый, серьезный.
- Ну, пожалуйста! Вы же интеллигентный человек! - раздался зов из дыры.
- Не знаю, в молодости я работал грузчиком.
- Вы -  гордость нашей организации!
- Другое место найду! - предупредил начальник лаборатории
- Никого из ваших не пошлю на подсобные работы, приборы новые выпишем, помещение побольше найдем! - соблазнял попавший в беду руководитель.
- Ну, ладно! - согласился помочь отходчивый начальник лаборатории.
Склонившись над дырой, он запустил туда длинную мускулистую руку; разметав осколки кирпича, вцепился в волосы.
          - О-ох! - только я смог простонать главный инженер.
          Спасатель потянул, от боли пострадавший потерял голос. Что-то треснуло, в руке остался клок волос.
И только тогда пострадавший завопил.
- Что? - отбросив в сторону волосы, спросил спасатель.
- Человека тянешь! – после бессмысленного набора слов указал главный.
- Владеешь языком! - порадовался за него начальник лаборатории.
           Подумав, он встал около дыры на колени, вцепился одновременно в волосы и в штанину. Мускулы вздулись, на мгновение мужчины застыли скульптурной группой.
И вот шампанское выстрелило, колодец уступил свою жертву.
Так был спасен технический руководитель института, поэто¬му в лаборатории не сменилось начальство.
Поздним вечером главный позвонил Сергею Сергеевичу, сообщал о новом решении.
 А Сергей Сергеевич поспешил огорчить Петрова.
Тот, сославшись на аварию в институте, выбежал на улицу, оказался около четырнадцатиэтажного точечного дома. Не решаясь позвонить в нужную квартиру,  мужчина пытался добросить камешек до седьмого этажа.
Может быть, девушка сразу заметила его, но вышла на улицу  только под утро. И конечно, они помирились.
И ничего не изменилось.
Разве что кентавр на следующий день не вышел на работу.
                Х  Х  Х
Вместо этого забрел в мороженицу.
Длинная очередь ребятишек выстроилась у прилавка, где белые аппетитные шарики раскладывали по вазочкам. Покупатели сжимали в кулаке деньги, нетерпеливо переговаривались. В зале было жарко и шумно. Ребята с любопытством посматривали на взрослого парня, остановившегося около лотка со штучным мороженым.
Был он бедно и неряшливо одет, мятая грязно-белая рубашка выбилась из-под брюк. На голове была вязаная шапочка с полуоторванной кисточкой, брюки были в темных пятнах, разбитые ботинки косолапо стояли на полу, В уголках губ вскипала пена и двумя струйками слюны стекала по подбородку. Иногда он вытирал лицо рукавом рубашки. Зрачки метались. Кроме него у лотка никого не было.
- Уйди, из-за тебя никто не подходит, - старательно выговаривая слова, попросила лоточница.
Это была сорокалетняя, ярко накрашенная женщина, при резких движениях халатик на ее груди распахивался, показывая несвежую комбинацию. Она не торопилась поправлять одежду. Лицо было потное, краска под глазами растеклась.
На секунду взгляд Сергея остановился, он посмотрел на объемистую, рвущуюся из одежды грудь.
Женщина усмехнулась, неспешно оправилась.
И опять метались зрачки идиота.
- Не мешай работать. Что тебе надо? - спросила она.
 Сергей повторил ее жесты: усмехнулся, тронул рубаху на груди, повел плечами. Его ноздри широко раздулись. Запах пота смешался с запахом дешевой пудры. Два темных ручейка на лице женщины добежали до подбородка.
Сглотнув, идиот рукавом рубашки обтер рот.
- Уходи! – нахмурившись, приказала женщина.
Достав зеркальце, ваткой стерла с лица грязные подтеки.
- Давай поженимся, - предложил мужчина, сосредоточившись на новой для себя мысли.
Женщина выронила зеркальце, оно упало на деревянную решетку и не разбилось.   
Женщина не засмеялась от нелепого предложения, глаза ее налились слезами. Потом она закашлялась, и сразу две пуговицы отскочили от халата. Нащупав края материи, женщина закрыла прореху.
Идиот расстегнул и застегнул рубаху.
Двумя французскими булавками женщина исправила повреждение.
Ребята наслаждались быстро тающими шариками мороженого. 
Кончалось лето. Уже желтели первые листья и на дубах налились соком  желуди.
- Давай поженимся, - предложил Сергей.
Женщина оглядела его с ног до головы.
Давно ей не делали предложений, и теперь она с трудом сдерживала слезы. Грязной ваткой промокнула глаза.
Он тоже промокнул рукавом рубашки. По детски безмятежен был его взгляд.
- Ты что же, коробочки клеишь? -  хрипло спросила женщина.
- Коробочки, - подтвердил он.
- Копейки платят? - справившись с голосом, спросила она.
- Копейки, - согласился мужчина.
- А я за тобой должна ухаживать?
- Ухаживать, - эхом откликнулся он.
Женщина не могла поймать его взгляд и на всякий случай тронула булавки на груди, потом вспомнила, кто стоит перед ней, и пренебрежительно махнула рукой.
- Ты больной, ты не можешь жениться, - попыталась объяснить она.
- Могу.
- Что ты будешь со мной делать?
На секунду его зрачки остановились, глаза потемнели.
- Шли по улице, вот так ее рука, - показал он на бок. - Жаркая рука.
- Тебе нянька нужна, - сказала женщина.
- Нянька не нужна, - не согласился он.
- Эх, какая я была в молодости! – повела плечами лоточница.
В мороженице среди ребят был пожилой мужчина. Он прислушивался к разговору и с жалостью поглядывал то на женщину, то на идиота.
Перехватив его взгляд, лоточница нахмурилась.
- Зачем мне за тобой ухаживать? - спросила она.
- Я уже взрослый, у взрослых – жены, - сказал Сергей.
  -  Прекратите! - потребовал старик, услышавший их разговор. – Как вам не стыдно издеваться над больным человеком!
Перешептываясь, толкаясь, ребята глазели на идиота.
- Он сам лезет, он мне как рыбе зонтик! – закричала женщина, этим криком мстя миру за несложившуюся свою жизнь.
Вторая продавщица, не обращая внимания на шум, с четкостью  автомата отпускала развесное мороженое.
Тяжело шаркая, в зал вошла старушка-уборщица. На ее плече висело грязное полотенце.
За уборщицей появился директор. Еще молодой ухоженный мужчина сурово оглядел подчиненных и подвластную ему территорию.
Идиот затравленно оглянулся.
- Вот! - закричала лоточница, тыкая в него пальцем. – Выпустили из сумасшедшего дома! Пристает ко мне с гнусными предложениями!
- Тихо! - приказал директор. - Здесь дети!
 Решительно подойдя к идиоту, брезгливо приобняв его за
талию, кивнул на дверь.
- Я понимаю, спасибо, - поблагодарил идиот.
Ласковые твердые руки подталкивали его к выходу.
- В последний раз! - через плечо бросил директор.
- А я что, а он пристает, - прошептала женщина.
На мгновение идиот выпрямился, оглянулся. Его губы раздвинулись в улыбке, глаза блеснули. Был он высок, гибок, женщина ахнула, ладонями зажала рот.
Но мужчина погас, нижняя губа его обвисла и уронила слюну. Отвернувшись, он зашаркал к выходу. От его копыт на полу оставались полосы.
Облегченно вздох¬нув, директор выпроводил его за дверь.
- Дети, вкусное мороженое? - громко и весело спросил он.
- Вкусное! - откликнулось несколько человек.
- Лей побольше сиропа! - приказал он продавщице.
Та не обратила внимания на его слова, ее действия были доведены до автоматизма.
Посмотрев на грязный, заколотый булавками халат лоточницы, директор осуждающе покачал головой.
Но женщина смотрела на улицу. Пыльное стекло искажало фигуру. То шел высокий стройный, легконогий мужчина, то через дорогу тащилось разбитое болезнью создание.
Кусая губы, женщина повернулась к директору.
Он что-то сказал.
Она смотрела на него зовущим откровенным взглядом.
Мужчина сбился и покраснел. Изображая занятость, мельком взглянув на часы, скрылся в подсобке.
Уборщица, кряхтя, собирала вазочки.
Когда женщина повернулась к окну, то не увидела идиота.
И только голуби клевали на асфальте.
Женщине было жалко себя,  ее страшили грядущие годы. И ушел человек, единственный, сделавший ей предложение.
Достав грязную скомканную ватку, женщина размазала по лицу краску.
- Бери бесплатно! - предложила мальчишке, подошедшему к лотку.
- Все бесплатно берите! - крикнула она.
Этот день был для ребят праздником.
                Х  Х  Х               
Рассказ этот обо мне, но за точность изложения я не руча¬юсь.
Тогда я заболел, несколько месяцев врачи боролись за мою жизнь. Они победили, я справился с болезнью. И стал таким же, как все. Мне многому пришлось научиться. За два года я окончил школу и даже поступил в институт.
То, о чем я здесь рассказал, пригрезилось мне больными ночами. И я не знаю, где реальность сплелась с вы¬мыслом.
Часто я хожу по улицам города, надеясь найти тот инсти¬тут и встретить тех людей.
Напрасны мои поиски.
Не знаю, зачем я ищу больное мое прошлое.
Я много читаю, мой любимый герой - мудрый кентавр Хирон, смертельно раненый Гераклом. Все-то я знаю о несчастном полу¬коне-получеловеке и когда-нибудь расскажу о нем.
Но об этом в другой раз и в другом месте.


                ПОСЛЕДНИЙ ВОЗРАСТ

         Раньше я всегда признавал его по звонку телефона. Тот призывал требовательно, настойчиво, но не сердито. И если не было настроения, можно было отказаться или попросить жену придумать убедительную отговорку.
        Жена охотно соглашалась - побаивалась встречи старых друзей.
        Все мы могли выкинуть: и затеряться в огромном городе, и перепутать времена года, и непонятным образом очутиться в чужой постели, и навсегда забыть имя любимой и единственной.
        Последнее являлось непростительным грехом.
        Впрочем, рано или поздно память возвращалась и к самым усталым и забывчивым.               
        Сродни землетрясению были наши встречи, или волной цунами, засухой и одновременно наводнением, опустошительной войной и моровой язвой.
        Едва услышав звонок, наваливалась она на меня нешуточным своим весом. Плотно и навсегда впечатывала в ковер или в постель. Я барахтался и не мог выбраться, пока она разбиралась с так называемыми друзьями.
        Что не ведали жалости и сострадания к нашим чувствам и привычкам, чертиком из табакерки выскакивали в самый неподходящий момент и запросто могли поломать вроде бы благополучную и благоустроенную жизнь.
        Нет! Ушел! Не звони! Забудь этот номер! Более всего мечтала и не смела сказать моя благоверная. Вместо этого бормотала совсем другое.
       - Вы уж пожалуйста, если можете, - уговаривала трубку.
        И если со мной расправлялась ленивым фельдфебелевским баском, то с друзьями сбивалась на дискант.
        Будто упрашивала одарить ее немыслимой наградой.
        Друзья снисходительно обещали.
        И под высоким градусом совсем уж несбыточными становились их посулы.
        Могли сковырнуть луну и любую планету. Или завлечь миллионом и занять на очередную последнюю бутылку.
        Но как  навсегда не одолжить таким замечательным людям?
        Правда, когда собирались мы вместе, никто не разбирал  чьи деньги и в каком количестве выбрасываем мы на ветер.
        Ураган подхватывал никчемные эти бумажки, заносил в карманы бережливых и скаредных.
        Далеко не сразу пристрастились мы к накопительству, к одному из самых распространенных  скрытых пороков наших собратьев.
        То ли спохватился я позже друзей, то ли менее полноводными оказались мои реки, но преуспел я  меньше других.
        В моей кубышке брякало на самом донышке, часто ради закатившейся монетки приходилось обшаривать все закрома.
        Наверное, поэтому жена изредка разрешала мне встречаться с друзьями, встречи эти наотрез не признавали их подруги.
       И тогда мужики прибегали к безобидным уловкам.
       Например, у одного на работе срочно случался пожар, и ночные пожарные не могли разобраться без опытного наставника.
       Хотя тот по слабому знанию предмета путал специалистов с мнимыми погорельцами, что выпрашивали милостыню по вокзалам.
       Второго приглашали встречать знатных иностранцев, причем столь многоязычных, что не могли справиться даже опытные переводчики.
       А он брался, хотя и русским  владел со словарем и со справочником.
       Третьему предлагалось с ветерком прокатить по городу невпопад захмелевшего директора, и невозможно было отказать его многочисленным академическим регалиям.
       Лучший мой друг бывал и одним, и другим, и третьим; жена нахлобучивала на голову подушку, услышав требовательный его звонок.
       Или на полную мощность включала приемник, рев камнепадом обрушивался на зазевавшихся путников.
       Единицы спасались бегством. Немногие успевали попрятаться по расщелинам. Остальные валились на землю и ладонями прикрывали беззащитный затылок.
       А потом, не веря чудесному избавлению, заглядывали в лица встречных, радуясь даже самой бандитской роже.
        Когда он позвонил на этот раз, жена насторожилась на первую трель. Крылья ее носа хищно раздулись, шерстка, неприметным покровом покрывающая плечи и спину, встопорщилась, как всегда перед дракой сигналом опасности и тревоги кольнуло в мочевом пузыре. Усилием мускулов справилась она с болью, пах и бедра с внутренней стороны взмокли от этого усилия.
       Я услышал слабый запах страха и отчаяния.
       И надо было злобно и исподлобья посмотреть на нее, готовясь к грядущей заварушке, или подставить под удар согрешившую часть тела.
       Все тело, чтобы она сама выбрала.
       Ранее я не сомневался в ее выборе.
       Но с каждым годом все расширяется диапазон поисков. И теперь она с покорной отрешенностью может рассматривать морщинку, невесть как прилепившуюся к моей щеке, или испуганно ощупывать безобразные складки на моей шее.
       Говорят, чтобы избежать этих броских примет увядания надо ежедневно заниматься специальной гимнастикой. Постоянно увеличивая наркотическую дозу. Пока она полностью не перекроет сутки.
       Вторая трель поколебала привычную уверенность.
       Так спортсмен, взметнувшийся ввысь, на середине прыжка вдруг осознает несостоятельность полета. 
       Стоит ли тратить силу и здоровье на противоборство неверной дружбе?
       Когда вокруг процветает ничем не приукрашенная вражда. Когда по ночам, а то и днем гремят не только автоматные очереди, но и залпы орудий. И с пробитой головой в крови и дерьме валятся вчерашние наши повелители.
       Не требование, не приказ, а стон гибели и мольба о помощи таились в этой трели.
       Больно и страшно, когда так взывает сильный и гордый человек.
       - Это не он? - спросила жена.
       - Что ты, нет! - трусливо отказался я.
       - Слава Богу! - полегчало ей.
       Человек на другом конце провода, наверное, услышал испуганные наши возгласы.
       И обеими руками вцепился в аппарат. Или как горло перехватил розеточный провод. Так, что побелели костяшки пальцев.
       И все же еще один хрип вырвался из перехваченного горла.
       Так хрипит пожизненный узник. В виде особого наказания запрещено ему видеть людей. Стекло крошечного оконца замарано грязно-серой краской. Даже тень неразличима за этой серостью.
        Но иногда напряженными чувствами...
       Тянешься к жизни, завидуешь живым, и задыхаешься от ненависти.
       Тяжело, почти невозможно приподнять телефонную трубку.
       На это уходят все силы. И уронив ее на стол, долго отдыхаешь перед очередным шагом.
       Тонкий осенний ледок прогибается и потрескивает под ногами.  И даже если жизни почти не осталось, не следует торопить ход событий.
       Трубка опять захрипела.
       Я сорвал ее с рычажков и замахнулся разбить гадину.
       Витой телефонный провод нацелился захлестнуть шею.
       И расколошматил бы в мелкие куски, почти незнакомый голос парализовал мою волю.
       Хрип сменился монотонным кашлем. Уже ставшим настолько привычным, что человек обращает на него внимание не более, чем на сорные слова.
       - Что? Ну что случилось? -  так же монотонно и бессмысленно допытывался я.
       Или это далекие грозы, или солнечные бури навалились атмосферными помехами.
       Наконец пробился его голос.
       - Повесить картину. Она всегда висела над моей кроватью, - позвал меня друг.
       Бесцветным, мертвым голосом.
       Даже не упрекнув, что я забыл о нем.
       Если бы он возмутился, выругался, проклял, я бы отказался с легким сердцем. Но ничего не мог противопоставить его покорности.
       - Нет, я не могу... Хорошо, постараюсь, - неохотно согласился я.
       Жена впервые вмешалась в наши переговоры: вырвала трубку и отпихнула меня.
       Впрочем, я особенно не сопротивлялся.
       Стена задрожала, рюмки и фужеры откликнулись печальным нежным звоном.
       Словно колокола неведомой небесной церкви.
       Я с такой силой сжал зубы, что потрескалась эмаль.
       - Он устал, только что вернулся с работы, - ласково уговаривала его женщина. - Если бы ты позвонил в выходной...
       Так разговаривают с тяжело больными и умирающими.
       Я зажал уши, но слышал в шорохе и шипенье.
       - Висела, когда я родился. Пусть висит и теперь..., - сказал друг.
       - Выброси, немедленно выброси эту распроклятую картину! - не выдержала жена.
       Я необдуманно дотянулся до рычажков. Теперь на меня вылилось ее раздражение.
       - Если ты повесишь ему! Это как убийство! - напала женщина.
       - Ничего ты не понимаешь! Привычка помогает! - завелся я от необоснованных ее обвинений.
       - Человеку требуется отвлечься! - настаивала она.
       - Сосредоточиться!
       - Нет!
       - Да! - обменялись мы тяжелыми ударами.
       - Тебе лишь бы убежать от меня! - попробовала она по-иному.
       - Друг! - попытался я объяснить.
       - А я что - пыль на ветру?
       - Ты - женщина! - вывернулся я.
       - Женщина, ты еще помнишь об этом? - не ведала она пощады.
       Я помнил, но, погнавшись за более удачливыми друзьями, нашел относительно денежную работу.
       Возвращаясь после обязательного урока, с непривычки покачивался от усталости.
       И все же не мог отказать другу.
       А для этого обязан был отличиться перед женщиной.
       Я попробовал. Зажмурился и вообразил. Или попытался вспомнить.
       За драконьей чешуей увидеть ту  девчушку, которую поглотило чудовище.
       Тогда сломался автобус, недовольные пассажиры высыпали на тротуар.
       Я проходил мимо, она споткнулась, ухватилась за мое плечо.
       Мы разговорились.
       А когда я проводил ее домой, девушка не нашла ключей.
       Родители отдыхали на юге, не стоило беспокоить их из-за этого.
       После бесконечного блуждания по городу я уговорил ее переночевать у меня.
       А там произошло то, что тысячи и миллионы раз случается со многими.
       Тело ее было великолепно, я не мог насытиться  этим совершенством.
       Стройная как тростиночка, но с замечательно развитой грудью, на коже тонкой и изящной выделки не просматривалось ни одного изъяна.
       Я мечтал на века растянуть мгновение наслаждения.
       Не ожидал, что столетия бывают такими куцыми.
       Наверное, она угадала мои воспоминания.
       Когда я стряхнул грезы, одежда ее в беспорядке была разбросана по комнате.
       Уже стемнело, уже зажглись фонари, разгулявшийся ветер пытался задуть эти светильники.
       Женщина лежала на спине, кровать просела, уродливые тени метались по комнате.
       - Ты помнишь...Да? - спросила она.
       Тоненьким девичьим голоском так не вязавшимся с объемистым ее телом.
       Огромные груди перезрелыми дынями свешивались с двух сторон, соски были похожи на разбухшие их хвостики.
       Звук, когда она сказала, зародился в животе, тот заволновался квашней.
       В узлах многочисленных прожилок вспухли капли пота. Мутная жидкость падала на простыню, оставляя на ней темные пятна.
       Поредевшие волосы на лобке торчали жидкими кустиками. Ногти на ногах ороговели, а пальцы искривились.
       Перехватив изучающий мой взгляд, женщина прикрылась. Впопыхах натянула рубашку, та лопнула по шву.
       Ничего мне не удалось различить под чешуей дракона.
       Я отшатнулся, чтобы меня не сожрало это чудовище.
       Едва не упав, оперся о журнальный столик. Ножки его разъехались.
       - Уходи, - выдохнула женщина.
       Словно ударила в солнечное сплетение.
       Шаркая, согнувшись, поплелся я в ванную.
       А там с трудом перебрался через бортик.
       Изрядно помучил себя кипятком и ледяной водой.
       Кожа то покрывалась волдырями, то они ужимались до мурашек.
       А когда выполз из пыточной камеры, женщина уже смирилась с очередным поражением.
       - Поедешь? - тускло спросила она.
       Свет был выключен, темнота не приукрасила обрюзгшее лицо.
       - Это моя обязанность, - так же тускло откликнулся я.
       - Много не пей.
       - На два пальца... из тазика, - привычно отшутились мы.   
       - И женщины...Посмотри на женщин! - неожиданно изменила она ритуальное напутствие.
       - Как? - опешил я.
       - Хватит страшных и уродливых! - выкрикнула женщина.
       Надо было поцеловать ее на прощание, я боялся очередной истерики.
       Бесшумно прикрыл за собой дверь.
       Даже не оглянулся на окно.
       Ветер набросился, если бы я отвлекся от борьбы со стихией, то не выжил бы в этой буре.
       Деревья изгибались, ветер срывал с них ветви. Они устремлялись смертельными копьями. Одно из них вонзилось рядом со мной.
       Еще дрожало после броска, когда я оглянулся. Ожидая предательского удара в спину. Такую огромную, что трудно промахнуться.
       Только пустота была за окном, мертвящим холодом повеяло оттуда.
       А в спину никто не ударил.
       Ветер разбросал свои копья, вроде бы ничто не угрожало немедленной гибелью.
       С трудом преодолевая земное  притяжение, поплелся я к автобусу.
       И может быть, вернулся, если бы пришлось ждать.
       Но в привычном запахе пота, духов и солярки поехал к другу.
       Чтобы картина, на которой он зациклился, упала с креплений и подмяла обоих.
       И выполняя обещание, заглядывался на женщин.
       Окно изнутри запотело, в капельках  воды с неподъемными сумками выползали они из дверей магазинов. После бесконечных блужданий выбирая тот, где продукт был на копейку дешевле. Или пытаясь затовариться залежалым товаром с давно просроченным сроком давности. Чтобы потом скормить эту отраву своим домочадцам.
       Привычно бугрились мускулы.
       А лица были серые, изможденные. Глубокие морщины насквозь проели кожу. Глаза выцвели. Зубы почернели и искрошились.
       И разве что спьяну и сослепу можно было позариться на них.
       Тем более безумием было пристроиться к молодой и привлекательной.
       Такая бы и сама не обратила на меня внимания.
       Эти с одного взгляда умели оценить возможного покровителя. С компьютерной точностью вычислить рыночную стоимость.
       И по возможности многократно уменьшить его состояние.
       Так что заразиться неизлечимой болезнью мне не грозило.
       Одна из таких по ошибке забрела в автобус.
       На котором обычно возили иностранцев, а за особую плату и простых смертных.
       Удобные его сиденья были заботливо прикрыты когда-то белыми чехлами.
       Девица сидела на краешке сиденья, неподвижно и настороженно, боясь лишний раз прикоснуться к захватанным подлокотникам и к спинке.
       Лицо ее было заляпано толстым слоем штукатурки.
       Я засмеялся, вернее закашлялся, на меня уставились пассажиры.
       Монотонно и привычно, невольно подражая  другу.
       Водитель охотно распахнул дверцу.
       Когда-то, отправляясь в гости, непременно заходил я в магазин.
       Но вспомнил навьюченных женщин и отказался от этого намерения.
       И на невысокий этаж поехал на лифте, пусть нетерпеливые мальчишки в несколько прыжков преодолевают лестничные пролеты.
       Двери квартир в этом доме выходили в коридор как в общежитии, стены были разрисованы доморощенными художниками.
       Некоторые жильцы замазали похабщину около своих дверей, но не сложно было распознать текст.
       Но друг мой и не думал замазывать, по обилию надписей признал я его убежище.
       Вяло и медленно потянулся он ко мне.
       Мы поздоровались на пороге комнаты, он даже не вспомнил о смертельной примете.
       Мы давно не виделись, Иван заметно изменился за это время.
       Кожа на лице стала серой и землистой, губы посинели, наверное, кровь его потеряла присущую ей окраску. Глазные яблоки выкатились, белки затянуло нездоровой желтизной. Черные зрачки разлились на всю радужную оболочку. Уши по-старчески растянулись, среди поредевших волос кое-где просвечивал череп.
       Лучше всего было молча убраться.
       Вместо этого мучительно подбирал я слова участия и поддержки.
       - Мои первые детские воспоминания, - среди кашля разобрал я.
       Если кашель этот раньше раздирал внутренности и с мокротой отхаркивал он кусочки легких, то теперь более походил на хрип.
       Так хрипит заезженный мотор, и может заглохнуть в любой момент.
       Картина, которой он бредил, стояла у стены - огромное полотнище в раме поддельного золота.
       Наискосок горницу пересекал стол пиршества, уже порядком опустошенный веселящимися гостями.
       Рябчики смешались с осетрами, красные и черные кляксы икры заляпали стол. Пустые кувшины валялись на полу, также как и большая часть гостей, вволю вкусившая от щедрот хозяина. Обожравшиеся и захмелевшие псы обнялись с падшими.
       Однако боярин держался. Чтобы не упасть, обеими руками вцепился в огромный, еще не опустошенный кувшин.
       Карлик с карлицей копошились у его ног. Веселили хозяина, видимо так было принято у тогдашних царьков.
       Нависли и придавили низкие арочные своды палаты.
       Наверное, поэтому рвалась убежать девушка.
       Но около дверей ее перехватили дюжие чернавки, не вырваться  из богатырских объятий.
       Среди потных, зажравшихся, потерявших человеческий облик рож ее лицо было подобно солнечному лучу в темнице. Или цветку в знойной пустыне. Было глотком воды в сушь, миражом и выдумкой.
       Если бы можно было помочь ей вырваться из полона.
       Уже много лет знал я эту картину, но никогда толком не приглядывался. А теперь в бесформенном балахоне вдруг признал прообраз нынешнего венчального платья.
       И ужаснулся уготовленной нам доли.
       - Она счастливая, ее избрали, - сказал я.
       - Силой, - откликнулся хозяин.
       И опять не окрашен был его голос. Так бы сказал автомат, я даже услышал, как заскрипели шестерни и колесики механизма.
       И чтобы заглушить этот скрип, громко и надсадно продолжал настаивать.
       - Она счастлива, нечего подглядывать за чужим счастьем. Выбросить, уничтожить картину!
       Я подскочил к полотнищу, одному было не дотащить его до окна.
       - Помоги! - попросил друга.
       - Когда мне плохо, я смотрю на нее. Все время смотрю в последнее время, - сказал он.
        Мне показалось, голос его окрасился.
       Но даже не событие, даже не тень, а только намек на тень.
       Щеки не порозовели, с губ не сошла синева. И глаза были выпучены, как у вытащенной на поверхность глубоководной рыбины.
       - Даже в темноте вглядываюсь, - сказал он.
       - Она сама хочет, чтобы он надругался над ней! - придумал я. - Прямо на глазах псов и челяди!
       - Счастливый, у тебя есть впереди,  - сказал друг.
       - Что впереди? Все у нас было! - рассердился я.
       - Ты точно помнишь?
       - Все помню! - навис я над ним.
       Обессилев от бессмысленных и бесполезных слов, рухнул он на тахту, я был готов задушить его.
       Вместо этого бичевал воспоминаниями.
       - А тебе не приходилось силой? Или хочешь сказать, что они сопротивлялись только для вида?
       И все вглядывался в его лицо. Кажется, слабым налетом румянца удалось окрасить щеки. Или с губ сошла синева.
       Яд, применяемый в малых дозах, обычно бывает целебным снадобьем.
       - Все мужики такие! - продолжал настаивать я. - Природа создала нас воинами и насильниками!
       - Может, они меня простят? - неуверенно предположил мужчина.
       - А женщины лучше? - притворно удивился я. Меня рассмешила его наивность.
       Но смех больше был похож на волчий вой, когда зверь в ночной тоске задирает к луне исстрадавшуюся морду.
       - Они тебя помнят? - завыл зверь. - Среди толпы так называемых насильников? Среди привычной череды примелькавшихся животов? Мускулистых и дряблых, волосатых и гладких - но всегда одинаковых!
       Среди тел, которые протерли до спины их пупки!
       - А они тебя помнят!? - неистовствовал я.
       - Прекрати! - наконец окрасился его голос.
       Пусть болью и омерзением, даже эти цвета лучше и живее холодной пустоты.
       - У тебя есть выпить? - внезапно успокоился я.
       Так бывает, когда всю силу и желание вкладываешь в одно действие. Например, в прыжок, если ты известный спортсмен. Или в удар, если тебе надо расшевелить, спасти друга. Пусть подленьким, нанесенным исподтишка и ниже пояса, но все же спасительным ударом.
       После этого приходят безразличие и усталость. Или это рикошет от твоего запретного хода.
       Иван неопределенно пожал плечами.
       Всего на мгновение воспоминанием жизни окрасились щеки. Если б я мог продлить этот миг.
   -Мы не только всех баб перепортили, - забарахтался я и попытался выбраться из своего отупения. - Выпили море водки, нет, всего что горит и чем травят тараканов! - придумал я. - Вместе с остальными советскими людьми! Жидкость для протирки стекол, в ней нет ни капли алкоголя, тормозная жидкость, а мы все равно пили!
      - Кажется, на кухне, - вспомнил он.
       Если я выбрался из болота, то оно все глубже затягивало друга. Изо всей силы вцепился я в его одежду. Ветхая ткань трещала и лопалась.
       - А по пьянке столько катались на машине! - тащил я его из топи. - Как только не передавили всех!
       Чтобы расшевелить друга, вцепился  в его плечи. Они промялись под грубыми и нетерпеливыми руками. И эта податливость и обреченность окончательно доконали меня. В лицо старался я не смотреть.
       Согнувшись, шаркая, поплелся  на кухню.
       Руки, казалось, прикоснулись к чему-то липкому и склизкому. Монотонно стряхивал я слизь с ладоней.
       Мимо полотнища, в котором мы видели разные картины.
       Для святого, хотя бы в щелочку и одним глазом, но все же заглянувшего в потустороннюю жизнь, на полотне было изображено небесное единение двух душ. Под звуки фанфар души эти обрели друг друга и насладились близостью.
       Слияние сродни Высшему Блаженству.
       Я же видел грядущую сцену насилия.
       Как недрогнувшей рукой одним заученным движением завоеватель сорвет с нее одежду.
       Только в библейской сказке волосы укутали стыдливую девицу, а здесь обнажится каждый волосок.
       Невыносимо умирать под скучающим взглядом хозяина и любопытными взорами челяди.
       Если б хоть на миг отпустили чернавки. Чтобы самой наложить на себя руки.
       Проснувшиеся псы принюхивались к резкому ее запаху страха и отчаяния.
       Будь у меня нож, я бы прикончил несчастную.
       Но чтобы справиться с бутылкой мне хватило рук, пусть и испоганенных недавними ассенизационными работами.
       Зелье это было похоже на врачебную микстуру. Которую прописывают непокорным больным. Одновременно касторкой, рыбьим жиром и еще таким же отвратительным пойлом.
       Чтобы запихнуть его в глотку, пальцами руки надавил я на щеки.
       Пузыри, наверное, выскочили из глаз и из ушей.
       - Замечательная отрава! Век бы так наслаждаться! - прохрипел я.
       И опять присосался к бутылке.
       Этот глоток отозвался оглушительным звоном.
       Но уже проглядывало донышко бутылки.
       Оставалось прорваться сквозь огненные сполохи, что я и сделал на прощание.
       Все было произнесено, ни одна попытка не принесла даже малейшую надежду, пора было сматываться из мертвого дома.
       Но не забыть заглянуть к соседям, а там наброситься на первую подвернувшуюся бабенку.
       Завернуть руки за спину, согнуть, содрать одежду. И надругаться самым циничным и безнравственным способом.
       А если будет трепыхаться, то вонзить в шею вурдалачьи клыки. И вволю хлебнуть живительного сока. И может быть, таким образом возродиться к жизни.
       Я уже решился на бегство и нападение.
       Неожиданный телефонный звонок сорвал мои планы.
       Хозяйка искала вырвавшегося из под ее опеки подопечного.
       - Картина... Друг... разговариваем..., - подробно отчитался он.
       Голос его, лицо были тусклыми и серыми.
       - Послушай. Она жаждет. - Он протянул мне трубку.
       Я не перечил.
       А когда поднес к уху раскаленный ее надрывом кусок пластмассы, одновременно закричали десятки защемленных в дверях котов. И завыли собаки, сбитые пьяными машинами. А воронью безжалостные мучители выщипали большую часть перьев.
       Чтобы не обжечься, на вытянутую руку отвел я трубку.
       И все равно узнал, что среди негодяев нет, не было и не будет равного мне. И ежели я не прекращу свои происки, она сдаст меня в милицию и там отмерят преступнику по полной программе.
       И не мне, а ей пришлось сидеть с изнемогшим и отчаявшимся.
       Кажется, при этом визг достиг непереносимо высокой ноты.
       Такой чистой, искренней и прозрачной, что прекрасное это звучание выдавило слезу.
       Не только пришлось, но и приходится и придется, поправилась она.
       А я исчадье ада, недоделок, недоумок и прочее - прочее отрицательно влияю на результаты ее досмотра.
       Можно даже сказать - однозначно смертельным образом.
       Не имело смысла слушать дальнейшие ее причитания. Она высказалась полностью и от души, все остальное будет лишь повтором, кругами на воде от давно брошенного камня.
       Я передал трубку ее поднадзорному и на цыпочках выбрался в прихожую.
       Напоследок оглянулся.
       Тот тоже держал руку на отлете. И вцепился в горло ядовитой гадине. С мембраны скатывались капли яда.
       Синева с губ перелилась на кожу, глаза еще больше выпучились, глазные яблоки выкатились на помертвевшие щеки.
       Обеими руками зажал я рот.
       Дверь скрипуче затворилась за спиной.
       Возвращаясь домой, пытался я изменить нашу реальность.
       Найти ту почти неприметную развилку, от которой можно по-иному пройти по жизни.
       Кажется, мне удалось вообразить тот автобус.
       От всей души пожелал я ему сломаться. Но так, чтобы она не пострадала.
       Воздух с шипением вырвался из прохудившейся шины.
       Словно бросаясь в пропасть, познакомился я с наконец-то обретенной своей половинкой.
       А через день или минуту на руках вознес ее по крутой лестнице.
       После бесконечных блужданий по ночному городу. Уворачиваясь от оскаленных, готовых напасть фонарей.
       Возложил ее на ложе, подробно и бережно высвободил от одеяний.
       Сначала зарываясь лицом в каждую тряпочку, потом губами прижимаясь к каждому обнажившемуся лоскутку кожи.
       Перебирать и ласкать встопорщившиеся волосики, терпеливо и ненасытно ждать, когда она привыкнет к потрескавшимся от жара колючим моим губам.
       Губами, лицом, всем телом впитывать все более близкое и родное ее тело.
       Слиться с ним, стать одним целым, забрать ее боль и одарить своим восторгом.
       Забыть о времени, на года и века растянуть мгновения наслаждения и познания.
       ... И таким образом спастись от неминуемой гибели.
       Может быть, мне удалось одолеть то чудовище, что поглотило нас и наше время.
       Не знаю, так хочется в это верить.
               
               

                МАСТЕР И ДЕДАЛ.

   Было несколько человек на проводах – несколько горьких и печальных слов. Забрали сохранившиеся картины и рисунки, самодельные бандуры, модель орнитоптера.
             На следующий день дворничиха вымела бумажки из комнаты. Одну из них подобрал мальчишка. На пожелтевшем обрывке ватмана было начертано овальное крыло. Из плотной бумаги сделали самолетик, и когда ветер ударял в крылья, они дрожали, как у той давней  рукотворной птицы.
            Вот и все, что осталось от человека. Да еще три неуверенных слова: «он был гением». Да еще несколько картин, разбросанных по свету, несколько строчек в энциклопедии. Даже год его смерти указывали по-разному.
Пройдут десятилетия, прежде чем его наследие будет осознано. И тогда по крупицам соберут долгие годы его жизни…
Мои художественные идеи приобрели мировой отклик, когда-то писал он.
Русским Пикассо называли его ранние современники.
Мудрым и осторожным Дедалом не рождаются, не был и он исключением.
В юности, убежав из дома, сменил он множество профессий.
Умирал старый век, бурлили страны, в Российской Империи назревала революция.
 Матросом побывал он в Южной Америке, и выпуклые яркие звезды чужого небосклона дразняще стояли над головой.
Борцы, будущие чемпионы мира, испытывали на нем силу и оттачивали мастерство, в опере он был безмолвным статистом, в крошечных мастерских помогал малевать иконы.
И пешком с самодельной бандурой обошел Европу, распевая народные и свои песни.
Первая его сохранившаяся картина относится к тысяча девятьсот десятому году, но писать он стал намного раньше.     Дорога странствий привела его в Париж, в мастерскую «великого». Вождь кубизма был очарован русским. Бандурист и никому не извест¬ный художник унес из мастерской мешок тюбиков с красками.
То были года исканий и попыток перейти от плоской к объемной живописи. Из подручного материала он создавал фантастические сооружения. Его контрплоскости вызывали смех большин¬ства критиков. Но тогда был он еще Икаром, легким на подъем и на шутку человеком. И был у него друг, нет, не друг - Бог - вы¬сокий сутулый человек, мечтающий переделать театр. Художник подго¬товил декорации для неосуществленных спектаклей.
В десятых годах был он членом многих "левых" объеди¬нений, что в дальнейшем не простили ему многочисленные враги.
Шли годы, и этот человек - уже Дедал - стал первым художест¬венным конструктором у нас в стране.
Его картины затерялись в запасниках музеев, рассеялись по свету.
В разных городах преподавал он основы конструирования, соз¬дал новые образцы мебели, нормали одежды. Все интересовало его умелые руки мастерового.
Контрплоскости? никому не нужные безделицы, отмахивался он.
   Его редкие друзья пожимали плечами. Художник, посвятивший себя прикладному искусству?..
   Молодая промышленность, мечтающая о массовости,  не смогла воспользоваться его задумками.
  От тех работ сохранилась печь, созданная взамен "буржуйки", костюм и пальто с чертежами раскроя, керамический сосуд необычной формы, несколько стульев из гнутого бука.
 Непонятый революционными современниками, неугодный властям, заперся он в своей мастерской на башне колокольни и годами не спускался вниз.
 Впрочем, к моменту нашего рассказа мастерскую, некогда предоставленную ему наркомом, уже отобрали.
 Полузабытое его имя постепенно обрастало легендами.
                х х х
Совсем иной была судьба Мастера. Еще в начале века порвал он с классической формой театра, а после Революции создал свой театр, и каждая новая постановка вызывала ненависть и восторг зрителей. Равнодушных не было. Огонь постоянного поиска сжигал Мастера, частицы пламени падали и на артистов. И в просчетах, и в неудачах были победы открытий. За границей с нетерпением ждали гастролей театра.
Когда-то Дедал сотрудничал с Мастером, оформляя ему декора¬ции для кинопостановки. Два разных, великих в своем таланте ху¬дожника, не нашли общий язык. Два замысла, два бескомпромиссных решения...
Еще долго Дедал хранил эскиз каменистого бесплодного берега с острым зубцом одинокого утеса.
Тогда художник ушел, и кинопостановка не состоялась. И хотя в дальнейшем Мастер приглашал Дедала для совместной работы, у того всегда находились другие неотложные дела. Даже среди полного безденежья.
 И когда редкие друзья советовали ему придти к Мастеру, он отвечал в своей насмешливой всегдашней манере.
-  У него чины, - отвечал художник, указывая пальцем на потолок. - Одеж¬ды богатые!
Сам он вечно носил бесцветный свитер грубой вязки.
 А Мастер сражался, безжалостно сокрушая противников. Не было в мире человека, что не слышал о его театре.
                х х х
А между тем шел предгрозовой тридцать седьмой год. В Испанию прибыл итальянский фашистский экспедиционный корпус.
 Советский Союз помогал Республике военной техникой, специ¬алистами. В дальнейшем пятидесяти девяти советским гражданам было присвоено звание Героя. В интернациональных бригадах сражались антифашисты из пятидесяти четырех стран. В феврале мятежники были выброшены из Малаги. В марте захлебнулось их наступление к северу от Мадрида. К маю республиканцы впервые достигли перевеса в авиации. Но единое командование так и не было создано, и глава правительства Кабальеро избегал решительных действий. Семнадцатого мая вспыхнул контрреволюционный путч в Каталонии, правительство подало в отставку. Но и Негрин был непоследователен в своих действиях. В июле, добившись успеха под Мадридом в районе Брунете, республиканцы не развили наступление; подтянув свежие силы, мятежники отбросили их обратно. В конце лета республиканская армия вышла к Сарагосе, но не смогла взять город.
А в это время пал Хихон - последний оплот Республики на севере.
В конце года народная армия окружила Теруэль.
А еще в апреле германская авиация уничтожила Гернику, а в мае германские военные корабли обстреляли Алькерию.
В Испании полыхала гражданская война.
А в Эфиопии разбитая армия распалась на отдельные группы, которые, отступив в южные и западные районы страны, развернули партизанское движение. Итальянские фашисты в нарушение всех обязательств  применяли отравляющие вещества. Аддис-Абеба лежала в развалинах, мирное население страны безжалостно уничтожалось.
Седьмого июля Япония напала на Китай и в этом же месяце захватила Пекин и Тяньцзинь. Гоминдановская армия с большими потерями отступала. Двенадцатого ноября японцы захватили Шанхай, тринадцатого декабря Нанкин.
В ноябре Италия присоединилась к "антикоминтерновскому пакту".
В преддверии будущей войны Советское государство стремительно, с напряжением всех сил увеличивало выпуск продукции;  в тридцать седьмом году по машиностроению, тракторостроению, добыче нефти заняло первое место в Европе и второе в мире, по производ¬ству электроэнергии, выплавке алюминия, чугуна и стали - второе и третье места, по добыче угля и производству цемента - третье и четвертое.
Шел предгрозовой тридцать седьмой год.
                х х х
И исподволь, незаметно сгущались тучи над Мастером. Строгая реальность жизни избегала феерического полета фантазии.
В ноябре был запрещен спектакль, подготовленный к двадцатилетию Революции, в декабре центральная газета, а за ней театральные журналы обрушились на Мастера.
Как оказалось, театр скатился на чуждые искусству позиции и стал непонятен зрителю. Даже классические произведения русской драматургии давались в антихудожественном виде. Театр клеветнически представлял действительность и изолировал себя от общественной жизни Союза.
И прочая, прочая…
                х х х

В январе тридцать восьмого в последний раз распахнулись двери театра. Некоторые горожане за несколько кварталов обходи¬ли опасное место. Публика, "отказывающаяся посещать театр", штурмовала здание, врывалась в фойе. Было оно длинное, высокое, неухоженное, а теперь плотно и жарко заполненное людьми. Вход¬ные двери непрерывно отворялись, холодный воздух дымящимися об¬лаками врывался в помещение.
И тогда высокий крепко сбитый мужчина с грубо вылепленными чертами лица зябко одергивал свитер. Даже для зимнего города неестественно белой была кожа лица и кистей рук. Лам¬пы слепили его, он щурился, прикрывался ладонью. Движения у него были медленные, осторожные. Шум голосов оглушал, каждое случайное прикосновение толчками отдавалось внутри.
Летом прошлого года Дедала выгнали из мастерской, чуть ли не впервые после этого выбрался он из дома.
Много лег художник отказывался сотрудничать с Мастером, а теперь пришел на последний спектакль.
На голову выше всех, с лицом, забывшим солнце, среди множества людей был он одинокой скалой, утесом, когда-то нарисованным им для несостоявшейся кинопостановки.
Некоторые узнавали Дедала, издали кивали ему.
Уже много лет молчала о нем критика.
В конце двадцатых годов, запершись в башне колокольни, переоборудованной им под мастерскую, он создал орнитоптер - рукотворную, устремленную в полет птицу, потом мастерскую у него отобрали.
... Метались по фойе голоса, дымчатыми облаками врывался с улицы холодный воздух.
 Шум, прощальная суетливость провожающих оглушали Дедала.
Но вот три двери, веющие в зал, отворились. Шум стих. В торжественном молчании входили и рассаживались люди. Зал был - холодной белой коробкой с простыми деревянными креслами, сцена была максимально приближена к зрителям, Мастер давно отказался от занавеса. На сцене -  изысканная обстановка парижской гостиной конца прошлого века.
 Раздался одинокий полустон - полукрик. Его подхватили.
Дедал сидел в далеком ряду, тяжело уронив на колени крупные ладони. Было неподвижно белое пятно его лица.
И опять стало тихо - спектакль начался. Прощальны и много¬значительны были слова и жесты актеров. Едва ли Дедал видел, что происходит на сцене. Даже  когда героиня накинула сбрую на двух кавалеров, превратив их в рысаков, не дрогнуло лицо худож¬ника.
Он вспомнил свой долгий путь разочарований и неудач. Сгорел его огромный макет дома мира.
Тогда, в начале двадцатых годов, он предвосхитил многие идеи современных архитекторов. Спираль  несущей конструкцией опоясала здание. Дом был наклонен к солнцу и вращался подобно подсолнуху. Центральные этажи были отведены для Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов Земного Шара. А над домом на четырехсотметровой высоте развивалось красное полотнище.
И теперь не построили такого  здания...
А тогда макет вызвал яростные споры, восторженные отзывы одних, пренебрежительные других. Дилетант вторгся в область ар¬хитектуры и сумел найти новое, своеобразное, неожиданное ре¬шение.
Нарком культуры, не признавший макет, предоставил художнику мастерскую на колокольне заброшенной церкви.
Но пропали чертежи с графикой букв единого языка, сгорел макет здания. И почти не выставлялись картины.
Что ж, от контрплоскостей он перешел к художественному конструированию. И от этого периода жизни почти ничего не осталось.
Несколько лет занимался он проектированием города будущего.
 В его городе все было приспособлено для  работы и отдыха. После напряженного трудового дня горожане охотились, ловили рыбу, на стадионах занимались спортом.
Нет, он не был мечтателем-утопистом, но все обосновал точными математическими расчетами.
Чертежи и проекты города тоже  не сохранились.
И все реже спускался Дедал со своей башни. Его замыслы намного опередили время.
Первые советские грузовики появились в двадцать четвертом году, а он в двадцать шестом создал проект автомастерской для художников.
И эта работа не сохранилась.
И умирало его любимое детище - рукотворная птица. Создавая ее, у журавлей учился он искусству полета, годами наблюдая за их повадками. Ажурную конструкцию венчали трехметровые деревянные крылья.
До сих пор нет еще полной теории машущего полета! А люди издавна стремятся в небо!
Летающий велосипед Дедала был построен и испытан. Энтузиаст, забравшийся внутрь конструкции, не справился с управлением и сломал крыло аппарата.
Ах, как тогда не хватало Дедалу современных прочных легких материалов!
В начале тридцатых годов его орнитоптер недолго демонстри¬ровался во дворе музея Изобразительных Искусств,  а потом, сложив крылья, печально ожидал своей участи в мастерской на колокольне. Пока птица была в музее, все мальчишки Москвы бегали смотреть на нее и многие в дальнейшем стали летчиками.
До войны в стране было несколько лабораторий машущего полета, но самую жизнеспособную птицу создал художник.
Летом тридцать седьмого года Дедала выселили из мастерской. Щурясь на ярком солнце, прижимаясь к стене дома, наблюдал он, как выносят на улицу отделенные от туловища крылья. Когда в них ударял ветер, то двое мужчин с трудом удерживали их. Крылья мелко дрожали и вырывались. Туловище птицы, разобранное на составные части, Дедал перенес к себе, крылья не поместились в ма¬ленькой квартирке. Несколько раз они путешествовали из дома в дом. Им еще суждено было затеряться. И каждый, раз, когда их переносили, со всего города собирались мальчишки. Прячась от них, Дедал издали наблюдал за траурной процессией.
Задумавшись, уронив ладони на колени, Дедал в одиночестве сидел в зале - первое действие окончилось. Решившись, он тяжело встал, направился в фойе, откуда доносился тревожный гул голосов. Инстинктивно поднял руки к ушам, но справился с собой.
 Народу еще прибавилось, никто не стоял спокойно, казалось, все знакомы и никак не могут наговориться. Несколько раз обращались и к Дедалу, но он молча шел к служебному входу, люди невольно расступались перед ним.
 Легко тронув дверь рукой, и она стремительно отворилась, своим неторопливым шагом Дедал прошел через длинное подсобное помещение, заваленное старыми декорациями.  Кто-то попытался остановить его, кто-то безучастно отошел в сторону.
С потухшей папиросой, сгорбившись, Мастер сидел на письмен¬ном столе, топорщился галстук-бабочка, лохматились черные, обильно тронутые сединой волосы, остро выступали кадык и длинный нос хищной птицы. Сетка морщин лежала на лице,  темные обода окружали глаза.
Под ногой  Дедала скрипнула половина, Мастер обернулся.
Дедал стоял неподвижно. Настенные лампы неназойливо, но ярко освещали комнату.
Мастер оттолкнулся от стола, легко спрыгнул.
Мужчины были одного роста, но один тяжелый, неуклюжий, другой - весь порыв и движение.
И вот Мастер оказался рядом с Дедалом, мужчины молча обнялись.
Смутно угадывался гул голосов. Высокое окно плотно за¬навешивала белая складчатая штора, от окна тянуло холодом, пустынно и мертво было в кабинете.
- Все образумится! - выкрикнул Мастер. Чуть отстранившись, он всмотрелся в лицо пришельца, сложил свои морщины в подобие улыбки.  Мужчины стояли, положив ладони друг другу  на плечи.
-  Мы еще вместе поставим спектакль, -  прошептал Мастер.
Неподвижно было лицо Дедала. Летом у него отобрали мастерскую, и когда выносили крылья, они вырывались из рук
.-  Все вернется! Ошибки исправят! - сказал Мастер. В отличие от Дедала он еще надеялся.
-  Ты не пропадай! Приходи! - попросил Мастер. Его голос звенел натянутой струной.
Пришелец опустил голову.
- Меня зовут, слышишь?! - оттолкнул Мастер Дедала. Тот послушно отступил.
Когда отзвучали тяжелые шаркающие  шаги, хозяин поднял голову. Холодна и зловеща была пустая комната. Ветер порывами  бил в стекло и штора судорожно дергалась. Безжизненный свет настенных ламп слепил глаза.
Второе действие началось. Мастер угадывал голоса на сцене и мол¬чание зала.
 Театр давал прощальный спектакль.
Дедал пробрался старыми декорациями. Мимо ненастоящих непрочных стен, картонных деревьев, взломанных ящиков.
На сцене артисты изображали жизнь парижского полусвета конца прошлого века. Музыка то срывалась на кан¬кан, то оборачивалась вальсом, то сопровождала легкие фривольные куплеты.
Он выбрался в фойе, в гардеробе получил облезлую свою шубу. Носил он ее уже не одно десятилетие.
Ни разу не оглянувшись, Дедал вышел из театра. Холодный зимний воздух царапал кожу. Свежевыпавший снег хрустел под ногами. Около театра никого не было. Прохожие за несколько кварталов обходили опасное место.
Большой, неповоротливый, неуклюжий мужчина медленно возвращался домой. Редкие автомобили проезжали по вечернему, скудно освещенному городу. Иногда попадались извозчики. Сугробы сплошной стеной отделяли тротуар от мостовой. На перекрестках в стене были проделаны проходы. Милиционеры были в тулупах и валенках.
Его путь лежал около колокольни, где когда-то была его мастерская. Сквозь пустые проемы окон ее заносило снегом.
Еще медленнее и тяжелее стал шаг мужчины. Он возвращался до¬мой к работе над никому не нужным учебным пособием.
 С Мастером больше не встречался.
 Еще долгая жизнь одряхлевшего титана ожидала впереди.
Удивительная была та зима в Москве - морозная, суровая, настороженная.


              НОВЫЙ БОЭСИЙ*
         *Автор, видимо, имеет в виду книгу Этьена Де Ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве»

Газораспределитель сломался вечером, когда на заводе почти никого не было, и девочки сразу позвонили мне.
Так называемые девочки, давно уже прошли бурные годы их цветения.
А может быть, и не было волшебных тех лет. Некоторых с детства сгибают и ставят на колени многочисленные заботы и беды, другие за повседневными делами не замечают сумасбродства весны. Не у всех хватает терпения смотреть, как вода подмывает ледяной бортик и веселым ручейком устремляется к ближайшему люку. Стремительный поток смывает спички и окурки, другие следы зимней нашей спячки.
        Эти щепки видятся мне корабликами, когда издали наблюдаешь за жизнью портового города. Толпы людей на пристани встречают вернувшихся из дальнего плаванья моряков, корабли их загружены тропическими диковинками.
На соседней пристани провожают путешественников. Грустны и печальны лица оставшихся.
Сколько раз мечтал я отправиться к неведомой земле. Но уходили другие. И пусть иногда погибали, зато у вернувшихся лица были обожжены ветром странствий, а глаза и волосы выбелены солнцем и непогодой.
Телефонный звонок едва пробился сквозь грохот музыки. Телевизор собрали из блоков, найденных на свалке. Потенциометр сгорел, и нельзя было убавить звук, провода соединили напрямую.
Как соединяли все на агонизирующем заводике.
       Зарплатой баловали нас редко и неохотно, по ночам пропадали автоматы на действующих линиях, а то и моторы. Оборудование срывали прямо под напряжением, я дивился бесстрашию и сообразительности наших людей. Даже хроническое безденежье не могло подвинуть меня на подобный подвиг.
Может быть, нездоровое воображение было причиной моей нерешительности.
Главный энергетик упивался литературой по технике безопасности. И когда рассказывал об авариях, на лбу выступали капли пота. Они скатывались по щекам, оставляя глубокие борозды, в горле булькала жидкость.
Люди погибали по глупости и по неосторожности. Один помочился на провода под высоким напряжением. Электрическая дуга выжгла ему половые органы, и хотя он выжил, куда предпочтительнее была судьба другого, задремавшего на шинах выключенного трансформатора. Аппарат врубили, наверное, он не мучился, хозяин задешево откупился от его семьи.
Обычно отправлял нас на задание мастер. Его хватало до двух, в лучшем случае до трех часов, после чего с трудом добирался он до своего кабинетика и проваливался в тяжелое забытье. Письменный стол, который использовал в качестве лежанки, промялся под тяжелым задом, ножки обломились, вместо них были подложены кирпичи.
Мастер не жаловал гибельные легенды, тем сильнее отыгрывался по вечерам энергетик.
И отправляя на задание, так запугивал, что мы боялись даже игрушечного напряжения.
        Поэтому во второй половине дня предпочитали не работать, на крошечном заводике все знали друг друга, и несложно было скоротать время за дружеской беседой.
Рабочий день оканчивался в начале пятого, с двух часов некоторые тянулись к проходной, иногда охрана недовольно ворчала, чаще всего не замечала нас.
Раньше ворота стерегли старушки, с приватизацией пришли новые хозяева.
Южанин с далекой азиатской окраины развалившейся империи поначалу пытался понравиться всем. Очаровывал сказочками. Он де и учился в нашем городе и жена у него русская. Это потом обстоятельства забросили его на историческую родину. К уже чуждым для него обычаям и народу. Но и там, в изгнании мечтал он вернуться, чтобы возродить угасающую отрасль промышленности. И все силы, всю страсть и одержимость…и так далее.
Мало кто верил в эти побасенки.
        Мы не знали, что делать с акциями, их надо было выкупать на свои кровные, которых как всегда не хватало. Уже тогда начались перебои с зарплатой, или будущий хозяин уговорил попридержать деньги тогдашнее руководство.
Умел не только тешить сказочками, но и приводить более веские аргументы.
Что ободряюще хрустели в кармане, окрыляли начальство, подчеркивали их значимость.
Не так-то просто увечным своим умишком заработать на хлеб с толстым слоем масла.
Будущий хозяин помог избавиться  от отягощающих нас акций. За каждую предлагал солидную (по нашим понятиям) сумму. И при этом не забывал подсластить пилюлю.
       Мол, избавившись от ненужных бумажек, все равно будете вы влиять на принятие решений, вашей волей, умом и мастерством будет процветать, и развиваться производство.
А чтобы ему окончательно поверили, пригнал с юга вагон.
Товар состоял из кое-как упакованных купюр старого образца, только что изъятых из обращения.
И каждому разрешалось обменять несколько таких бумажек. С утра у сберкасс выстраивались огромные очереди.
Может быть, если как следует попросить, разрешат обменять на одну купюру больше или забудут поставить закорючку в паспорте.
Не разрешали и не забывали, а мы все равно надеялись.
Вот этой дешевкой и купил нас новый хозяин.
Что вы делаете? Пытался я остановить несчастных, вы же продаете себя в рабство!
Или хотел предупредить, но побоялся оказаться на пути потока, устремившегося к вагону.
        Все сметающему на своем пути. Какого-то чудака, разбросавшего руки и попытавшегося задержать толпу.
Его сломали, смяли, копыта вбили истерзанное тело в грязь. Чтобы кровь пролилась и смешалась с соком земли.
Но ничего не вырастет на заводском дворе.
Итак, мы получили негодные купюры, только небольшое их количество удалось обменять на полноценную монету. Остальные почти задаром раздали внезапно появившимся скупщикам, в основном тоже жителям бывших имперских окраин.
И, наверное, за эти пустышки приобрели те другие заводы, открыли забегаловки, подмяли рынки и оптовую торговлю.
        Никогда ранее не видел я столько южан в нашем городе, чем больше их становилось, тем настороженнее мы к ним относились.
И вскоре обвинили во всех бедах.
По вине захватчиков умирал и агонизировал некогда процветающий наш заводик.
С хозяином пришла свора прихлебателей. Или покровителей, что помогли добыть деньги.  Пробираясь по городу, те поначалу жались к домам и прятали лицо в поднятый воротник.
Но быстро освоились, налились нездоровым соком, раздобрели, обзавелись тачками.
Потом нашу рухлядь поменяли на престижные модели.
Как-то в одночасье разместились на хлебных местах, где не требовалось особых знаний.
И пусть начальник гаража умел лишь вставлять ключ в замок зажигания, зато во всем разбирался его заместитель из наших, что за долгие годы работы по гаечке перебрал каждую заводскую машину.
        Родственники и друзья хозяина были посажены на сбыт товара, на связь с общественностью, в многочисленные конторы, что погаными грибами после дождя выросли на месте бывших цехов.
Чем реже и меньше платили нам, тем полнее процветали хозяева.
А чтобы с завода не вынесли сырье и ценное оборудование, в проходной поставили милицейские посты.
Впрочем, со служивыми мы договорились, поскольку одинаково недолюбливали пришельцев.
Район наш рабочий, около проходных открыли пункт приема цветного металла.
         Первым делом с завода уволокли медь. Тащили все: материал, готовые изделия, выкопали даже старый кабель. Завод  был окружен ветхой деревянной загородкой с многочисленными прорехами. И если лень было ковылять до ближайшего лаза, достаточно сапогом двинуть по доске.             
        Специальная команда на следующий день заделывала дыру и кольями подпирала грозивший рухнуть забор.
Хозяин рьяно взялся за наведение порядка. И первым делом возвел крепостную стену. Сложил ее из шамотных блоков, припасенных старым неразумным начальством для ремонта печей. Печь может и подождать, и пусть шамот в несколько раз дороже обычного кирпича, хозяин может себе позволить подобную роскошь.
Акции скупил он за копейки.
Впрочем, как и многие наши партийные и комсомольские деятели, что давно обзавелись нужными связями.
Милиция в упор не замечала расхитителей, если мы делились с ними.
        Но стоило кому-то пожадничать, как сдавала грабителя хозяину.
Тот выставлял бедолагу за ворота. И этому отверженному почти невозможно было устроиться на другое предприятие.
Голубиная или иная более современная почта сообщала о них заинтересованным лицам.
Те не выясняли причину их падения. Тысячи безработных бродили по городу. Несложно из многих выбрать робких и послушных.
Словно неведомый вершитель по линейке вычеркивал нас из реестра жизни. Или жирным карандашом замазывал ненужную строку.
       Мы как должное воспринимали наказание. За бутылку отказывались от жилья и перемещались на помойки и свалки.
Где от тяжелого духа мгновенно перехватывает горло. И новички долго не могут откашляться, сплевывают с мокротой частицы гниющих внутренностей. А старожилы привыкли, их не берет никакая зараза.
Даже болезнетворные микробы не могут выжить в удушающей вони.
И поэтому давние обитатели свалок не подвержены болезням. В лютый холод разгуливают босиком и в рубище.
Впрочем, особых холодов и не бывает на свалке. Над отходами жизни поднимается слабый дымок нездоровых испарений. А в мороз можно с головой зарыться в гниль.
Говорят, при всеобщем атомном самоубийстве только чертополох, крысы и воронье уцелеют на отравленной планете.
Простаки, ожидающие Армагеддон, не знают стойкости наших людей. Когда планета погибнет, выползут они из своих убежищ. С вороньем и крысами поделят мировое господство. А если не поладят, то еще неизвестно кто выстоит в этой борьбе.
Во всяком случае, на нашем заводе милицию быстренько заменили частными охранниками. Что обязались верой и правдой служить хозяевам. Некоторым разрешено было иметь табельное оружие, остальные ограничились газовыми баллончиками.
Несмотря на строгий надзор, стремительно убывали собранные в былые годы запасы.
Слитки силумина и медные прутки, что хранились на спешно переоборудованном складе.
       К этому времени все значимые объекты охраняли натасканные на людей псы. По периметру забора, в закрытых по ночам цехах разместили этих людоедов.
       Собачьи великаны заранее предупреждали о своих намерениях. И стоило кому-то пройти рядом с будкой, как струной натягивали цепь и надрывались в неистовом лае.
      Только дураки и пьяницы попадали в лапы этих убийц.
       Ценности, подлежащие особой охране, возникали в самых неожиданных местах. Стоило одному из хозяев бросить на территории свою тачку. Типа собранного вручную «Линкольна», более похожего на пассажирский вагон. К бамперу мгновенно пристегивали лохматую скотину.
Но мы освоились и научились не попадаться в лапы к людоедам. Заранее вычисляли их по запаху испражнений и злобному рыку.
Гораздо страшнее были другие: молчаливые и терпеливые.
Почему-то все короткошерстные, средних размеров, но с большой мордой и непропорционально развитой пастью.
        Эти часами, а то и сутками могли поджидать в засаде.
Не всегда помогали и палки утыканные гвоздями, которыми мы обзавелись.
Искусанные и пострадавшие были готовы засудить, уничтожить владельцев этих псов.
Некоторые сами отправлялись разбираться с ними, других приносили на носилках.
Почему-то оскорбленные и избитые ни разу не доводили дело до суда. После обстоятельного разговора карманы их топорщились.
А хозяйское добро продолжали растаскивать.
Когда нас позвали в котельную, напарник не решился выбраться из нашего убежища.
Одни на поле боя предпочитают нацеплять ватную броню, чтобы в ней завязли зубы, другие передвигаются налегке, надеясь на резвость ног, третьи вооружаются подручными средствами.
Я, скорее всего, отношусь ко второй группе, хотя готов и к самообороне. А чтобы избежать неожиданного нападения, разговариваю сам с собой, разгуливая по заводу. В надежде, что враг откликнется на мой вызов.
За спиной напарник закрыл на засов дверь.
Мне повезло, псы не напали; и охрана привела не успевшего удрать энергетика.
Мы одновременно с ним ввалились в котельную.
- Газ перекрыли? - выдохнул он. – Специалиста вызвали?
И не слушая лепет операторов, сам повис на штурвале.
И только после этого перевел дыхание, и обтер пот.
- На соседнем заводе так громыхнуло! - вспомнил он. –Ошметки несколько дней собирали!
- Я позвоню, вызову! - поспешно откликнулась Катя.
        - Когда будет получка? - неожиданно напала Елена.
 Две женщины дежурившие вечером, обе маленькие, уже начавшие расползаться под грузом неурядиц и разочарований – этим и ограничивалось их сходство.
 Елена пыталась подмять под себя окружавший ее мирок, а если это не удавалось, то отгородиться от него надуманными делами, а Катя беспрекословно выполняла указания начальства.
        Когда-то с превеликим трудом окончила она вечерний институт и даже числилась на неплохом счету в своей конторе, но терялась, если требовалось принять самостоятельное решение.
        - Надо на газораспределительный пункт! – сообразил начальник. – Даже на вершинах деревьев были ошметки! – вспомнил он.
Я задрал голову, за толстыми стенами ничего не удалось различить, но мне показалось, что воронье дерется из-за падали.
Катя послушно позвонила.
После установления новых порядков, почти все номера передали хозяевам, котельную не решились оставить без выхода в город и довеском присоединили к недавно запущенной пекарне.
Открытой в бывшем гальваническом цехе. Стены и перекрытия старинного здания навечно впитали кислоту и теперь источали яд. Хлеб поэтому получался с особым ароматом и с хрусткой кисловатой корочкой, этот продукт полюбился многим горожанам, его охотно брали соседние булочные.
Южане, конечно, звонили по параллельному телефону; начальник приказал, Катя решилась влезть в бесконечные их переговоры.
        - У нас авария! – взмолилась она.
        - Я не пойду за специалистом! - отказалась Елена. – Там псы-насильники! Мне муж запретил!
         - Ну, пожалуйста! – воззвала Катя.
         - Пойдем, - позвал я энергетика.
          - Пойдемте, - неохотно согласился он.
   Не знал, как ко мне обращаться, с «ты» переходил на «вы».
   Среди электриков я единственный окончил институт, это сбивало его.
  Трубка обожгла бранью, Катя отдернула ее от уха.
          Но нас не испугаешь угрозами; линия наконец освободилась, Катя дозвонилась специалисту.
         - Какая работа?…Почему там женщина? – допросила абонента бдительная жена.
         - Закройте за нами дверь, чтобы не ворвались  - попросил я девочек.
- Обязательно! – поддержал меня энергетик.
 Одна женщина послушно поплелась за нами, вторая удобно устроилась на стуле и закинула ногу на ногу.
 Дверь с лязгом захлопнулась, энергетик ладонями прикрыл затылок.
        - Ошметки? – вспомнил я.
        - Нет, это вздорные слухи! – отказался он.
Набрав полную грудь воздуха, вслед за мной протиснулся в будку.
Сам распределитель со своими молоточками, зубчиками и прочей хитростью был примотан к газовой трубе, но проволока износилась за долгие годы.
И не разобраться в путаной и бестолковой инструкции.
        - Еще столько лет до пенсии! – пожалел себя энергетик.
        - Настраивать? – прервал я его причитания.
        - А если подождать? – неуверенно предложил он.
        - Может в любой момент рвануть, - напугал я.
        Он зажмурился и прикрылся ладонью.
А потом отступил к двери.
Мне хотелось одним резким неосторожным движением избавиться и от псов и от новых хозяев. От запаха газа кружилась голова.
Дверь хлопнула, энергетик выскочил на улицу. Или ворвался специалист и оттолкнул меня от взрывателя.
       - Не берись, если не умеешь! – обругал он.
В ловких его руках проволока стянула молоточки и пробки на клапанах.
        - Может быть, доживем до пенсии, - пошутил я.
Только сильные люди могут цепляться за жизнь, когда к ним подступает палач с раскаленными щипцами. Чтобы содрать избыток жира, а уже потом неторопливо переломать ребра.
Так спасли мы завод от неминуемой гибели. Позволили и дальше обогащаться хозяевам.
И они немедленно отблагодарили.
Девочки забыли закрыть дверь после того, как впустили нас.
Двое южан ворвались в котельную.
Главный пекарь, наверное, привел с собой телохранителя. Высокий, холеный и отъевшийся, был тот, по крайней мере, на голову выше заморенной нашей команды и не меньше, чем на пуд тяжелее любого.
Раньше на заводике даже руководители облачались в ватники и спецовки, новые предпочитали дорогие костюмы.
Длинное пальто было распахнуто, объемистые живот и грудь обтягивала переливающаяся блестками черная материя. На широком галстуке во всевозможных позах сплетались крошечные обнаженные фигурки.
        -  Кто? – взревел он.
Пасть была такой же мощной, как у сторожевых псов и усеяна золотыми фиксами.
        Победив, очень сложно вернуться к серой обыденности.
        - Я! – удовлетворенно признался специалист.
У телохранителя дернулись уголки рта, приподнялась верхняя губа, пасть по-звериному ощерилась, в горле родилось глухое утробное ворчание.
Специалист с недоумением разглядывал оскалившуюся морду.
Убийца ударил без предупреждения, снизу и резко, лязгнули зубы, человека бросило на трубу, она набатно загудела.
Удар был рассчитан на тяжеловеса или на быка, но легкой пушинкой отлетел заморыш.
И поэтому, когда убийца снова ударил, кулак его рассек воздух.
Разом загустевший от нашего страха и отчаяния.
        - Из-за вас я не смог договориться с заказчиками, - сказал второй и главный пришелец.
        - Повремени, - так же буднично приказал своему мордовороту.
Чтобы успокоиться, тот подобрал железный пруток и вцепился в его концы. Мускулы вздулись, ткань лопнула на окаменевших бицепсах.
Пруток изогнулся.
Избитый и униженный мастер спиной привалился к трубе. Потом тело сползло, руки не смогли нащупать опору.
Энергетик застыл соляным столбом. Белый налет обметал щеки. Капли пота прожгли бороздки.
        Елена подпрыгнула вместе со стулом. Будто катапультировалась из гибнущего самолета. И в падении отбросила пилотское кресло. Приземлилась около дальнего котла. Прибор зашкалило, согнутым пальцем постучала  по стеклу, потом заинтересовалась вентилем подпитки. Так увлеклась, что не замечала нас.            
        - Сколько раз говорила слесарям! Им хоть кол на голове теши! – по-бабьи запричитала над расхлябанным оборудованием. – Скорее бы муж запретил приходить сюда! – пожалела себя.
         Катя рванулась к сползающему по трубе товарищу, тот вцепился ей в плечи и вроде бы удержался на краю пропасти. Но уронил женщину.
         - Это я, я звонила! – крикнула она и поползла на коленях.
 Старенькие спортивные брюки протерлись на щербатом неровном полу.
 Мускулы убийцы опали, но морда продолжала скалиться.
 Как на непреодолимую преграду наткнулась женщина на этот оскал.
 Заскрипели суставы, тяжело поднялась и отступила.
         - Я звонила, начальник приказал, - повинилась, повернувшись к главному пришельцу.
 Кажется, энергетик научился обходиться без воздуха, грудь его не вздымалась, легкие опали и ссохлись.
 В начальнике пекарни с трудом можно было признать южанина, ранняя седина облагородила моложавое лицо, жар печей опалил его,  нос с горбинкой мог принадлежать и аристократу и хищной птице.    
        - Русские блудливы как кошки и трусливы как зайцы, - бесстрастно заявил главный обвинитель, выказав изрядное знакомство с нашим фольклором.
        - Давить и уничтожать! – охотно подхватил его подручный.
Уже не щерился и не норовил вцепиться в глотку, на губах подсыхала пена.
        - Зачем же, пусть живут и мучаются, - научил пекарь.
Медленно и неохотно уходило оцепенение, что сковало мои члены.
        Так иногда бывает и с самыми бесстрашными бойцами.
Только безумцы или люди лишенные воображения мгновенно бросаются в пекло. Остальным требуется хотя бы сотая доля секунды, чтобы решится на это.
Время замедлилось, моя доля растянулась на часы.
Я увидел, как сначала по ночам загружали трейлеры нашей продукцией.
Испеченными в скотских условиях изоляторами.
В цехе первичной обработки с оглушительным грохотом вращались шаровые мельницы. Работники этого цеха глохли через несколько месяцев. Бетонный пол был по щиколотку залит едким месивом, в нем вязли резиновые сапоги. Кислота прожигала резину, язвы на ногах сочились гноем.
В соседнем помещении огромные жернова перемалывали бракованную продукцию. Густая ядовитая пыль выедала глаза и губы, не помогали очки и респираторы.
А также спирт, которым начальство щедро подбадривало своих рабов.
Обычно в этот цех заманивали неумелых юнцов или освободившихся зеков. Одним сулили золотые горы, другим хотя бы временную прописку. Мальчишки выдерживали не больше месяца, зеки иногда приживались. Год или два рабского труда полностью выматывали их.
Потом замешанная на их здоровье масса лепилась в цилиндры и поступала в печи предварительного обжига. Подсушивали ее электричеством, с проводов от жары давно осыпалась изоляция, электрики боялись заходить в камеры смертников, кожа у каторжан настолько огрубела, что ее пробивал только сильный разряд.
На этой работе задерживались месяцы и годы.
        Более того, некоторые обзаводились семьей и воспроизводили себя в увечном потомстве.
Дети страдали ранее неизвестными недугами, врачи давно махнули рукой на их здоровье, прописывали дешевые и бесполезные снадобья.
После просушки цилиндры попадали на допотопные станки, вывезенные из поверженной Германии. (Правда, начинку их давно заменили доморощенные наши мастера.) И те, содрогаясь от старости, пытались вырезать из них изоляторы. Станины и направляющие были настолько изношены, что большую часть продукции браковали даже снисходительные местные контролеры.
Когда-то, в первые дни приватизации наш завод хотели передать немецкой фирме. Из неметчины ознакомиться с состоянием дел приехали специалисты. И взревели от восторга, увидев наши станки. Оказывается, выпущены они были в начале века, даже для музея не удалось отыскать подобные раритеты. Наши, конечно, оказались передавать пришельцам ценное оборудование. Даже не обменяли его на самые современные станки. (Все равно их скоро загубят. У русского человека в крови сунуть лом в пасть исправно работающей машины. Посмотрим, как ты переваришь эту штуковину.) А тем более начальство отказалось от щедрого денежного перевода на лицевой счет предприятия. (Не им, а неизвестному дяде достанутся деньги с этого счета.) Заграничные простаки не догадались заинтересовать их личной подачкой.
До сих пор работают у нас страдающие одышкой первобытные эти мастодонты. И бывает, отхватывают пальцы или иным способом калечат зазевавшихся ротозеев.
И, наконец, после долгих мучений заготовками загружали туннельную печь. Преклонным возрастом она заслуженно соперничала с трофейными станками. Тележки медленно ползли через сотни метров раскаленного ее нутра. В центральной части температура доходила до тысячи градусов. (Вообще-то по технологической карте требуется выдерживать ее с высокой точностью. Мастера не занимались подобной ерундой.)
Им хватало насущных забот.
Иногда вагоны сходили с изношенных рельс, авария грозила полной остановкой и гибелью производства.
Но всегда находился смельчак, готовый за небольшую мзду вступить в огонь.
Его укутывали асбестовыми листами, обкладывали льдом, окунали в жидкий кислород.
И все равно больше нескольких секунд не выдержать в этом аду.
Добровольцы покорной и печальной чередой сменяли друг друга. По строгому графику, где не учитываются былые заслуги.
И рано или поздно ставили вагоны на место.
Обоженные и изувеченные лечились проверенным русским способом.
        Так испокон веков изготовляли мы изоляторы. И не следует менять то, что устраивало наших отцов и дедов.
Сначала готовую продукцию грузили по ночам, экспедиторы без бюрократических проволочек передавали хозяину деньги.
       А утром хозяйская свора подкатывала к заводу. Невиданные доселе джипы и иномарки неуклюжими бегемотами ворочались на тесной стояночной площадке. Некоторые, наиболее пробивные и глупые прорывались и за ворота. Но вскоре отказывались от порочной этой практики, после того, как неизвестно откуда взявшаяся бесхозная кара протаранила несколько автомобилей.
Свора устремлялась в хозяйский кабинет. Если и не по всему предприятию, то по зданию заводоуправления разносились надрывные их голоса.
Не так-то просто разделить деньги и никого не обидеть. Обиженные рвали на груди рубаху. Впрочем, до смертоубийства не доходило. В крайнем случае, отыгрывались на забитых и бесправных местных подручных.
На производственном совещании среди южан каким-то образом затесались двое наших.
Увлекшись, хозяева перешли на родной язык. Русские беспомощно озирались, среди тарабарщины различали только знакомые ругательства.
        - Пожалуйста! – наконец взмолился главный энергетик.
        - Один воз тянем, - буркнул главный инженер.
Десятки темных бусинок недоуменно уставились на них. Недоумение постепенно перешло в гнев.
Но всего лишь оглушительным каркающим смехом покарали строптивцев.
        Воронье поднялось и зависло над городом, легковушка выскочила на полосу встречного движения, грузовик вылетел на тротуар и сбил фонарный столб; долго не могли отсмеяться и успокоиться хозяева.
        - Желаете работать, учите язык, - смахнув слезы, предупредил хозяин.
        - Оставим работать, если хорошо попросят, - поправил его другой южанин. Или сказал иное, далеко не все внятно изъяснялись по-русски.
       С тех пор энергетику везде мерещились гибель и разрушение. Если ранее он вроде бы в шутку запугивал электриков, то теперь и сам верил этому.
Почти все предприятия захватили некомпетентные люди, что хотели побольше получить, ничего не вложив в производство.
На нашем заводе хозяева наживались на рабском труде. Сначала трейлеры загружали по ночам. Народ безмолвствовал, машины стали приходить и днем. А после того, как погрузчик уронил самый дорогой изолятор, южане стали присматривать за каждым работягой на ответственной этой операции. Не доверяя надзор даже вышколенным охранникам.
Вальяжно облокотясь на свою тачку, грубо и сладострастно поглаживая живот. Закатывая зрачки, трепещущим языком облизывая губы.
Если мимо пробегала хоть малость стоящая бабенка.
        - Я ее уже, а ты? – бывало спрашивал один хозяин.
        - Я тоже, - соглашался другой.
Вывезенные из глухомани, до этого видели они женщин только под чадрой или закутанных в тяжелое ватное одеяло.
        И быстро освоившись в суетной городской жизни, так и не привыкли к распутному нраву русских женщин.
Да у них камнями забили бы любую, покажи она кончик ножки или ненароком выгляни из укрытия.
Загружали днем, тут же делили прибыль, пересаживались на более дорогие тачки, покупали квартиры и наложниц, с каждой очередной победой все более презирая приютивший их народ.
Который, как всегда, молчал. Вернее проклиная со всей присущей ему страстью: широко, бесшабашно, надрывно, по-русски, не стесняясь в выражениях. В отравленных цехах, где никогда не показывались хозяева. Используя проклятия вместо приветствий. Обрушивая на голову врага самые суровые кары.
В словесных баталиях, выпуская пар и обходясь подножным кормом. Деталькой или поделкой, что удавалось утащить с завода. Рискуя жизнью за грошовую побрякушку.
Копя зло и ненависть, чтобы когда-нибудь смертельной волной обрушиться на захватчиков.
Чуть ли не в одночасье возникших из небытия.
Соседка моя по даче выжила после Бакинской резни. Русская, в восемнадцать лет вышла она замуж за армянина и с ним уехала в некогда благословенный город.
И могла часами рассказывать о былом его величии и гостеприимстве. В восточной столице безболезненно смешались народы и нации.
Потом что-то случилось, с гор спустились дикари.
И не горожане вырезали инородцев, а эти выродки. Тогда еще уважали они и побаивались русских.
        - Она русская! – спас ее проводник из местных предателей.
        - Где муж? – потянулись к ней окровавленные пальцы.
        - Убежал! Бросил меня! – впервые унизила она мужа.
Бандиты перерыли квартиру, разбили и изломали все то, что не смогли унести.
Но пощадили запуганную ими старушку.
Еще несколько дней назад статную и видную женщину. Эти дни выбелили ее волосы, щеки обвисли морщинистыми мешками, дородность обернулась нездоровой полнотой.
Один из бандитов от бесконечных и бессмысленных убийств ослаб животом. И в спальне оставил свою отметину. В дерьме копошились гады и паразиты.
       Мужа спас сосед-азербайджанец. Спрятал его в своей квартире. И когда бандиты начали ломать дверь, мужчины прощально обнялись.
Пришельцы тем более не щадили изменников. Были враждебно настроены ко всем горожанам. И поэтому безжалостно разоряли их дома, желая вольный город превратить в истинную столицу восточного деспотизма.
Кто-то истошно закричал на верхнем этаже, убийцы бросили неподатливую дверь и устремились к более легкой добыче.
Кровь выплеснула из-под дверей и разлилась по лестничной площадке. И прежде чем высохла, кровавые следы разошлись по ступеням. А стены были измазаны отпечатками ладоней. Некоторые были похожи на лапы хищников.
Те гораздо предпочтительнее негодяев. Ибо убивают только ради пропитания и не опьяняются кровью.
Мужа соседки вывел из города тот бесстрашный азербайджанец. Глубокой ночью, шарахаясь от каждой тени, поминутно залегая в канавы. Заполненные нефтью, кровью и фекалиями.
       Два глубоких старика бежали ночью из города. Одному из них пришлось вернуться. И он погиб, неразумно заступившись за человека, по мнению захватчиков отличавшегося от строгих мусульманских канонов.
Через несколько дней старушка уехала, бросив квартиру и нажитое за долгие годы добро. За символическую цену передав все это новому горожанину.
Дочка ее жила в Ленинграде и давно звала к себе родителей. Она удачно вышла замуж за украинца, того избрали член корреспондентом или академиком. Но в отличие от большинства своих коллег он не прозябал в бедности, а преподавал в Германии. Русский язык на каких-то курсах. Ведущему специалисту по романским языкам не нашлось другой работы на неметчине.
Семья не нуждалась в деньгах, дачный домик построили за пару месяцев.
Старик, уже не вставая, наблюдал за стройкой. И умер, когда рабочие настелили последнюю черепицу.
Женщины, как всегда, оказались выносливее мужчин.
Соседка почти не выходила из своего подворья. Если я оказывался рядом, то мы вместе наблюдали за толпой на центральной улице. По пятницам и субботам электрички привозили измаявшихся горожан. На электричке к нам  легче добраться, чем на машине.
В этой толпе с каждым днем появлялось все больше южан. Для меня все они на одно лицо, старушка дивилась моей непонятливости.
       - Чечен, араб, азер, армянин, - безошибочно определяла она.
       - Злой, добрый, - сортировала их.
Добрые, по ее понятию, сплошь были беженцами, иногда я соглашался с ней, чаще всего отмалчивался.
        У каждого свой опыт, и бесполезно даже с самым внимательными и доброжелательными слушателями делиться болью и страданием.
Пришельцы богатели на захваченном заводе, местные жители давно уже обнищали.
Многочисленные комиссии не могли придраться к завоевателям. Банковский счет был чист и непорочен.
(А до других счетов так и смогла докопаться. Если кто-то докапывался и настаивал на этом, то мог выбрать одну из двух возможностей. Или забыть об открытии в обмен на более или менее сносное существование или расстаться с суматошной, но все-таки чертовски привлекательной жизнью. Все почему-то выбирали первый вариант)
Городская власть наивно верила шитыми белыми нитками их хитростям. А если и отключала электроэнергию, в надежде, что у наших хозяев проснется совесть и они рассчитаются хотя бы с частью многолетнего долга, то через несколько дней сама шла на попятную.
Электрикам особо доставалось в дни отключений.
Город оставлял тоненький кабель для питания основного производства, требовалось подсоединить к пересыхающему источнику кабинеты хозяев. Мы навешивали многочисленные перемычки, кабель грелся. Приходилось останавливать тот или иной непрерывный цикл.
Продукция шла в брак, что еще больше ввергало нас в нищету.
Если бы мы могли собраться и выступить вместе.
Но не удавалось договориться. Одни считали дни, оставшиеся до пенсии, и не могли позволить себе резких движений, пенсионеры тем более боялись (попробуй, проживи на эти гроши), большинство прикладывалось к бутылке.
        Так повелось, что русские объединяются только в минуты смертельной опасности. Когда, кажется, ничто не спасет нас.
Однако мы выживали ценой жизни сильных и лучших.
И любой другой народ сгинул бы после невосполнимых таких потерь.
А мы закалялись и крепли в борьбе.
Значит, еще не пришел наш час, может быть, немного осталось до его пришествия.
       Подгоняя неторопливый ход времени, надвинулся я на незваных гостей.
В котельной, куда запрещено заходить посторонним.
Двое таких разметали разрозненную нашу команду.
Но несколько поколений  предков жили в великом и святом городе. Они встали за моей спиной.
И пусть на Пискаревском кладбище другие лежат под могильными плитами сорок второго года, пусть бабушка, дедушка и мама пережили блокаду, она потом достала их, как рано или поздно достанет нас – детей и внуков тех блокадников. Кровь наша отравлена на века.
Бабушка с дедушкой умерли через несколько лет после войны, маме было отпущено больше. Однажды истощенные лишениями ее сосуды не выдержали, отнялась половина тела. А скоро отказало и сердце.
И теперь миллионы погибших стояли за мной, когда надвинулся я на пришельцев.
Если главный пекарь ранее был похож на аристократа, то теперь напоминал хищную, потревоженную птицу.
Но когда я уставился ему в переносицу, падальщик этот отступил, спрятался за своего телохранителя.
        Наверное, иногда мы можем управлять ходом времени. Мои секунды растянулись.
Я увидел, как с лица энергетика сорвалась капля пота. И бомбой устремилась к далекой земле. Сначала похожая на маленькую размытую кляксу. Постепенно она увеличивалась. А вой, что издавала, распадался на беспорядочные басовитые ноты.
Или кричала Катя, все шире распахивался ее рот. И казалось, конца не будет этому движению.
       Специалист ногтями царапал трубу. Ржавчина заползала под ногти.
Елена проклинала забарахлившее оборудование.
Словно в приветствии вздернув над головой руки. При этом неестественно и мучительно выгибая кисти.
А пекарь спрятался за телохранителем.
Тот привычно и метко ударил. Ногой, как научили западные фильмы.
В детстве мы дрались только на кулаках. До первой крови, а потом бывшие неприятели дружески обнимались.
Теперь же вражда навечно отравила людей.
Медленно поднималась огромная подошва. Штанина задралась, был виден черный волос.
К подошве прилипла грязь, в каблук впилась металлическая стружка.
Ткань лопнула в паху, в прорехе было видно несвежее пожелтевшее белье.
Огромная туша застыла в положении неустойчивого равновесия: откинулась, ногой нацелилась в лицо.
Чтобы сшибить и  растоптать. Разбить черепную коробку, ошметками мозгового вещества забрызгать помещение. Проучить и запугать врага.
Но достаточно нарушить неустойчивое его равновесие…
Я отклонился  от удара.
Нога его провалилась в пустоту; судорожно взмахнув руками, незадачливый убийца плашмя рухнул на железный лист, что прикрывал люк. От грохота заложило уши.
В нормальном масштабе времени, боковым течением выбросило меня из едва не засосавшей временной воронки.
        - Нет! – закричала Катя. – Перестань! Ты убьешь его!
        - Я буду жаловаться! Дойду до самого высокого начальства! – справился со своим оцепенением энергетик.
И все сдирал с лица коросту. На коже  проступала соль.
        - Зачем тебе моя работа? – у кого-то спросила Елена. – Всех денег все равно не заработаешь. Я правильная домашняя хозяйка.
        - Все на проволочках и на веревочках, - пожаловался специалист.
Пекарь уже одолел свой страх, брезгливо стер с рукава ржавое пятно и выбросил замаранный носовой платок.
Аристократ с соответствующими манерами.
Убийца копошился в моих ногах.
        - Не убивай! – крикнула Катя и прыгнула мне на спину. По спине размазала мягкую и давно потерявшую упругость грудь. Обожгла шею дыханием. С заметной примесью нездоровой пищи, что могли мы позволить себе за наши копейки.
С запахом увядания и распада.
        - Тебе что, жалко? – огрызнулся я и стряхнул легкое ее тело.
Будь она на десять лет моложе…
Женщина услышала и стыдливо прикрылась руками. На раскрасневшемся ее лице почти незаметны были морщины.
- Тебя посадят, - буднично сказала она.
        - Какая разница, - лениво откликнулся я.
  Кураж прошел, давно уже я не высыпался, от жары неодолимо тянуло в сон.
         - Встать, - тихо и размеренно приказал пекарь своему телохранителю.
Тот отполз от меня и только после этого поднялся.
        Большое и рыхлое животное, толком не научившееся ходить на нижних конечностях.
        - Напарник телевизор всю дорогу гоняет, спать хочется, - пожаловался я женщине.
        - В институте, в лаборатории, жили душа в душу, -  вспомнила она.
        - А мне бы на огород, такой бы сказочный урожай вырастила, - услышала ее Елена.
        - До самых верхов дойду! – очнулся энергетик.
Содрал соль вместе с кожей, и теперь его лицо походило на освежеванную тушу.
        - Рано или поздно мы взорвемся, - сообщил специалист.
Собрался в несколько секунд. Жена постоянно держала его на поводке. Иногда он растягивался, давал слабину и мужчина забывал о его существовании.
Жена потянула, а когда не удалось подтащить жертву, бесстрашно пошла по веревке. На ней были завязаны узлы, перебирала по ним руками.
       - Мы взорвались, - повторил я.
Телохранитель поднялся. Покачиваясь, стоял около хозяина. На голову выше его, но не нависал над ним, а казался маленьким и беззащитным.
       - Фамилия? Ты уволен, - напугал меня пекарь.
        - Сам ты уволен! – огрызнулся я. И опять не было взрыва в этом крике. Так, отголосок былой бури, слабая тень этого отголоска.
        - Нас здесь много, это мой город, мы уволим тебя из жизни, - сказал я.
        - Уходите, я прошу – уходите! – подскочил к нему энергетик.
Лицо его было похоже на освежеванную тушу.
        И эта неожиданная вспышка забитого человека поколебала уверенность захватчика.
        - Все вы уволены! – впервые повысил он голос.
        - Уволены! Уволены! Уволены! – отбивался короткими очередями, отступая к дверям.
Покачиваясь, телохранитель следовал за хозяином.
Двери распахнулись, поднявшаяся пурга поглотила заплутавших путников. Отшвырнула их от дверей во мрак неосвещенного двора.
Как всегда мы выстояли и победили.
        - Пойдешь на обход – вооружись! – предупредил энергетик.
        - Что вы стоите, разжигайте котлы! – прикрикнул на операторов.
Катя послушно дернулась к пульту управления, надсадно  загудел вентилятор дымососа.
        - Внеурочную премию, из хозяйского кармана! – заинтересовал начальник Елену.
Словно еще переругивался с пришельцами. Или на том совете отбивался от их наскоков.
Но постепенно сбивался на визг. Наконец выдохся, обмяк, ощупал лицо.
Кожа обвисла тяжелыми складками.
        - После драки – кулаками, - усмехнулась Елена.
 А когда начальник попытался объяснить, нацелилась на него газовым факелом.
Запахло паленым волосом, котлы поочередно содрогнулись от огня, начальник отступил к двери.
Подняв воротник куртки, специалист шагнул в разыгравшуюся метель.
       Перебирая руками по веревке, жена, наконец, добралась до него.
И втолкнула обратно в котельную.
Чтобы осудить при всех или хотя бы отогреться и собраться с силами.
Котлы уже работали, приходилось кричать, чтобы перекрыть их гул.
        - Оставил меня одну! – пожаловалась женщина.
Некрасивая и невзрачная серенькая мышка. И в обыденной обстановке вряд ли кто-нибудь обратил бы на нее внимание.
Но щеки раскраснелись, шапка свалилась, волосы разметались, концы их встопорщились ядовитыми змейками.
        - Поздним вечером! В гиблую пургу и непогодь! – зашипели эти змеи.
        - Ты что пьян? Отвечай! – принюхались она.
        - Помчался по первому зову! Выпил здесь! Что еще натворил?! – измордовала предателя.
И каждым нелепым и поэтому вполне обоснованным обвинением распинала его на кресте.
Катя оглянулась на энергетика, ожидая указаний.
А тот еще жил недавней битвой, устрашающе сгибал руки, но ткань не лопалась на хиленьких бицепсах, выпячивал нижнюю челюсть. Гневно и дробно притоптывал.
       - С кем? С этими? – возмутилась жена.
Катя отвернулась, плечи ее поникли.
Жарко было в котельной, рубашка была наброшена на голое тело, Катя не успела переодеться.
И теперь, ей показалось, безжалостно содрали эту тряпку.
Только в молодости полуобнаженной можно бесстыдно предстать перед недоброжелательной публикой.
        Под осуждающими их взглядами еще выше поднимется грудь, отвердеют и чеканно выступят соски.
Но годы и дети старят женщин.
Катя сгорбилась, обхватила себя за плечи.
Елена билась с расхлябанными приборами и проглядела недавнюю драку.
И все же некая ее часть отложилась в незадействованном  уголке сознания.
       - Его избили черные! – бесстрашно подскочила она к женщине.
Другая бы отгородилась от вздорных ее обвинений. Но жена готова была поверить самым нелепым домыслам.
        - Правда? И они не помогли? – осудили трусливых мужиков.
Лицо еще больше раскраснелось, глаза обернулись смертельными клинками. Или дулом пистолета. На полку уже засыпали порох, боек высек искру. Змейки нацелились растерзать и ужалить.
       - Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя! – оттолкнула ее Елена.
        - А твой умеет? – огрызнулась та.
        - Еще как!
        - И поэтому засылает тебя на опасную и грошовую работу? – смертельно сцепились женщины.
        - Перестаньте! – взорвался энергетик.
Кожа на лице еще больше обвисла.
         - Перестаньте! – повторила Катя и, забыв о своей наготе, всунулась между соперницами.
 И этим спасла их.
 Или спас судорожный, похожий на каркающий смех мой кашель.
        Псы на складах и по периметру насторожились и откликнулись тоскливым воем.
Или спас надрывный хрип телефонного аппарата.
        - Бедненький, несчастный! – первой опомнилась жена. И чуть ли не на плечо взвалила обмякшее тело мужа.
       - Я больше не пущу тебя, пусть все без тебя взорвется! – причитала над ним женщина.
        - Все мужчины слабаки! Все без исключения! – обвинила нас Елена.
Наверное, начальник приказал или так послышалось Кате – по-матерински утешила она подругу.
Та споткнулась, упала на колени и слабенькими своими кулачками колотила бесчувственный пол, калеча и разбивая кулачки.
А Катя опустилась рядом с ней. Подставила себя под удары. А потом прижала к груди ее голову. Уговаривала и укачивала.
Женщина постепенно успокаивалась.
       - Не пущу, - повторила жена, уводя вновь обретенную свою половинку.
       - Ничего не было, им показалось, - оправдался тот.
       - Все равно ты никуда от меня не денешься, - успокоила и обнадежила жена.
Прежде чем шагнуть в пургу, сорвала с себя шарфик и укутала ему горло.
   - Не было! Слышите – ничего не было! – сурово и презрительно попрощалась с нами.
Порыв ветра раздул пламя факела.
Кашель раздирал внутренности. Я захлебывался и не мог одолеть немощь.
       Только ослепленные люди могут спутать этот кашель со смехом.
       Елена спутала и напала на меня.
       -  Ты всегда издевался над нами! – Оттолкнула она напарницу.
Я заслонился растопыренными пальцами.
       - Являлся незваным или подглядывал в щелочку! – напала женщина.
Вскочила и зажала уши, чтобы не слышать бестолковых оправданий.
Я и не думал оправдываться.
Наконец удалось одолеть кашель. Он иссушил, опустошил меня. Хотелось выскочить на улицу и лицом зарыться в снег. Я едва сдержался.
       - Я так устала, - пожаловалась Катя. – Куда пойти, кто возьмет в таком возрасте?
       - Мы не вместе, мы должны быть вместе, - сказал энергетик.
Словно попытался склеить расколотую вазу. Но куски разлетелись в неловких руках.
Руки бессильно упали.
В очередной раз закричал телефон. На этот раз энергетик схватился за трубку как за спасательный круг.
       - Нет, у вас свой электрик! – отказался он.
В общежитии, где раньше жили иногородние специалисты, погас свет.
Общага находилась на другой стороне улицы.
        И  первые пришельцы поначалу просочились в эту крепость.
В крошечную комнатку на одном этаже, в кладовку или заброшенный холл на другом. И появлялись в своих закутках ночью под храп измаявшихся защитников.
А потом развили наступление с захваченных плацдармов. Покупали квартиры и переезжали в хоромы, прибирались в соседние комнаты. И объединяли их, многократно увеличивая площадь. Ломали стены, перестраивали, прятались за прочными железными дверями.
Привозили родственников. Иногда снятых с горных вершин или с деревьев. Не сразу приучились те пользоваться светом и электроплитой.
И даже на свои горшки привычно взгромождались орлом и могли часами высиживать в неудобной позе.
Но постепенно освоились и изрядно потеснили старожилов.
И вот уже смуглые их дети стремглав носились по этажам.
Наши, держащие оборону по своим клетушкам, старались не попадаться на глаза завоевателям. По ночам пробирались в свое убежище. Некоторые пользовались пожарной лестницей. Проржавевшие штыри прогибались под тяжестью тела.
Энергетик объявил войну пришельцам, пусть без еды тепла и света помаются морозной русской зимой.
Я вывалился из котельной, снег падал крупными хлопьями; под асфальтом проходили трубы отопления, вода в лужах бурлила, как в весенние половодье.
Чем дальше уходил с поля боя, чем гибельнее захлестывали волны, тем больше мучили раны.
Подошва вскользь прошла по ребрам, при вдохе бок и грудь откликались тупой болью.
        С мокрыми застуженными ногами, с покалеченными ребрами с трудом добрел  до своего цеха. Мимо склада; пес надорвался и сорвал голос. Хотелось подойти и погладить одинокого зверя.
Но мы не могли одолеть разделявшую нас стену.
После долгих странствий вернулся в свою каморку.
        Крик телевизора оглушил.
Показывали драку, больше похожую на цирковое представление.
Вот избиваемого отбросило на канаты, те швырнули его на противника. Ногами вперед, острыми шипами в лицо. И они ударили, но даже не содрали кожу.
Сцепившиеся клоуны выкатились с ринга, по пути искалечив судью, а теперь пытались зацепить зрителей. И те убегали с истошными воплями или барахтались среди щедрых тумаков и обломков.
Ребра еще больше разболелись, устало привалился я к стене камеры.
       - Выключи, -  попросил драчливого моего напарника.
Сказал почти шепотом, каким-то чудом разобрал он сквозь грохот.
        - Нам бы так наловчиться! – позавидовал артистам.
        - Выключи, - так же тихо повторил я.
        - Куда идти? – сник и расстроился он.
Неохотно дотянулся до выключателя.
На крыше таял снег, я услышал, как тяжелые капли срываются с потолка и разлетаются шрапнелью.
Мокрая одежда прилипла к телу.
И было безумием выходить на улицу.
        Я не безумен, сначала приму душ, насухо разотрусь махровым полотенцем, потом отдохну у жаркого камина. Предварительно развесив на решетке одежду и поставив у огня башмаки.
Вернувшись из дальних странствий, перед очередным кругосветным путешествием. Со стаканом доброго старого эля в руках. И чтобы нежные руки и губы ласкали рубцы. А мраморный дог на коврике смотрел преданными глазами.
       И пусть за окном воет и надрывается буря, тем полноценнее короткий отдых.
Потрескивание сверчка среди поленьев…
        - Пойдем, - позвал я напарника.
        - Куда? – переспросил он.
Я назвал.
        - Зачем? – искренне удивился он.
Как объяснить, что дети останутся без тепла и света? Пусть смуглые, с гортанными голосами, темными бусинками глаз, но все же дети. Пока еще доверчиво взирающие на наш взрослый мир.
Ребра разболелись, я выругался сквозь стиснутые зубы.
Наверное, многие услышали  ругательство.
Главный энергетик нашептал несколько цифр. Разметавшись на широкой постели, что еще хранила тепло женского тела. И осталась вмятина на продавленных пружинах.
Она ушла, но вернется, услышав зов.
Коды и выходы к их счетам.
И несколько фамилий, что могли пользоваться этой кормушкой.
Женщина услышала, но не откликнулась.
Тогда сказал громче, но сразу же зажал рот. Тяжелые свинцовые ладони придавили губы. В горле забулькала кровь.
Как трудно, почти невозможно сдвинуть эту тяжесть.
        Он позвал ее, у него получилось. Преодолев привычный страх и запуганность.
Громко, отчетливо выговаривая каждую буковку и циферку.
        - Если надо, перед любой комиссией и убийцами, - решился он.
И огладил воображаемое, родное тело. Задохнулся от его жара.
        - Если надо, - недоверчиво повторил мой напарник.
        Жена пострадавшего специалиста навалилась, одолела, вдавила в постель.
        Даже на ночь не сняла ошейник. Поводок примотала к ножке кровати.
Совсем не просто отринуть ее опеку.
        - Нет, - попытался он.
        - Скорее, я больше не выдержу! – потребовала женщина.
Змейки попарно сплелись в любовной игре. Или так показалось, просто спутались волосы.
Скатилась с него, одеяло сползло, выгнулась гибким телом.
Когда-то соблазнительным и желанным.
И ему удалось содрать ошейник. Острые шипы разодрали кожу.
Он ударил по тени напавшего на него пришельца, уклонился, ушел нырком, опять ударил.
Женщина сладострастно и призывно извивались на смятых простынях.
Напарник неохотно выбрался из камеры. С потолка текло, обычно уворачивался он от этих водопадов.
На этот раз попал под струю. А когда отскочил, другая капля грязными осколками разлетелась по лицу.
       - Плевал я на них и на их ублюдков! – выругался мужчина.
  Но не было силы и уверенности в этом ругательстве.
        - Если хочешь, устройся на другую, на третью работу, на все работы! – приветствовала Елена мужа, вернувшегося домой после ежедневной привычной каторги.
       - Что случилось? – удивился тот.
       - Ты не пустишь меня туда? – спросила женщина.
       - Ну…, - неуверенно откликнулся он.
       - Не пустишь! – потребовала она.
       - А, гори все огнем! - радостно и облегченно воскликнул мужчина.
       - Гори все огнем! – поддержал я моего напарника.
       - Только ради тебя, - вздохнул он.
 Мы оба вымокли, было безумием мокрыми тащиться в общагу.
         - Ради денег, - утешил я его.
         - Слава Богу! – обрадовался он простому и внятному объяснению.
 Осталось разобраться с Катей. Я увидел, как, озираясь на подругу, подобралась она пульту управления. И зажмурившись, изменила параметры настройки, мягче и увереннее загудел котел.
Как всегда, подглядывал я в щелочку.
За людьми, что добровольно отдали себя в рабство. И постепенно притерпелись к бесправию.
С привычной своей усмешкой.
Считая себя сторонним наблюдателем, не причисляя к рабам.
Чтобы когда-нибудь изложить это на бумаге.
Командировка бесконечно затянулась.
Напарник мой обманчиво согласился на совместное путешествие. Такой бросит на пол дороге, уйдет, растворится в зимней хмари сумрачного города.
        Но я придумал, как увлечь, заинтересовать его.
        - Обещали щедро заплатить!
        - Как же, - недоверчиво согласился он.
        - Приехали знатные гости, слезли с горных вершин и деревьев!
        - Дети, что им до детей! – проклял он извергов.
        - Только ради денег!
        - Конечно, - согласился напарник.
        - Кому мы нужны, выпотрошенные и пустые? – подвел я итог нашей беседе.
        - Если бы все сначала, - размечтался он.
        - Что? – насторожился я.
        - Нет, ничего, конечно, ради денег, - сказал напарник.
        - Чтобы другие, кто за нами, стали людьми, - проговорился я.
        - Ради денег, - поправил он.
        - Конечно, - подтвердил я.
Так было проще считать, и мы почти поверили этому.



                ОТСТУПНИК.

Четырехэтажный кирпичный этот дом не затерялся среди панельных конструкций, я признал его по грязным стеклам. И осторожно вскарабкался по разбитым ступеням, где можно запросто сломать ноги. Дверь скрипуче и неохотно отворилась.
Узкая темная лестница вела в подвал; набрав полную грудь
воздуха, нырнул я в подземный лаз.
Как в юности в пещерах. На выступах и карнизах вниз головой дремали летучие мыши, невольно прикрывал я голову, опасаясь нападения. И боялся набрести на кости заплутавших и погибших от голода и жажды странников.
При свете факелов угрожающе дергались тени.
На этот раз я не запалил факел, длинный коридор освещали тусклые лампочки, вдали возились обитатели подземелья, тени угрожающе надвинулись, я отшатнулся и привалился к стене, пыль вошла в легкие, пленник чихнул и испуганно зажал рот ладонью.
Дом принадлежал художникам, наверное, заманивали они в подвал простаков и производили над ними жестокие опыты. Подобно средневековым анатомам рассекали тела и изучали строение внутренних органов.
Я содрогнулся от боли, скрещенными руками прикрыл живот и пах.
А до этого долго и нудно отказывался от поездки. Позвонил друг, он объявлялся, нуждаясь в моей помощи.
Его выгнали из очередной мастерской, вроде бы нашел он надежное пристанище, надо был подключить печь для обжига глины.
Умелец специализировался на изготовлении декоративных тарелок с лепниной на днище. Чаще всего с Петром или с Медным всадником. Лучше всего удавалось ему лицо самодержца, получался законченный бандит. Разгневанным этим монстром пытался он осчастливить иностранцев, некоторые откупались от убийцы.
Я отказал другу, напрасно надеясь отгородиться от былого, забытого и ненужного.
- Понимаешь, уже не монтер, а начальник, - шутливо похвалился новой должностью.
До этого дежурил на заводе. После суток выматывающей беготни три дня мог заниматься своими делами.
Когда-то писал до одури и беспамятства. И барахтался среди нагромождения слов и чувств. И постепенно за годы и десятилетия научился выбирать нужные.
Но так и не смог пробить крепостные ворота журналов и издательств.
И, наверное, от безнадежной борьбы и постоянных поражений притупились чувства и ослабел разум. Если раньше герои разыгрывали представление, а я едва успевал фиксировать их действия, то теперь все чаще приходилось придумывать, а картинки становились все более размытыми и тусклыми.
Мне предложили место главного энергетика, я согласился.
И попытался объяснить это просителю.
- Жена болеет, лекарство не на что купить, - сказал он.
Хрипло и безнадежно, я не смог определить, было ли это помехами на линии. Потерял присущее ранее  чутье.
- Ты же кончал педагогический, - поддел я собеседника. – В школе так не хватает учителей!
- Начальники сами не работают! – окончательно отказал ему.
И наконец увидел – болезнь смертельно навалилась на него. Плоть стремительно усыхала.. Но при этом кожа не стягивалась резиновой перчаткой, а обвисала уродливыми складками. При ходьбе или на ветру складки болтались и хлюпали.
- В последний раз, - поддался  его настырности.
И вот боязливо спустился в подземелье и задохнулся в пыли, из соседнего каземата вывалился крепкий плотный мужик в мясницком фартуке и в рубахе с засученными рукавами. Фартук был в бурых заскорузлых пятнах, я еще плотнее вжался в стену.
- Это краска и глина, - широко и открыто улыбнулся художник.
- А где друг, он обещал! – напал я, за атакой пряча свою растерянность. – Мог бы и придти! – рассердился на предателя.
Но все же последовал за проводником в мастерскую.
В подвальную камеру, где тусклый день едва пробивался в крошечное оконце, и наоборот – двухсотсвечовая голая лампа ослепляла безжалостным светом.
В дальнем углу стоял большой ящик с глиной, от него расползались бесформенные заготовки. И чем ближе продвигались к дверям, тем более причудливо менялась их форма. Но почти ничего нельзя было признать в нагромождении полусфер и плавных переходах между ними.
   - Я скульптор, анималист, - то ли извиняясь, то ли с вызовом представился хозяин.               
  Неохотно оторвался я от его творений, не позволяя разгореться своей фантазии, чтобы не заплутать в дебрях чужой выдумки.
  Огромную неказистую печь каким-то чудом втащили в комнату, я огляделся, ожидая увидеть наспех заделанный пролом в стене.               
- Дверь сняли вместе с косяком, - объяснил хозяин.
И было неуютно от преждевременных его ответов.
Как на работе, под бдительным надзором камер, и если хочешь сказать, надо выйти на улицу.
По телефону проконсультировал я просителей, и подивился точному выполнению всех инструкций. На стене укрепили пускатель и счетчик, по коридору бросили провода к силовому шкафу. И совсем не сложно было собрать систему.
Стараясь думать только об этом, принялся я за работу.
Медведем топтался он за спиной, и было непонятно, что в следующую минуту сотворит зверь. Расплывется дурашливой ухмылкой и выступит с цирковой программой или шатуном – одиночкой навалится на повстречавшегося ему в недобрый час путника.
Несложная работа, на когда смертельное оружие нацелено в затылок…
И контакты кнопки обгорели и закоптились, и сломан держатель катушки, и на проводах, снятых неизвестно откуда, местами протерлась изоляция, и в силовом шкафу нет свободных автоматов, и в полумраке почти наугад суешься под напряжение, и в свое время никто не помог выбраться из трясины посредственности.
- Я сбегаю, - опять разобрался в моем состоянии вездесущий хозяин.
- Ну, если это необходимо для творческого процесса!.. – огрызнулся я.
А когда он ушел, схватился за обнаженную шину, пусть меня испепелит и уничтожит.
Но с осторожностью, выработанной за долгие годы практики. Отодвинувшись от железного ящика, подложив резиновый коврик, случайно подобранный в коридоре.
Прислушиваясь и стараясь угадать, что происходит в камерах.
В коридоре никого не было, все попрятались, чтобы не отвечать за мою гибель.
Различил, как резец ваятеля вонзается в гранит и отсекает все лишнее. Камень разлетается колючими осколками. Крошка эта калечит лицо. И поэтому щеки мастера усыпаны незаживающими оспинами. А он творит в крови и исступлении. Забывая о сне и отдыхе. И в изнеможении падает у совершенного своего творения. 
Увлекшись, я неловко дернулся, проводом задел за железо.
Вспыхнула и ослепила дуга короткого замыкания, но выбило вводный автомат – я выжил и в этой мучительной зависти.
Включил автомат – провода не выгорели, - успокоил потянувшихся в коридор зевак.
- Проверка срабатывания, инспектор Энергонадзора, - прикрылся фальшивой должностью.
Зрение постепенно восстанавливалось, я уже не заглядывал в другие смертоносные мастерские.
Где художники до изнеможения пытают натурщиц. И часами, а то и сутками заставляют их неподвижно сидеть в выстуженных камерах. От холода кожа несчастных синеет и идет пупырышками, а грудка ужимается до крошечных бугорков. А творцов согревает негасимый внутренний огонь.
В отблесках этого пламени кое-как собрал я систему. На всякий случай отодвинув вернувшегося заказчика, включил пускатель.
Взрыва не было, Земля не содрогнулась в конвульсиях распада. Но неподвижно стояло колесико счетчика.
- Спираль, - объяснил хозяин. – Когда перевозили печь…
Он переоделся, отправившись в магазин. Но на линялых джинсах и на растянутом свитере угадывались затертые пятна.
А в бороде, когда я все-таки всмотрелся в лицо, проглядывали изрядно потраченные желтые зубы, глазки были маленькие, запавшие в глазницы, на лоб наползли темные, еще не тронутые сединой волосы.
При знакомстве я не люблю заглядывать в лицо, сначала смотрю вскользь и прищурившись, сквозь радужные, размытые черточки ресниц. Потом леплю эти лица в своем воображении. Потом, наконец решившись, сравниваю внутренний портрет с оригиналом.
И поражаюсь несовершенству образца.
На этот раз не поразился, хотя несоответствие было полным и сокрушительным.
Силой и уверенностью веяло от кряжистой его фигуры, а из глаз выхлестнула такая чистая синева, что без остатка затопила мою настороженность.
- Я знаю, как сварить, если электрод обмотать проволокой. Случайно я захватил такую. У меня на работе есть сварочный…, - заторопился я, барахтаясь и захлебываясь в этой синеве.
Слишком доверяю я незнакомцам, столько раз подводила меня необоснованная эта доверчивость.
Может быть, я ошибся, и мою хлопотливость посчитает он желанием обогатиться за его счет.
Но меня попросил друг, дружбу не измерить деньгами.
- Пойдем, значит надо идти, - без лишних объяснений позвал хозяин.
Вперевалку зашагал впереди, вроде бы неторопливо, я едва поспевал за ним, хотя уже не боялся поскользнуться на стертых ступенях.
И не пугали грязь и запустение этого дома.
Просто художникам некогда поддерживать чистоту и порядок не только на лестнице и в коридорах, но и в своих мастерских.
Но на этаже, куда мы поднялись, пол кое-как подмели, а одна дверь была обита кожей.
- Председатель союза, - выругался проводник. – Когда-то мы дружили…
Я вспомнил, как его зовут, он представился, при знакомстве я обычно теряюсь, забываю имена и измышляю другие, более подходящие. 
Он не походил на победителя, вечно меня тянет на подобных мне неудачников.
Нахмурившись, упрямо выставив голову, без стука толкнулся он в богатую дверь, видимо, так было принято у мастеров. Вслед за ним ввалился я в ухоженную студию.
По одной стене шли шкафы, где на полках пылились дипломы и кубки. Постепенно оборачивались они бутылками. Экзотика смешалась с нашей «белой», привычной.
По другой стене тянулись стеллажи в тяжелых пустых переплетах. Самый внушительный лежал на журнальном столике.
Окна были задернуты шторами, этот переплет освещали встроенные потолочные светильники.
В загадочном полумраке за столиком сидела прилежная читательница.
Наверное, только что оторвалась от упоительного текста и в наслаждении откинулась на кресле. Запрокинула голову с распущенными, выбеленными перекисью волосами. Или это они оттянули ее своей тяжестью. Ожидание, предвкушение угадывались на лице. Выпростала длинные ноги, но целомудренно сомкнула их. Так, что лишь угадывался темный треугольник в нижней части плоского живота. Одна рука с бокалом расслабленно упала на коврик, бокал накренился, вино выплеснулось. Другой рукой поддерживала неожиданно огромные, готовые распластаться по телу, по комнате, затопить и задушить подглядывающих старцев, еще желанные, но уже перезревшие груди.
Художник примеривался наложить завершающий мазок. Лицо его было пустым и бездумным, из прищура глаз недобрым огнем полыхнуло на незваных пришельцев.
Нарочито косолапя и еще больше переваливаясь при ходьбе, проводник мой направился в угол комнаты, где среди статуэток различил я сварочный аппарат.
И одновременно увидел завлекательную поделку.
На картине еще больше раздались груди, а рука, дотянувшаяся до выпивки, наверняка только что ласкала порочное лоно.
Я отшатнулся от холста, едва не сбил статуэтку.
Девушку с веслом или с мячом, или с отбойным молотком, хотя ничего не было в ее руках. Я не сомневался, что все это можно приставить, словно сложить из деталей детского конструктора.
Другие изваяния годились для мужских посиделок и борделей – на все случаи жизни были припасены заготовки.
- Что, нравится? – усмешливо спросил председатель. Неожиданно высоким и писклявым голоском, писк этот резанул по напряженным нервам.
И чтобы я смог проникнуться, чтобы приручить новичка, ко мне развернул мольберт.
Пахнуло потом, несвежим бельем, увяданием.
Так пахнет осенний луг после торопливого совокупления. Если лицом зарыться в прелую траву, когда еще не выветрился дух похоти.
Содрогаясь от отвращения и одновременно изнывая от желания, ухватился я за ручку сварочника. Так дернул, что едва не оторвал ее.
А Виктор, кажется, не взглянул ни на натурщицу, ни на поделки. Не поздоровался и не попрощался с председателем.
Мы вывалились из мастерской с тяжелым агрегатом, холст отталкивал, но с каждым шагом все сильнее тянуло обратно.
С трудом поспевал я за напарником.
Женщина звала и отталкивала, но не она, а полотно влекло в студию. И я не знал, как сказать Виктору.
Оказалось, ничего и не надо объяснять.
Он ответил, когда в злости и в неистовстве подключил я агрегат и, прикрывшись ладонью, но все же ослепнув от огненных вспышек, заварил порванную спираль. А потом в усталости и изнеможении поправился почти безвкусной  и не утешившей водкой.
- Он растиражировал ее десятками и сотнями экземпляров нам на потребу, - сказал хозяин.
За всклокоченной бородой не различить было его лицо.
Тоже принял и не поперхнулся отравой, мы, пусть и неудавшиеся художники, привыкли подобным образом снимать стресс и напряжение.
Я вгляделся в его работы.
- Для тиражирования ему не нужна натурщица, - сказал Виктор. – Так, чтобы не забывалась мужская сущность.
Вгляделся и увидел во вроде бы бесформенном нагромождении полусфер и в изломанных переходах между ними.
Мы еще приняли, водка не принесла желанного успокоения.
- Его работы пользуются повышенной популярностью среди …интеллигенции, - сказал проводник.
Запнулся перед последним словом, но сдержался и не обозвал ее так называемой.
Из глыб рвались и не могли вырваться забитые нами животные. Беспомощные детеныши тюленей, загнанные на льдины. Когда убийца подступал к ним с дубинкой, они плакали и стонали. Будто это могло остановить нас.
- Когда-то мы дружили…по старой памяти… предоставил катакомбы, - сказал хозяин.
Временный обитатель этих трущоб. Я-то знаю цену былой дружбы. И что пищу не заменишь даже самым аппетитным запахом, а деньги - звоном мелочи.
Я увидел зайцев, наводнением загнанных на крошечный островок.  Довольный добытчик подогнал лодку. И экономя патроны, прикладом крушил зверьков. Те голосили грудными младенцами.
- Ты выставлялся? – спросил я.
- Один раз, - признался он.
- А что потом? – безжалостно настаивал мучитель. – Работы признали? О тебе написали в газетах? Музеи наперебой предлагали за них хорошие деньги?
Это было все равно, что ударить ниже пояса. А я бил и содрогался от ударов.
И заглядывал ему в глаза. Чтобы лучше видеть, вскочил с табуретки и навис над ним.
Зрачки потемнели, но не метались затравленным зверем.
Рядом стенали выбитые нами животные. Неповоротливые морские коровы, которых уничтожили первопроходцы. Разучившиеся летать глупые птицы, что даже ленились прятаться от убийц. На далеких южных островах. Тигры в Уссурийской тайге. Единороги, на них единодушно ссылались древние авторы.
Тысячи и миллионы созданий.
Я зажмурился и ладонями зажал уши. Не хотел знать о них.
И поэтому возненавидел человека, разбудившего дремавшую совесть.
          - Кому нужны твои работы? – продолжал избивать его.
          - Людям, - просто и без вызова ответил художник.
          - Каким людям? Неудачникам с изломанной судьбой, изгоям и отшельникам? – не ведал я жалости.
- Некоторые прозрели, я знаю, я дал им.
Когда-то я тоже раздавал свои опусы, если замечал в читателе искру неподдельного интереса, но не смог разжечь даже крошечный костер. Наконец окоченел в холоде нашего безразличия.
И чем скорее замерзнет художник, чем раньше осознает свое поражение, тем больше шансов приспособиться к беспощадной жизни.
- Посмотри на себя! – потребовал я, приступив к болезненной операции.
А он вместо этого подобрался к зверюшкам.
- Зубов почти не осталось, носишь тряпье, от тебя шарахаются женщины!
Увечные, больные звери потянулись к нему.
Но я знал – последний кит выбросится на берег, а последний тигр околеет в клетке.
Он обнялся с ними.
Чтобы избавится от этого наваждения, надавил я на глазные яблоки. Из обожженных глаз посыпались слезы.
За болью и отчаянием сосредоточился на той манящей поделке. На женщине, что бесстыдно раскорячилась на полотне. Цепкие хищные ее пальцы вонзились в распахнутое лоно.
Но плоть моя не напряглась.
- Надо работать для всех, а не для избранных. Большинство всегда право, - хрипло, устало и безнадежно сказал я.
Уговаривая себя.
Я попробовал для всех; может быть, у меня получится, если завербовать еще одного отступника.
- Сколько я тебе должен? – так же хрипло и устало спросил он. Но в голосе не было безнадежности.
Из последних сил попытался я уговорить упрямца.
- Нет у вас таких денег! – проговорился ненароком, но тут же исправился. – Он намалюет очередную штучку, потом они забудутся в постели, и будут пить не такую бурду, как мы, и уедут в любую страну, и отдохнут на любом курорте, и будут вытворять любые безумства, разве тебе так не хочется? – вкрадчиво спросил соблазнитель.
Сам я, наверное, не нуждался в этом, меня не возбудило даже полотно, а глаза слезились от сварки. За слезами глыбы и полусферы виделись диковинными зверюшками, видимо, поэтому не смог я уговорить отступника.
Словно издалека доносились мои стенания.
- Люди в коридоре, когда я пришел. С аляповатыми плакатами – они тоже имеют отношение к искусству? Или многочисленная орда приживалок и родственников? Сколько ты платишь за аренду? Какие еще придумают они поборы? – напрасно взывал я в пустыне.
- Сколько я тебе должен? – повторил хозяин.
Бесполезно было торговаться и объяснять ему.
- Я же пошел в главные энергетики, - по инерции сказал я.
Наконец промокнул слезы, чтобы лучше разглядеть безумца.
Волосы его прилипли к мокрому узкому лбу, незаживающие оспины обезобразили щеки. Каменная пыль запорошила бороду. Глаза ввалились и не просматривалось на дне колодцев. Фартук был прожжен и обтрепался.
- Ты не смог заплатить, ничего ты не должен, - попрощался я.
Со зверем, навечно запертым в клетке.
И не выбраться из камеры.
В кармане захрустели ничтожные бумажки.
Осторожно попятился от пленника. Боясь подставить ему незащищенную спину. Такую огромную, что нельзя промахнуться. И лишь когда скрипуче затворилась дверь, вдохнул полной грудью.
Шаркая и косолапя, вскарабкался крутыми ступенями. Прижимаясь к перилам, чтобы пропустить разносчиков с плакатами и красочными буклетами. И декораторов  с лепниной на днище тарелок. И натурщиц, что раскорячившись и распластав необъятные груди, призывали нас к общечеловеческим ценностям. И председателей с их присными, что совратили этих девочек.
Косолапя и ощущая себя зверем, вывалился на улицу. Но ни на мгновение не забывая о кольце, вдетом в нос, и о цепи в руке поводыря.
Стоило неловко дернуться, как безжалостное железо вонзится в мясо.
И другие были окольцованы и стреножены, но смирились с неволей.
Со временем и я привыкну.
Страшно, почти невозможно было поверить в это.




                ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ.
                У гроба неподвижно стояла женщина в черных очках.
Иван давно развелся, и вдовы у него не было.
Сослуживец, товарищ по работе.
Безвольно уронила руки, а в усталости хваталась за неровно окрашенную боковину. В набрякших жилах пульсировала кровь.
Я давно ее знаю. И кровь всегда приливала к рукам, когда она пыталась перевоспитать избранника.
Все они пытались. И чем старше мы становились, тем больше сил уходило на это.
- Сколько у тебя было баб? – однажды спросил я у друга. Рассчитывая, что начнет он загибать пальцы или задумается.
Выбрав удобный момент для чистосердечного признания. После очередного захода в парилку, когда размякшие наши души легче  расстаются с сокровенным.
А он лишь беспечно отмахнулся от нелепого вопроса.
Неоднократно наблюдал я за ним в различных обстоятельствах. Например, в походе во времена далекой юности. Кажется, на каком-то туристском слете.
Как обычно знакомятся люди? Сначала внимательно изучают. Или, отбросив преамбулу, съедают вместе  пуд соли. Давясь и содрогаясь от малосъедобного продукта. Или иным способом пытаются  сойтись  перед заключительным актом.
А он бросился, как в омут, где в мутной глубине можно запросто  напороться на корягу.
Просто протянул руки первой подвернувшейся девице.
До этого возился в палатке, а мы  пели у костра. Я выделил ее среди прочих. И на крохотный шажок приблизился к намеченной цели. Чтобы как-то привлечь ее внимание. Случайно сорвавшимся с языка умным изречением. Несколько таких всегда были наготове. Несложно проштудировать сборник афоризмов и выбрать подходящую одежку. На все случаи жизни: сапоги на осеннюю распутицу, парадный костюм на торжественный выход, валенки и ватник на зимние холода. И конечно, трусики для летнего великолепия. Чтобы они обтягивали и выделяли мужское достоинство. Из плотной одноцветной материи, в данном случае неуместно излишнее украшательство.
А он не задумывался над этими необходимыми мелочами. И мог на пляже появиться в семейных трусах. И шокированные девицы украдкой поглядывали на привлекательное чучело.
Вышел из палатки и просто протянул руки.
И девушка услышала его зов.
Нет, сияние не исходило от пальцев. И они не манили магнетическим теплом. Я бы обязательно учуял.
Почему же она неразумным мотыльком устремилась на невидимый свет?
Или он умел выискивать доступных девиц?
Мне такие и даром не нужны.
К своей первой жене я долго и настороженно приглядывался. На лекции по истории партии. Она проскочила перед носом профессора, только рядом со мной оставалось свободное место.
На эти бесполезные для будущих технарей занятия загоняли нас чуть ли не силой и обязательно пересчитывали по головам, чтобы в случае неявки наябедничать декану. Провинившегося лишали стипендии, а если он упорствовал в своем заблуждении, могли и отчислить из института.
Приходилось скучать на обязательном уроке.
Каждый развлекался в меру своих способностей: одни дремали, другие коротали время в настольных играх или в чтении.
А она конспектировала. Чтобы перед экзаменом судорожно не листать толстенный учебник. А порадовать профессора его же изречениями. Наизусть вызубренными им сомнительными истинами, пройти узкой тропинкой, где шаг в сторону грозил смертельной опасностью: можно ненароком угодить в ловчую яму или подорваться на мине.
И пусть от набивших оскомину слов сводит скулы, высший бал обеспечен за тяжкие страдания.
Раз необходимо присутствовать на лекции, то совсем не трудно успевать за сонным, изможденным неверными своими знаниями профессором.
Так в мысленном реестре положительных свойств и качеств поставил я первую галочку.
А та девица нарочито отделилась от коллектива. Когда все пели у костра, и одним нравились тоскливые завывания, а другие не смели противиться мнению и воли большинства.
Когда я увидел ее, мысленно схватил в охапку и шагнул в темноту. А она свернулась невесомым клубочком, обожгла внутренним огнем, сквозь одежду различил я каждую складочку тела.
Трепещущие в ожидании ласки и поцелуев маленькие холмики грудей с напрягшимися затвердевшими сосками. Плоскую равнину живота с еще не затертым выступом пупка. Редкие встопорщенные волоски на чудесной этой поверхности. Ослепительную белизну бедер, где даже солнцу не дано коснуться кожи. И хочется зарыться лицом, прижаться губами. И до бесконечности вдыхать аромат юности.
А она шагнула к нему, пальцы их переплелись, тела слиплись, уродливо метались  тени.
А я приглядывался, вынюхивал, узнавал.
Случайно проводил свою однокурсницу. По какому-то неотложному делу необходимо было поехать в тот же район.
По-разному можно приручать необъезженных кобылок. Один безжалостно и бесстрашно навалится на них. И только плотнее прижмется к брыкающемуся телу.
Сначала они кулачками колотят насильника. Или царапают и рвут спину. Или коленом ударяют в пах, а потом сами ужасаются содеянному.
Если все это и было, то в такой малой степени, что не заметил и заинтересованный наблюдатель.
Я все видел. Как, обнявшись, отступили они от костра в темень похоти и желания.
Нет, я не подглядывал, согнулся от резкой боли в паху, куда угодили копытом. Мочевой пузырь был готов лопнуть, я боялся, что не успею отбежать.
Острыми ветвями деревья тянулись к глазам, канавы и бугры ломали кости. С грохотом и скрежетом пробивался я буреломом.
Или это они повалились на землю.
А потом с треском рвал материю, разучившись расстегивать пуговицы.
          Струя ударила из пожарного рукава. Отчаянно и громко, чтобы заглушить воспаленное их дыхание, стоны боли и наслаждения.
Парили разгоряченные тела, пар оседал на деревьях каплями росы; листья, былинки, ночная живность жадно впитывали эту влагу.
И пытались увернуться от губительной моей струи.
Я возвратился к костру, когда все уже угомонились, и долго раздувал огонь на пепелище. Голова кружилась, если б навсегда можно было спрятаться в этом кружении.
- Как ее зовут, кто она такая? – набросился я на него, когда, насытившись, дополз он до костра.
За спиной его остались искалеченные деревья, как поcле взрыва Тунгусского метеорита. Бесплодная пустыня, выжженная земля или  топкие болота нашего севера. 
- Не знаю, - разлепил он сухие потрескавшиеся губы.
С трудом выбрался из пустыни и мечтал о глотке воды, а я заслонил спасительную флягу.
- Ну, какое это имеет значение… Женщина, просто настоящая женщина, - потянулся он к воде.
Я ухватил его за плечи, они безвольно смялись под требовательными руками.
- Ты надругался!.. Унизил!…Как она будет жить? – пытался вразумить безумца.
- Красиво и счастливо, - усмехнулся он. – Пока ей это нравится, пока молодая и это в новинку, - прикрылся он очередной ложью.
Или действительно так считал.
Жить, пока в новинку. И добровольно отказаться от постылого
существования, когда в очередной раз пойдешь по кругу.
Чтобы даже в чужих городах не узнавать знакомые камни и лица.
Особенно лица – мучительно пытаешься вспомнить, и женщины, кажется, тоже припоминают тебя.
Одни уже к сорока годам окончательно устают от муки узнавания, другие выживают и под этим грузом.
Слишком полно брал он от жизни, она жестоко отомстила за его торопливость.
А я назло ему долго и нудно выспрашивал у будущей жены. Кем работают ее родители, как они познакомились, что знает она о далеких предках, какие обязанности будут у каждого в семейной жизни.
Мы вместе готовились к экзаменам, иногда за день успевали одолеть несколько страниц, чаще всего не открывали конспекты.
- Нет, - сказал я жаждущему ее телу. – Ты сама потом пожалеешь об этом.
- Нет, - попятился и прижался к стене.
- Только в первую брачную ночь, чтобы по традиции показать запятнанную болью простыню…
Какой-то крюк или гвоздь больно вонзился в спину. Раскаленный гвоздь, мясо обуглилось, а жир зашипел и оплавился.
- Хотя мы уже давно познакомились, и я все знаю про тебя…, - поддался я этой боли.
- Клянусь, мы обязательно поженимся, если сегодня не успеем, завтра подадим заявление, - пытался я быть честным и обязательным.
В отместку другу, что приходил и протягивал руки.
В назидание орде насильников, что всего лишь удовлетворяли свою похоть.
Просто плоть моя разбухла, непрочная материя лопалась под ее напором.
- Да, да, - обморочно соглашалась она на все. А потом вскрикнула: – Подожди, не надо, мне больно!
-  Потерпи, это только мгновение перед вечностью, - задыхаясь, уговаривал я недотрогу.
Был одновременно с ней и в ином времени и пространстве.
С ней или с ее напарницей пришел к другу.
Она увидела его и с визгом бросилась на шею.
В том походе или в очередных наших странствиях.
А я пустой и покинутый остался у костра. С таким же изгоем, которой вовсе не тяготился своей участью.
- Выпьем, - предложил он.
- Что мне делать? – спросил я.
- Выпить, заранее создать базу; когда он вернется, то никакой выпивки ему не хватит, - научил опытный товарищ.
- После этого пить? – ужаснулся я.
- Всегда пить. А после этого такая одолевает жажда, - предположил он.
Или сам прошел через подобное. И на весах наслаждения взвесил взаимоисключающие занятия. И после скрупулезных исследований выбрал свое, выстраданное.
  - Ну, набьешь ты ему морду, если справишься, ну и что? – философски вопросил он.
Я последовал его совету. Водка была – вода, в кустах тревожно закричала птица.
Я видел, как лицом зарылся он в ее тело,  все ниже сползали вывернутые его губы. От ямочки на шее к ложбинке между грудями, от ложбинки к родинке в верхней части живота. К уродливой, похожей на болотную кочку,  поросшей жестким колючим волосом.
Женщина вскрикивала и постанывала под дотошными губами.
От родинки – колючки полегли и потеряли свою жесткость – к неровному шраму около бедра.
Нет, не бандитское лезвие, а бездушная рука хирурга искромсала материал. Здоровая лапища, и разрез получился огромным, чтобы легче было копаться.
Или шрам на две ровные части рассек живот, низ его терялся в  рыжеватых зарослях на лобке.
Так заплатила она за очередное сладострастное безумство:
вовремя не вытравила плод, остался след от кесарева сечения.
Поэтому ласки наши ограничивались строгими предписаниями, сводом правил, выработанных еще в средние века и утвержденных высшими духовными авторитетами.
Чтобы только губы к губам, грудь к груди, напрягшаяся плоть в ее лоне. И в темноте или при слабом свете ночника.
Пристойно и возвышенно, соглядатаи наверняка заскучают и задремлют от простеньких наших упражнений.
И на всю жизнь связать судьбу с одной женщиной, и даже жизни не хватит, чтобы изучить близкого человека.
Первая его жена принадлежала к древнему, разбросанному по всему свету племени, она пыталась приобщить его к вечным ценностям.
А он, представитель многочисленной и безалаберной нации, лишь отмахивался от местечковой традиции.
Все люди – братья, так воспитали нас, и мы искренне верили лозунговой декларации.
Изменил я жене тоже с женщиной из этого племени, хотя до этого не обращал внимания на национальность.
Ее подруга уехала в другой город к мужу, смущаясь и краснея, заманила она меня в чужую квартиру.
И там я вспомнил все то, что напрасно пытался вытравить из памяти.
Что видел, подглядывая за ним в наших странствиях. В походах, когда уводил он очередную подругу от костра. В квартирах, где мы собирались. В ванных комнатах случайных этих квартир.
Деревянная решетка на ванне вонзилась  в спину. Поперечные планки впечатались в кожу. Одной ногой уперлась она в раковину. Ступня скользила на скользком фаянсе. Другая нога запуталась в полотенце и сдернула его с крюка. Шуруп наполовину выскочил из  стены.
А мужчина ухватился за штырь для шторки.
И когда изогнулся в пароксизме наслаждения, сдернул его с креплений.
А может, треснула непрочная решетка, заинтригованные гуляки прислушались к грохоту любовного побоища, девушки придвинулись к своим кавалерам, мальчики напыжились, петушиные их гребни встопорщились, шпоры зазвенели. Протрезвевший хозяин в ужасе схватился за голову.
Я видел сквозь стены балаганчика. Как они в щепе и в осколках кирпича упали на пол. И боролись, разбиваясь в кровь, и не могли насытиться.
Среди гибели и разрушения, войн и землетрясений. Под автоматными очередями, под стоны и крики раненых и умирающих.
Видимо, кровь и смерть придает изощренный привкус наслаждению.
Или в тесной неудобной кабинке старенького лифта. Где пахнет экскрементами, и тяжелый этот дух пригибает к полу, где стены расписаны простодушными признаниями. Девица указывает какими сексуальными услугами могут воспользоваться желающие, ее подруга приписывает номер своего телефона. А жеребцы тут же оценивают низкий уровень этих услуг.
Более продвинутые изощряются на английском. Впрочем, знание языка ограничивается несколькими расхожими фразами.
Чтобы дверцы не открылись, он сдернул ремень и обмотал им ручки.
Лифт раскачивался, перетирался канат.
И когда престарелая чета не смогла попасть в лифт, то старики не стали проклинать нынешних и ссылаться на свою целомудренную бесцельно истраченную жизнь. А, бережно поддерживая друг друга, заковыляли по бесконечным ступеням.
В лифте, где невозможно развернуться, а застарелые запахи выдавливают слезы.
Или на тупиковой площадке запасной лестницы, где вековая пыль поднимается удушающим облаком.
Потом он так и не избавится от этой пыли, и при кашле будет отхаркивать кусочки пораженной ткани.
Но вовсе не это приведет к гибели.
Некая обитательница последнего этажа отправилась на поиски любимой кошки. И рванулась на шум и пыхтение.
Собравшиеся со всей округи коты наверняка терзали ее любимицу.
Сквозь пыль различила слипшиеся фигурки. Прижала ладони к груди и так надавила, что перехватило дыхание. Даже забыла о своей кошечке.
Говорят, везде можно приспособиться кроме абажура.
Плохо знают наших людей составители анекдотов. Если как следует ввинтить крюк…
На абажуре, на радиомачтах, на проводах под высоким напряжением – везде испытывал он судьбу и всегда выпадал ему счастливый жребий.
Даже на заброшенной парашютной вышке.
- Если ты меня любишь…, - попробовала спровоцировать его очередная девица.
После десятого совокупления. И самые выдающиеся самцы рано или поздно не могут удовлетворить их ненасытность.
- Ну конечно, - вяло согласился он.
В пустоту уходила двутавровая балка, с которой когда-то сталкивали парашютистов, требовалось уцепиться за крошечные выступы кончиками пальцев, добраться до конца балки, перебросить руки и вернуться обратно.
- Если уважаешь! – попробовала она по-другому избавиться от него.
- Ну конечно, - так же вяло повторил он.
- Если ты любил и уважал хоть одну женщину! – напрасно кричала и билась женщина.
Это было все равно, что после опытных пьяниц выжать хоть  каплю из пустой бутылки. Или, когда вино превратилось в уксус, вернуть ему начальный вкус и аромат. Или одной рюмкой напоить толпу жаждущих.
- Я сейчас брошусь! – напугала девица.
- Бросайся, - согласился он.
Над пустотой занесла ногу. Но так прочно и судорожно вцепилась в ржавые конструкции, что они намертво впились в ладони.
Обнаженная в ночной прохладе, опаленная своим безумным жаром. Напрасно надеясь в очередной раз соблазнить его.
- Если тебе хоть что-то значит мужская дружба! – нащупала она надежную опору.
Ему значила. И мне тоже.
И поэтому я сопротивлялся, когда нас растаскивали в разные стороны. Каждая очередная его жена все с большей настырностью и настойчивостью.
Особенно последняя, негласная. Наверное, ощущая эту незаконченность и неполноценность, и тем больше ненавидя былое его окружение.
Черные очки закрыли глаза и верхнюю часть лица, но я бы увидел, если б она посмотрела на меня. Догадался бы по  неприметной судороге лицевого мускула, по еще больше набрякшим на руках жилам.
Перед иконами чадили свечи, пахло паленым волосом, тленом и лампадным маслом, с амвона бубнил батюшка, посетители огибали гроб и оглядывались на мертвеца, губы его были расплющены в незаконченном поцелуе.
Иногда я встречался взглядом с его матерью, ничего не отражалось в  пустых глазах, невольно я опускал голову.
Будто был виновен в том, что пережил друга.
Не виновен, а разумно осторожен, и там, где он без оглядки бросался в топь жизни, заблаговременно подкладывал досочку. Пусть шаткую и ненадежную, но всегда можно ухватиться за нее и дождаться помощи.
Тогда на вышке девица допекла его невразумительными обвинениями в предательстве и отступничестве.
Что они понимают в мужской дружбе?
Я счастлив, что родился мужчиной. Насколько проще наши отношения.
Когда ссорятся женщины, то после недомолвок и двусмысленных фраз на всю жизнь остаются врагами.
А мужчина может ударить. Но мордобой только укрепляет дружбу.
Она ударила – подло и расчетливо, он поддался на провокацию. Ухватился за крошечные выступы, пальцы медленно поползли по изъеденному временем железу. Заусеницы рвали мясо, он цеплялся за эту боль.
Разом протрезвев, подлая девица замерзла на ночном ветру, прикрылась рубашечкой. А потом, чтобы не закричать, кляпом забила ее в рот.
Зажмурилась, когда соскользнули пальцы одной руки. Но разобрала тяжелое его дыхание, поклялась, если он выживет, вернется…
Он выжил, но не вернулся.
Кое- как сползла она по лестнице. Бесконечным маршрутом побрела к неизведанной новой жизни.
На следующий день я забрался на вышку. Но перекинул через стрелу страховочный конец и пристегнулся к нему карабином. Сорвался почти сразу, веревка больно впилась в поясницу.
И не успел повторить попытку. К вышке мчались спасатели и милиция.
На машине спасателей был намалеван красный крест, санитары приготовили смирительную рубаху.
Из кустов я наблюдал, как милиция оцепила опасный объект. Саперы прикрепили взрывпакеты к опорам. Главный крутанул ручку адской машины.
Прежде чем разлететься осколками, конструкция приподнялась в столбе огня. Гибельной ракетой на старте.
Потом от грохота заложило уши. Падали раскаленные камни, земля дымилась.
Мы выпили за светлую память очередного приключения.
У первой его жены отец умер от пьянства, женщина в трезвости воспитывала  мужа.
Как, впрочем, и мать сына.
Отец его, классный специалист, натурой брал за свое мастерство. Начальник цеха заранее наливал в ковшик лекарство, подступая к нему со сложным заказом. Строго по мерке, чем сложнее было задание, тем больше булькало в ковшике. Мастер принимал, и пока колдовал над железом, спирт не брал его. Хотя некоторые дозы могли свалить и самого выносливого.
Они и валили, стоило выбраться за проходную.
Но после того как мастер починил ворота в гараже вытрезвителя, спецтранспорт с почестями довозил его до дома. А там жена или сын подбирали груз на лестнице.
Поэтому пить нам приходилось в походных условиях.
В очередной раз расположились мы около развалин парашютной вышки. Стакана не нашлось, по очереди прикладывались к бутылке.
Первый глоток комом встал в горле. Я едва сдержал рвотные позывы.
- Просто не туда попало, - отдышавшись, объяснил другу.
Среди прочего прошлись мы и по женщинам.
- Не нужны мне подобные бабы, - отказался я после очередного глотка. Рвотные позывы не проходили, я пытался подавить их словесным поносом.
- Можно подумать, что ты специально находишь таких в грязи и на помойке!
А он не давился отравой,  наоборот, удовлетворенно прислушивался к организму. Как медленно разливается живительное тепло. И вот уже прозрачны стены притонов и доступны ночные слова страсти и страдания.
Что смешны и неуклюжи при дневном свете, и мы успешно прячем их за дежурными фразами.
Но по ночам, наедине с любимой…
Кончики пальцев обретают необычную чувствительность, после каждого глотка, каждого прикосновения все полнее затопляет тебя наслаждение.
Поэтому, обессилев после многочисленных совокуплений, все чаще хватался он за бутылку.
Напрасно пытался я не отстать от него.
И тем более не мог признаться в своей несостоятельности многочисленным его подругам.
- Случайно встретились, приняли по пузырю, - покаялся последней соратнице.
Руки ее перевили толстые вены, ноги отекли.
Она попятилась от вывернутых насмешливых губ, наткнулась на скамейку около колонны. Бабули потеснились, она по-старушечьи сгорбилась, не сразу расправила плечи.
Прощаться пришел весь отдел, начальство обещало подъехать на кладбище.
Ребята истомились в духоте и ожидании и все чаще выскакивали на улицу. По двое, по трое забегали в пивнушку.
Мы в их годы прятались по пустырям и столовкам. Бдительная милиция старательно вылавливала нарушителей. Обычно нам удавалось уйти от них.
- В грязи и в отходах! – отгородился я от него на очередной попойке.
Прежде чем принять, ласково огладил он бутылку. Как любимую женщину, нежнее, чем женщину.
- Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха! – сам себя опроверг я изречением полузабытого поэта.
Но это было все равно, что метать бисер, азбуку одолел он на уровне детективов.
И когда Иван, на мгновение оторвавшись от пузыря, назвал поэтессу, я снова содрогнулся от боли в желудке.
Так случалось всегда, стоило ему утащить в лесок очередную жертву.
Или отравился некачественным продуктом. Попалась несвежая водка. Зажав ладонью рот, рванулся к ближайшим кустам.
Меня вырвало, пока я мучился, он расправился с бутылкой.
- Если мы будем разбрасываться на женщин и выпивку, то ничего не добьемся! – тихо, но твердо заявил я.
- Не знаешь, чего должны добиться? – удивился его легкомыслию.               
  - Во всяком случае утвердиться, стать известными и признанными! - научил неразумного мальчишку.
Я пытался, штурмовал  академические двери.  И не мог одолеть броню. Изредка двери приоткрывались, в щелочку выбрасывали  мои труды. Сначала напечатанные на машинке, с многочисленными поправками и подтирками, потом чистые, сработанные на компьютере.
Если б тараном можно было пробить стены и ворота.
- Я не буду разбрасываться, - обещал я другу. – Жена – это для удовлетворения физиологической потребности, положено раз в неделю или в месяц. Чтобы не застаивалась кровь. Чтобы обновлялись клетки организма.
Так заявил я другу.
А сам, воровато озираясь, последовал за почти незнакомой женщиной. Она была старше меня и уже отчаялась найти достойного спутника.
Из древнего племени, вековыми преследованиями разбросанного по всему свету.
Как одна из его жен.
Я понадеялся на ее мудрость, что по крупицам накапливали поколения предков.
И она оценила мои труды, в грязи и навозе отыскала зерно истины. Другие не могли различить его и под микроскопом.
- Выпьем, - предложил я испуганной женщине.
Она устроилась на краюшке стула, плотно сжала колени, таким образом надеясь защититься от насильника.
А меня больше всего интересовали отзывы специалистов.
- Я не пью, почти не пью, - отказался специалист.
Боялась и боролась с желанием. На кровати лежали детские игрушки – желала отдаться прямо на полу, на пыльном, потертом ковре с впечатанными в него следами чужой жизни.
Между коленями зажала ладони, нахохлилась замерзшей птицей.
И тогда я рассказал о своем друге, о его нечистоплотной ненасытности, о неуемной жажде жизни, что рано или поздно погубит его.
Так и случилось. Когда скрутила смертельная болезнь, но еще несколько месяцев можно было промучиться под капельницами и бессильным кудахтаньем родных и близких.
Он отказался от этой отсрочки.
Я пророчески увидел и горьким вином почтил его память.
Женщина тоже почтила.
- Ты талантлив, но время гиблое, - заявила после первой рюмки.
Столько талантливых людей валяются под забором, я не хочу походить на них, едва не откликнулся я на любовное признание.
На этот раз выпивка не брала, а подруга  изрядно захмелела.
И когда  содрал с нее платье, почти не сопротивлялась. Разве что застыла и окаменела, трудно обнажить манекен.
- Это как на пляже, как другие женщины на пляже, - обморочно повторяла она.
Могла бы и понаряднее вырядиться для первого свидания. Старенький бюстгальтер врезался в разбухшую от неудовлетворенного желания грудь, жир нависал над его чашками, из-под трусов выбивались черные курчавые волосы.
Она зажмурилась, спряталась за очередной фантазией.
- Как на приеме у врача, - придумала женщина.
- Сама раздевайся, - пожалел я несчастную.
Прошипел сквозь стиснутые зубы, едва ли можно было разобрать этот шепот.
Руки ее плавно изогнулись, пальцы дотянулись до застежки на спине. Движения обрели змеиную гибкость.
Невесомая тряпочка упала на пол.
Так же плавно и обречено подцепила резинку. И вышагнула из трусиков, еще одна тряпочка упала к ногам.
Потом послушно и покорно легла на кровать. Ребенком в окружении игрушек.
Но замерзла без моего тепла, рембрандтовской Данаей прикрыла лоно ладонью.
Обнаженная прекрасная женщина, под одеждой было не разобрать это совершенство.
И другой бы навалился, истоптал ее. Тем более плоть моя болезненно распухла, под кожицей вздулись черные вены.
Батюшка приступил к прощальной церемонии, лоб усопшего обвязали поминальной лентой. Невнятные слова молитвы сливались в болезненный бесконечный стон.
Но многие успели принять и готовы были вынести эту пытку. Свечи в их руках не дрожали, мать его понурилась, и все не решалась запалить фитиль.
А женщина потеряла ориентацию, свеча наклонилась, капли воска иногда падали на башмаки и застывали разлапистыми кляксами.
Напрасно и бесполезно жалею я женщин, они откликаются враждой и презрением.
Я попятился от голой незнакомки, наткнулся на стул и опрокинул его.
Она позвала, молча и требовательно протянула руки. Такие длинные и гибкие, что почти невозможно было увернуться.
Щупальца со смертельными присосками. Чудище обхватывает ими жертву и до последней капли высасывает кровь.
Глаза ее горели огнем безумия.
Я опрокинул стул, ухватился за полку с книгами. За тома, набитые ненужными знаниями и пустыми эмоциями. Будто поможет чужой опыт. И все пытался увернуться от ее щупальцев.
Искупая вину друга, возвращая достоинство обесчещенным и поруганным.
Если б мог объяснить это женщине. Но только змеиное шипение вырывалось из сведенных судорогой губ.
Отступал, отдирая вцепившиеся руки. Царапины и раны кровоточили.
Женщина извивалась в муках сладострастия. И пыталась эрзацем, бледным подобием близости скрасить одиночество.
Оглаживала живот и грудь. На коже оставались красные воспаленные пятна.
Другая рука воровато заползла на бедра. На ней вздулись жилы. Женщина застонала под безжалостной рукой.
Ладонями зажал я уши.
Отступал, оставляя кровавые следы.
И как честный и добропорядочный семьянин немедленно повинился жене, не утаив подробностей.
А он отрицал даже очевидные истины. И они почему-то верили самому оголтелому вранью.
Все в мире основано на равновесии, я признался и в неосуществленных намерениях.
Придумал толпу поклонниц, готовых на все по первому зову. Измыслил безумные оргии, которым мысленно предавался, как и большинство подобных мечтателей.
Скоро нашла она достойную замену. Ее избранник постепенно довел ее до скотского состояния.
И поэтому гроб, когда вцепился я в ручку, стал тяжелее  еще на одну загубленную жизнь.
Автобус тронулся, рессоры просели и потеряли упругость, ящик с грохотом подпрыгивал на ухабах.
Его мать наконец признала меня и кивнула.
Последний раз видел я ее несколько месяцев тому назад. Как всегда пожаловалась она на сына. Вместо того чтобы лечиться, окончательно доконал он себя бесконечными загулами.
И убегая от надзирателя, прятался в ее квартире. А когда звонил телефон, требовательно и просительно прикладывал палец к губам. Она не могла отказать сыну. И ночью он не спал, то неподвижно сидел над бутылкой, то тяжело бродил по кухне. По крошечному тюремному дворику, сапоги протоптали глубокую колею.
Она боялась, что он переломает мебель или подожжет квартиру.
Телефон, когда он скрывался у нее, не умолкал даже ночью. Чтобы спрятаться от тоскливых его криков, нахлобучивала она на голову подушку.
И я, конечно, был виноват в том, что не остановил его в оные времена. Что не отобрал очередную бутылку и не разбил ее вдребезги. Что не разогнал свору окружавших его баб. Что позволил размениваться по мелочам, а не направлял его усилия в нужном направлении. И тогда он мог стать не только начальником отдела, но главным инженером или директором крупного предприятия. Или руководителем главка, или министром, или президентом республики.
А много ли толку в том, что, закупая станки для завода, достаточно поколесил он по Европе?
Обременительные эти поездки обернулись богатыми подарками для случайных подруг, себе  он приобрел машину и гараж.
К тому времени после многочисленных разводов остался без крыши над головой, мать не решалась прописать к себе непутевого сына.
Потянувшись за ним, я тоже обзавелся развалюхой, под которой больше приходилось лежать, чем использовать ее по назначению.
И даже решился отправиться в зарубежный вояж.
Поездка ограничилась ближайшей таможней, толком не удалось пересечь и границу.
В банках с пивом везли мы спирт, надеясь выжить в тяжелые годы копеечной этой контрабандой.
Конкурирующая фирма заложила дилетантов. На границе нас  ждали. Банки выбросили в мусорный ящик, злоумышленникам прокатали пальцы, сфотографировали в фас и в профиль.
И с уничтожающей записью в паспорте отпустили обратно.
Чтобы получить этот паспорт, долгие недели собирал я справки. И выгребал из кармана последние медяки.
А ему преподнесли все на блюдечке. Директор приказал, секретарша подсуетилась, на все ушло два дня.
А потом напрасно выпытывал я подробности этих поездок. И обогатился разве что знаниями о кабачках и о подаваемых там напитках. И о том, как просто попасть в соседнее государство. Пограничника посчитал он местным гаишником. А в языках никогда не был силен и не мог отличить романскую группу от германской.
Несколько фирм выпускали похожие станки, он якобы не выпрашивал подачку, они сами бегали за ним.
Выбрал тех, что обещали заплатить в России.
Или случайно обнаружил солидную сумму в портфеле после встречи с торговым представителем.
Сам он настаивал на последней версии, с кривой  ухмылкой поддакивал я рассказчику.
- У них так принято, - приобщил он меня к современности.
- А как же честь и совесть! – пристал я к нему, как к женщине.
И тогда он высказался, нагромоздив в одну кучу все известные нам ругательства.  Я разобрался в бессмысленной мешанине.
И одолжил у него толику украденного богатства, в свою очередь, забыв о так называемых чести и совести.
Пустые эти понятия ломкой скорлупой лесного ореха хрустели под ногой. Я давил, пока судорогой не свело икры.
Когда-нибудь я верну долг. Но не его подруге, что овладела большей частью добычи.
На эти деньги приобрела квартиру для своей дочки.
Хотя его единственная и родная жила в коммуналке, где соседи-наркоманы ежедневно устраивали разборки.
Но не желала признавать отца-предателя. Так воспитала ее мать.
Он не настаивал. Считал, что алиментов вполне достаточно для ее развития.
А я почти ежедневно бывал у своей дочки. Приходил в ненавистную квартиру, улыбался бывшей и ее супругу. Иногда выпивал с ними.
Чтобы не потерять дочку. Чтобы в ее жестах, поступках увидеть свое отражение. Но не как в зеркале, а в воде, потревоженной брошенным камнем. Волны отразятся от берега, вода пойдет рябью. И в этой смазанной картине признать родное и близкое.
Чтобы было кому утешить одинокую старость. А по необходимости подать воду.
Он не заглядывал в отдаленное будущее и, верный своим принципам, одолел только половину пути.
И словно специально искал погибель, на машинах устраивали мы гонки на выживание. Он – достаточно приняв перед заездом, я – лишь пригубив смертельную отраву.
Взревев мотором, устремлялся он к финишу. Я пристраивался за ним, напряженными чувствами улавливая каждое его движение. Одним болидом мчались мы по выскакивающему из-под колес городу.
Мне не надо было смотреть на дорогу, так доверял я лидеру. Его задний бампер в вершке от моего переднего.
На стекле расплющено испуганное лицо. Промелькнет домик на обочине. Пес надорвется в безмолвном лае. Молодуха склонится над колодцем. Ветер задерет юбку и оголит ляжки.
И все это боковым, периферийным зрением. Не остановиться в безумной гонке, не передохнуть, не перевести дыхание.
Обгоняя медлительных и неуклюжих «чайников», выскакивая на тротуар или на встречную полосу движения. С левой стороны обходя трамвай, распугивая прохожих.
Одним смертельным болидом в гонке, где ставки делают сами гонщики.
Я загадывал, если приду первым…
Напоследок мне удалось это. На финишном отрезке, где победитель преждевременно сбавил обороты и вскинул руки.
А я, разогнавшись в разреженном воздухе за его снарядом, задыхаясь в безвоздушном пространстве, грудью накатился на ленточку. И вывалился из машины, чтобы насладиться овациями и восторгом зрителей.
Перегревшаяся его тачка парила, за клубами пара с трудом различил я водителя, грудью навалившегося на баранку. Руки бессильно свесились, волосы спутались, под этой путаницей просвечивал череп. А ушные раковины – я впервые заметил – заросли черным волосом.
- Ты что, я нечестно обыграл,  это не считается! – отказался я от победных лавров.
- Каждый день отвозить ее на работу и высаживать за несколько кварталов. Выкуривать две сигареты и подъезжать самому, - сказал друг.
Я не признал мертвый его голос.
- Подними голову, посмотри на женщин! – потребовал я.
Иван попробовал. В тяжелый неподъемный груз надо было вцепиться обеими руками. Но сухие плети рук отозвались слабой дрожью.
Если раньше охотился он в дальних угодьях, то с годами все сужал круг поисков. И последнюю подругу отыскал в отделе. Поверив в начальника, ушла она от мужа. Тот работал там же, получился классический любовный треугольник.
И брошенный муж старался не показать, что знает о ее выборе, сослуживцы тоже не знали, хотя и перешептывались за спиной.
До этого не заботился он о приличиях; став начальником, частично приобщился к эфемерным этим понятиям.
После работы поджидал ее вдали от предприятия.
А по субботам увозил на дачу и не доезжал до поселка, где тоже все знали друг друга.
- Надоело работать извозчиком, - признался он.
Как в далекой юности плечи его смялись под моими требовательными ладонями. Но если тогда мускулы готовы были напрячься и стряхнуть назойливые руки, то теперь безвольно поддались напору.
- Середина пути, еще много впереди! – пытался я излечить занемогшего друга.
- Тысяча женщин, миллион бутылок, десять миллионов ссор и разлук, - оглянулся он на пройденное.
- Будут еще тысячи и миллионы! – настаивал я.
- Ладно, давай выпьем! – справился он с черной меланхолией.
Поднял руки и голову.
Но я услышал, как жалобно захрустели кости, и едва не обломилась истончившаяся шея.
После той гонки, того разговора жизнь его пошла под уклон. Или сорвался он с крутого склона.
Так долго и терпеливо карабкаешься на холмик, надеясь, что спуск будет пологим и необременительным. Но впереди обрыв, словно ковш экскаватора вгрызся в породу.
Если раньше, следуя первобытным инстинктам, в любой момент мог он пуститься во все тяжкие, и не требовалось разрешения  очередной подруги, то теперь пытался уйти от постылых объяснений.
И пешком возвращаясь под ее кров – в машине отказало сцепление, полетел синхронизатор, задрались поршня, и не было сил и желания отремонтировать механизм, - вдруг вспоминал, что оставил в столе важную бумагу.
- Всего несколько секунд, - объяснял излишне подозрительной подруге.
Ранее замечал протянутые к нему руки и безоглядно впутывался в любую авантюру, теперь с такой же легкостью обрывал цепи, которыми опутала его женщина. Напрасно укрепляла она звенья.
Управлялся быстро, в сейфе всегда хранилась дежурная бутылка. А если мало было этой отдушины, забегал в ближайшую пивнушку.
А когда по субботам отправлял ее на дачу, звонил мне.
Всегда находились неотложные дела, с которыми невозможно было справиться одному. В ванной сгнили провода, а когда я попытался заглянуть в распределительную коробку, он отмахнулся от нелепых поползновений. Еще романтичнее мыться при свече и с ведром воды ходить в туалет. А если плечом посильнее упереться в перекошенную дверь, то поддадутся и крепостные ворота.
На одной из наших посиделок придумал он поделиться подачкой с главным инженером.
- Ты с ума сошел! – взорвался я.
Он неопределенно пожал плечами.
- Больше ты никогда не поедешь за границу! – предсказал оракул. – Станки будет закупать главный!
Раньше после каждого глотка прислушивался он к организму. Слышал, как разливается живительное тепло. А теперь просто запрокинул голову. Отрава одной большой каплей провалилась в желудок.               
Когда-то и нескольких часов не мог высидеть без женщины, а теперь считал мгновения, подаренные ее отсутствием.
- Он не разбирается…Пусть закупает, - согласился специалист.
- Чтобы потом выбросить их на свалку?
- Какая разница, - отмахнулся мужчина. Словно отогнал назойливое насекомое.
Я зажмурился под его ладонью. Но рука не ударила, бессильно упала.
И не разбудить, не расшевелить его.
Наверное, он поделился с главным, больше его не пустили за границу. Или он сам отказался от обременительных поездок.
В последнюю отправился на стареньком, кое-как подлатанном автобусе. Машины неохотно обгоняли катафалк, а если спешили, то заранее перестраивались на другую полосу.
Сопровождающих растрясло на бугристых сидениях, мать болезненно морщилась при каждом толчке.
Женщина сняла запотевшие очки, под глазами залегла глубокая синева, взгляд ее полоснул ножом.
Город кончился, вернее сменился оградой кладбища, могилы с покосившимися крестами подступили к забору.
Впереди угадывались дома новостроек, мертвые всегда соседствуют с живыми, но мы стараемся забыть о печальном соседстве.
Машина наконец протиснулась узкими воротами и с тяжелым вздохом остановилась около конторы.
Другой автобус уже поджидал нас, предприятие не поскупилось, профсоюз выделил деньги. Там доставали стаканы и готовили нехитрую закуску.
Мать не жаловала последнюю его подругу, но ухватила ее за руку на крыльце конторы.
Мучительно, до спазм в желудке, до головокружения захотелось выпить. Я никого не знал в другом автобусе, больше всех суетился невзрачный мужичок небольшого роста. Чем- то похожий на женщину в черных очках, я догадался: длительная совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток на лица, и не сразу удается избавиться от опознавательного знака.
Женщина не посмотрела на него, а он проводил ее недобрым взглядом.
Наверное, не особенно печалился о безвременно усопшем начальнике, глаза его ввалились, подглазья почернели и смялись глубокими складками.
Я не попросил, он сам плеснул в стакан, не обделил и себя.
Наверняка, пили мы за разные вещи. Он – хоть за какое-то разрешение проблемы, я же пытался ощутить, как органы пересохшей губкой впитывают целительную влагу. Но в горле першило от бесчисленных сигарет, и словно колючий шар продирался по пищеводу.
В последнюю нашу встречу он так же мучился.
Надежды не было, врач, презрев наши обычаи, сказал правду.
Наверное, повышал квалификацию на Западе. Там по- иному
относятся к пациентам и напоследок дают им шанс.
Будто за несколько месяцев можно написать гениальное произведение, открыть теорию относительности или осчастливить втоптанных в грязь женщин.
Все отрицательное исходит с Запада, оттуда заразили нас чуждыми идеями демократии и так называемого равенства, там обострилась его болезнь.
После встречи с торговым представителем все чаще надрывался он в кашле. И сплевывал мокроту в платок, а потом выбрасывал окровавленную тряпку.
- Надежды нет, - сказал он.
Подруга на этот раз не отправилась на дачу, далеко было ехать к матери, мы устроились прямо за магазином на загаженных досках, где обычно собирались местные завсегдатаи.
На этот раз они разбрелись в поисках пустых бутылок.
Он сел тяжело и скрипуче, даже не стряхнув грязь, не поддернув брюки.
Напрасно женщина ежедневно отпаривала их, материя пузырилась на коленях.
Мне хотелось устроиться рядом с ним, обнять друга, утешить его единственно необходимыми словами, не отыскал таких слов.
Возвышался над ним нелепым укором здоровья и долголетия.
Все мои родственники доживали до преклонных лет и даже в глубокой старости сохраняли ясность мышления.
- Надежды нет, - сказал он, и выпивка впервые не облегчила страдания, колючий шар разодрал глотку и пищевод.
Я не притронулся к бутылке, не потому что брезговал пить после умирающего, а вняв увещеваниям его матери.
Хотя не сомневался в бессмысленности жертвы, разве он последует моему примеру?  Иван никогда не заезжал  в чужую колею, дорога завела его в тупик, взрывом разметало дорожное покрытие.
- Всегда есть надежда! – Отпрянул я от бутылки.
Навис над ним, но слова не падали, не наваливались тяжелым грузом, их тут же уносил ветер.
Он опять глотнул, еще один колючий шар разодрал внутренности.
- Если повиниться, найти всех обиженных! – придумал я.
- Доктор «смерть», - невпопад вспомнил умирающий.
Я слышал о таком. О чудовище, делающим смертельную инъекцию безнадежно больным.
Я бы ни за что не обратился к убийце. Надеялся бы вопреки очевидному.
- Ну не всех, а кого можно найти, - сказал я.
- Я привез пузырек…На всякий случай, - усмехнулся больной.
- Поделиться остатками денег! Хотя бы с дочкой! – настаивал я.
- В самом конце человек остается один, - потянуло его на дешевую философию.
- Неправда, мы вместе! – крикнул я.
Так громко, что поднялось потревоженное воронье, и задрожали стекла.
Как на наших гонках - бесполезно было вспоминать об этом.
Если повиниться и тебя простят обиженные…
Я верю, нас окружает энергетическое поле. Ненависть болезнями и смертью наваливается на нас. Надо заменить ее жалостью и состраданием.
Словно нуждался он в этом.
- Вместе? – переспросил мужчина.
Я попытался заглянуть в глаза. Но голова его поникла, нас разделила решетка. И чем больше я бился и пытался раздвинуть штыри, тем толще они становились. Пока не обернулись стеной, из-за которой едва слышен был голос.
- Ты всегда был лишь моим хвостиком, - усмехнулся умирающий.
Энергетическое поле почернело предгрозовым небом.
Так же наотмашь, безжалостно хлестал он использованных женщин.
- Ненужным и нелепым хвостиком, рудиментарным органом
спустившейся с дерева обезьяны, - угадал я его слова.
Так когда-то врачевал он женщин. Растоптав их и унизив и в ненависти возродив заново.
Волосы мои встопорщились, на одежде вспыхивали искорки. Ослепительными сполохами взрывались в голове.
- А у хвостика никогда и ничего не получается, - усмехнулся мужчина.
Спрятался за глухой стеной, напрасно разбивался я на ее камнях. Они были пригнаны блоками египетских пирамид.
Если б так оттолкнул он меня в далекой юности. Когда еще только по образу и подобию лепишь свою жизнь и можно хотя бы попытаться.
Сказочным персонажем за волосы вытащить себя из болота. Что все глубже и неотвратимее засасывает.
           - Я специально до непотребства, до бессмысленности  искажался  перед тобой, - ударил мужчина. -  Чтобы посмотреть, как далеко ты зайдешь.
Не ударил, а вогнал гвоздь в сердце. И поворачивал его, привычно наблюдая за моими конвульсиями.
- А ты не умел далеко, всегда останавливался на середине.
Он насытился, упырем высосал мою энергию. И казалось, уже ничто не вырастет на мертвом песке.
- Чтобы брать сполна, надо отдавать без оглядки, - сказал он. – А  ты умел только брать, - окончательно оттолкнул меня мужчина.
Которого ошибочно посчитал я другом. Оказывается, дружба наша покоилась на зыбком фундаменте.
Уходил я, не оглядываясь. Долго и мучительно осваивая забытое искусство ходьбы. Кости скрипели, ноги не сгибались. Чтобы не упасть, как можно шире ставил я их.
Девицы шарахались от моей улыбки. А я был готов осчастливить всех. Навалиться, затоптать, замучить своей похотью.
Если это им нравится, если даже в преклонных годах цепляются они за светлые эти воспоминания.
Или еще более изощренно надругаться над ними.
Как поступил со мной бывший друг. Грудью и лицом швырнул на стену. И наваливался смертельными толчками. Каменная крошка впивалась в тело.
Так бы поступил я со всеми девицами. Ибо они не заслуживают снисхождения.
Но даже самая распоследняя шлюха не покусилась на меня.
А в полупустом ночном автобусе пассажиры как можно дальше отодвинулись от изгоя. Или я сам забился в угол.
Приехав, обыскал квартиру. Не обнаружил и запаха женщины, я сам придирчиво  уничтожал их следы.
Хотелось распахнуть окно и позвать человека. Сродниться с женщиной, которая, наконец, поймет и оценит.
Потому что мужская дружба основана на грубости, но не всегда мордобой укрепляет ее.
Хотелось дойти до конца, как завещал бывший.
Он дошел, неэкономно, в форсированном режиме израсходовал  топливо.
Не знаю, придумал про пузырек или отказался от лекарств и лечения. От очередной порции химии и радиации, от которых изрядно вылезли волосы, а душа окончательно зачерствела.
Никто не сказал, не сообщил, я точно узнал без подсказки.
И сгорбившись, стараясь не думать, не вспоминать, поплелся на отпевание.
Как положено, провожали его родные и близкие, по долгу службы маялись ребята из отдела.
Дочку и бывших жен не известили, они не обладали изощренным моим чутьем.
Бумаги, наконец, оформили, катафалк пополз по аллее, за ним потянулись провожающие. Каждый был сам по себе, мать уже не опиралась на плечо его подруги.
Подъехал микроавтобус с начальством, те не вышли, машина пристроилась за толпой.
Прощались на крошечной полянке, двое дюжих парней оттеснили меня, я не сопротивлялся.
Парни, похожие на вышибал или на наемных убийц, видимо их приставили приглядывать за нежелательным свидетелем.
Я наблюдал за похоронной командой, лица мужиков были показательно сосредоточены.
Один лопатой измерил длину гроба и удовлетворенно кивнул. Рыли они на глазок, их не подвел глазомер.
Другой проголодался и достал из кармана замызганной куртки бутерброд в промасленной бумаге. Тактично отвернулся.
Третий, изготовившись к долгому ожиданию, задумчиво оперся на черенок лопаты.
Первым выступил профсоюзный деятель. Блеклые, выхолощенные слова любви, памяти, дружбы и уважения падали осенними пожухлыми листьями.
Охрана моя еще не насторожилась, одежда их не взбугрилась тугими бицепсами.
Настолько сухие и мертвые слова, что друг насмешливо вывернул губы.
Его мать оказалась рядом со мной.
Женщина искренне гордилась приездом высокого начальника.
Директор предприятия – то ли член-корреспондент, то ли академик – не снисходил до прощания с рядовыми сотрудниками. А значит, сын ее достиг и добился.
- Директор к министру заходит, его знает президент, - шепнула мать.
Академик прокашлялся перед прощальной речью. Трибуны не было, вскарабкался на холмик.
Наверное, когда-то это было надгробие, но могилу забросили, раковину утащили, еще одного бывшего вычеркнули из нашей памяти.
Много таких холмиков попадалось на кладбище.
Выступающий широко расставил ноги, чтобы не соскользнуть с возвышения.
Так же широко ставя ноги, возвращался я после встречи  с другом.
Густой, хорошо поставленный голос завораживал, гипнотизировал слушателей. И можно было скормить им любую сомнительную истину, и они заглотят приманку.
Я сомкнул губы, чтобы случайно не попасться на крючок.
В свое время предприятие оказалось в глубоком, затяжном кризисе, самые бойкие и отчаянные мотались по стране в поисках заказов. И по крупице, по зернышку склевывали их.
Он мотался, сказал академик. Голос его упал до густого, проникновенного шепота.
Женщины, обычно, теряют голову от такого.
Глаза их взмокли и покраснели.
Но могильщики всякое слышали, один закусил и аккуратно сложил обертку, другой подравнял края ямы, а третий – задумчивый – ногтем провел по лезвию лопаты. На этот раз не понадобился оселок.
Товарищ наш верил, сказал директор, и своей верой пусть не сразу, но зарядил самых недоверчивых и отчаявшихся.
- Даже вашего покорного слугу! – пошутил он.
Мало кто разобрался в шутке, тогда служил он в Главке, и никакой силой было не затащить его на агонизирующее предприятие. Лишь потом, когда местные приспособились к изменившимся условиям…
Мать внимала каждому слову.
Силу, здоровье, жизнь отдал производству, сказал директор.
Я ощутил, как тошнота подступает к горлу, а мочевой пузырь готов лопнуть.
Так случалось, когда уводил он в кусты и в постель очередную девицу. И наверняка привлекал их не производственными проблемами.
Или когда прислушивался, как разливается живительное тепло. Днем, ночью, на отдыхе и на работе.
Или когда выпрашивал подачки у фирмачей и торговых представителей.
И пусть баксы вроде бы сами запрыгивали в карман, но требовалось предварительно оттопырить его.
Мотался, возрождал, врачевал неверующих, доставал детали и комплектующие, молотобойцем забивал сваи, с тачкой осваивал стройки первой пятилетки, не жалел себя и не думал о себе, сказал директор.
Мать истово кивала на каждую его ложь. Глаза ее распахнулись, женщина, казалось, помолодела.
Зажимая ладонью рот, сгибаясь от боли в паху, попятился я от них.
От расхлябанной охраны, что даже не удосужилась последовать за подозреваемым.
От возни в кустах, от стонов боли и наслаждения.
От бесконечных бутылок; и не хватало терпения дотащить их до дома. Прямо у прилавка приникал он к источнику.
От машин и гаражей, что приобрел он на уворованные деньги. От квартиры любовницы, тоже слепленной из этой же суммы.
Забежал за полуразрушенный склеп, так рванул материю, что посыпались пуговицы.
Струя ударила – я уже не слышал лживый вкрадчивый голос, - выжгла дыру, наполненную мутной, парящей жидкостью, травинки вокруг нее пожухли и почернели.
Потом меня вывернуло наизнанку, желчью и горечью, что скопились за долгие годы.
Покачиваясь, но стараясь ступать прямо, вернулся я обратно.
На костюме остались пятна желчи и мочи, земля и глина заляпали брюки.
Соглядатаи брезгливо отступили от изрядно набравшегося поднадзорного.
- Он был такой, такой, - бредово и обморочно повторяла мать.
Забыв, как бессонными ночами тяжело вышагивал он по кухне. И как она боялась, что подожжет он квартиру. Или в лучшем случае переломает мебель.
А я все помнил. Но не собирался делиться воспоминаниями.
- Он был такой! – подтвердил главный инженер, когда директор выдохся и исчерпал запас фимиама.
Тоже невзрачный мужичок, как и отвергнутый муж последней его избранницы.
И наверняка, приглашая  домой соратника, прятал от него супругу. Запирал в чулан, а на дверь навешивал надежный амбарный замок. Не подозревая, что умельцу ничего не стоит разобраться с примитивным механизмом.
Когда в гараже возился он с тачкой, соседи досаждали его своими бедами.
И другой отмахнулся бы от приставал, а он помогал всем. И моторы оживали под чуткими его руками. Потом осчастливленные хозяева возвращались с бутылками.
Бездумно и нерасчетливо растрачивал он свое здоровье.
- Он был моим другом, - пропищал главный.
А сам, получив изрядную подачку, больше не пустил его за границу. Где, может быть, врачи и одолели бы смертельный недуг.
Прикинул, какой частью награбленного поделился с ним сообщник. Сам бы он выделил лишь малую толику. Десятую, а то и двадцатую часть добычи.
От упущенных возможностей защемило сердце, а зависть черной пеленой застила глаза.
- Необычайным другом! – усилил главный конструкцию.
- Лучшим другом! – ошибочно повторила мать.
Так помолодела, что обернулась девочкой.
Тем тяжелее, неотвратимее навалятся на нее годы поражений и разочарований.
Сотрудники отступили от изрядно набравшегося проходимца, мать не замечала замызганный мой костюм, запахи гнили и разложения перебили все остальное.
- Я потерял лучшего друга! – проникновенно наврал главный.
Но не взглянул на покойника, чтобы случайно не выдать истинные свои чувства. Прежде всего - чувство облегчения, никто не усмехнется, когда в очередной раз закупит он негодные станки.
- Где дочка? – спросил я женщину.
Это давно мучило меня, наконец, я решился спросить. Если даже самые близкие не пришли попрощаться…
- Несколько лучших из класса… На два месяца за границу, - сказала бабушка.
Даже не запнулась, люди обычно сбиваются, когда врут.
- Чтобы не испортить ей будущее, - придумала бабушка.
И сразу же за большое и главное задвинула мелкое и второстепенное.
- Столько народа, ни к кому столько не приходило! – сказала она.
Восторженной девчонкой, но уже старушечье и предсмертное драконьей чешуей было готово поглотить ее восторженность.
- Был таким, таким…, - зациклился главный. И растопырил пальцы, выуживая из воздуха недостающие слова.
Из косматых, налитых слезами туч, придавивших нас к земле.
Ветер на мгновение стих, чтобы после короткой передышки навалиться на кучку людей, столпившихся у разверзнутой могилы.
Даже самые бесстрашные отступили от манящей ямы.
- Был мужчиной, – сказала его женщина.
Тихо и вроде бы про себя, но в неожиданно наступившей тишине слова ее разнеслись набатным гулом.
Сдернула очки, отчаянно и смело встретила укоризненные вопросительные взгляды.
И каждый, натыкаясь на провалы ее глаз, невольно опускал голову.
- Нет, - отказался я выступить, хотя  мать и не попросила об этом.
Не потому, что боялся, а нечего было сказать чужим людям.
Охранники разочаровались и уже не приглядывали за мной.
Выстроившись неровной цепочкой, сослуживцы поочередно прощались с товарищем.
Губы его были насмешливо вывернуты, он силился и не мог подмигнуть притворщикам.
Одни мимолетно касались боковины в изголовье, другие ограничивались прощальным кивком.
Мать и подруга дольше всех задержались у гроба.
Я не решился подойти, чтобы в последний раз не оттолкнул он злыми несправедливыми словами.
Все попрощались, могильщики поплевали на ладони, гроб закрыли крышкой, на веревках опустили в яму.
Лопаты вонзились в землю. В яму полетели монетки.
Взглядом уцепился я за старое дерево. Вершина его засохла, но нижние ветви буйно разрослись, и за листьями трудно было различить сухую вершину.
Среди зелени разглядел я брошенное гнездо – наваленные на развилку веточки. Ветер растрепал покинутый этот дом, натужными порывами пытался сбросить его на землю.
Гнездо еще держалось.
Человек жив, пока мы помним, хотел сказать я, но лучше многих знал, насколько коротка наша память.
Комья земли глухо стучали по крышке гроба, стук этот сменился монотонным шуршанием.
Могильщики работали споро и сноровисто, лица их покраснели и взмокли.
Мать сгорбилась, драконья чешуя старости и разлуки бугристой коростой легла на лицо.
Подруга его попятилась, спряталась за спинами, отвернулась, ладонями зажала уши. Потом согнулась в лающем отрывистом кашле.
Будто расстреливала чужие безразличные лица.
Если кто и слышал хлопки, то не оборачивался на выстрелы.
Отстрелявшись, прижала ко рту платочек. И выбросила окровавленную изгаженную тряпицу.
Директор тоже кашлянул, басовито и солидно, и ощупал грудь и горло.
А главный инженер откликнулся визгливым угодливым голоском, его кашель походил на жалобное блеяние ягненка.
Когда на задних ногах уже подрезаны жилы и палач подступает с ножом.
Но они не заболели, а если и заболели, то не смертельно, просто пришла осень, подул северный ветер, принес грипп и простуду.
Двое закопали яму и насыпали холмик, задумчивый изувечил цветы. Острой лопатой обрубил стебли около бутонов, чтобы на добро не позарились грабители.
Иван улыбнулся, на огромном снимке привычно вывернул губы.
Все было кончено, я поплелся к автобусу, спину буравил насмешливый его взгляд.
Из машины вытащили раскладные столы, на них громоздились бутылки и бутерброды.
Больше всех суетился брошенный муж, видимо, изрядно принял, хоть таким образом, но разрешилась проблема.
- Теперь ангелы приветствуют его, играя на трубах, и охотно распахнули двери предбанника, - сказал он, протягивая стакан.
Я прислушался. Кажется, мне удалось перенять у друга. Медленно, но уверенно разливалось тепло.
И уже не страшен пронзительный ветер, что сорвал гнездо со старого дерева.
Академик и его присные символически отхлебнули, их увез микроавтобус. Пожилое, больное начальство кашляло и сопливилось, застудившись в чистом поле.
Я же лечился по методу друга. Выпивая, он не закусывал.
Женщина уронила черные очки и наступила на них. Стекла хрустнули под ее подошвой. Если ранее взгляд ее разил ножевым ударом, то теперь провалы глаз были похожи на стволы орудий.
Орудия вплотную приблизились к дряхлой старушке, в которой с трудом признал я мать.
Все что угодно можно было внушить одряхлевшему ее разуму.
Женщина внушала, я мог процитировать ее слова.
Конвоиры подтупили к преступнику.
Уничтожить, убрать нежелательного свидетеля. Чтобы не замарался благостный образ героя. Чтобы не надломились крылья, что вознесут его на горние вершины.
Сумеречный разум старухи не противился наговору.
- Я сам, я понимаю, - попрощался я с матерью.
Она вспомнила долгую нашу дружбу, потянулась позвать меня, вместе погрустить и поплакать, но это было лишь короткой вспышкой среди мрака забвения.
Спасительного забвения, благодаря которому выживаем мы в беде и в горе.
Или охрана заслонила меня от старухи.
Я поплелся, сгорбившись, подволакивая ноги.
Глина по брюкам доползла до бедер и паха.
Ожидая услышать клацанье затвора за спиной.
Но различая, как по стаканам разливают водку, как одной большой каплей проваливается она в желудок, как в кашле надрываются плакальщики.
Слыша рев моторов и гул работающих станков. Наблюдая мерцанье мониторов.
Компьютерное чудище раскинуло щупальца по всему свету. И жадно впитывало информацию.
Много чудищ, и каждое пыталось поглотить конкурента.
Пожрать чужие программы и наработки, обогатиться их материалами.
Мне давно предлагали поделиться некоторыми данными, ранее отметал я воровские предложения.
Но на всякий случай скопировал нужные файлы.
Уже разлилось живительное тепло, уже угадывались заинтересованные взгляды девиц – и стоило протянуть руки, уже подросла дочка и сама могла разобраться в путанной жизни.
Все или почти все перенял я у друга. Когда уходит человек, кто-то должен подхватить эстафетную палочку.
Карманы мои заранее оттопырились.
Я знал куда позвонить и какую цену назначить за свое предательство.
Двойную или тройную против предложенной.
Чтобы безошибочно находить ранее недоступных девиц. Чтобы не лежать под развалюхой, а менять машину, едва окурки наполнят пепельницу.
Чтобы переехать в квартиру в центре города. В старинный особняк с колоннами и лепниной.
Чтобы пухом была ему земля.
Чтобы не искать телефонную будку, а звонить по мобильнику.
Наконец я набрел на будку и нащелкал врезавшиеся в память цифры.
И теперь знал, что не забуду друга.
         

УБОГИЕ.
        - Ты должен обнаружить отца... Тут это самое... его дети прибыли! - позвонил  дежурный.               
        Довел до сведения с присущими бывшим военным четкостью суждений и отточенностью формулировок.
        - Все на райский берег! - призвал телевизионный зазывала.
        - Никак нет! Не должен! - по-уставному откликнулся я, разве что не вытянулся на жестком топчане. 
            - Детям - бесплатно! - завлек зазывала.
            - Мои давно выросли! - попытался перекричать я его.
        И неохотно сполз с лежанки. После долгого, выматывающего, хлопотного дня. Перед очередными пустыми хлопотами.
        В маленькой захламленной комнатушке.
        Под руку попался выгоревший пускатель, я тщательно прицелился. Невозможно не попасть в откормленную рожу диктора, на этот раз я промазал. Сверчок испуганно заткнулся, со стеллажа упал пустой пластмассовый пузырь. Изнутри покрытый фиолетовым налетом, жидкостью из него, наверняка, не потравили тараканов и не протерли стекла.
        Дверь моей комнатушки скрипуче затворилась за спиной. Вниз вели крутые, избитые ступени. С черным затоптанным пятном на середине спуска - кровь, наверное, бывает такого цвета.
        На улице за воротами бывшего цеха, а ныне перевалочной базы сидел пес. Настороженной мордой приник он к дыре, через которую совали ему похлебку.
        Я уставился в мгновенно покрасневшие глаза, в горле его родилось утробное ворчание, на загривке вздыбилась шерсть. Ворота поддались под тяжестью тела.
        Одни рискуют, выпивая отраву, другие кувыркаются на крутой лестнице, третьи рано или поздно погибнут от лап и клыков разъяренного зверя.
        Впрочем, все мы равно рискуем на этом предприятии.
        На виду у зверя задрал я ногу у водосточной трубы. Лениво и неохотно упали капли.
        Пес затравленно застонал.
        Железо прогнулось, но выдержало.
        Если бы звери имели хоть каплю разума... Я бы отступил и разбежался. А потом с разгона ударил по железу. И пусть хрустнут кости. Но добрался бы до врага.
        С презрением отвернулся я от глупого зверя. Он хрипел и задыхался за спиной.
        И тогда я свистнул во всю мощь легких в два пальца.
        Охранники откликнулись. Посаженные на цепь у других складов, у тачек наших хозяев. Простуженным лаем, хрипом и кашлем, даже ядовитым змеиным шипением.
        Но притаился и спрятался за колесом короткошерстный молчаливый убийца, вроде бы небольшой песик с непомерно развитыми челюстями. Готовый часами, а  то и сутками выслеживать жертву. Ублюдочный отпрыск цербера и ехидны. Любимец нашего хозяина.
        Так себе машина: белоснежный «Линкольн», похожий на средних размеров автобус. Небрежно брошенный во дворе с приспущенным стеклом и даже с неплотно притворенной  передней дверцей.
        В щелку просматривался бар и стоило протянуть руку...
        Я вооружился вовремя подобранной дубиной. Зверь возник неожиданно. Несколько вершков разделяли нас.
        Он заскулил, желая любовно облизать щеки и не имея возможности дотянуться до них.
        Неохотно отбросил я свое оружие.
        А может быть, сторож пригласил полакомиться хозяйской выпивкой, но я не нуждаюсь в объедках с чужого стола.
        Пес снова затаился, поджидая очередных простаков.
        В виде исключения дежурный скатился со своего высокого третьего этажа и запыхался на крутом спуске.
        У нас в институте преподавал он на военной кафедре и своей принципиальностью заметно отличался от других домашних вояк. Поэтому те сторонились его. Не позволяли себе лишнего слова, а тем более выпивали втихомолку от соглядатая.
       Потом он вышел на пенсию, устроился дежурным на завод, безобразно раздался, не изменил своим принципам, так же чурались его заводчане.
        Он узнал бывшего студента, обрадовался, с пристрастием допросил меня. Честно и откровенно рассказал я о наших недостатках.
        Он потребовал покарать нахала, но от слов не остается синяков и не было свидетелей мирной мужской беседы.
        С тех пор обращается он ко мне только в случае крайней необходимости.
        В вестибюле к вертушке проходной приникли мальчишка и девчонка.
        Он лет семи, она года на два младше. А может быть, оба школьного возраста, но отставшие в развитии. И тот и другая в бесформенных линялых футболках, словно насквозь и навсегда промокших, хотя сухо было на улице, в свалявшихся грязных бумазейных кепочках, в истертых почти до дыр джинсах, в истерзанных сандаликах, у мальчишки одна сандалия была перевязана проволокой, а грязный низ брюк свисал бахромой.
        Серые, землистые, будто изрытые оспой лица - так искажает цвет и фактуру наше освещение.
        Иногда мне стыдно называться электриком, числиться на нашем заводе, стыдно впустую топтать Землю.
        Как можно шире  расставил я ноги.
        Ребятишки с надеждой уставились на меня. Черные бусинки их глаз под поднятыми бровями были похожи на вопросительные знаки.
       Вахтер с деланным безразличием уткнулся в какую-то книгу. Наверное, среди черточек и кружочков надеялся отыскать знакомые фигурки.
       Еще не престарок, по слухам - отягощенный высшим образованием, упорно, давно и успешно пытавшийся забыть об этом.
       - Мать их... значит, потерялась, - то ли выругался, то ли объяснил дежурный, чуть ли не впервые после того памятного разговора напрямую обращаясь ко мне
        Примерившись, как побольнее ударить детей, или уже хлестнув их своим пыточным орудием.
        - Нет! - немедленно отказался мальчишка. Сказал так же хрипло, как дежурный, за этой хрипотой угадывались боль, слезы и отчаяние.
        - Нет, не потерялась, - сказал он, картавя и нечетко выговаривая.
         Девчонка дернула его за руку, он послушно замолчал.
        - Нет, конечно, нет, - повторил я, с трудом справляясь с наизусть знакомыми словами.
        -Ушла... это самое... на пьянку... и с концом, - доходчиво объяснил дежурный. И попытался жестами подкрепить последнее слово, но отказался после нескольких безуспешных попыток.
        Настолько безобразно толстый боров, что ниже пояса мог разглядеть себя только в зеркало. А на ощупь еще не научился ориентироваться.
        -Она не сама, - сказал мальчишка все с той же скрытой болью.
        И опять сестра заставила его замолчать.
        - У отца ключи... якобы у нас работает... у так называемого отца, - высказался дежурный.
        Кажется, звали его Николаем Ивановичем, почему-то все неприятные мне люди назывались подобным образом.
        На этот раз девочка обеими руками вцепилась в ладонь брата, ротик ее мучительно перекосился в напрасных попытках выдавить хотя бы слово. Мальчик разобрался в ее мимике.
        - Папа, просто папа, - помог он сестре.
        - Она что - немая? - наконец различил Николай Иванович.
        - Когда волнуется, - ответил мальчик, сестра не успела ему подсказать.
        Я уже сносно разбирался в каше его слов.
        - Как вас зовут? - присел я на корточки около ребят.
        Девочка дернула брата за руку, он удивился, но промолчал.
        - Ваня? Маша? - наугад спросил я.
        Дети удивленно уставились на волшебника.
        Кожа около губ едва заметно порозовела. Как долго надо ждать и сколько приложить усилий, чтобы прогнать серый налет отчаяния и усталости?
        - Надо поискать... так называемого... Папу, папу! - поправился Николай Иванович.
        - Я пропущу посторонних лиц только при наличии вашего письменного распоряжения! - немедленно отреагировал и скрипуче откликнулся высокообразованный и наученный горьким опытом вахтер. Наверное, его тоже звали Николаем Ивановичем.
        - А это самое... доброта и чуткость? - возмутился первый Николай Иванович.
        - Это самое!.. - передразнил его второй. - А коленкой под зад? А мешалкой по причинному месту? С вашей же подачи! Я в этом не сомневаюсь!
        - Дети... будущее! - возмущенно хрюкнул толстяк.
        - У всех дети, у меня их шестеро! - отчаянно сопротивлялся многодетный отец.
        - Я не уполномочен... это самое... составлять подобные бумаги!
        - Куда я подошью сотрясение воздуха?
        Мужчины так сцепились в словесной баталии, что забыли о нас. Но и за деревянной обшивкой кабинки различил я, как охранник убрал ногу с тормоза. И кажется, подмигнул нам.
        Наконец я вспомнил, как его зовут.
        А когда настоящий Николай Иванович попытался обернуться на скрип вертушки, тот еще сильнее вцепился ему в плечи.
        - А ежели псы загрызут? - возмущенно заорал он.
        - Они на цепи!...Тьфу, тьфу, нечистая! - испуганно и неумело закрестился Николай Иванович. - Вы отвечаете за псов! - тут же нашелся он.
        - Злоумышленник перепилит цепь! - терзал его хитроумный Лжеиваныч. 
        Но уже тихо и неубедительно, двери и расстояние надежно разделили нас. И чтобы одолеть эти несколько десятков метров толстяку бы понадобились годы.
        За заводскими стенами шумел и жил вечерний город, псы не реагировали на привычные звуки.
        Я вел детей к цеху, где работал их отец. Шел не таясь, твердо ставя ступню, моя уверенность передалась детям или они еще не привыкли ходить на цыпочках.
        Псы дремали, положив тяжелую голову на лапы, неохотно приоткрывался один глаз, сквозь щель проглядывало добродушие.
        Я говорил, боясь детских слов и вопросов.
        - Дочка была маленькая, - сказал я. - Однажды она убежала поздним вечером. Около дома был большой пустырь с непроходимыми зарослями.
        Я вел детей за руку и, рассказывая, невольно убыстрял шаги, торопясь найти их отца, словно это могло выручить детей.
        Ваня семенил за мной, а малявка передвигалась плавно и незаметно. И уже этим необычным качеством обещала превратиться в занимательного человечка. Если грядущие и скорые бури и ураганы не сломят ее, не согнут до земли.
        Мальчишка сильнее ухватился за руку, когда услышал о джунглях под окном, о смертельно опасных приключениях.
        - Не просто так убежала, мы поссорились с ее мамой, - признался я. - Шумели, кричали друг на друга. Она и не выдержала.
        Не знаю, зачем я рассказал это детям.
        Теперь Маша напряженно вцепилась в мою ладонь.
        - Непроходимые заросли, - напомнил ее брат. Во рту у него была каша, я едва разобрал его слова.
        - Больше мы никогда не ругались, - придумал я.
        И пусть это было неправдой, но пообещал не ругаться уже не с той, давно ушедшей, и не с другими, что поочередно занимали ее место, а с нынешней, так до конца и не понятой.
        - Нашел дочку? - неожиданно спросила девчушка. 
        В отличие от брата не жевала кашу, но так раздельно и осторожно выговаривала, что требовалось время, чтобы распознать фразу.
        - Ты говоришь? - распознал и обрадовался я.
        - Нашел? - требовательно повторила Маша.
        - Конечно, конечно! - еще больше заторопился я. - Вас обязательно найдут, то есть будут искать. Только вам самим надо очень захотеть. Тогда вы справитесь, - понес я околесицу. - Ты станешь великим путешественником, - обещал мальчишке. - А ты первой красавицей, - зачем-то вскружил голову девчонке.
        - Найдут? - переспросила она. И будто ощупала это слово, проверила на вкус и на запах.
        На фальшь и на лживость обещаний.
        Как я мог доказать ей?
        Я провел детей мимо бывших цехов, ныне ужатых до небольших комнатушек. На освободившихся  площадях новые хозяева жизни устроили перевалочные базы. Цепные псы охраняли их добро. И все равно по ночам  старатели мышками и муравьями растаскивали хозяйское добро. В основном те, что приглядывали за собаками. Предпочитали коробки, в которых позвякивало стекло. Дешевое это пойло производили на подпольных заводиках. И чем ядренее была отрава, тем более яркие этикетки украшали бутылку. Насмерть отравившиеся естественно не жаловались на свою судьбу.
        Коренные заводчане постепенно вымирали от пагубного влияния более развитой цивилизации.
        Самые ушлые и прожженные давно убежали на доходные места, оставшиеся боялись покуситься на пришельцев и перебивались местными ресурсами.
        Я на заводе стерегу электричество - вроде бы ничего не может случиться с невидимой этой субстанцией.
        Но с действующих моторов умельцы срывают роторы и выковыривают из пазов проволоку, а из силовых шкафов выламывают медные шины.
        Бесстрашные люди; я, например, с почтением и осторожностью отношусь к электричеству.
        Если бы я мог завязать детям глаза и так провести к нужному цеху. Вместо этого пришлось отвлекать их разговорами.
        И все равно они заинтересованно посматривали на грызунов, растаскивающих корм по норкам.
        И пусть еще не понимали сущность происходящего, но рано или поздно ухватятся за детские воспоминания и потянут за ниточку и еще больше разуверятся в людях.
       - Я понимаю, - неожиданно сказала девочка.
       - Ничего ты не понимаешь! - разозлился я.
       - Не кричи на сестру! - вырвался мальчишка.
    - Это я поперхнулся... Не ваша вина, - попытался я объяснить.
     Осторожно и недоверчиво вошли они за мной в цех. Где едкий порошкообразный туман выедал глаза, и уже в нескольких шагах нельзя было различить лица. Где под ногами чавкала кислотная грязь, из которой торчали изъеденные ржавчиной конструкции. Где от грохота закладывало уши, и тупые удары огненными вспышками взрывались в черепной коробке. Где ничто не могло выжить, однако какие-то облаченные в тряпье фигуры изредка возникали из тумана.
          Мне стало страшно. Я присел на корточки, прижал к груди девочку, а мальчишка заслонил ее от скверны.
        - Дети пришли... Отец потерялся! - пытался объяснить я, своим косноязычием невольно подражая дежурному.
        Казалось, в этом цехе могут работать только богатыри, но когда отыскался потерявшийся, я удивился тщедушности его сложения.
        Мальчик бросился к нему, лицом зарылся в лохмотья, в отравленную вонь тряпок.
        А девочка вырвалась из моих объятий и настороженно смотрела на отца.
        Ноги затекли, я с трудом поднялся.
        - Опять она за свое! - осерчал мужчина. И при детях грубо обозвал жену. Без выдумки и фантазии, а привычно и мимоходом, так стряхивают и давят назойливое насекомое.
        Я надвинулся, навис над ним.
        И вдруг девочка вклинилась между нами, оттолкнула меня слабыми ручонками.
        Я отшатнулся, как от удара.
        - Он любит ее, - серьезно и по-взрослому сказала Маша.
        - Вот еще! - фыркнул ее брат.
        - Они так любят, - повторила она.
        - Девчоночьи выдумки! - отказался маленький мужчина.
        - Нет, - попытался я объяснить ему.
        - Пойдем, тебе надо проспаться, - проснулись в девочке материнские чувства.
        - Я трезвый... почти трезвый, - вяло отказался отец.
        - Пойдем, - сдался он, забыв про опостылевшую работу.               
        - Путешествия? - с надеждой вспомнил Ваня.
        - Дочка вернулась и больше не убегала, - вяло откликнулся я.
        Усталость навалилась, как можно шире расставил я ноги.
        Я  не знал чем помочь, как спасти детей.
        В пьяном угаре или в безумной надежде названных исконно русскими именами.
        Но вряд ли рожденных на радость и на любовь человечества.
        Очевидно, родителей увлек старый полузабытый сериал. Или соседи бесконечно прокручивали песенку из того фильма. Иванами да Марьями гордится вся страна - назойливо утверждал сытый баритон.
        Так хотелось в это верить.
        Я долго смотрел вслед детям. Летние серые сумерки навалились на город, их фигурки растворились в полутьме.
        Закончился короткий отдых, пора было браться за ночную халтуру.
        В сарае, где днем держали собак, на времянке болталась пара светильников. Я договорился сделать толковую проводку, поставить входной автомат и выключатели.
        Наверное, за чисто символическую плату, в свои далеко не юные годы так и не научился торговаться.
        Работы было часа на три.
        Пахло собачьими испражнениями, приходилось осторожно ставить ноги, чтобы не вляпаться в дерьмо.
        Хозяин умотал по своим делам, а вернулся к концу работы. С незнакомцем прикатил на каре. Вдвоем они загрузили ее коробками.
        - Ты не видел, - предупредил меня хозяин.
        Наш русский старатель, но настолько заросший густой черной бородой и с такой запущенной шевелюрой, что невозможно было определить его национальную принадлежность.
        Космополиты в случае нужды запросто договорятся с любыми националистами.
        В коробках, как обычно, позвякивало стекло.
        - Ты о чем? - почти не напрягаясь, удивился я.
        - Ничего не видел! - усилил конструкцию добытчик.
        Незнакомец отсчитал несколько бумажек.
        Я смотрел в другую сторону. На автомат, что собрал из старого хламья. Интересно, как долго протянет это убожество? Или раньше откажут такие же потрепанные выключатели?
        Кара уехала, заметно повеселевший заказчик дружески приобнял меня за плечи. Я едва удержался, чтобы не стряхнуть руки.
        - Нормально! - отмахнулся хозяин, когда я продемонстрировал результаты своей работы.
        - Мы с тобой умеем жить! -  поделился он своим жизненным опытом. Борода его встопорщилась как у изготовившегося к прыжку пса.
        На всякий случай напружинил я ноги.
        - Не как эти пьяницы и убогие! -  разошелся он после удачной сделки.
        Слухи мгновенно распространяются на нашем крошечном заводике.
        - Мало им двоих детей,  еще начеканят подобную себе шваль и рвань! - злобствовал и предсказывал Николай Иванович.
       -  Сами загнутся под забором, дети сдохнут в канаве! - разорялся он.
       Встопорщенные его волосы были похожи на ядовитых змеек.
       Я заслонился от их яда.
       Не мог ни возразить ему, ни ударить обидчика.
       Если полностью и окончательно поверить обвинению, то стоит ли жить после этого?
       Наконец он угомонился и соизволил рассчитаться со мной.
       - А денег нет! - Дурашливо и с вызовом развел руками.
       Лучше синица и так далее, как любят повторять деловые и прагматичные люди.
       - Бери натурой! - отступил под моим взглядом.
       Я не отказался. Заработанные мной бутылки аккуратно сложил в картонный пакет. Сквозь кое-как закатанные пробки пробивался запах сивухи.
       И совсем не сложно было сорвать эти жестянки.
       Отравленное пойло, не подумав, слил  в пересохшую канаву. Травинки пожухли и обуглились и, может быть, погибла какая-то подземная живность.
       Кто мы такие, чтобы так безжалостно травить природу?               
               

                НАЧНЕТСЯ С ПЧЕЛ.
Наверное, во всем была виновата весенняя распутица; ноги по щиколотку вязли в подтаявшем снеге, грязь карабкалась по брюкам, мокрая материя настырно липла к коже. Машина в очередной раз сломалась, грудой мертвого металла навечно застыла около дома.
Магазинам, за которые я отвечал, требовался специалист. Обычно хватало нескольких минут, чтобы разобраться с освещением, но добираться приходилось часами.
Если в центре города уборочная техника кое-как справлялась, то предпочитала не появляться на окраинах.
Пешеходы прятались в поднятые воротники и с ненавистью поглядывали на автомобили.
Те были похожи на морских чудищ, выброшенных на мелководье. Они бились и ворочались, пытаясь уйти на глубину. С ног до головы забрызгивая неосторожных зевак.
С толпой учеников под ликующие крики горожан через какие-то ворота вошел он в обреченный город, кажется, так было написано в древней книге.
Или въехал на осле всего с одним соратником, сказано в более современном толковании давнего события.
Но в нашем городе нет ворот, и в окрестностях давно перебита вся живность.
Разве что в несметном количестве развелись твари, приспособившиеся к нашем безобразию.
Когда на электричке подъезжаешь к мегаполису, то даже сквозь закрытые окна проникает вонь гниющих отбросов.
Город окружил себя свалками, и в лютые морозы снег тает от мертвящего этого тепла.
Наверное, приехал он на поезде, и когда задохнулся в замкнутом пространстве вагона, и напрасно рванул наглухо заколоченную раму, то из последних сил добрел до тамбура и вывалился  в распахнутые двери.
И, пошатываясь, побрел от платформы; если и одолел пригородные свалки, то навалились запахи пота, несвежего белья, прогорклой пищи, так называемой любви, когда горожане до отупения насмотрелись развлекательных программ и хочется хоть как-то отвлечься от показного веселья.
Я жил около станции и возвращался домой после привычных дневных забот, нес к клюве очередное зернышко, может быть, когда-нибудь удастся заполнить закрома и приобрести домик подальше от городской суеты, и больше не приезжать в город, и улыбкой встречать восход солнца (я никогда не видел восход), и окунаться в живительные речные воды, и лицом припадать к весенним травам, и так далее, и тому подобное.
А он убежал от этого надуманного благолепия, и не обрел последователей, и не отыскал ворота, и мальчишки не провожали его свистом и улюлюканьем, но оглядывались прохожие.
Во всяком случае я оглянулся. Хотя ничего особенного не приметил в пришельце.
Просто с такой тоской и отчаяньем посмотрел он на меня.
Не большой и не маленький, не красавец и не урод, с небрежно вылепленным обветренным и обожженным лицом, в аккуратном ватнике, похожим на модную куртку.
- Извини, устал и вымотался как бездомный пес, даже себе не могу помочь, - витиевато поздоровался с ним и заранее отмел возможные просьбы.
- Раньше… это самое… единение с природой…, - бессвязно откликнулся он. – Но порушили изначальный порядок…
- Это там, за бугром, где давно перебили почти всех зверюшек, а оставшиеся наперечет, и каждую охраняют словно президента, - объяснил я.
- А здесь бескрайние просторы, и стоит подальше отойти от города…
- Нет, сам не отходил, но если верить легендам и сказаниям…
- Зеленые! – обругал заграничных бездельников. – Всего лишь привлекают к себе внимание!
- Зря ты сюда приехал, мы закостенели в своем безразличии!
- И зверья полно, достаточно взглянуть на пригородные свалки, - добил своего собеседника.
- Чайки, что давно разучились добывать рыбу и роются в отбросах, крысы и воронье.
- Крысы и воронье! – крикнул в красные лица и узенькие прорези глаз потревоженных завсегдатаев.
Почти никогда не забредаю я в расплодившиеся погаными грибами многочисленные пивнушки, почти невозможно вытолкнуть нас из наезженной колеи.
Но изредка, когда в город забредают незваные пророки и проповедники…
- Крысы и воронье, приживалы, приспособленцы и трутни! – обратился я к многочисленным соратникам. – Разве желаете вы обратиться в рабочих пчелок и с утра до вечера собирать пыльцу и нектар и вскармливать жирных личинок и привередливую матку? и всего полтора или два месяца будет отпущено вам на напрасные эти заботы!
- Пусть сгинет все пчелиное племя! – проклял я незадачливого пчеловода. – Все равно кроме патоки и сиропа ничего не приобрести на рынке!
- И не вмешивайся в нашу устаканившуюся жизнь! – оттолкнул лжепророка. – Проповедуй среди желторотых юнцов; те, взращенные на компьютерах и мобильниках, если и не забьют тебя камнями, то отмахнутся от очередной помехи!
- Непрошеный, незваный, жалкий и смешной! – проклял его под всеобщий гул одобрения.
Стаканы зазвенели, но ни одна капля драгоценной отравы не выплеснулась на пол.
Буфетчица на полную мощность врубила музыкальный центр, чтобы не слышать нашу какофонию.
Тяжелый рок порвал барабанные перепонки.
Он послушно отступил, попятился, но не потому, что боялся повернуться спиной, но чтобы не оборвать ниточку, что еще связывала нас.
Тоска, отчаяние, надежда и безнадежность.
Все тоньше становилась эта ниточка, и вот зазвенела туго натянутой струной.
Потом лопнула, я заслонился, чтобы не поранили обрывки.
Но даже сквозь ладони и плотно сомкнутые пальцы, сквозь пьяный красноватый туман видел, как уходит последний пророк.
То высоко вздымая колени, словно подпрыгивая, но всего лишь выбираясь из грязи, то горбясь, то расправив плечи.
Уходил бесконечной дорогой, и дома не заслоняли все уменьшающуюся черточку его фигуры.
Потом черточка эта превратилась в точку, потом ничего не стало.
То есть и не было, мне пригрезилось, я придумал.
И из-за этой выдумки не донес зернышко до закромов.
А значит не скоро, может быть, никогда не удастся переселиться в домик в лесной глуши.
Кое-как добрался я до квартиры.
- Не шуми и не ругайся, - поздоровался с женой. – Просто день такой выдался.
- Но ничего, твоя любовь одолеет все преграды, - отмел ее возражения.
- Люби меня, как когда-то, - попросил напиться из неиссякаемого источника.
А когда она напоила – казалось, что прошли года и столетия, а хватило нескольких минут утолить жажду, - и все же не пришло желанное забвение, почему-то вспомнил забавные пророчества измышленного мной проповедника.
- По законам диалектики количество рано или поздно переходит в качество, - перевел на общепринятый язык пригрезившуюся мне галиматью. – Одно дело, когда Цезарь Борджиа отравляет многочисленных своих врагов. Или почтенная матрона помогает избавляться молодым бабенкам от постылых мужей. Или в волосах Наполеона находят повышенное содержание мышьяка.
Это песчинки, и еще не набрана критическая масса.
Человечество взрослеет и теряет первозданную непорочность.
Придумывает множество приспособлений и механизмов, якобы облегчающих постылое существование.
Все больше заводских труб, все выше они, все надсаднее коптят небо.
А воды рек несут отходы нашей так называемой деятельности и отравлены химикатами.
Мутные и вонючие воды.
Говорят, в этой мути появились исключительно красивые рыбки. Их продают на птичьем рынке наивным простакам. Но за несколько минут погибают они в чистой воде.
Так же мертвы и изгажены наши земли.
И можно часами идти рукотворной пустыней и напряженно вглядываться в даль, напрасно пытаясь различить хоть островок зелени.
Хотя бы одну травинку или цветок.
Так пытаются и пчелы, когда вылетают из улья после зимнего заточения.
Пчелы, -  вспомнил я беспомощные призывы косноязычного проповедника.
- Зачем мне мед? – удивился реакции своей подруги. – Разве этим одолеешь усталость и отчаяние?
- Слушай! – Отринул ненужное ее участие.
- Вылетают из улья, - продолжил фантастический и правдивый рассказ. – Иссякли зимние запасы меда и перги, а Царица уже откладывает яйца, и надо кормить ее и вылупившихся из яиц личинок.
Вылетают на поиски, и вот одна рабочая пчела находит чудный цветок…
- Как рыбки приспособились жить в мути, как некоторые бактерии питаются нефтью и кислотой, так на отравленной земле вырастает это чудище, - прошептал я.
- Нет, не напился, - ответил на молчаливый вопрос подруги, - но вдохнул полной грудью, и распахнутыми руками обхватил Землю, и отдался на волю вешних вод.
- Набирает полное брюшко нектара, а корзиночки на ногах заполняет пыльцой.
А когда возвращается, - придумал я, - то полет ее напоминает походку пьяницы.
- Очень редко мы пьяны от переполняющего нас счастья, - поделился своими наблюдениями. – Это чудо заменяем отравой.
- Обезьяна превратилась в человека, когда научилась потреблять отраву, - внес поправку в дарвинскую теорию. – И с каждым последующим поколением мы только теряем, ничего не получая взамен.
И усугубляем вырождение, отравляя воду, воздух и землю.
- Но осталось недолго мучиться, - предсказал я.
- Первозданная непорочность? – переспросил подругу. – Конечно, попадем туда в иной жизни.
Тело ее было горячим, обманчивое это тепло не согревало душу.
- Дети? – удивился я. – Мы не настолько жестоки, чтобы обрекать кого-либо на подобные муки.
- И семя наше тоже отравлено, - отказался от продолжения рода.
- Пчелы, - вернулся к основе скорой нашей гибели.
- Полет напоминает походку пьяницы, лучше бы ураганным ветром унесло ее подальше от улья.
Но она, подчиняясь инстинкту, пробивается сквозь бурю.
- Пчелы не умеют говорить, - бредово продолжил я. – Около летка исполняет танец, повторяющий все фазы полета.
И ей верят, потому что эти насекомые в отличие от нас не умеют обманывать…
Ее подруги летят за добычей, и уже множество подобных прекрасных и мерзких цветков встречают их отравленным ароматом.
На пустырях, в которые мы превратили свою планету. Испоганили породившее нас лоно.
- Весной Царица откладывает яйца, работницы усердно подкармливают ее пчелиным молочком, - устало и скучно сказал я.
- В одних просторных ячейках из яиц должны развиться личинки, куколки и, наконец, матки; в других, более мелких – рабочие пчелы; из неоплодотворенных яиц вылупятся трутни, эти годятся только для услады Цариц, оказывается и мы, мужики для чего-то нужны, - пошутил я. Шутка получилась неуклюжей и грубой.
Я отодвинулся на край кровати от испепеляющего жара подруги, навис над пропастью.
- Великая сила инстинкта, -  обморочно продолжил проповедовать. – Царица откладывает яйца, но от отравленного молочка все они неоплодотворенные.
И через несколько дней вылупятся одни трутни…
- Мы не умеем собирать мед, - признался я. – И напрасно высматриваем верных подруг.
Мир, состоящий из одних мужиков, обречен на вымирание, - предсказал прежде, чем забыться.
- Сначала вымрут социальные сообщества, потом одиночки и так называемые интеллектуалы.
- Нет, поздно. – На краю пропасти оттолкнул протянутую мне руку и некогда желанное тело. – Нам не спастись. - Сорвался в пропасть.
И пока падал, увидел, что мы натворили.
Как, ради обладания самками и некими призрачными благами, безжалостно уничтожали себе подобных.
Как, потворствуя своей лени и гордыни, измышляли все новые механизмы и бездумно угнетали природу.
Как потерянно брели рукотворной пустыней, и ноги все глубже вязли в прахе.
И как постепенно сами превращались в прах.
Я упал и разбросал руки, напрасно обнимая обесчещенную планету.
…А когда очнулся, когда ласковыми своими пальцами она вернула меня к жизни, то недоуменно уставился на бокал с медом.
- На рынке, я сходила, - сказала верная подруга. – Привезли такой чудный, собранный на иных цветах.
- Последний мед, достался только преданным женам, - глотая слезы, сказала она.
- Как ты прекрасна, - сдерживая слезы, сказал я.
- Как ты был прекрасен, - обменялись мы привычными, но каждый раз волнующими позывными.
- Но, может быть, тебе повезет, встретится не изверившийся, - попытался я спасти подругу.
- Замолчи. – Горячечная ее ладонь прижалась к воспаленным моим губам.
- А там, в иной жизни мы будем счастливы? – цепляясь за эту ладонь и надежду, невнятно пробормотал я.
- Да, обязательно, - твердо сказала царица.
- За наше счастье. – Отпила она из бокала.
А другой рукой все зажимала мне рот, отталкивала, напрасно пытаясь спасти.
Но нам не выжить поодиночке.
И она различила это.
Рука упала.
Я тоже глотнул желанный напиток.
Забылись мы одновременно, как встарь на заре нашего знакомства держась за руки.
… Если во Вселенной существует жизнь, если обитатели иных планет когда-нибудь обнаружат наши тела, то пусть подумают: следует ли воскрешать мертвецов.
               

                НОЧЬ С ЖЕНОЙ ПРЕЗИДЕНТА.

Она подкралась вечером, когда солнце докатилось до холмов за рекой, и от блеска воды слезились глаза, и, даже прикрываясь ладонью, различаешь лишь смутные очертания фигуры.
- Забраться наверх, - высказала заветное желание.
И можно двояко истолковать ее слова.
На стройке века, куда загнали студентов после первого курса.
Позади сессия, и воздух свободы пьянит и будоражит кровь.
Настолько, что разбитый грузовик, на котором везли нас, казался замечательным автомобилем.
Подальше от города, где раскаленный воздух врывается в душные аудитории, и экзаменаторы с ненавистью допрашивают студентов.
Все истекают потом; после мучительной пытки, когда из нас пытаются выудить крупицы знаний, на рубашке остаются соляные разводы, но престарелым профессорам еще тяжелее париться в душегубке.
Но вся эта боль позади, грузовик похож на корабль, но шпангоуты его перекрыты брезентом, тот полощется на ветру, будто гигантская птица бьет крыльями.
Мальчишки сгрудились около заднего борта и, срывая голос, приветствуют обгоняющие машины.
Потом кто-то пускает по кругу тайком пронесенную на борт бутылку, струйки вина стекают на подбородок.
Так называемый сухой закон, что особенно подчеркнул ректор на торжественных проводах.
Тогда вино казалось волшебным напитком:  несколько глотков и мир послушно ложится к твоим ногам, а девчонки призывно улыбаются.
Особенно после остановки около придорожного магазинчика, где можно воспользоваться сомнительными удобствами, но большинство целомудренно устремляется в  кусты.
Выдюжили, переползли на второй курс, и пусть от дешевого портвейна сводит скулы и перехватывает дыхание.
Легкое опьянение только подчеркивает величие реки, около которой предстоит работать.
Развалины казармы, по легенде здесь служил Лермонтов, тени былого витают среди останков.
И когда мы в первую ночь разводим костер, они подступают и наваливаются.
Или огонь высвечивает старосту, что вскоре попросит вознести ее на вершину.
Девочка похожа на гадкого утенка, которому не суждено превратится в лебедя. Ее тень нависает над нами.
- Если узнают в ректорате…, - беспомощно предупреждает она.
- Хочешь выпить? – Протягиваю ей бутылку.
- Сухой закон…Там обязательно узнают, - отказывается примерная ученица.
- Кто скажет? Ты скажешь? – допрашиваю ее.
- Нет, но всегда найдется предатель.
Я отмахиваюсь от обоснованных подозрений.
И уже тень ее не различить среди руин.
Празднуем и после изнурительной работы -  возводим фундамент школы, техника сломана, в корыте замешиваем бетон, адская смесь налипает на ноги и почти невозможно передвинуть пудовые сапоги.
А вечером я увожу приглянувшуюся девочку в казарму, вверху, где сходятся полуразрушенные стены, сохранилась крошечная площадка.
Не зря я занимаюсь скалолазанием; когда вбиваешь крючья, навешиваешь веревку и пристегиваешь новичка, тот становится податливым воском в твоих руках
И после восхождения необходимо прильнуть к мужественной груди инструктора. Что многократно спасал и вытаскивал из смертельных расщелин, а теперь на заснеженной вершине обязан  поделиться своим теплом.
И я отогреваю, когда ее груди расплющиваются о мою грудь и руки мои по спине сползают на ягодицы и вжимают тело в напрягшуюся плоть.
А обыденные слова кажутся волшебными и чарующими под звездным куполом.
- Только с тобой…
Потом бессвязное мычание, ее губы запечатали поганый мой рот.
В те годы голая гадость еще не затопила экраны мониторов и почти невозможно было достать похабные журнальчики.
И все происходит естественным путем, как предусмотрено природой, и когда жар от паха разливается по телу, ее стон похож на всхлип ночной птицы.
Или река подступает к развалинам и волны плещутся на камнях.
Проходит суденышко, красные огни постепенно сливаются с низкими звездами.
- Ты самая красивая и желанная, - отчаянно фантазирую я.
- Не надо, все понимаю, - прощает меня женщина.
- Все? – переспрашиваю я.
- Кончилось.
- Что кончилось? - допытываюсь я.
- А может, ничего и не было, ночь, зов плоти, пьянящий воздух свободы, - будто открытую книгу читает она мои помыслы.
- Но все равно спасибо, - благодарит утром, когда после очередного соития прощаемся мы перед началом работы.
Успеваешь только почистить зубы и подкрепиться глотком вина; облепленные бетоном сапоги все тяжелее с каждым шагом.
Но и в этой тяжести примечаешь каждую девичью улыбку и успеваешь ответно оскалиться.
И через несколько ночей повторяешь восхождение с другой ученицей, та послушно следует за инструктором, но лишь снисходительно улыбается, когда рассказываешь ей о живительном и пьянящем воздухе высокогорья.
Продвинулась дальше своих подруг, ее руки уверенно проникают под одежду. Нащупывают и сдавливают. И сок жизни готов брызнуть под опытными пальцами.
Доводит до исступления, но и сама задыхается в сладостной истоме.
Потом тело ее изгибается дугой, пронзительный крик накрывает поселок, потревоженное воронье срывается с деревьев.
Изнурительные ночи, а по утрам староста подозрительно приглядывается к измученному работнику.
- Если и дальше так будешь пить…, - предупреждает она.
И голос тоненький а жалобный – так нынче нищенки попрошайничают по вагонам, и находятся простаки, что верят их побасенкам.
- Тебя исключат из института, - еще жалобнее предупреждает она.
А когда протягивает руку за копеечкой, взгляд ее ослепляет огнем  горящей серы.
Можно запутаться в еще непрочной паутине, я рву эти нити.
- Разве в этом дело? - отказываюсь от непрошеной опеки.
- А в чем? – спрашивает она, и голос неожиданно срывается на хрип.
Так хрипит узник, когда его волокут к плахе, и уже занесен топор палача.
Или сколочен крест и приготовлены гвозди, чтобы искалечить распятое тело.
Можно оттолкнуть ее: поведать, как жгучи и желанны ласки настоящих женщин – все равно, что ударить копытом, я не умею так  бить и унижать людей.
- Просто любуюсь звездами, - придумываю я.
Но сера продолжает чадить, не укрыться от этого чада.
- Когда ты на вершине, вы их не отнимете, - несу очередную околесицу. – Ты не умеешь уходить от зряшной суеты.
- Если бы ты умела лазить по скалам…
- Я научусь, - обещает она, но тут же настораживается на далекий гул мотора.
Едет начальство, определяет изощренным слухом, надо достойно встретить и отличиться.
- Едет начальство, - предупреждает расхлябанную команду.
- Ты бы уничтожил улики, - обращается ко мне.
Устроился я в углу спальни, под мою кровать бросают пустые бутылки, и уже стекло упирается в продавленную сетку.
- Он не побрезгует заглянуть и под матрас. – Обнаруживает она отменное знание предмета.
Досконально изучила повадки высокого проверяющего лица и предусмотрительно обыскала и вынюхала.
Зажмурился и представил.
В моей тумбочке подобрала замызганный обрывок одежды. Приникла и задохнулась. Но не отринула эту пытку. Кровь прилила к лицу и чахоточными пятнами выступила на щеках.
Чтобы избавиться от видения, надавил на глазные яблоки.
Видел и в огненных сполохах.
Признанный лидер студенческой братии.
Среди прочего и со старостами групп проводит разъяснительную работу. И любую банальщину преподносит внушительным голосом, у слушателей краснеют уши.
А она вникает и даже чиркает в блокноте.
И вскоре ее выделяют из безликой массы.
Комсомольский лидер – однокурсники в насмешку прозвали его президентом.
Прозвище приятно ласкает слух. И он даже уверяется в сомнительном  своем предначертании.
Комсорг группы, факультета, наконец главный комсомолец института.
Правильный, как тщательно замалеванная доска, под слоем замазки не различить сколы и трещины.
Меня загнали в союз молодежи в выпускном классе.
Если ты не вступишь, такую напишем характеристику…, предупредили добрые наставники.
Я не противился, а на собеседовании в райкоме нес такую белиберду, что секретарь отмахивался от назойливой мухи.
Однако к груди прикололи памятный значок.
Институтский лидер носил этот факел боевым орденом, хотя к тому времени вступил в партию – единственную и правильную.
Рекомендацию написал ректор, и когда строчил хвалебную резолюцию, губы его кривились от горечи жизни.
Ректор еще мальчишкой прошел войну, в те годы принимали в партию за иные заслуги.
Однокурсники чурались карьериста.
Если кто-то ненароком отступал от генеральной линии, надзиратель мог запросто заложить нарушителя.
Но делал это не за спиной, а мужественно предупреждал намеченную жертву.
И когда выносил приговор, сочувственно вздыхал и потирал взмокшие ладони.
Закон есть закон, и хотя жалко переступивших черту людишек… То есть пытавшихся вырваться из некого заколдованного круга.
Границы его с каждым годом подступали все ближе, и уже нельзя шагнуть, чтобы не нарушить одно из многочисленных предписаний.
Читаешь запрещенные книги, смотришь антисоветские фильмы, скорбно отчитывал он очередного провинившегося и привычно потирал ладони, которые давно уже не потели – будто облизывался в предвкушении сытного обеда.
Президент не вышел ростом и перекатывался с носка на пятку, прибавляя этим несколько сантиметров, и задирал голову, но не для того, чтобы заглянуть в лицо собеседника, а скрывая уже наметившийся второй подбородок. Обвиняя, не подыскивал слова, речь текла плавно и размеренно, убаюкивая нарушителя; потом он научился выделять ключевые слова, подчеркивая значимость и непреложность приговора.
С каждым годом разрастался индекс запрещенных книг и фильмов, ослушников безжалостно изгоняли из института, многие побрели по этапу – для ребят армия охотно распахнула двери, отцы-командиры быстро выбьют дурь из этих умников.
Девочки тоже пристраивались после изгнания; проституции, как неоднократно заявляла Власть, в те годы не существовало, и конечно, они не шли на панель.
- К нам едет ревизор, - предупредила староста и шагнула к нарастающему комариному гулу мотора, потом оглянулась.
А я петухом-производителем расправил плечи, шпоры победно звякнули.
На этот звон и гвардейский разворот плечей и устремляются  девчонки.
Но представил себя пауком, забившимся в щель.
Едва заметно дернулись ниточки паутины, на жвалах выступила ядовитая слюна.
Гул мотора обернулся нестерпимым ревом, а когда зверь отревел, дверца машины ударила пушечным выстрелом, барабанные перепонки лопнули, ладонями зажал я окровавленные уши.
Можно пройти только узенькой дорожкой, неосторожный шаг в сторону ведет на минное поле, мины насторожены на двуногую дичь.
Чтением увлекался я с детства, и когда родители укладывали спать, с головой укрывался одеялом и фонариком высвечивал заветные страницы.
Но беда преследовала любимых моих писателей. Одних прятали по психушкам и после принудительного лечения становились они правильными и пресными или превращались в растения, которые уже не угрожали Власти; счастливчиков изгоняли из доморощенного рая.
Те почему-то не погибали на чужбине, некоторые их книги попадали к нам.
И вчитываясь в пятый или шестой экземпляр машинописного текста, хотелось хоть как-то отгородиться от нашей реальности.
С неверными друзьями, что всем развлечениям предпочитали бутылку, с доступными девицами.
С однокурсницами близко сошелся только на этой стройке.
Но теперь не желал никого видеть, устроился на излюбленной площадке среди руин.
С каждым глотком вся зорче становится взгляд.
Вот она встречает знатного гостя, на чистом рушнике каравай, пальцы судорожно вцепились в поджаристую корку.
Или в грязь швыряет ковер, будущий президент не замарает ботинки и ни одна соринка не попадет на траурные брюки.
Торжественно выступает из катафалка, а когда видит усердие своих подданных, скорбная гримаса заменяется снисходительной улыбкой.
Привычно перекатывается с носка на пятку и потирает пухлые ладони.
И обязательно принюхивается, по запаху навострился примечать крамолу, изданные за бугром книги остро и пряно пахнут типографской краской.
Или эта краска впиталась в мои ладони, даже вонь отхожего места – во дворе нашей общаги установили два домика с дырами над выгребной ямой – не может вытравить его.
Но староста поспешно вручает каравай, знатный гость отщипывает кусок и на какое-то время забывает о крамоле – так куропатка притворяется подранком и уводит хищника от гнезда. Но рано или поздно тот разгадает ее уловку, да и я давно вылупился из детского возраста.
Сразу несколько глотков, чтобы переключить внутренние каналы.
Отщипывает кусок каравая, треплет по щечке, на ней остается воспаленный след пятерни.
Еще один глоток-переключение.
Все ниже склоняется под похотливым его взглядом, вот руками упирается в землю, вот сворачивается кольцом, куда угодно можно закатить этот обруч.
Глоток – переключение.
Лихорадочно перелистываю каналы, надеясь найти хотя бы нейтральные картинки.
Попасть в тот лес, где каждое дерево растет от своего корня, и деревья эти не затемняют друг друга.
Будто существуют такие леса.
Вместо этого вышколенные операторы показывают обязательные кадры.
Многочисленные справки, что предъявляет она требовательному начальнику.
Свидетельство о благонадежности, об отсутствии вредных привычек, о прививках, о неприятии запрещенной литературы, о непорочности, об отсутствии инородцев даже в десятом колене, о пролетарском происхождении – поэтому по приказу Партии падешь на амбразуру.
И она падает, когда он требует предъявить нарушителей: ложным подранком уводит его от гнезда.
Под моим матрасом спрятано несколько книг; пес уже принял охотничью стойку, ноздри его раздулись, упала пена.
Показывает бутылки, заброшенные под кровать.
Высокое проверяющее лицо хрюкает – я настороженно оглядываюсь, - эти звуки означают смех.
Всего лишь бутылки, мысленно обращается он к высоким покровителям, эта простительная слабость не угрожает существующему строю, пусть пьют и спиваются, нам нужны такие  людишки, за глоток бодяги выполнят любое преступное указание.
То есть не преступное, поправляется  он, а единственно верное, необходимое для процветания пошатнувшихся устоев.
То есть не пошатнувшихся, а вечных и незыблемых, вносит  очередную поправку, и нечего придираться к словам, когда находишься среди своих…
Пусть спиваются и спариваются, разрешает нам Власть, всего лишь низменные инстинкты, они не угрожают нашему благополучию.
Но если ты покусишься на мой скот и мое имущество…, предупреждает будущий президент негодного воришку.
И грозит мне пальчиком.
Заусеницы срезаны, ноготь аккуратно обработан и покрыт бесцветным лаком.
А подушечки никогда не обезобразят мозоли. Таковые скорее возникнут на языке; что ж – у каждой профессии свои заморочки.
Слепил и выпестовал верную соратницу – она мой скот и мое  имущество, предупреждает он.
- Нужна она мне, - отказываюсь я и отбрасываю пустую бутылку. Осколки вспыхивают на солнце.
Вода в реке мутная и грязная, в верховьях прошли дожди, но нас не задело ненастье; лучше погибнуть в буре и урагане, чем впитывать поучительную муть его речей.
Скот и имущество, зациклился он на точно найденном библейском определении, и, подтверждая свои права, снова тянется к ее щеке.
Она запрокидывает голову, отшатываясь от ухватистой пятерни, рука соскальзывает по ключице, пальцы задевают сосок и вздрагивают от электрического удара.
Он глубокомысленно изучает их и плотоядно облизывается.
- Искалечила, ночью отработаешь, - шутливо предупреждает провинившуюся.
Студенты попрятались, никто не поможет; бутылка пуста, постепенно тускнеют кадры моего фильма.
В смутной дымке лишь различаю, как пятится она из спальни; пальцы его прожгли материю, в отличии от многих девчонок носит она лифчик, хотя особенно и нечего скрывать под непрочной этой броней, надо побыстрее поменять изодранные одежды.
И все я придумал, они не сойдутся, просто очередная инспекторская проверка, пора возвращаться, найти человека, с кем можно скоротать ночь, когда хочется плакать и выть от отчаяния.
Напоследок оглядываюсь на реку – силуэт больной моей фантазии заслоняет заходящее солнце.
- Я ушла от него, - признается она.
Выдумка оборачивается явью.
- Как следователи на допросах…Яркий свет в глаза, - отбиваюсь я от этой действительности. – Чтобы не видно было лица… Отойди в сторону.
Вытираю слезы и наконец  различаю, она прикрывается скрещенными руками под моим взглядом.
Но успеваю заметить: волосы ее растрепаны и изломаны, щеки в лихорадочных пятнах, губы почернели и потрескались, сквозь изодранную одежду просвечивает исцарапанное тело.
- Ты вроде бы жаждала забраться наверх, - скрипуче напоминаю я, затаптывая едва заметные ростки непрошеной жалости.
- Забраться наверх, - откликается она неверным эхом.
- Тебя подсадить, дать индульгенцию на любой подлый поступок? – Окончательно втаптываю в камень хилые ростки.
- Я не смогла, я никогда не смогу, - признается недотрога.
- Что? – Не ведаю я жалости.
- Как все…как ты со всеми…, - Едва угадываю ее шепот.
- Не было ничего, - отказываюсь я.
- Не смогла с ним. – Тянется она испоганенным телом.
Я различаю следы  пальцев. Но грязные полосы не изгадили грудь и бедра.
Вижу в обрывках одежды, как и под ворохом тряпок, многие откликаются на мою прозорливость.
Или хотят откликнуться.
Или думают, что хотят.
Но сталкиваясь с грубыми реалиями, еще плотнее запахиваются в покрывало постылой непорочности. Чтобы пронести неподъемный этот крест до конца никчемной жизни.
И нет к ним снисхождения.
- Сможешь, - скрипуче заявляю я. – Ты переступишь.
Так растоптал я ростки непрошеной жалости.
- Хотя бы забраться на крошечную вершину. – На паперти выпрашивает она копеечку.

Тогда не умел отказывать женщинам, не научился и на склоне лет.
Но уже не утешиться в холостяцкой берлоге. Где только пепел снимков и книг напоминает о былых победах, что обернулись окончательным поражением.
Познал всю лживую премудрость печатного слова.
Проклял некогда любимых авторов.
И пусть некоторые сами верили, нам не легче от этого.
Приобщился к телевизионным детективам.
Кровь льется рекой, земля едва успевает впитываться щедрый дар, но ничего не растет на ней.
Бесконечная выжженная пустыня, ноги вязнут в пепле, ветер заметает следы.
Вспомнил былое, когда неожиданно прервали очередной сериал.
Пыжась от важности сообщения и раздувая мясистые щеки, диктор поведал о приезде ревизора.
Жена Президента осчастливила своим внимание забытый Богом городок, куда забросила меня судьба.
Я вгляделся в мутный экран.
И вдруг под драконьей чешуей различил ту давнюю девчонку.

Некогда помог вскарабкаться ей на крошечную вершину. Где, как мне казалось, не вытоптана трава, и можно лицом зарыться в нее и распахнутыми руками обхватить Землю.
И пусть другие вершины уходят в заоблачную высь, но только немногие могут выжить среди вечных снегов. У кого выхолощена душа и бездушное сердце.
Отринул страховочные концы и скальные крючья, если человеку суждено погибнуть…
Когда ее нога соскальзывала с выступа, подставлял ладонь или плечо, каменная пыль запорошила волосы, а осколки иссекли кожу.
Вот она покачнулась на узком карнизе, протянул руку – вместе сорвемся в пропасть.
Стервятники уже кружили над ущельем, дно его усеяно костями предшественников.
Но на этот раз падальщикам не удалось поживиться, мы выстояли и вскарабкались.
Солнце ушло за холмы, но я разглядел и во тьме.
- Смотри. – Показал, прежде чем разложить костерок, заранее припас сухое горючее. – Огромный наш остров обнесен стеной, и недоступны другие страны.
- Холодно, - пожаловалась девочка.
Укуталась обрывками одежды и зябко обхватила себя за плечи.
- Мне недоступны, а ты попадешь туда, если поддашься, - проскрипел я.
- Но почему ты его ненавидишь? – Попыталась она заглянуть в душу, но не различила под привычной шелухой.
- Разведу костер, ты согреешься, - придумал я.
- Он не такой, верит и хочет, чтобы другие надеялись, - оправдала своего избранника.
Я запалил таблетку, подложил щепки, оставшиеся после прошлых восхождений.
Если экономно расходовать топливо, его хватит для долгого и ненужного разговора.
Протянула к огню руки, но не согрелась, от реки поднялся туман, я тоже замерз.
- Мы из разных миров, - сказала девчонка.
- Но вместе по команде послушно склоняем голову.
- Все в одной комнате, и когда отчим по ночам наваливается на мать…, - вспомнила она.
- Закон природы, - отбился я.
Вместе протягивали к огню руки, но еще не сходились пальцы.
- Крохотная комнатка, я на сундуке, на котором давно не помещаются ноги, и обеими руками зажимаю в горле крик, - поделилась воспоминаниями.
- А у меня отдельная комната, - не поддался я на ее уловки.
- Еще маленькая сестренка и престарелая бабушка. – Свалила все в одну кучу.
- А в другой комнате родители за шумом трещотки пытаются различить вражьи голоса, - вспомнил свое детство. – Я или читал под одеялом или тоже прислушивался.
- Но это ничего, лишь бы он не пил, - рассказала об отчиме.
- Победные знамена в детских книгах и изнанка знамен в голосах, - поведал я.
- Держался два или три месяца.
- И все больше разрыв между их правдой, щедро разбавленной ложью, и нашим враньем в глянце искусственной позолоты.
- А потом срыв, и скоро в комнате остаются голые стены.
- Еще тогда меня раздвоили и не сойтись половинкам.
Каждый говорил о своем и едва ли мы слышали друг друга.
Раздвоили, выудила она из бессвязных моих воспоминаний.
Снова заслонилась, будто можно уберечься от топора палача.
- С топором бегал за матерью, лишь бы достать деньги на выпивку! – в отчаянии выкрикнула она.
Так громко, что полуразрушенные стены пошатнулись.
Если президент разыскивал беглянку, то не насторожился на этот крик. И не устремился на огонек.
Она прячется в темном и укромном уголке, решил он.
Пока еще не насторожился и не устремился.
Или наоборот все сужал круги поисков, оттягивая миг вожделенной победы.
Или президент изволил почивать в отведенных ему апартаментах.
Никуда она не денется. И чем дольше строит из себя недотрогу, тем ярче и краше будет победа. Приползет на коленях и подобострастно облобызает пальцы. 
- Мать закрылась в уборной, ухватил меня за волосы и потянул, я думала, обломится шея, - пожаловалась женщина.
- Кухонные борцы за свободу, шепотом и с оглядкой, законопатив щели и отдушины, - с горечью вспомнил я.
Протягивала к огню руки, чтобы согреться.
Но припас всего несколько щепок, и все гуще был туман.
Голос ее едва пробивался в молочной пелене.
Капли оседали на лице, сырость проникала под одежду, шипели угли, поодиночке не выстоять в холоде и мраке.
- Облапил меня как этот, нет, этот хуже, - прошептала женщина.
- Шептались, вот и вся борьба, и я такой же, - повинился, но не оправдался.
- А я оцепенела, стала как каменная.
- Он тебя?… - наконец услышал ее.
- Нет, мать откупилась, но когда этот тянется и облизывается…
- Пошли его подальше, - придумал я.
- И опять нищета и не выбраться из грязи? – спросила нищенка.
Замерзли и только вместе можно согреться, ненароком сошлись руки. Пальцы, потом ладони и предплечья.
Как два разноименных заряда.
Не выбраться из грязи, сказала она.
Чтобы выбраться, готова на все, услышал я.
Слова эти оттолкнули.
И можно еще спастись: убежать и спрятаться. Подобно страусу зарыть голову в песок.
Иначе до последней капли высосет соки и отбросит пустую мою оболочку.
Отступил к обрыву и балансировал над бездной.
- Не могу с ним, но если сначала ты…, - позвала соблазнительница.
Разворошила угли, вспыхнул огонь.
Уже не гадкий утенок, а самка богомола, что пожирает самца после соития.
- Давай спустимся, нас, наверное, ищут, - на краю пропасти позвал я.
- Если ты откажешься…, - предупредила женщина.
Костер погас, видел во тьме и в тумане.
Одежды не были изодраны, наоборот, на свидание пришла она в свадебном наряде.
Руки по-лебединому изогнулись, дотянулись до застежки на спине.
И все говорила, чтобы не передумать.
- Ты сильный, к тебе тянутся люди. Если добавить горечи, змеиного яда и мудрости, подлости и веры…, - зачитала дьявольский рецепт.
- Я добавлю, не вернусь к той нищете, - обещала женщина.
Дотянулась и расстегнула.
Так у корабля спускают паруса, те белыми полотнищами спадают на палубу.
Нас искали, еще далекий луч фонаря подбирался к убежищу.
- И побольше подлости, только так можно вскарабкаться! – как молитву зачитала жизненную программу.
- По головам и по трупам, не оглядываясь и не задумываясь!
Загонщики насторожились на отчаянный ее крик.
Шли с ловчей сетью или красными флажками обложили зверя и готовы были спустить собак.
Платье тряпкой упало к ногам.
Дотянулась до очередной застежки.
Раньше откликался даже на мимолетную улыбку. Кровь жарко приливала к нижней части живота.
И у каждой оставлял частицу своей души.
А они растоптали этот дар.
Предводитель по тревоге поднял команду.
В глухой тайге затерялась одна из них, осчастливленные мной женщины сами вызвались отыскать и отомстить.
Из кошачьих подушечек выдвинулись и нацелились смертельные коготки.
Упала еще одна тряпка, соски ее были обведены траурной каймой.
- Скорей, ну скорей! – потребовала женщина.
Большими пальцами подцепила резинку и вышагнула из трусиков.
- Ты же не можешь пропустить ни одной бабенки, а значит готов на любую подлянку! – подстегивала себя отчаянными криками.
Загонщики окружили логово, собаки повизгивали и рвались с поводков.
- Если ты не возьмешь меня!… - предупредил надзиратель.
Готов на любую подлость, наконец разобрал ее слова.
Ощупал ширинку, потом с мясом выдрал пуговицы.
Вообразил, будто она нащупала и выдрала.
Больное воображение не подстегнуло желание.
Так под ледяным душем ужимаются члены.
- Ну пожалуйста! – взмолилась несчастная.
Вспомнил осчастливленных мной женщин.
Мстительной толпой подступили лица.
И эта неверная память не воспалила желание.
Загонщики окружили утес, ударили лучи мощных прожекторов.
Поздно, уже не спасти ее от грядущего унижения.
И не спастись самому, наверняка обнаружили спрятанные под матрасом книги.
Прыгнула и сбила с ног, но упал я не в пропасть, а откатился к центру площадки.
И лишь потом прожекторные лучи высветили наше убежище.
Всего один загонщик, догадался я, но за его спиной притаилась огромная идеологическая надстройка самой замечательной в мире общественной формации.
Луч прошел над нами; придавила жарким телом и не позволила подняться.
- Если ты спрячешься, то выживешь. Это только первый шаг, нет, второй. Подлость за подлостью – пирамидкой, - разобрал горячечный ее шепот.
Навалилась и обожгла телом и дыханием. Кровь наконец прилила к животу.
Довела до исступления и унизила: отползла и завернулась в какие-то тряпки.
- Все для тебя сделаю, если ты затаишься и выживешь, - разобрал змеиный ее шепот.
Потом свесилась над пропастью и рупором сложила ладони.
- Просто любовалась звездами, здесь они ближе и доступнее, - исказила мои слова.
- Одна? – допросил дознаватель.
- Проверь, - насмешливо предложила женщина.
- Ты моя звездочка, - Почти поверил и подобрел президент.
Сбила меня с ног и вдавила в камень. И я долго барахтался, собирая себя из осколков и пытаясь подняться.
Она разобрала напряженным слухом.
Так вывернула голову, что полопались шейные позвонки.
Надежда и угроза, мольба и приказ одновременно навалились. И не разобраться, не выбрать в этой мешанине.
Или накрыла волна грядущих интриг и обмана.
С трудом вынырнул из этой горечи.
Отринул жаждущее ее тело.
Тяжесть беды и поражения придавили веригами.
Выстоял и подполз к обрыву.
Зубы его оскалились, вздулись желваки, глазки нацелились пистолетными дулами.
- Нашел книги, доложил по инстанции! – предвосхитил я его обвинения.
- Какие книги? – на мгновение опешил обвинитель.
Луч фонаря еще ярче разгорелся, я заслонился от слепящего света.
А она спряталась за моей спиной, впечатала в нее кулаки.
Словно погладила, но кожа воспалилась и сошла чулком под жесткими ее словами.
- Затащил силой и обесчестил! – отравила привычным ядом.
- Обесчестил, обесчестил, если бы обесчестил! -  Заголосила брошенной, несчастной бабой.
Палач услышал и испуганно оглянулся.
Никого не было, но прикрылся обеими руками.
- Нет, - оправдался он. – Обесчестили…Ну…так положено…Зато теперь сам могу… почти любого…Ты от меня не уйдешь! – опомнился и обвинил насильника.
- На позорную доску! Ректор подпишет приказ! – Бесновался и брызгал слюной человечек.
Видел его в перевернутый бинокль.
Потом стекла лопнули, уже чудовище копошилось у подножия.
Многорукое и многоголовое, и перевелись богатыри, что срубали изрыгающие огонь головы.
А если срубали, то на месте одной вырастали десятки еще более отвратительных, некому было прижигать кровоточащую шею.
Безумцы погибали на площадях, куда выходили обвинять Власть за очередное вторжение, под своими именами публиковали за бугром книги или сомневались в незыблемости существующего строя.
Власть с корнем выкорчевывала крамолу, но пепелище снова зарастало сорняками.
В камере смертников стало больше на одного человека.
Бесполезно оправдываться и вымаливать прощение.
Он простил свою соратницу, она простила его.
Под их свист и улюлюканье спустился с бумажного утеса.
С вершины срывались глыбы и перемалывали хрупкие кости.
Или воронье выклевывало мозг и печень.
Или приковали к столбу и запалили костер.
Или раздели, напялили шутовской колпак, задом наперед усадили на осла и пристрастно наблюдали за происходящим.
Зрители поневоле плевали – не плюнешь, самого растерзают.
Слез и потащил избитое тело – на галеры, на урановые рудники, в расстрельные подвалы Лубянки.
Всего лишь в армейскую обыденность – отцы-командиры автоматами и штык ножами охотно распахнули объятия.

Все это пригрезилось мне по приезде жены Президента в нашу дыру.
В столь незначительный городок, что только полузабытая былая боль могла позвать в дорогу.
Наугад ткнула пальцем в карту, ее присные подогнали карету.
А в городе выбрала случайный дом и квартиру.
Я разобрал тяжелую мышиную их поступь.
Прогнулись и застонали стропила, с вершины сорвались и искалечили камни.
Но переступила черед трупы и подобралась к ненадежному моему убежищу.
Крошечный холмик, и ты один на вершине, и некому подать руку.
Прильнул к стеклу, чтобы различить ту реку и те развалины.
Но перекинули мост и заровняли руины; Лермонтов даже близко не подходил к казарме, и негоже порочить светлую память любимого поэта.
Услышал басовитый ее голос, присные спешили предугадать любое монаршее указание.
Но за басовитостью угадывались истеричные нотки.
Подступили с ломами и кувалдами.
Прильнул к стеклу, потом посмотрел сквозь сложенные кольцом ладони.
Говорят, со дна колодца можно и днем увидеть звезды, ни одна не вспыхнула и не ослепила.
Бездонный колодец, и не выбраться на поверхность.
Или ущелье, дно его усеяно костями предшественников. И даже со специальным снаряжением не подняться по отвесным скалам.
И стервятники с ломами и кувалдами подступили к дверям.
Вернулась, чтобы насладиться своей победой и моим поражением.
Отомстить за ту ночь – обесчестил и унизил ее; потом долго вымаливала прощение и безжалостно предавала однокурсников; ее простили, оценив похвальное рвение.
Дверь прогнулась под ее напором.
Но напрасно думаете, что не уйти от сыска и надзора.
Дверь разлетелась осколками, ворвались возбужденной и потной толпой.
Обложили флажками и загнали красного зверя.
Пришли с плахой и топором.
Бурые пятна крови на мясницком фартуке.
Рванул раму и вскарабкался на подоконник.
Оглянулся напоследок.
Вгляделся в лицо, пытаясь различить за драконьей чешуей.
Но увидел лишь скрюченные изуродованные подагрой пальцы, с них срывались капли, и не увернуться от кровавой капели.
Когти ударили, порвали мускулы и сухожилия.
Но ярко вспыхнули и поманили звезды.
Шагнул к звездам и к вечности.
Воспарил над неустроенным и гиблым нашим миром.
Распахнутыми руками обхватил Землю.
И она приняла еще одного непутевого своего сына.
Люди, осторожно и бережно ходите по весенним травам, вдруг они произросли из нашей плоти.
               




АПОЛОГИЯ ПЬЯНСТВА
.
Девятый класс променял он на техникум.
Зачем, после школы легко поступил бы в институт, вспоминали его одни учителя, другие пожимали плечами – своих забот хватает.
Если до этого наша дружба была подобна костру, и огонь пожирал сухие поленья, то теперь лишь мерцали угли – судьба развела нас.
Мы сами выбираем дороги, так, кажется, внушали наставники, я послушно плыл по течению, а он попытался уйти со стремнины.
Не знаю, насколько удалась ему.
- У тебя правильные родители, - объяснил он при случайной встрече.
- При чем здесь старики? – обиделся или рассердился я.- Все зависит от нас!
Вроде бы так провозглашали правители, и слова эти еще не истерлись от бесконечных повторений.
Или в юности доверяешь любым хлестким лозунгам.
В те счастливые и благословенные годы, когда  наши корабли избороздили космическое пространство. А ракеты отстояли остров Свободы. И в грядущем будут одни победы, все сбудется через двадцать лет.
И обязательно изобретут бессмертие, и не наскучит вечная жизнь.
Жить – значит познавать, столько нового и прекрасного вокруг тебя.
- При чем здесь мои старики? – удивился я.
Не считал их стариками, но тогда  появилось модное словечко.
Они не при чем, но когда приходишь из школы, готов обед, и одежду не надо занашивать до дыр, и башмаки не истерлись до основания, и можно сходить в кино или завалиться в мороженицу.
- А у меня мать экспедитором на овощной базе, - сказал Николай.
- У нас всякий труд почетен, - откликнулся я очередным лозунгом.
И хотя верил многим призывам, вслед за другом скривился от горечи и неискренности этих слов.
- Прежде всего получить профессию, - по-взрослому сказал Николай.
- Вот отец…, - безнадежно махнул рукой.
В  истоке нашей дружбы, в далеких младших классах Коля с гордостью поведал о повести, сочиненной отцом.
Книги с детства окружали меня. И едва научившись  разбирать вывески на улице и газетные заголовки, жадно ухватился я за печатное слово.
Проглатывал все подряд, и индейцы в прериях были сродни нашим богатырям, крушившим фашистскую нечисть.
- Какая повесть? – живо заинтересовался я.
Он принес зачитанную до дыр брошюрку, страницы были усеяны непонятными значками.
- Надо вернуть сегодня, не разрешает выносить из дома, - поторопил меня товарищ.
Я просмотрел на уроках. Укрывшись за чьей-то спиной, перепрыгивая через строчки.
В моих книгах герои если и не побеждали, то с честью погибали, командиры и комиссары поминали их торжественным словом.
А здесь не было побед и поражений. Солдаты вернулись, жены дождались или не дождались их. Бывшие воины устроились на работу. Иногда выпивали, все было как в жизни, разве стоило писать об этом.
Так думал и цензор, почти невозможно было разобраться в многочисленных поправках.
- Сам запретил! – поведал мне мальчишка, многозначительно вздернув указательный палец.
Я задрал голову.  Штукатурка кое-где облетела, проглядывало бетонное перекрытие, школу давно не ремонтировали.
- Почему? – сразу и бесповоротно поверил я фантазеру.
- Где им понять? – вслед за отцом повторил мальчишка.
- Хорошо, хоть не посадили, - добавил он.
У нас сажают только преступников и бандитов, хотел я сказать, но почему-то оробел.
При  упоминании о родителях вспомнил тот давний разговор.
Попрекнул меня стариками, разве я виноват, что мать у меня – учительница, а отец работает в научном институте.
- А твой зато написал книгу, - вспомнил я.
А когда он отмахнулся от этого, поспешил отказаться от стариков.
- Ну их, мы сами по себе.
Мы - взрослые, и не имеет значения, кто твои предки.
И все равно будто стена возникла между нами, и нужно разрушить ее, пока не схватился раствор.
Такой стеной обнесли город, где советские воины вздернули флаг над рейхстагом.
Чтобы проходимцы не лезли изгадить и испоганить наши достижения.
Сначала по верху пустили колючку, потом укрепили сторожевыми вышками и прожекторами, потом натаскали и науськали собак.
И все равно некоторые пытались прорваться. Одних убили часовые, других загрызли собаки, третьи  повисли на колючей проволоке.
Власть натренировалась на том городе и уже вознамерилась обнести стеной нас. Опять же, чтобы не завидовали и не лезли.
Всего нескольких лет не хватило до воплощения гигантских и замечательных замыслов.
И еще можно разрушить хлипкую нашу стеночку.
- Давай по-взрослому, - предложил один мужик другому.
Так бывало в книгах, и показывали в фильмах, тогда еще не запретили эту так называемую пропаганду.
- Нет, насмотрелся на отца, - вспомнил он о родовом проклятии.
- И мой тоже, - оболгал я своего.
Если и выпивал, то несколько рюмок по праздникам, у нас не приняты были долгие застолья с песнями и слезливыми воспоминаниями.
- Мы -  мужики, - неуверенно сказал Николай.
- Мужики! – подхватил я.
Деньги мне выдавали в начале недели на школьные завтраки и нехитрые развлечения. А по воскресениям я отчитывался.
Встретились во вторник, моего пенсиона хватило на бутылку.
Винный отдел располагался около входа в гастроном, чтобы уставшие и жаждущие страдальцы не тащились через магазин.
Николай сам вызвался идти, я прикрывал тылы: испуганно озирался, вдруг враг засечет и уничтожит.
Мальчишка надвинул на глаза кепочку, поднял воротник и выпятил подбородок – я вспомнил соседского щенка, тот не знал, забиться ли под кровать или облаять пришельца.
В отделе хозяйничала разбитная баба, засаленный халат туго обтягивал грудь, и распахивался на груди, когда выставляла бутылку на прилавок, в прорехе были видны пропотевшие кружева.
Мужики числились по другому ведомству и почти не реагировали на это изобилие.
Или привыкли, а мне было в диковинку.
Когда я подрос, родители  разделили нашу комнату на две клетушки. Иногда я прислушивался к тому, что происходило за запертой дверью, но сон быстро смеживал веки, столько случалось за долгий день, что невозможно бодрствовать ночью.
Мальчишка  протянул деньги, женщина привычно поставила на прилавок бутылку.
В прорехе видны были тяжелые складки, нависшие над линялыми кружевами.
Покупатель потянулся к бутылке.
Женщина вздернула голову, перехватила мой алчущий взгляд.
Тогда я засматривался на всех женщин. Стоило порыву ветра приподнять подол, или в толкучке заглядывал за ворот.
Будто на прилавок хозяйка выставила весы и оценила меня. Устало опустились уголки губ, рука упала, пальцы ухватились за горлышко.
Покупатель потянул товар к себе, она не отпустила.
Я потупился и отступил, увидел сквозь размытые черточки ресниц.
Почему-то взъелась на моего друга.
- Молоко на губах не обсохло! – обругала его.
- Из молодых да ранних! – усилила конструкцию.
Нависла над ним.
Халат еще больше распахнулся, груди вывалились.
Я зажмурился.
Хлестали ее обвинения. На коже оставались рубцы. Раны кровоточили.
Ругала и обличала молокососов. Ругань была похожа на крик раненой птицы, напрасно та взмахивает крыльями.
Под эти взмахи отступили из магазина.
- Помочь? – спросил мужик, вывалившийся за нами.
До этого дежурил около винного отдела, покупатели не нуждались в его помощи.
- Поможешь повзрослеть? – пошутил я.
Еще не опомнился от нелепого поражения, поклялся отомстить обидчице. Не ей, так подруге, любой женщине, что оттолкнет презрительной  усмешкой.
Или в дальнейшем разработал эту программу. А тогда просто обиделся на побитую жизнью женщину. Как она посмела отринуть?
Свою обиду выплеснул на мужика.
- Иди ты! – прогнал его.
- Погоди, - остановил меня друг. – Сколько тебе не хватает? – спросил у страдальца.
Тот ответил.
Мы живем в культурном городе. Об этом поведал мне один приезжий. Даже пьяница в канаве грамотно и членораздельно расскажет о международной политике. Тем более выпросит деньги на выпивку.
Я прикинул, сколько еще дней придется обходиться без школьного буфета.
Но поздно отступать от почти покоренной крепости. Оттуда забросили ловчую сеть, мы запутались в ячейках.
Накормят одноклассницы, с ними забуду я эту бабищу. В прорехе видны линялые кружева, фиолетовая краска въелась в кожу, или такого цвета кожа у престарелых женщин.
В дальнейшем не единожды проверял это предположение. У одних кожа в старости желтела, у других приобретала оттенок мореного дуба.
Я жмурился якобы от удовольствия, чтобы не замечать явных следов угасания.
Но тогда еще не задумывался о грядущих годах. И о женщинах, что пройдут через мои руки. О богатых одиноких старухах, отчаянно цепляющихся за уходящую жизнь.
А Николай набирался жизненного опыта. Пока не догадывался, что подхватит покачнувшийся стяг.
Неправда, что талант передаются через поколение; отцу не удалось пробиться, сын попробует.
Солдаты вернулись, мирная жизнь засосала. И многим не  удается добраться до спасительной кочки или дотянуться до склонившейся над болотным окном березки.
Вся страна обернулась болотом, и никаких сил не хватит осушить его.
А некоторые чудаки пробовали. И даже строчили и складывали в стол обличительные слова.
А самые отчаянные переносили текст на микропленку. Наивно надеясь, что ее удастся вывезти за кордон.
Но таможенникам заранее известны неблагонадежные граждане. И на границе тщательно исследуют они каждый миллиметр их тела и одежды.
Также приглядываются к иностранцам, с кем общались эти изгои.
На всякий случай подозревают всех иностранцев, знаем, кого к нам засылают под видом безобидных туристов.
Николай Иванович написал книгу, ее перехватили на границе, голого и опустошенного автора отпустили за кордон.
И не восстановить утраченное.
Но все это будет потом, а сначала без руля и парусов в бурю понесло его по гиблому и губительному городу.
Но каким-то чудом не разбило о скалы.
Отец окончательно спился и погиб. Присел на скамейку в крошечном скверике, запрокинул голову, чтобы увидеть звезды.
Не сразу потревожили звездочета. Одни не обратили внимания, другие тоже посмотрели на небо. А некоторые даже нашли Полярную Звезду – центр нашего мироздания.
Некто выделил ее из звездного изобилия и  поспешил поделиться с учителем.
Но отдернул руку от жесткого и холодного плеча.
Разорвалось сердце; мужчина давно уже не был опорой для жены, но, наоборот, опирался на нее; смерть его не принесла желанного облегчения.
Женщина вела бесконечные диалоги с тенью, которая непрерывно преследовала ее.
Из техникума Николай перешел на станцию техобслуживания.
Тогда еще не было современного изобилия автомобилей, но ценились настоящие мастера.
Впрочем, парень не дорос до мастерства: мать поместили в дом скорби, он устроился туда санитаром.
Его не забрали в армию, служба в скорбном доме  под стать армейской, к тому же – единственный кормилец.
Да и проще тогда было с новобранцами, это теперь молодежь научилась отлынивать от призыва.
После школы я поступил в институт, лишь изредка пересекались наши пути.
Познавал биологию, почему-то девушки поголовно стремятся к высшему образованию, они преобладали в группе.
И совсем не сложно выбрать в цветнике.
Тогда еще не нуждался в этом.
После окончания учебы отец устроил меня в научный институт.
Лаборатория разрабатывала системы жизнеобеспечения, на расчеты  и эксперименты отводились месяца и годы.
Некоторые успевали связать свитер и расшить крестиком рушник, я не научился вязать и шить.
Вознамерился сдать кандидатские экзамены, список утверждало институтское начальство, меня вычеркнули из команды.
Отец попытался помочь, поссорился с кадровиками, его взяли на заметку, то есть уже давно приглядывались, пока еще выручала докторская степень.
А мне не позволили защититься – хватает претендентов с безупречной родословной.
Я уволился и огляделся.
Институты были связаны незримыми нитями, кадровики настораживались, завидев меня. Просили зайти через несколько дней, им хватало минут, чтобы выявить крамолу.
Линии связи раскалились от убийственной характеристики.
Ушел со скандалом, и даже обвинил в некомпетентности заслуженных руководителей подразделений.
Которые, прежде чем руководить творческим процессом, отличились на комсомольском посту и грамотно проводили в жизнь постановления партии и правительства.
Да и отец мой частенько не ходил на обязательные собрания, и того и гляди подпишет очередное письмо диссидентов, где те охаивают наши достижения.
Даже самые отчаянные руководители не смели перечить рекомендациям кадровиков и безнадежно разводили руками.
После длительных и бесполезных поисков удалось устроиться в лабораторию контроля качества продуктов.
Начальница проговорилась о своих высоких знакомых, я вспомнил женщину за прилавком винного отдела, халат ее распахнулся, плоть нависла тяжелыми складками.
Меня выгнали из магазина, женщина не оправила одежду.
Некий мужичок согласился помочь, мы добавили ему на бутылку.
Так вошли во взрослую жизнь, я привел к себе друга.
Родители недавно вступили в кооператив, докторам наук не плохо платили в те времена.
Я не сомневался, что тоже стану ученым.
Ради праздника достал хрустальные фужеры.
Водка была похожа на горькое лекарство, я мужественно проглотил отраву.
Коля сморщился и занюхал коркой.
Насмотрелся дома, отец приобщил его к этому ритуалу.
Выпили, из окна был виден сквер, на газонах еще лежал снег, но на дорожках превратился в грязное месиво. На деревьях не вспухли почки, на ветвях нахохлилось воронье. И даже самолет не оставил на небе белесый, постепенно расползающийся след.
- Какую получишь профессию? – вспомнил я начало нашей беседы.
- Давай еще примем, - предложил друг.
Вроде бы не выглядывал в окно, но безошибочно определил – мир не изменился от нескольких глотков.
На этот раз налил он, не пропало ни капли.
Водка опять обожгла горло, капилляры и нервные волокна впитали лекарство.
Но еще не набухли почки, не улетело воронье, не высохли лужи.
- Не важно, какая профессия, - озадачил меня друг.
- Как не важно? – удивился я. - Открывать новое, это самое, прогресс, - беспомощно объяснил ему.
Мы еще выпили.
И стали близки и понятны люди, что ежедневно прикладываются к бутылке, слух и зрение обострились.
Услышал, как первые цветы пробивают ледяную коросту, и как соком наливаются стволы, и как на чердаке курлычут голуби, увидел восход солнца в западных странах.
В них предстоит побывать. Я не сомневался в этом. На научных конференциях и симпозиумах.
Не сомневался и во время учебы, в институт поступил с первой попытки.
На экзамене долго пытали  дополнительными вопросами. Но готовил меня доктор наук, кое-как удалось отбиться.
Экзаменаторы неохотно признали свое поражение.
Не сомневался в грядущих успехах, о чем откровенно рассказал другу.
- Стану известным ученым, -  поведал ему, отдышавшись после очередного глотка.
- А я напишу, отец остановился на половине пути, пройду до конца – придумал Николай.
Я обрел зоркость и обострился слух, поделился своими наблюдениями.
- Посмотри на прохожих, почти каждый может совершить открытие, но по мелочам размениваются, им подавай развлечения.
Встали у окна, рука его легла на плечо, было здорово стоять вместе.
- Или прислушайся, о чем они говорят, - показал на семейную парочку в сквере. – Что-то нужное они купили, но за эти деньги в прошлый раз им гораздо больше отвалили.
Рука обожгла плечо – он тоже увидел и услышал.
- Стихи писать не пробовал? – спросил Николай.
- Вот еще, - удивился и отказался я.
- Прямо поэт, - обвинил он.
- А ты почти лучше всех учился в классе, мог бы стать научным работником, - отбился я.
Обменялись шуточными ударами, рука уже не обжигала, случайно стряхнул ее с плеча.
И все равно было здорово приобщаться к взрослой жизни, просто никого не надо облачать в свои одежды даже в самые откровенные минуты.
И еще оставалось в бутылке.
Когда она опустеет, распознаем свою сущность и безошибочно выберем  дорогу.
- Поэтому – любая профессия, чтобы зарабатывать, а писать по-честному, для души, хотя бы и в стол, когда-нибудь напечатают, - сказал Николай.
Рукописи не горят, вскоре узнаем пророческие слова.
Но как всегда лозунги расходятся с делом.
Николай написал свой роман, но Власть уничтожила микропленку, голого и пустого автора вышвырнули за кордон.
Там предложили помочь и прославить, всего-то требуется очернить предавшую тебя родину.
А он отказался от этой малости.
Западная пресса скоро забыла его.
С другими беглецами не смог общаться, и чужой язык не располагал к творчеству.
Все чаще стал прикладываться к бутылке.
И если на заре жизни хоть ненадолго обретаем мы орлиную зоркость после первого глотка, то на закате мутнеют глаза, и ничего не различить в этой мути.
А я сошелся с начальницей лаборатории.
Но случилась очередная заварушка на Ближнем Востоке.
Мы поддержали одну из воющих сторон.
Власть внимательнее присмотрелась к тем, чьи предки имели хоть некоторое отношение к нынешнему агрессору.
Таких набралось немало.
Отца под благовидным предлогом выставили из института.
Теперь дома выискивал он основную составляющую жизни. Листы монографии аккуратно складывал в папку.
Еще не застроили пустырь около дома, можно заблудиться а кустарнике.
Отец пробился кустами, редкий смельчак рисковал сунуться в чащу. Где на полянке избушка Бабы-Яги поджидала заблудших странников
Страна обернулась подобной избушкой – и стоит сбиться с генеральной линии...
Пылают, пылают костры, на одном из них отец сжег свои бумаги.
Начальница отреклась от гибельного любовника, но познакомила со своей подругой – я не противился.
Пришлось устроиться на завод, в цехах не хватало специалистов, там не особенно интересовались происхождением.
Новая подруга с усмешкой наблюдала за моими потугами.
От мужа  ей досталась полуподпольная мастерская, денег хватало на безбедную жизнь.
Не провожала меня на работу, прятала утреннее лицо. И показывала его только после тщательной обработки массажистами и косметологами, да и то, наложив слой штукатурки.
Отец подписал крамольное письмо, мне пришлось уйти с завода. Менять или бросать работу было, как менять или бросать женщин. Сначала тяжело, потом привыкаешь.
Главное, не смотреть на них по утрам, а если пальцы находят бугры и провалы на их теле, не верить ощущениям.
Идти в потемках, но даже в тусклом свете замечаешь синяки в подглазьях и морщины на своем лице.
Богатые старухи предпочитают невинных мальчиков, все тяжелее и безнадежнее прикидываться.
Жизнь проходит, почему не сбылись юношеские наши надежды?
Но на заре мы верили и не сомневались. Выпив, наперебой делились сокровенным.
Бутылка опустела, снега сошли, воронье убралось, на деревьях набухли почки.
- Я напишу такое! – сказал будущий писатель.
- А я найду эликсир! – откликнулся я.
Снова рука обожгла плечо. Я тоже обнял, планета распласталась перед нами. От нашего тепла растаяли снега, зазеленели деревья, просветлели лица.
- Чтобы люди прочли и стали счастливы! – придумал один мечтатель.
- Раскрою тайну наших клеток! – откликнулся его соратник.
- Ведь счастье так необходимо!
- Люди станут жить долго-долго, пока им не надоест! – придумал я.
- Долго и счастливо! – сказал писатель.
- Вечно! – поправил я.
- Сбудется? – спросил он.
Облачко набежало на солнце, мимолетная тень скользнула по его лицу.
- Обязательно! – поспешно откликнулся я.
- Конечно! – согласился Николай.
Надеялись и верили на заре жизни.
И знали – все обязательно сбудется.
Нашли верное средство – с ним не иссякнет вера.



ЕЩЕ РАЗ О ПОЛЬЗЕ ПЬЯНСТВА.


Игорька привел мой друг. Сошелся с ним  на подготовительных курсах, после них легче поступить в институт.
Мы собирались у одноклассницы, она жила с отцом, тому хватало нескольких рюмок, чтобы отвалиться от кормушки. Заботливая дочка помогала добраться  до постели.
 Но прежде чем уползал, в очередной раз вспоминал войну. Мы досконально знали, сколько раз переходил он линию фронта, как добывал «языка».
Всерьез не воспринимали его.
Я спрятался на балконе, Саня укрылся на кухне.
А Игорек заслушался и поверил. Разобрался в хромой речи старика. После инсульта тот подволакивал ногу, хрипел и спотыкался на самых простых словах.
- Ведь и у нас были ребята со знанием финского, их бы за линию фронта!- внес свой вклад в победу.
Крылья носа его раздулись, глаза заблестели.
- Ну, карелы хотя бы! – предложил он.
- Разве могут быть неблагонадежными целые народы? – удивился Игорек
- Победил, а теперь отдыхать – вмешалась в их разговор дочка пьянчуги. – Пора возвращаться в стойло! – потащила его в другую комнату.
- Зачем ты так? – укорил Игорек.
К тому моменту мы достаточно приняли, а он не прикоснулся к выпивке.
- Потом, когда женщины состарятся и подурнеют, - невнятно объяснил он.
Мы не настаивали.
Тогда еще стеснялись пить при родителях, или как в детстве самозабвенно играли в прятки: водку разлили по чашкам, добавили заварку и не кривились, глотая отраву.
- А как надо? – огрызнулась хозяйка.
- Я – конь… был конем, -  послушно откликнулся ее отец.
- Все мы прикрываемся словами, - сказал Игорек.
- Вот еще, - отринула нелепое обвинение Ольга, и на всякий случай заслонилась ладонью или случайно взмахнула рукой. Неловко дернулась, подталкивая отца.
Взбалмошная девица, такие не задумываются о последствиях.
За месяц до этого отец ее в очередной раз попал в больницу, я  навестил и утешил осиротевшую одноклассницу.
В одиннадцатом классе самой малости не хватало мне. То немногое удалось получить у Ольги.
Некоторые девчонки подснежниками расцветают ранней весной, иные дотягивают до осени, Ольге, наверное, не хватило нашего северного тепла. Кости острыми углами выпирали из-под самой просторной одежды, грудь и ягодиц еще не налились соком, она была похожа на строгую училку или на старую деву, но могла лихо опрокинуть стаканчик.
Не помню, как раззадорил ее, она запустила в меня уже опустевшим стаканом.
Встретила в халатике, вскочила, чтобы лучше прицелиться, полы распахнулись.
Не единожды наблюдал ее на уроках физкультуры; уставился, будто увидел впервые. Темные обтягивающие трусики выбелили ноги, жилки еще не обезобразили этот мрамор. Шутливо прицелилась, но когда я потянулся, чтобы убедиться – это не камень, отчаянно ударила.
Стеклянный снаряд взорвался на груди.
Смертельная рана, обязана спасти сестра милосердия.
Подхватила меня или попятилась от насильника, все смешалось в безумные мгновения.
Только одним способом женщины способны заслужить прощение.
- Только одним способом! – проговорился я.
Ожили вулканы, или в каждом таится зверь, или ненадежен тонкий налет цивилизации.
Два ее бугорка больно уперлись мне в грудь, ягодицы изрезали пальцы. Облизнул губы и сглотнул кровь.
В осколках стекла и обрывках одежды повалились на пол.
Кости вонзились.
Все будет, сейчас все будет, получилось, она запрокинула голову, затылком уперлась в половицы, шея изогнулась под острым углом.
Бег на месте, все быстрее, задыхаешься в последнем усилии, потом пустота, и уже не обжигает раскаленный воздух.
- Отвернись, - попросила женщина. – Я оденусь.
И голос не зазвенел колокольчиком, так хрипел и запинался ее отец, когда в очередной раз переходил линию фронта.
Я прикрылся ладонью, но видел сквозь неплотно сжатые пальцы.
Все меняется после первой близости, утверждают знатоки, ничего не изменилось, кости не обросли мясом, не расцвели груди и ягодицы.
- Конечно, люблю, - придумал я, кое-как завернувшись в обрывки одежды.
- А что было до этого – так, не всерьез, - не утерпел и похвалился. Не мог же признаться, что впервые познал женщину.
- Все не всерьез, - отмел прошлое и, может быть, настоящее, человеку не всегда дано разобраться в своих деяниях.
А вскоре из больницы выписали ее отца, мы пришли поздравить его с возвращением.
Игорек помог уложить в постель занемогшего мужчину.
- Устала с ним? – спросил он.
- Перестань, - попросила хозяйка.
-  Молодчина, - сказал Игорек.
- Ты почему не пьешь, давай надеремся! – неожиданно разозлилась девчонка.
- Тебе это необходимо?
- Он не всегда был таким, когда не стало мамы… - проговорилась Ольга.
- Я понимаю.
- Ничего ты не понимаешь! – взорвалась она. Не договорила, безнадежно уронила руки.
А он осторожно дотронулся до ее плеча.
- Не плачь, - сказал он.
Короткие ее волосы вздыбились под его ладонью.
Так гладят ребенка, а тот доверчиво приникает к руке.
Но она оттолкнула настырного ухажера.
- Я занята! Мы поженимся, как только исполнится восемнадцать!
- Обязательно, - усмехнулся он.
- Ты опоздал! – выкрикнула женщина.
Обычная бабская истерика, я судорожно ухватился за чашку. Задохнулся и закашлялся.
- Нет, пить разучился, - усмехнулся мой собутыльник.
Старательно выговаривал слова, старательность эта настораживала и пугала. Так зачитывают приговор, и невозможно оправдаться.
- Ты зачем его привел? – в свою очередь напал я.
- Нет, спасти тебя, - откликнулся Александр.
Будто я тонул, а он бросил спасательный круг, не нуждаюсь я в ложном его участии.
- Нет? – разобрался он. – А как же покорить мир, он не ляжет к скованным ногам.
Посмотрел строго и угрожающе, будто нацелились две ствола, я зажмурился и откинулся на спинку стула.
Древесина затрещала, этот треск помещал разобрать, что происходит в соседней комнате.
Ничего особенного, просто пытаются отбить подругу.
И следовало ворваться, оттолкнуть совратителя.
Есть мужики, что не пропустят ни одной юбки, сказать ей. А когда истопчут и насладятся, отбросят использованную подстилку.
В каждом  из нас в большей или в меньшей степени таится такой ходок. И уже не понять, как я позарился на мешок костей.
- Ты такая необычная, - сказал Игорь.
Я разобрал напряженным слухом.
- Напьемся! – потребовала женщина.
Стул отчаянно заскрипел, не разобрать слова.
- Нет, мы же вместе хотели пробиться, вдвоем легче, - вкрадчиво напомнил Александр.
-Нет, стать или крупным ученым или начальником, как твой отец! – провозгласил собутыльник.
В семнадцать лет да еще в подпитии совсем не страшно высказывать заветные желания.
Друг начертал жизненную программу, а теперь требовательно уставился на меня.
От его взгляда кровь превратилась в льдинки.
Согрелся, поспешно глотнув из чашки. На этот раз не закашлялся.
- С любимой еще быстрее сбудется, - неуверенно сказал я, напряженно прислушиваясь к шорохам в другой комнате.
Слышал, как подземными туннелями пробираются крысы. Как  назойливо шуршат их лапки. И тревожно кричат птицы, предупреждая о затаившейся кошке.
Любовники затихли в своем убежище.
- Настоящая любовь…, - промямлил я.
Только настоящая любовь готова годами ухаживать за стариком, когда того разобьет паралич.
Я не способен на это.
Просто пришло время. Возраст познания и возмужания. Не она, так другая, не со мной, так с другим. И в запале можно обещать  и божиться, грош цена таким клятвам.
Сидеть у постели паралитика и слышать скрежет ее костей – я едва не взвыл от такой перспективы.
- Придет настоящая любовь! – провозгласил я. – И тогда себя в грязь под ноги любимой! – перешел на высокий стиль.
Болотная грязь, и не дотянуться до кочки.
Барахтался и погибал в болоте.
И никто не протянул руку.
Александр нахмурился и покачал укоризненным пальцем, так в дальнейшем он будет отчитывать подчиненных; а я набрал полный рот воздуха и стремительно выдохнул, эти звуки сопровождают медвежью болезнь.
А он не обиделся, какие разборки могут быть между друзьями. Или вовремя вспомнил о моем высокопоставленном отце.
Среди болотной топи я услышал, как они обнимаются над больничной койкой. Она призывно распахнула халатик, что наверняка накинут на голое тело.
Натренировалась с былым любовником.
Набрасывалась, стоило мне заглянуть на огонек.
И эта ненасытность пугала и отталкивала.
- У нас будет много детей! – придумала она.
Будто обухом по лбу, так коров оглушают перед закланием. Пошатываясь, с трудом добрался до уборной. А там согнулся в рвотных позывах.
Сначала встать на ноги, отучиться, достигнуть, получить степень, поучал отец.
Посмеивался над старческим брюзжанием. Но невольно прислушивался к выстраданным советам.
Но все же тянулся к настоящей жизни, выпивал вместе с ребятами, но, кажется, никогда не перебирал, иногда незаметно выплескивал отраву в кактус, тот, защищаясь, обзавелся ядовитыми колючками, какой-нибудь ботаник впоследствии опишет неизвестное растение и обретет всемирное признание.
А пока колючки обламывал Игорь, не зря его познакомили с хозяйкой. Обещал завести много детей и излечить паралитика.
Вроде бы поодиночке выбрались они из своего укрытия. Но я различил невидимые нити, что связывали их.
Так паук опутывает паутиной, но еще можно вырваться и спастись.
- Осмотрись, столько вокруг замечательных девушек, - научил я.
- Уже осмотрелся, - откликнулся мужчина.
- Нет, ты правильно выбрал,- поддержал его Александр.
Он выхлебал из чашки и теперь напрасно пытался выдавить из нее хоть каплю живительной влаги.
- Гадкий утенок вот-вот превратится в лебедя, - невпопад сказал Игорек. – Остальное на в счет.
- Прекратите, - сказала хозяйка.
- Нет, военные заслуги отцов как прошлогодний снег, а стреноженному не вскарабкаться, - спотыкаясь на каждом слове, сказал мне Александр.
- Как ты смеешь! – возмутилась хозяйка.
- Нет, твой  отец…, мы пообщались, я его уважаю, - прежде чем окончательно сломаться, заявил Александр.
Аккуратно отодвинул пустую чашку, сложил руки, а на них уронил тяжелую голову.
- С ней ты не вскарабкаешься, -  напоследок сказал он.
- Прекратите! – повторила женщина.
- Уже превратилась в лебедя! – придумал Игорек. Прищурился, чтобы увидеть. Или зажмурился, во тьме легче вообразить и нафантазировать.
Не знаю, что она нашла в нем. Нос картошкой, маленькие глазки. И вовсе они не вспыхивают, просто  отражается свет ламп, они мерцают от перепада напряжения.
- Белоснежные крылья, гордо изогнутая шея, - размечтался пустой мечтатель.
Девушка прикрылась скрещенными руками, напрасно я вгляделся и попытался различить.
- Зачем ты так? – опомнилась девушка. Руки ее упали. Если они и обернуться крыльями, то все равно не вознесут  на вершину. Удел таких – воспитывать детей и вести домашнее хозяйство.
- Высокая грудь, плоский живот, но широкие бедра, - вообразил Игорь.
- Уходите, - устало сказала женщина.
- И у вас было? – призвал я их к ответу.
- Было…Будет, - неопределенно откликнулся насильник.
Не знаю, как долго они пробыли около постели больного. Наверняка она распахнула халатик. Волосы в нижней части живота призывно встопорщились под его настырной рукой.
- Уходите! – повторила женщина.
Выгоняет меня, значит не напрасно прислушивался я к шорохам и стонам в соседней комнате.
Стараясь ступать твердо, чтобы не поскользнуться и не разбиться, подобрался я к падшему товарищу
Но он услышал скрежет половиц и приоткрыл один глаз. Муть постепенно рассосалась, из глубины нацелился пистолетный ствол. А я не побоялся проиграть и погибнуть.
- Бросила и предала меня, - пожаловался товарищу. Он поймет и утешит.
- Ты сам ее бросил, - возразил Игорь.
- Нет, теперь я отчитаюсь перед твоим отцом, - проговорился Александр.
- А я пожалел и подобрал, - зарапортовался Игорь.
- Убирайтесь! Немедленно! Вон! – крикнула женщина.
Обычная бабская истерика, я отшатнулся от искаженного яростью ее лица.
- Неудачно выразился! – извинился  Игорь.
Так изображали ведьму на своих полотнах старые художники. Волосы вздыбились и обернулись змейками, нос крючковато изогнулся,  губы сошлись в тонкую полоску. Из-под изодранной одежды просвечивало ослепительно белое и прекрасное тело. И ни одного изъяна не было на тугой коже.
Я зажмурился, а когда разлепил глаза, едва успел заслониться от удара.
Одной рукой волокла она Александра – тот не сопротивлялся, - в другой было помело. Им нацелилась сокрушить она. Прутья были порядком изломаны, обломала о наши спины или пострадали они в полете. И не вознестись ей уже на вершину, а мне не интересно жить на равнине.
Заслонившись скрещенными руками, спиной толкнулся я в дверь, вывалился на лестничную площадку.
Вслед за мной выбросила она друга.
Игорь вышел сам, она окончательно доломала прутья, он не защищался.
- Нет, я ей такое устрою! – пообещал отомстить Александр перед закрывшейся дверью.
Я подхватил его под руку, не мог же бросить занемогшего товарища, мы в ответе за тех, кого приручаем. Или он помог спуститься мне по лестнице. Ступеньки такие крутые, что можно запросто сломать ноги.
Игорь не смог одолеть эту крутизну. Робко заскребся у крепостных ворот. Защитники ни за что не отворят их неприятелю.
Услышал, как медленно и скрипуче отворились ворота. Ветер вдул  просителя в щель. Или туда втянула его жестокая и неумолимая рука.
Я увидел, как сошлись тела. Но недолгим будет их время. Отец попытался позвать, но не смог  пошевелиться.
Вовремя убрался я от этой боли.
Кое –как выбрались мы на улицу.
- Нет, столько прекрасных девушек, не обремененных больными родичами, - вслед за мной повторил товарищ.
- Ты как всегда прав, - согласился я.
- Твой замечательный отец будет доволен, - сказал он. Алкоголь еще бурлил в его крови.
- А мы поднимемся, обязательно поднимемся, - сказал он, чуть ли не впервые отказавшись от отрицательной частицы.
- Обязательно, - согласился я.
Как в дальнейшем выяснилось, ему удалось вскарабкаться.




ПОПЫТКА БЕГСТВА.
               
        Знакомым маршрутом, смертельными перекрестками, где взбесившиеся машины запросто могут подмять зазевавшегося пешехода. Даже неохотно останавливаясь на красный свет, взбрыкивают  колесами и басовито ревут моторами. А если светофор сломан, яростно бросаются в атаку. И тогда водители грозят друг другу кулаком или пальцем крутят у виска.
Как предписано дорожными правилами, но женщина не одолела эти инструкции, просто пыталась выжить в суматошном мире.
Светофор в этот день не работал, регулировщик полосатой палкой отмахивался от машин.
Будто сговорились уничтожить ее, но обязана дойти, спасти дочку.
Не изучала правила, воспользовалась подсказкой: опасливо ступив на «зебру», вздернула оба кулака, словно этим можно угомонить убийц.
Оглушил визг тормозов, или регулировщик нацелился на них своей палкой.
Хотела перебежать дорогу, но оступилась, острая боль пронзила лодыжку. Захромала, подволакивая искалеченную ногу. Под какофонию  возмущенных гудков и милицейский свист блюстителя.
Одолела первую преграду, пусть за спиной машины бьются и врезаются, скрежет металла заглушит отчаянные крики пострадавших.
Регулировщик грязной тряпкой обтер лоб. В жаркие день первого осеннего месяца одет по полной программе, под униформой белье прилипло к телу.
- Еще одна такая сумасшедшая… - сказал, ни к кому не обращаясь.
Потом опомнился и отыскал собеседника. Включил светофор – пульт управления был на столбе, - остановил приглянувшуюся легковушку и отечески пожурил провинившегося.
- За это и права можно отдать, - намекнул о воспитательных мерах. Нагрудный карман его оттопырился. Так напугали пешеходы, что требовалось немедленно утешиться.
Второй перекресток удалось одолеть без заметных потерь, даже  прихрамывать стала меньше, просто по-утиному переваливалась при ходьбе.
Муж давно предлагал купить машину, она не соглашалась, если он разобьется, одной не поднять дочку.
Единственную, ее кровинушку, больше не будет, врачи отказали.
Придти, объяснить директору, спасти ее совместными усилиями.
Муж не занимался дочкой, да и дома почти не бывал, в далеких странах отыскивал неведомые цветочки, что ей от того, что один из них назван ее именем.
Знатный ботаник, взявший в жены свою лаборантку – некогда было выбирать, - она сразу же забеременела и навсегда забыла об экзотических растениях.
Зачем они ей, жизнь посвятила одному цветку – вырастила его в оранжерее, но была вынуждена пересадить на грунт.
До пятого или шестого класса сопровождала дочку в школу. Девочке с трудом удалось избавиться от докучливой опеки.
Неустроенный, взбалмошный, враждебный мир навалился на ребенка, накрыть бы опять колпаком дивный цветок.
Десятый класс, с каждым годом, с каждым днем все больше соблазнов.
А когда пытаешься помочь и спасти, натыкаешься на баррикады.
Школа отгородилась двойной дорогой, каждый день женщина видела, как дочка одолевает эти минные поля, кровь вскипала, и  долго не удавалось остудить пылающие щеки.
На этот раз не ограничились дорогой и отключенным светофором, окружили себя канавой. Кое-где через нее были переброшены хлипкие мосточки, опасливо и бесстрашно ступила на жердочки.
Почти перебралась на другую сторону, но подвела больная нога, соскользнула на дальнем склоне.
Намочила подол юбки, и теперь тяжелая материя больно хлестала по щиколоткам.
Предпочитала длинные вдовьи юбки, соломенная вдова, почти не познавшая мужа.
Ученый предпочитал цветочки, все реже тормошила она его по ночам, когда он возвращался из дальних странствий.
Тычинки, пестики, азиатки, свыклась женщина с его изменами.
Было или не было – все в прошлом, но дочка должна прожить ярко и красиво.
Необходимо помочь ей не сбиться с прямой дороги. Пусть другие пробиваются тернистыми тропами и карабкаются по кручам, пусть другие родители кукушками бросают своих детей.
Две контрольные полосы и один ров одолела странница, искалечила ногу, промочила и испоганила подол.
Женщина без возраста – можно дать и тридцать и пятьдесят лет, под длинной юбкой и широкой блузой не различить фигуру. Лицо без морщин, но женщины умеют прятать сколы и подтеки под слоем штукатурки.
Она не прятала, но мужчины не приглядывались.
После рва, как и положено, шла крепостная стена, забор ощетинился пиками.
Разве что на них не были насажены головы; машинально ладонью прикрыла шею, под пальцами хрустнули позвонки.
Сколько раз провожали дочку в школу или ходила на родительские собрания, а теперь не могла пробиться в крепость.
Ощупывая пики – заусеницы царапали кожу, - наконец набрела на калитку, защитники накрыли ее маскировочной сеткой, не помогли им эти ухищрения.
Одолела ограду; оставляя на брусчатке мокрые следы и ошметки грязи, доковыляла до дверей.
Занятия давно закончились, дочку заперла дома, школьники не оглушили воплями, не затоптали.
Осуждающе уставилась на охранника, тот отвернулся и вгляделся в экран. Тренировались местные баскетболисты, в крошечном окошке метались тени.
Не посмел остановить женщину.
Платок она потеряла; ему показалось, что волосы не просто растрепались, но обернулись змейками, пусть сказочные богатыри срубают им голову, а он всего лишь сторож на крошечном окладе. Негоже ему ввязываться в драку.
Пусть сражается директор, не зря он допоздна сидит в своем кабинете, там тоже есть монитор, люди и события на экране предстают в искаженном виде.
Змейки нацелились на дверь, начальник забыл закрыться, вскоре пожалеет о своей забывчивости.
- Зажрались, - охарактеризовал кого-то охранник, потом испуганно огляделся, кажется, никто не услышал.

Директор наблюдал за тренировкой, экран был побольше, чем у охранника, тени обернулись мальчишками.
Раздувшиеся ноздри жадно впитывали запах пота.
Иногда он останавливал игру и максимально увеличивал изображение.
Несуразно изогнутая рука, оголившееся бедро – все может привлечь внимание художника.
Одни выплескивают свои фантазии на полотно, другие сгорают на огне воображения. Отсветы этого огня озаряют лицо, окружающие побаиваются фанатиков.
Очередная остановка кадра, мяч в корзине, победитель вздернул руки. Взбугрились мальчишеские мускулы, в победном крике распахнулся рот. Лицо, еще не познавшее лезвие, мягкие волосики над верхней губой. И живительные лучи из глаз. Наблюдатель зажмурился и отодвинулся вместе со стулом. Скрип дерева по линолеуму резанул по нервам.
Просто показалось, глаза не могут светиться, перепады напряжения, неправильно работают лампы или микросхемы.
Ладони наблюдателя взмокли,  он вытер их о брюки, материя лоснилась в паху и на ляжках.
За скрипом и судорожным дыханием не разобрал, как вошла женщина.
Так подкрадывается хищник, а потом прыгает и наваливается смертельной тяжестью.
Говорят, жизнь прокручивается в последние мгновения, мужчина увидел мальчишек, гоняющих мяч. Чистых и непорочных, сладко пахло потом их возмужания.
- Что…Что вам угодно? – выдохнул он.
Все мы – добыча хищного века, одни умоляют списать им грехи, другие кривляются и смеются – смех этот сродни рыданию, третьи в гордом отчаянии вздергивают голову.
Нелепо прислушиваться к последним словам.
Женщина и не слушала.
- Участвовала во всех мероприятиях, на всех собраниях, организовала сбор добровольных пожертвований, благоустройство территории, я требую немедленно засыпать канаву, а если не будут работать светофоры, дойду до министра, мой муж – доктор наук, - беспорядочно перечислила посетительница.
Змейки ужалили и угомонились, осталась просто копна растрепанных волос.
За несколько секунд до этого мелькнуло и ослепило обнаженное бедро.
С каждым ее словом секунды эти оборачивались годами и десятилетиями разлуки.
Мужчина вгляделся.
Мокрая юбка облепила ноги. Под материей различил он уродливые наросты на коленях. А под кладбищенской блузкой бесформенно растеклась грудь.
Змейки выплюнули яд, капли обернулись ошметками грязи; интересно, прожгут ли они пол? подумал директор.
Уворачиваясь от плевков, хозяин отступил, загородился стулом, ножки опять заскрипели, потом дотянулся и выключил монитор.
Скрип загоняемого в ствол патрона и щелчок курка отрезвил женщину.
- Мой внешний вид, такие погоды, - перешла она на высокий стиль. Кажется, так говорили дамы высшего общества, женщина почитывала подобные книги.
- Осенью часто идут проливные дожди, - немедленно откликнулся директор
- Спасибо, - поблагодарила женщина, не вслушиваясь в его слова.
Конечно, он предложил сесть и галантно взмахнул рукой.
Мужчина различил проплешину на материи и прикрылся скрещенными руками.
- Предпочитаю вертикальное положение, - отказалась женщина, сбившись на стиль дешевых дамских романов.
- В ногах правды нет, - откликнулся мужчина.
Смотря какие ноги, мысленно добавил он.
- Они закрылись, ключ изнутри вставили в скважину, - пожаловалась женщина.
Бесполезно расшаркиваться и источать комплименты, мужчины грубы и невоспитанны, поэтому и достигают начальственных высот.
- Кто? – спросил дознаватель.
Вместо ответа она подобралась к двери и ощупала замочную скважину. Потом наклонилась, коромыслом изогнулась спина, материя туго обтянула ягодицы. Даже под грубой тканью угадывалось избыточное изобилие.
Мужчина сморщился, отгородился письменным столом, распахнул верхний ящик.
Но достал не пистолет, а трубку. Оскалился и зубами ухватил мундштук. Не курил, но гораздо увереннее чувствовал себя с трубкой.
Женщина приникла к скважине. Не различила, а когда распрямилась и обернулась, на надбровной дуге отпечаталась окантовка.
- Итак, ваша дочка… - Директор наконец вспомнил девчонку. Принарядившуюся мышку, отчаявшуюся от своей обыденности.
- Итак, с вашей дочкой…, - повторил он.
Грозный и неподкупной обвинитель на прокурорской трибуне. Трубка оттягивала нижнюю губу, слова получались нечеткие, расплывчатые и от этого еще более внушительные.
- Ничего не различила, а когда приложила стакан к стене…
Непросто было признаться. Пусть директор, но все же мужчина. И хоть не с экзотическими азиатскими цветочками возвращался домой, но отгораживался от жены школьными делами и заморочками.
- Если жена узнает…, - невпопад сказала женщина.
Не даром китаянки или японки считаются самыми соблазнительными женщинами в мире.
И целыми днями пребывая в Азии, в школе, где угодно...
- Я не женат, - испуганно откликнулся мужчина.
Выронил трубку, женщина вздрогнула от удара, устало опустилась на стул.
Лишь письменный стол разделял их, глазами в глаза, директор не выдержал и опустил голову.
Некий механизм нацелился двумя стволами, от перепада напряжения ярко вспыхнула лампа в черепной коробке, ее лучи несли смерть и  разрушение.
- Если в вас, в мужчинах есть хоть капля сострадания…, - сказала женщина.
- Капля, лужа, море и океан! – взорвался он. – Целая школа и все на моей шее!
И решился поднять голову.
Лучи уже погасли.
Взорвался и отринул ее колдовство, этот взрыв каким-то образом сблизил заговорщиков. И уже можно вместе составить план предстоящей кампании.
- Приложила стакан к стене, но ничего не услышала, - пожаловалась пострадавшая.
- Надо чашку, а еще лучше тарелку, - посоветовал специалист.
- Нет, вы не подумайте, она донесет свое девство до замужества, обязана донести, подберу достойного претендента, сяду в ногах, но не допущу! – поклялась женщина.
- О да, великий стяг, - снисходительно согласился  мужчина.
Насколько нам легче, мелькнула шальная мысль, никаких последствий.
И еще – как она надоела, скорее бы ушла, и включить монитор, может быть, еще не кончилась тренировка.
- Значит к ней пришли… Было? – попытался он смутить подозреваемую неожиданным вопросом.
И когда спросил, ладони опять взмокли, под столом вытер их о ляжки.
А женщина неожиданно пожаловалась на свою тяжелую долю.
- Едва не попала под машину, повредила ногу и охромела, мужу наплевать на дочку, никогда не становитесь доктором наук, впрочем, все равно -  мужчина и есть мужчина.
Обычная бабская истерика, и не ухватить за грудки, не вытрясти дурь.
- Немедленно прекратить! – Хлопнул ладонью по столу.
Со всего размаха, боль вонзилась, безжалостной рукой сдавила сердце. Выброшенной на берег рыбиной разинул он рот. Передние зубы были изломаны, так же изгрызен был мундштук трубки.   
Иногда и мужчинам не сладко, это открытие в малой степени утешило ее.
Но можно снова обсуждать и строить планы.
- Можно, - согласился директор, отдышавшись и спрятав трубку.
Только вождю положены такие атрибуты.
- Нет, - добралась женщина до сущности, - Но они выпивали, я потом нашла пустую бутылку.
- Всего лишь выпивали? – переспросил директор.
Скучно и неинтересно было общаться с ябедой.
- С этого все начинается, - сказала она. – Если немедленно не принять меры…
- Мы примем, - обещал директор. Когда хотел избавиться от очередного просителя, то величал себя во множественном числе.
- Если не примете…, - предупредила женщина.
И опять два смертельных луча ударили, но на этот раз не испепелили.
Мы разберемся.
И виновным не помогут никакие заслуги родителей.
Выпроводив женщину, директор поспешно включил монитор.
Но тренировка закончилась, пыль осела, запах пота выветрился, и напрасно до боли в глазах вглядывался он в пустой экран.
Ладони не взмокли, кожа на них лоснилась, как и материя  в паху и на ляжках.

Следующий день посвятил наблюдению и сыску, безошибочно вычислил преступника. Не зря установил видеокамеры, напрасно учителя ссылались на какие-то законы.
Неприкосновенность жилища и тайна личной жизни, будто он врывался в их спальни.
Учителями были в основном женщины, директор прятался от них в своем кабинете.
Поиски, как всегда, начал с физкультурного зала, не сразу удалось оторваться от привлекательного зрелища.
Наконец обнаружил нужную девчонку, нацелился на нее курсором и увеличил изображение.
Отшатнулся от экрана, волосы у нее растрепались и могли обернуться змейками.
Отступил к стене и заслонился растопыренными пальцами.
Потом опомнился, вооружился курительной трубкой.
Дочка знаменитого отца, наверняка и ее парень отличается незаурядными качествами: мускулистым торсом и развитой грудной клеткой, такие не посрамят школу на любых соревнованиях.
Принарядившейся мышкой обозвал он девчонку, в этот день та облачилась в темные одежды
Значит уже было, безошибочно определил наблюдатель, придется наказать чемпиона и отстранить от соревнований.
Не придется отстранять, ошарашенный наблюдатель салфеткой протер мутный экран.
Чуть ли не под руку прогуливалась с очкастым хлюпиком, как тому удалось завладеть ее вниманием?
И когда к директору привели нарушителей, он ошарашил их неожиданным заявлением.
-Инквизиторы были не такими уж извергами, пытались изничтожить гордыню и блуд.
- Гордыню? – переспросила девчонка.
- Зачем вы так, - сказал парень.
Одного роста, сошлись плечами, но защищались по-отдельности, плечи разомкнулись.
-  У каждого своя жизнь, своя беда, даже высокопоставленные отцы не помогут! – напал обвинитель.
- Я сама по себе, - обиделась девочка.
- Всегда найдутся десятки и сотни более умных, потянешься за ними и пропадешь, но не признаешь своего поражения, - уничтожил мальчишку.
- Я справлюсь, - сказал тот.
Склонил лобастую голову, будто собрался бодаться, мужчина прикусил мундштук.
- Директор, подумаешь директор, - проговорился он.
Спрятал трубку в карман, тот отвис, мужчину перекосило от тяжести воспоминаний.
Перед допросом отключил монитор, хотелось скорее вернуться к привычному занятию.
- Конечно, справишься, - сказала девочка.
- Твой отец – настоящий ученый, - откликнулся ее подопечный.
- А я кто? – спросила она.
- Ты, ты…, - запутался он в определениях.
Все у них было или будет, и чем скорее, тем лучше, быстрее войдут в жизнь и разочаруются, решил директор.
- Твоя мать…, - сказал он.
- Что? – спросила девочка.
- Подозревает вас во всех тяжких.
- Нет, - сказал парень.
- Да, - согласилась девчонка, - Да, обязательно.
Настаивала и уговаривала, если б парень не был таким хлюпиком…
Но не отодвинулся, когда снова сошлись плечи.
- Сначала выпивка, потом все остальное, - обвинил  директор. – Обязательно остальное, обязательно! – ухватился за нужное слово.
- Твой отец так интересно рассказывает, -  невпопад сказал мальчишка.
- Сначала выпивка, а когда потеряете голову!... – обвинил наставник.
Обещал разобраться, и теперь негодовал в праведном гневе.
Такой же узкогрудый и лобастый, как мальчишка, только вместо очков вставил контактные линзы.
И у мальчишки еще не лоснились брюки. И закурит он через несколько лет. А потом будет долго и безнадежно бороться с вредной  привычкой.
А девчонка найдет неуемного и в меру глупого любовника.
Как он ненавидел подобных чемпионов. Но с восторгом разглядывал литые их мускулы.
А эти напрасно кичатся умом и родителями. И чем быстрее повзрослеют…
- Пейте! Пейте как можно больше! – взорвался обвинитель. - Стаканами и ведрами до полной потери человеческого обличия! А когда его потеряете, все дозволено! – дозволил или проклял преступников.
Вместо экрана монитора увидел старинные гравюры – орудия инквизиторов. Щипцы, которыми сдирают с обвиняемых избыток жира.
Это с него содрали,  и теперь, когда он оглаживал ляжки, кости царапали кожу.
Как царапали давешней женщине штыри ограды.
Испанский сапожок, в него зажимают ногу колдуньи.
Давешняя посетительница охромела.
Ее связали и бросили в реку, невинна, если утонет.
Она выплыла, только замочила подол юбки.
И обернулась девчонкой, что напрасно привела с собой хлюпика.
- Только так можно повзрослеть! Идите и взрослейте! – благословил неверный их союз.
Женщина попятилась. Прихрамывала, ладони ее кровоточили, мокрая юбка облепила ноги.
Но не просматривались уродливые шишки на коленях, и ноги истекали совершенными творениями великого мастера.
Тело и лицо - такие же творения.
Если б он в свое время решился…
А теперь можно только подхлестнуть медленный ход событий.
- Вот отсюда! – захрипел и схватился за грудь мужчина.
Девочка попятилась, но прикрыла собой парня. Напрасно тот пытался выбраться из укрытия.
Вытолкнула его в коридор.
Мужчина потянулся к монитору. Но не включил, а кулаком ударил по кнопке.
Прибор возмущенно загудел.
Замахнулся добить врага. Но рука онемела и упала.
Осторожно добрался  до кресла. Мертвую руку аккуратно переложил на бедро. Может быть, оживет и взбодрится.
- Так им и надо, - сказал он.
- Кому? – спросил, но никто не ответил.

- Пошли, - позвала девушка.
В туалете из крана капала вода, каждый шаг отдавался набатным гулом.
- Куда? На урок биологии? - откликнулся он. И испуганно зажал рот ладонью.
- Уже обучили, - сказала девушка. Наседкой заслоняла его, устала заслонять и беспомощно оглянулась.
Преследователи попрятались по кабинетам, бубнили, привычно делясь неверными знаниями.
- Не остановят, - уговорила себя беглянка.
- Если захотят навредить…, - сказал парень.
- К черту уроки, мы взрослые! – Справилась девушка с минутной слабостью.
- Наверное, - привычно согласился он.
Ухватила его за руку и потащила. На истертом паркете остались черные полосы.
Потом шаги их загремели по лестнице.
- Нельзя так, - попытался он отказаться.
- А как надо? – Взорвалась девушка.
- Не знаю, - сказал он.
- Мать срочно вызвали на дачу, - вспомнила дочка. – Кажется, влезли в дом.
- Кто вызвал? – спросил мальчишка.
- Не знаю, трубка хрипела и кашляла, не разобрать. Может быть, позвонил директор, такой на все способен, - придумала девушка.
- Зачем?
- Чтобы все у нас было, - словно бросаясь в омут, позвала девушка. - Все у нас будет, - согласилась с директором.
Прошли мимо охранника, тому тоже привиделась давешняя посетительница, но не разбил кулак о монитор.
- Дело привычное, - попрощался с ними.
Канаву еще не закопали, но одолели это препятствие. И машины остановились у перекрестка, неохотно пропуская пешеходов.
- Настоящий ученый, - повторил мальчишка. Очки его запотели, снял их и протер стекла. – Когда слушаешь его, будто сам побывал в этих странах, так здорово рассказывает. И совсем не кичится высоким положением. Тебе повезло с отцом, - прорвало мальчишку.
- Точно мать вызвали? – как всегда невпопад спросил он.
- Повезло, - усмехнулась девушка. – Когда  редко видишь человека, то больше его уважаешь.
Голос сорвался, с трудом разобрал ее слова.
- Ладно, проехали! – Отмахнулась она от пустяшных забот.
Настроение ее менялось подобно погоде в осенний день.
Набежала тучка, темно и серо стало в городе. Громады домов угрожающе нависли искалеченными фасадами. По стенам змеились трещины. Стены накренились, грозили рухнуть и уничтожить.
Машины охотились за нерасторопными пешеходами. Убийцы выбирали мишень и вдавливали в полик педаль газа.
В земной коре вскипала магма, асфальт содрогался под ее напором.
Но ветер разгонял тучи, солнце сначала выглядывало в прорехах, потом будто кто-то сильными руками раздвигал шторки.
И город утопал в солнечном свете. На трещинах стояли «маячки», накренившиеся стены были подперты каменными блоками. Водители осторожно объезжали зазевавшихся пешеходов.
Солнце выглянуло, высветило ее лицо, парень ахнул и прикусил губу.
- Так тяжело хрипеть и шепелявить в трубку, - призналась солнечная девушка.
Лучи отразились от ее лица и ослепили, мальчишка сдернул очки и протер слезящиеся глаза.
- Это я  подложила пустую бутылку, и вместо матери отправилась к директору, и вместо директора призвала нас к разврату, и сама привела тебя! – сорвалась девушка. И даже ударила кулачком.
Он выронил очки, они упали на газон.
Девушка опомнилась, ладонь скользнула по его груди, а когда отпрянула, за ней потянулись золотистые нити.
- Ничего, они не разбились. – Нашла очки в густых травах.
Истоптанный газон, но травы поднялись, будто здесь никогда не ступала нога преследователя.
Мальчишка спрятал в карман хрупкую оптику.
- Я боялся…, - сказал он.
- Кого? – спросила девушка.
- Вдруг все приснилось, а когда проснусь…
- Ты не просыпайся, - сказала она.
- Ладно, - согласился парень.
Во сне все сбывается, теперь не боялся.
Двери лязгнули под настойчивой ее рукой.
Привратница расплывшимся телом заполнила крошечное окошко.
- Мы вместе выполним урок, нам на двоих задали один урок, так все захотели, как нам выстоять? – поздоровалась с ней девушка.
- Бог в помощь! – благословила их старушка.
Перекрестила молодых, а когда шаги затихли, смахнула со щек непрошенные слезы.
Когда было, сколько лет или столетий прошло с тех пор?
Привела к себе, но проснулась, когда дверь захлопнулась, и сработали надежные замки, и ключи потеряны, и не вырваться из камеры.
- Все придумала! – взмолилась о пощаде. – Назло им, чтобы не подглядывали и не жаждали!
И отшатнулась от незнакомого человека.
Брови его напряженно сошлись к переносице, нос навис над сузившимися губами. Над верхней губой грязной полоской пробились волосики. Подбородок заострился и раздвоился. Глаза потемнели. На рукавах под материей вздулись бицепсы.
Сон смешался с явью.
Или так было с десятками и сотнями ее предшественниц.
- Ты же сама захотела, - разобрала хриплый шепот.
Слова эти навалились ударами молота.
- Сама. – Отшатнулась от настырных рук.
- Конечно, сама, - повторила, уговаривая себя.
Придумала игру и заигралась.
И никто не поможет.
Нащупала пуговки на кофточке.
- Чтобы подруги не задавались, чем я хуже их! – Потянулась за подругами.
- Да! – Задохнулся мужчина.
Любопытный глаз не приник к замочной скважине, и директор не разбил монитор, и подругам наплевать на свершение, и уже не требуется предъявлять девственность при замужестве, и не вывешивают окровавленную простыню.
И ничего вроде бы не изменилось в мире.
Все изменилось, у каждого свой мир, и с опаской или с улыбкой оглядываемся мы на свое прошлое.
Как они оглянутся?




ТЕРСИТ.

Однажды он написал о мстительной Афине, что превратила в паука искусную ткачиху. Чтобы обыватели не отвернулись от богов, увидев, как совершенно творение человека.
Богам все разрешено, и запросто распоряжаются они нашей жизнью.
Вечером предупредил женщину.
- Если увидишь паутину…
- Что? – спросила она.
- Там своя жизнь, тебе не понять ее, - придумал он.
- Да, конечно, - согласилась женщина.
Насторожилась, когда он спрятал в ящик письменного стола исписанные листы бумаги.
Бомба замедленного действия,  пока  горит фитиль, надо успеть добежать до убежища. Упасть и ладонями закрыть затылок.
Изучила его, и бесполезно спорить и доказывать.
- Сегодня праздник,- придумала она.
Достала припасенную по этому случаю бутылку.
- Праздник, я написал, все так и было, - согласился мужчина.
- В этот день… ты не помнишь? – спросила она.
- Пауки - наши  братья и сестры…, -  сказал он.
Поперхнулся, но мужественно проглотил лекарство. Подступили виденья, надо отгородиться от них призрачной стеной.
Женщина едва отпила из своего стакана.
- В этот день ты пришел ко мне, будто было вчера… Не уходи в себя, - попросила она.
- Так искусно ткут паутину.
- Ты, наверное, посчитал меня девкой, а я просто  долго ждала, - попыталась отвлечь его женщина.
Снова протянула стакан, на этот раз он не поперхнулся.
- Когда-то они были людьми, - придумал он.
- Мне боязно без тебя, - позвала она.
Лекарство, что исцеляет  боль.
Уложила и помогла раздеться.
И лицом прижималась к каждой тряпочке. Они впитали его запах. От горечи и сладости кружилась голова. И кровь торопливыми и болезненными толчками билась в каждой жилке.
И чтобы жилки  не порвались, клетками обнаженного и жаждущего тела приникла к нему.
Сильнее, еще сильнее.
Чтобы сгореть в  огне. А если костер потух, воспламенить его своим жаром.
Скрипела и лопалась кожа.
Но все выгорело, и напрасно брела пепелищем.
Тогда отстранилась от чужого и мертвого тела, уронила на грудь ладони. Надавила, но силы иссякли, пустяшная и несерьезная боль.
Дотянулась до его рук.
Теперь грудь промяли его ладони.
Застонала и запрокинула голову.
Кровь из прокушенной губы по щеке скатилась на подушку.
Но не насытилась смертельной пыткой.
Вцепилась в пальцы правой руки. В проклятые пальцы, от них его безумие изливалось на бумагу.
А теперь они холодными улитками с груди сползли на живот,  их путь отметили липкие дорожки.
Увязнут  мухи, и отчаянно забьются, когда паук нацелится хищными жвалами.
Поэтому пальцы не доползли до паха.
Добрела до ванной, вода шипела и вскипала, попав на тело. А потом кожу стягивало холодом.
- Все будет как раньше, когда он очнется, -  уговаривала себя, возвращаясь к нему.
Не решилась разорвать проклятые  листы. Чтобы снежинками, а еще лучше градом упали они на землю. А потом по весне земля впитает отравленную воду. Как впитала многие тысячи других неуклюжих творений, переработала их в перегной.
Мужчина вскрикивал и сражался во сне.
Чтобы не погибнуть под его ударами, устроилась  на полу.
Как положено верной и преданной подруге.
Если господин притомился, если преследуют его видения, то обязана помочь.
Многие для этого обращаются к ведуньям. И те, запалив свечи и вглядываясь в хрустальный шар или на ниточке вращая кольцо, вслушиваются в потусторонние указания. А потом вещают хриплым и прокуренным голосом.
Смешать вино с горючими слезами, этой смесью напоить изверга.
А если возомнил себя гением, то  окропить  ручку, и бумагу, и письменный стол, и больную голову.
А еще лучше – найти другого мужика.
Который после сытного обеда повелительно протянет руки.
И не надо завлекать  заумной беседой и барахтаться в болоте  гиблых фантазий.
А по ночам просить приласкать обездоленную собачку.
Для себя колдуньи находят таких мужиков.
Тогда, по написанию этого рассказа, не решилась напоить его приворотным зельем.
Но мужчина  выздоровел.
Разве что, когда бродили по лесу, замечал  паутинки между деревьями. Осторожно обходил их. А если случайно срывал, то молитвенно складывал  руки.
Паук принимался за работу. Снова плел   сеть. Или узор на ткани. Если прищуриться, то можно различить. Особенно когда слепит низкое осеннее солнце.
Узоры оживают под искусными руками древней ткачихи. Лоза оплетает ствол. Жалобно пищит птенец, выпавший из гнезда. 
Мужчина осторожно подобрал его. Подбросил, чтобы тот освоил  чудо полета.

Снова заболел после другого рассказа.
Женщина закашлялась,  отворив дверь.
Окно на лестничной площадке было распахнуто, порыв ветра вздул прах, сажей забило горло и легкие.
Долго не могла отдышаться.
- Он заживо содрал с моего двойника кожу. – Встретил ее мужчина.
- Кто? С кого? – Опешила она.
- Смотри! – Сдернул  рубашку.
Ткань лопнула с сухим треском. А потом подстреленной птицей упала к ногам.
Она отшатнулась, чтобы не наступить на трепещущие крылья.
- Я отказалась вести двойную бухгалтерию. – Постаралась привлечь мужчину.
- Мои руки. – Показал он.
Изнеженные руки, и ни одна жилка не проступала под кожей.
Она взглянула на свои. Черные нити оплели запястья и карабкались по предплечьям.
- Меня уволили, - сказала она.
Рванул на груди  майку. Упала еще одна птица.
И некуда отступать, уперлась в стену.
- Вот, кровоточащее мясо, и видны внутренности.
Древняя легенда. Когда пастухи проходили сожженными городами, Марсий доставал флейту. И уцелевшие жители осторожно и боязливо  выползали из своих нор.
Аполлон услышал о мастерстве человека и явился сразиться с ним. Но напрасно ударял по золоченным струнам  кифары.
Что ж, смертным не дано насладиться вкусом нектара и амброзии.
Поэтому заживо содрал  с Марсия кожу.
- С обнаженными нервами не прожить, - пожаловался мужчина.
Живот складками навис над пахом. Колыхалась безволосая дряблая грудь.
Она зажмурилась, чтобы не видеть
- Если не устроюсь на другую работу, как проживем? – в потемках спросила она.
- Последние мгновения жизни, - согласился мужчина.
Не достучаться до него. Словно барахтаешься в тумане, и вязкая  субстанция поглощает слова. Или отражаются  они неправильным эхом.
- Ты счастливая, - позавидовал ей. – Стабильная работа, хороший заработок, и что тебе мои беды.
- Да, - согласилась она, барахтаясь в  болоте. Присосались пиявки, по капле истекала кровь.
Чтобы выжить, чтобы спасти мужчину, во тьме – веки слиплись, и не смогла   раздвинуть – нащупала пуговки на блузке. Осторожно выковырнула их из петелек.
Потом дотянулась до застежки на спине.
Юбка упала, двумя пальцами подцепила трусики.
А потом отдирала пиявок, иногда они лопались под неловкими пальцами, забрызгивая кожу черными пятнами.
Отдирала  вместе с кожей.
А когда боль стала невыносимой, разомкнула глаза.
- Тоже пострадала, мы вместе, должны быть вместе - напомнила мужчине.
- Завтра ты забудешь, а у меня останется на всю жизнь, - сказал писатель.
Невольно подражая подруге, тоже разделся.
И раньше обнаженные тела сходились разноименными зарядами. Разлетались искры, и люди, которых они обжигали, улыбались и раскидывали руки, желая  обхватить  мир.
Теперь же  различил  кляксы на ее теле. Или воспаленные ранки, из некоторых еще сочилась кровь.
- Ты специально придумала, издеваешься надо мной! – оттолкнул ее мужчина.
И  прикрылся скрещенным и руками, не потому что застыдился  - наизусть изучила его тело,  беспомощное и терзаемое муками тело, - просто замерз в холоде  непричастности.
- Опять хочешь меня отвлечь! – прозрел он.
Поднялся ветер, женщина замерзла. Подобрала юбку и попыталась укрыться.
На холоде грудки  встопорщились. А живот был плоский и гладкий, но уже просматривались веточки вен. И скоро дерево это беспощадно разрастется. И тогда кожа  сморщится шелухой осенних листьев.
Но как объяснить  мужчине? Писателю хватает своих вымыслов.
- Я что-нибудь придумаю, устроюсь на другую работу, -  попыталась объяснить женщина.
- Ничего не получится, напрасно соблазняешь меня и отвлекаешь выпивкой! – разбушевался  обвинитель.
Опять зажмурилась, одевалась на ощупь, и слышала, как обрывки ткани с хлюпаньем прилипают к больному его телу.
- Ты никогда меня не понимала. - С трудом разобрала обвинительные слова.
- Да, - покорно согласилась она.
Отступила  на кухню, чтобы успокоить повелителя.
Отыскала дежурную бутылку. Отпила прямо из горлышка. Не согрелась от первого глотка.
Услышала, как проклинает богов, что ополчились на человека.
После нескольких глотков тяжело, с перебоями изношенным мотором застучало сердце.
Сдавила его обеими руками, чтобы не выскочило из груди.
Как некогда сдавливал он, и отрадна была  боль.
Но уронила беспомощные руки.
Уже не проклинал, но умолял смилостивиться над ним. Подарить людям очередное его творение.
А боги, как всегда молчали.
Последняя капля обожгла воспаленные губы.
Скрипнула кровать, забылся тревожным сном.
Если потревожить его, то не выберется  из  пучины.
Поэтому устроилась ночевать на кухне. Как положено верной и преданной подруге.
Но перед этим ударилась о стол, рассадила бедро и разбила лоб о стенной шкафчик.
Трудно, почти невозможно устоять на шаткой палубе. Многих ее предшественниц смыли губительные  волны.
- Ничего, до свадьбы заживет, - утешила себя.
- Когда  свадьба, и будет ли свадьба? – пожелала  спокойной ночи.

Не удалось устроиться на работу.
Хозяева заглядывали в расстрельный список и в лучшем случае запирали двери. Или провожали  издевательским смехом. Так надрывались, что лопались барабанные перепонки. Или натравливали  охранников. И те безжалостными загонщиками гнали  на затаившегося в кустах стрелка. Щелкал затвор карабина, еще мгновение и грянет выстрел. Или стреляли, пули уходили в молоко, но когда-нибудь убийцы настигнут и расправятся.
Набрала кредиты, чтобы прокормить мужчину. В конторках, что расплодились погаными грибами, встречали  распростертыми объятиями. Но постепенно улыбки сменялись  хищным оскалом. И подступали окровавленные морды.
Поэтому после бесплодных поисков возвращалась короткими перебежками. От тоненького ствола дерева, за которым невозможно укрыться, до урны, до бугорка -  присела за ним и нащупала флягу. 
Еще один глоток, чтобы сердце не выскочило из груди.
Выпивку в долг отпустил знакомый лавочник.
- Последний раз! – коверкая простенькие  слова, предупредил он.
Этикетка была косо и неряшливо наклеена, в бутылке бултыхалась мутная жидкость. Поэтому перелила  во флягу.
Пробираясь минным полем, несколько раз глотнула, чтобы не нарваться на растяжку.
Почти добралась до дома, около парадной сдернула платок и расправила плечи.
Преждевременно расслабилась, преследователи накинули ловчую сеть, и теперь один из них, подбоченясь и гаденько улыбаясь, наблюдал, как она барахтается.
Самый деловой из ее гонителей, когда другие грозили всевозможными карами, если она не вернет долг – всего-то в два или в три раза больше, чем брала, - то этот подступал с конкретными предложениями.
- С тобой, никогда! – гордо отказалась она.
- Вот еще, связаться с женщиной… - Сморщился тот, как от зубной боли. И даже стряхнул с одежды невидимую пылинку. А когда заметил  прилепившийся длинный волос, то едва не оторвал рукав.
- Фу, какая гадость! – выругался он.
- Если бы они могли обходиться без вас, - осудил кого-то.
- Кто? – не разобралась женщина.
- Социальное обеспечение, ежедневные медицинские осмотры, посетители из высшего общества, - обрисовал радужную перспективу.
- Нет! – догадалась она.
- Скоро появятся первые морщины, - допек ее доморощенный психолог. – Сначала ты замажешь их. Но потом не хватит  штукатурки. И обвиснет грудь и живот. А ноги оплетут узловатые вены. И никому не нужна одинокая старуха, - не  ведал он пощады
- Нет, я не одна! – отчаянно сопротивлялась женщина.
- Этот? – презрительно скривился совратитель. – Да он хуже любой бабы.
Раньше  ей удавалось вырваться из липкой патоки бранных слов, но теперь окончательно увязла в болоте и все глубже погружалась в трясину.
- Морщины уже появились, - различил он.
Вооружился совершенной оптикой, разложил ее на смотровом стекле и изучал под микроскопом.
- Дай руку, - попросила женщина.
- Вот еще, - отказался он. И на всякий случай заложил руки за спину.
- И груди уже не торчат пистолетиком. – Различил и под одеждой.
Напрасно она прикрылась скрещенными руками.
-  И выпивка скоро  погубит, - утопил ее в болоте.
- Дай руку! – взмолилась она.
- Дура, я тебя бросаю спасительную веревку! Надежную веревку! – взорвался  мужчина.
- Уничтожаешь, - не согласилась она.
И тогда, устав унижаться и уговаривать, сдернул он маску.
Были одутловатые щеки и пухлые губы, и  мясистый язык, который высовывался, стоило углядеть привлекательный объект. И тогда туманились глазки, а на лбу выступала испарина. А ладони сползали на бедра, ногти впивались в материю. В уголках рта вскипела пена.
Но сорвана маска, увидела другого человека.
Кожа туго обтянула костистый череп, пасть оскалилась, глаза нацелились двумя смертельными стволами.
- Они обязательно схватят тебя, - рассказал о других охотниках.
Каждое слово вонзалось раскаленным штырем. От запаха горелого мяса кружилась голова.
- Вдоволь натешатся, прежде чем отобрать квартиру.
- И напрасно ты будешь умолять их.
- Не прибьют гвоздями, но привяжут к кресту, чтобы дольше мучилась.
- И прилетит воронье, выклевывать глаза и печень еще из живого тела! – распалялся с каждым предсказанием.
- И что, человечество очистится  от твоей гибели?
- Даже тот, распятый никому не помог! – вспомнил библейскую легенду.
И неожиданно успокоился, сославшись на священную книгу.
- Завтра последний день, - предупредил он. – Время и горечь жизни не красят тебя.
Ушел, но еще долго не  выветривался запах серы, и небо косматыми, рваными тучами придавливало к земле, и потревоженное воронье металось над головой в предчувствии конца света. Люди надвинули на лицо платки и капюшоны, пробивались узкой тропинкой, шаг в сторону грозил неминуемой гибелью. И напрасно оступившиеся тянули руки. Каждый сам за себя, и какое нам дело, если  рядом погибает брат твой.
- Какое нам дело, - уговаривала себя женщина, карабкаясь вздыбившимися ступенями.
Невозможно одолеть эту кручу. И поэтому обеими рукам и поднимала каждую непослушную ногу.
Шагала никуда, или к любимому человеку, которого давно уже не существовало, но отчаянно цеплялась за эту выдумку.

Он встретил  очередным откровением.
- Генерал решил проверить боеспособность  войска, предложил разойтись по домам, если надоело воевать.
Женщина привычно зажмурилась, человека лучше всего  различать внутренним зрением.
А если вглядеться, то  рыхлые щеки, как у того сутенера. Так же пухнут губы,  когда рассказывает о своих героях, и так же вскипает пена и вываливается язык, так же туманятся глаза.
- Нет, неправда, мне показалось! – поздоровалась женщина.
- Думал, что воины откажутся, - рассказал  об осаде Трои.
Мускулы его опали, заплыли жирком, и кажется, уже не жаждал напиться из неиссякаемого  источника.
- Неправда, ты еще напьешься, - обнадежила она.
- А воины побежали к своим кораблям! – Назидательно вздернул  указательный палец.
Хотя работал уже на компьютере, ей показалось, что палец измазан чернилами. Они перетекли  на руку, на грудь, испоганили тело.
- Помнишь, каким ты был? – Ухватилась за былое.
- А самый малый и незаметный обвинил командиров!
- Как наши ночи и дни сплетались в бесконечную ночь, и думалось, никогда не наступит рассвет.
- Заслуженно обвинил, - Не услышал  писатель. – Так и я обвиняю своих злобных и несправедливых критиков! Что они знают о моих муках?
- Мне придется отдать квартиру, - призналась женщина.
Сказать такое, что втащить камень на вершину горы.
Как древний герой -  писатель тоже переработал ту легенду, -  камень срывался на крутом склоне и  калечил праздных зевак.
А она втащила, и теперь можно передохнуть, поэтому достала заветную фляжку.
Сивушное облако накрыло бегущих в кораблям воинов. Чтобы они не задохнулись, влила в себя отраву.
Или, чтобы былое вернулось в бредовых видениях.
- Я прославлю того отважного человека! – пообещал сочинитель.
- Придется жить в шалаше, - сказала женщина.
Наконец, навалилось отрадное опьянение.
Когда пробивалась минным полем, пряталась по оврагам и укрывалась в воронках, то с каждым глотком обретала орлиную зоркость и слышала шорох трав.
Выжила и добралась, и теперь не надо прятаться и скрываться.
- С милым рай в шалаше, - безнадежно и отстранено сказала она.
- Опять слюбиться на природе. – Попыталась оживить любовника.
Завлекла его улыбкой: пальцами растянула губы, полопались мускулы, вкус крови не перебил горечь сивухи.
- Ведь я еще не старая, морщин почти нет, и грудь не опала, и живот плоский, и пах не истерся, и ноги не опухли, и пальцы не ороговели, а вены на руках можно выбелить и замазать, - позвала мужчину.
-  Приди ко мне, -  захлебываясь в крови, позвала мужчину.
Пальцы дотянулись до пуговок. На этот раз не смогла выковырнуть их из петелек, тогда рванула, но ослабла, руки упали.
Фляга стояла на столе, придумала, как напиться. Склонилась и зубами ухватила горлышко. Теперь надо поднять голову. Шея одеревенела,  пальцы вцепились в волосы. Волосинки лопались тугими перетянутыми струнами. Обрывки впивались в лицо, калечили кожу.
В  боли и неразберихе  приподняла голову.
Последняя капля скатилась, придется идти в лавку и опять унижаться.
- Воины не побегут, - сказала она.
Фляжка упала на пол, будто вдали взорвался снаряд, артиллеристы еще не пристрелялись.
- Почему? – удивился мужчина.
- Не враги – люди, и поначалу не убить человека.
- Ты опять напилась? – осудил он.
- Но когда пролилась кровь, когда убили твоего друга, то мы звереем, - сказала женщина.
- Какой шалаш, что тебе пригрезилась по-пьянке? – услышал мужчина.
- И зверя не оттащить от трепещущей жертвы, - прозрела она.
- Бред! – Навис над ней повелитель.
- Только попробуй продать квартиру! А где я буду творить? – ужаснулся он.
Навалится и уничтожит, мелькнула спасительная мысль.
- Я заслужила, - прохрипела она.
- Только сразу, - взмолилась женщина.
В сердце или в висок, и не успеешь пожалеть и отказаться.
А он вместо этого безжалостно терзал  плоть.
- Бросил семью, когда ты позвала, - напомнил мужчина.
Уже не нависал,  метался по комнате и чертыхался, налетая на мебель.
И вещал, так вещает развенчанное божество, или сочинял очередной рассказ.
- Ты поклялась помогать и вместе со мной сражаться с издателями! – выкрикнул он.
- Черт возьми, какая нелепая обстановка! – выругался мужчина.
- Нелепая жизнь, нелепая борьба, - вслед за ним повторила она.
- Если бросишь меня, это предательство, гораздо хуже предательства!
- Что может быть хуже? – отозвалась женщина.
- Потом, там, в потустороннем  мире за все придется ответить! – напугал он.
- Уже отвечаю, - согласилась она.
- Если ты не веришь в меня, то никто не поверит, - пожаловался мужчина.
- Никто не поверит, - откликнулась она.
- Тогда не стоит жить, - сказал писатель.
Тоже сдернул маску, устал бесноваться и требовать.
- Какое у тебя страшное и жалкое лицо, - ужаснулась женщина.
- Ты пошутила? – спросил он.
- Схожу за лекарством, и все образуется, - согласилась она.
- Только много не пей, - предупредил  заботливый кавалер.
- Как его звали?
- Кого? – удивился мужчина.
- Того дурачка, что посмел осудить повелителей?
- Терсит, - снисходительно объяснил писатель.
- Напрасно обвинил великих и непогрешимых людей! Они настоят на своем,  заставят подчиняться. Мы обязаны подчиняться, мы поклялись и обещали. Я обещала, тебе нечего опасаться, все будет по твоему хотению, - отступая к двери, заслонилась  больными и беспомощными словами.
- Ты заболела? – догадался заботливый мужчина.
- Но скоро излечусь, сегодня излечусь. – Укрылась в коридоре.
Хотел задержать ее, но когда женщина отворила входную дверь, порыв ветра сбросил со стола листы бумаги.
Если бы они снежинками, а еще лучше градом упали на землю. И та постепенно переработала бы их в перегной.
Но мужчина поймал их, прижал к груди. Он прославит того забытого героя.
- Очередная бабская истерика, - попрощался с женщиной.

Задыхаясь, вывалилась на улицу. Протрезвела, и надо добраться до лавки. Чтобы хоть каким-то содержимым заполнить пустоту.
Но заблудилась в огромном и враждебном городе. Очутилась на дороге, проносились машины в ядовитых выхлопах. Полной грудью вдохнула яд. Но не  насытилась.
Тогда побрела к ложбинке, куда скатывалась отрава.
И где по давней традиции продавали себя еще неведомые  подруги.
Выстроились как на параде, и если машина притормаживала, дружными рядами надвигались на нее.
Водитель, отупев от стандартных лиц и улыбок, наугад тыкал пальцем.
Пусть и эта воительница принесет себя в жертву, чтобы повелитель одержал очередную победу.
И примерным семьянином вернулся к верной и преданной жене. И она возгордится подвигом мужа.
- Все бесполезно, но он посмел обвинить своих повелителей, - поздоровалась женщина со своими подругами.
- Терсит, - назвалась она.
Впрочем, те не удивились, каждая желает хоть чем-то выделиться из безликой массы.
- Вали отсюда! – приветили  соперницу.
- Дайте нож или ножницы, - попросила та.
Потом вспомнила: в сумочке маникюрный набор.
Девицы отступили от нее. Порежет, и тогда клиенты заплатят по самой низкой ставке.
Не порезала, всего лишь откромсала низ юбки. А потом, ломая ногти и пальцы, вырвала молнию.
Остался кусок тряпки, что едва прикрыл пах. Также в клочья изодрала блузку.
Грудка  встопорщилась, траурная широкая кайма обвела соски. 
- Терсит, мой брат Терсит, - позвала она.
И повелители, что пролетали мимо на своих дорогих машинах, отметили ее своим вниманием.
Наградили тумаками и зуботычинами.
Чтобы верно служила  им.
И она покорно приняла  побои.

         



ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ГОД


- Не умею креститься, -  попрощалась со мной.
Проводила в дальнюю и опасную дорогу. А потом привычно вгляделась из-под ладони.
- Сверху вниз и слева направо, или наоборот, - научил я.
- Тебе лучше знать, - согласилась она.
- Впрочем, все равно. - Не удалось вспомнить.
- Но ты возвращайся, - согласилась она.
Тогда не принято было посещать церковь, и если случайно забредал туда, то не сразу  сдергивал шапку.
Или не надо ее снимать, как принято у евреев, все смешалось в  век безверия  и смутной надежды.
- Со щитом, - вспомнила женщина древних греков. То есть вернуться с книгой, пожелала она.
- Или на щите, - откликнулся я.
Пусть погибну, но честь и достоинство превыше всего.
- Одной мне не выстоять, - призналась моя избранница.
Вместе пытаемся выжить.
Когда впервые привела меня к себе, пожалел, что не надел кипу, так, кажется, называется эта шапочка.
Две старушки, ее бабушки настороженно встретили иноверца.
А потом обменялись первыми впечатлениями.
На испорченном немецком языке, так показалось мне. Иногда проскальзывали знакомые слова.
- Извините, не могли бы перевести, - вмешался в их переговоры.
Дурашливо развел руки, потом стряхнул с них грязь.
Пришел с чистыми помыслами, показал им.
- Ну, пожалуйста! – взмолилась моя избранница.
Когда волновалась или гневалась, глаза ее чернели, брови сходились к переносице, на носу выступала горбинка, волосы свивались в тугие пряди, кожа  обтягивала лицевые мускулы.
Ведьма или библейская воительница; я облизывал  пересохшие губы, раздирая язык о коросту.
- Мы всегда будем вместе, здесь наша родина, - задыхаясь, отбился от старух.
Как до этого огорошил родителей.
Распаляясь с каждым словом, рассказал им.
Отец мокрой тряпкой обвязал голову, устроился на диване и сложил на груди руки.
Первая стадия – просто занимал диван.
Это случалось почти ежедневно, при этом хватал со стола булку, с ней проще пережить трагедию.
Если о моем  проступке узнавали соседи, то обвязывал голову тряпкой.
И отца его и мать арестовали перед самой войной, десять лет без права переписки, их перемолола лагерная мясорубка. Как случайно выяснилось, донесли соседи, пусть давно минули те годы, но жизнь часто идет по кругу.
И если так называемые доброжелатели выяснят, что внук арестантов случайно высадил стекло, или его застукали с сигаретой, то нацелятся щербатой ручкой.
Еще сохранилось  досье. И пусть на первых страницах выцвели чернила, не сложно обновить былые доносы.
Стекло, сигареты, первый глоток вина – отец лежит на диване, а мать меняет примочки. И подмешивает в воду уксус и ароматное масло.
Когда арестовали  родителей, то его исключили из института. Но позволили с оружием в руках защищать родину. Прошел всю войну, несколько раз был ранен, дослужился до сержантских лычек.
Начальство, прознав о его неблагонадежности, наградило лишь обязательными медалями.
После войны позволили закончить обучение, защитил кандидатскую диссертацию и пробился в начальники лаборатории.
Но временами наваливался тот давний страх.
- У нас все равны, она такая, как мы! – отбился сомнительной истиной.
Мать охнула и обессилено опустилась на стул.
- Хоть возьмет твою фамилию, но вы не спрячетесь! – попытался объяснить отец
- Рано тебе, повремени, - взмолилась мать.
- А если они станут выступать или захотят уехать…, - предугадал отец.
- Останемся! – поклялся я.
И тогда отец не только улегся и обмотал голову тряпкой, но сложил на груди руки.
И поэтому сняли мы комнату в огромной коммунальной квартире, если преследователи ворвутся, то заплутают в этом лабиринте.
Как заблудился я, когда хозяин не дождался  около туалета.
- Сам найду, - отказался я.
В старших классах увлекся туризмом и даже побывал в заброшенных лагерях.
И поэтому в коридоре на многочисленных развилках отмечал  маршрут зарубками на стене. Чтобы не сбиться на обратной дороге.
Но сбился – кто-то  затер следы – и  наугад заглядывал в комнаты.
Двое мужиков разлили по стаканам мутное пойло, один из них поманил пальцем, я отрицательно мотнул головой.
- Не русский что ли? – удивился он.
- Врачи запретили! – придумал отговорку.
- Что  они понимают? – услышал за спиной.
На этой двери поставил приметный крестик, когда поведу Виту коридором, то надо поскорее проскочить опасное место.
В другой комнате дремала растрепанная девица,  увидела пришельца и попыталась улыбнуться. Пальцами растянула распухшие греховные губы.
Мелок искрошился, не удалось поставить крестик.
Более не стал испытывать судьбу, пригибаясь и замирая на каждом шагу, добрался до временного убежища.
С такими же предосторожностями сопровождал Виту в недолгих ее странствиях.
Тусклые лампочки едва освещали катакомбы, метались тени, в потемках не  разобрать лицо, но пряталась в поднятый воротник, на глаза надвигала  платок и прикрывалась ладонью.
Я угадывал и под этой маской.
Еще больше истончились губы, потемнели глаза, на носу стала заметнее горбинка, сошлись брови, на скулах полопалась кожа, волосы свились в тугие пряди.
Кажется, такими представляли библейские авторы своих героинь, но если те были вероломны и воинственны, то их далекие потомки растеряли боевой пыл.
И в лучшем случае умоляли.
И прятались по норам, когда не разрешали уехать.
Отец Виты работал инженером на  заводе. Перед посещением министра, директор обследовал цеха и лаборатории. И некоторым работникам настоятельно рекомендовал отсидеться дома в день инспекторской проверки.
Незапланированный день отдыха, а отец моей избранницы почему-то негодовал и возмущался.
Мать девочки в школе учила премудростям иностранного языка. И гортанно выговаривала нездешние слова.
Мы с Витой вместе учились на первом курсе.
Семья подала заявление, Власть  возмутилась и отказала.
Глава семьи однажды ознакомился с секретными документами. Начальник попросил, отнес некую бумажку другому начальнику.
Приобщился к государственной тайне,  как известно, срок давности в таком случае не менее десяти лет.
Да и что подумают дети, если уедет  наставница?
А вдруг некоторые последуют дурному примеру?
Уволили инженера и учительницу, а в институте сокурсники осудили студентку.
Декан провел собрание.
Поведал, сколько арабов полегло на поле боя. На них коварно напали, они не смогли оказать достойное сопротивление.
Предложил высказаться студентам,  те минутой молчания помянули погибших.
Минута эта затянулась.
-Вижу, что прониклись, - нашелся обвинитель.
- Проголосуем единогласно! – вынес  приговор.
Поднять руку, будто выстрелить в упор, пуля пробьет ее голову, но поразит и меня.
От выстрела полопались внутренности, согнулся и прижал к ране ладонь.
- Прихватило! -  Вывалился в коридор.
Не пришла на собрание, затерялась среди извилистых коридоров и узких лестниц.
До революции здесь была гостиница низкого пошиба, на потолке в номерах затерли ангелочков, но они проглядывали сквозь тонкий слой штукатурки.
Теперь нацелились.
И если не прикрыть ее…
Прикрыл, пули и снаряды вонзились.
После ее исключения долго и нудно оправдывался у декана.
- Так приперло, едва успел добежать.
- Да, родина – превыше всего,  не мог же опозорить страну!
- В следующий раз буду терпеть на разрыв живота! – отбился  клятвой веры и послушания.
И поэтому, когда поздним вечером объявили о подписке, обязан был обзавестись книгами этого автора.
Он пережил многочисленные войны и заварушки. И всегда боролся с диктаторами.
С людьми, что возжелали контролировать наши мысли и чаяния. Их почитатели дружно вздергивали руки в восторженном порыве и срывали голос в реве восторга и одобрения.
Иногда побеждал, часто проигрывал, но, кое-как перевязав раны, снова устремлялся в бой.
Окончательно проиграв, ушел из жизни.
Чистил ружье, случайно выстрелил, как написали в  наших газетах.
Чтобы реализовать эту случайность, скинул ботинок и пальцами ноги дотянулся до курка.
Но напоследок попытался научить нас жить и бороться.
Все будет хорошо, все забудется дурным сном, показалось мне, если достану его книги.
И поэтому, как на бой проводила меня любимая.
Неумело перекрестила, рука  не отсохла.
И пожелала на испорченном немецком языке.
Я не стал допытываться. Когда не знаешь, то можешь вообразить.
И нет предела   фантазии.
На прощание шершавыми губами приник к ее щеке. Показалось, что лопнула кожа. Зажмурился, чтобы не видеть.
Из ран брызнули кровь и сукровица. Обтерся и стряхнул грязь с рук, снова отбиваясь от местечкового неприятия современности.
Она не такая, как  они, уговаривал себя, спускаясь по лестнице.
Не такая, и все же, надрываясь, подтащила к дверям стол и тахту, забаррикадировавшись и отгородившись от жизни.
Комнату сняли мы недалеко от центра, добрался пешком, вместе с другими устремился к магазину подписных изданий.
К магазину примыкал запущенный сад, больше похожий на плац, попасть в него можно было  через ворота, их не только закрыли, но изнутри подперли скамейками.
Как комнату, из которой удалось  выбраться.
Пожарная лестница магазина выходила на плац, по ней будут запускать претендентов, по одному, чтобы не создавать давки и толкучки, тщательно проверяя содержимое карманов и вглядываясь в лица.
Только с широкой и открытой улыбкой, насколько позволяют лицевые мускулы.
Несколько счастливчиков проникли за ворота и теперь защищали эту крепость.
Полыхали костры, на них, наверное,  плавили смолу, чтобы выплеснуть ее на голову.
Толпа собралась во дворе, стена прилепилась к угольной котельной, где оборону держали привычные к этому безумству кочегары, в пыльных окнах плясали отблески огня, причудливо извивались магистральные трубы.
На вентиль вскарабкался самопровозглашенный предводитель.
Мужик, больше похожий на вздыбившегося медведя, книги нуждаются в таких защитниках.
Попытался перекричать толпу, сложив рупором ладони.
Приказал разбиться на отряды, офицерам переписать бойцов, и предоставить списки верховному командованию.
Рядом со мной оказалась старушка, ее чудом не  затоптали.
Прислушался к  бормотанию.
- Во время блокады не выдавали подписные тома. – С трудом разобрал слова.
- Их повяжут? – спросил у нее.
Самые отчаянные бойцы подобрались к стене. Изготовили штурмовую лестницу: раздобыли веревку и готовились набросить петлю на железный штырь.
- Мы тоже хотим сохранять существующий строй! – заявил один из них. – То есть порядок! – поправился он.
- Порядок! – подхватил его  слова главный оратор. – Нас интересуют только книги! – провозгласил он.
Толпа услышала.
- Дайте хоть книги!  – потребовали сотни голосов.
Искусствоведы насторожились.
Вырядили их в одинаковые приличные костюмы, в плащи из материала, похожего на рыбью чешую, и лица были с выпученными рыбьими глазами.
Привезли на площадь, полюбоваться шедевром.
Когда-то здесь стоял памятник: конь-тяжеловоз напружинил передние ноги, такой же громоздкий всадник откинулся на  седле.
Прохожие задирали голову, а некоторые, как в церкви, сдергивали шапку.
Памятник давно снесли, но все равно направили искусствоведов.
Здесь соберутся  предатели и беглецы, донесли  доброжелатели.
Чтобы отвлечь людей, открыли подписку, а от памятника остался лишь закладной камень.
Высеченные на нем слова  заросли мхом.
В дальнейшем здесь поставят стелу, похожую на огромную стамеску.
А пока одни штурмовали крепостную стену,  другие, разбившись на роты и батальоны, устраивали перепись личного состава;  наконец, отыскали мою старушку и помогли ей вскарабкаться на трибуну.
Она попыталась рассказать о тяжелых блокадных днях, лишь немногие  услышали.
Как и обещал, попытался подписаться.
Человека можно  убить, нельзя победить, отступая, ухватился за пророческие  слова писателя.
Разобьются на сотни, переклички через каждые несколько часов, чтобы отсеять случайных попутчиков. Номера химическим карандашом на тыльной  стороне ладони. Воспаленные от бессонницы глаза, щетина на щеках или истершаяся губная помада. Изодранная одежда, истоптанные башмаки. Безвольно поникшие плечи, склоненная голова и упавшие руки. Утраченные грезы, пустые надежды.
Случайно узнал о намерениях безумцев.
И когда моя избранница  пожелала идти с ними, с трудом отговорил ее.
Не женское это дело, толпа затопчет.
Искусствоведы изготовились.
Сапоги на толстой подошве, железные подковы. Не только порвут, но перемелют кости.
Запер ее во временном нашем пристанище, а дверь снаружи завалил хламом. Искореженная рама велосипеда, корыто с продырявленным днищем, оглобля или коромысло, толком не разобрался.
Если ей и удастся выбраться, то к тому времени  повяжут смутьянов.
У нас не положено выступать и требовать.
Понурившись, поплелся к тому несуществующему памятнику.
Мимо постовых,  их особенно много было той ночью.
Они с подозрением приглядывались к редким пешеходам, у нас самая читающая страна, почему некоторые пытаются выгрести против течения?
Впрочем, остановили  только один раз. Неприметный гражданин в штатском, а когда я вопросительно посмотрел на него, прищурился и насторожился.
-  Я там, с книжниками, просто вышел размяться, - оправдался я.
- Учусь, видите штамп института? – Предъявил паспорт.
И пока он сравнивал снимок с оригиналом, поведал о своих заслугах.
- Хожу в народную дружину, несколько задержаний, отмечен в приказе!
Любая околесица, лишь бы пробиться за кордон.
- А также демонстрации на седьмое ноября и первое мая!
- Мое дело предупредить. – Устал надзиратель от словесного поноса.
- А действительно, что ..?
- Откуда ты знаешь? – Снова насторожился он.
- Действительно, что он самый великий писатель?
- Гребаная интеллигенция! - выругался служивый.
- Спасибо! – поблагодарил  его.
И нож, и пистолет, могли таиться за пазухой, но не зарезал и не застрелил.
Только свистнул в два пальца, я испуганно прижался к стене. Но тут же опомнился –  просто в детстве так гонял он голубей.
На площадь пропускали всех желающих, но на всяких случай проверяли документы. И старательно чиркали в блокнотике.
Несколько человек собрались в скверике у закладного камня и достали самодельные плакаты.
Просили выпустить их из камеры и не превращать в тюрьму другие страны.
Рядом остановилась консульская машина, нацелился объектив фотокамеры.
Развязался шнурок, замешкался и не успел предупредить их.
Пока не поздно, убежать и затаиться; а если поздно, то и я  готов пострадать  с вами.
Искусствоведы надвинулись на безумцев.
Шнурок окончательно запутался.
Вот когти вонзились в плакат. Тот лопнул с грохотом выстрела.  Мальчишка  опустился на колени. В грудь его вонзилась подкова.
А беглеца сбили подножкой. Лицом в закладной камень.
Заломили руки, хрустнули кости.
Некогда так умерщвляли пленников. Наваливали доски и пировали на них.
Под ноги попала шляпа, вдавили ее в камень.
Или не шляпу, а плоть, не разобрать в свалке.
Если бы не проклятый шнурок…
Автоматом щелкал затвор камеры.
Заставят засветить пленку.
И не различить в тумане. Густой туман, и как всегда разыгралось воображение.
Как потом выяснилось, их вежливо попросили пройти к машине.
Зря они здесь собрались, памятник перенесли в тюремный дворик.  И мы поможем  ознакомиться с творением великого скульптура.
Как там его, впрочем, не имеет значения.
Сами дойдете? нацелились плетками и дубинами.
И они пошли, поддерживая друг друга, оставив за спиной обрывки одежды и бурые пятна крови.
Я увидел.
Подставила плечо под обмякшее тело, не поникла под этой тяжестью.
Рванулся помочь ей.
Искусствовед оглянулся и погрозил укоризненным пальцем.
Или нацелился  резиновой дубинкой.
Или потянулся за пистолетом.
Женщина тоже оглянулась.
Брови сошлись на переносице, волосы свились в мелкие колечки, кожа потемнела и лопнула на скулах, нос крючковато навис над истончившимися окровавленными губами, черные зрачки разлились по глазницам.
Ужаснулся, если немедленно не помочь…
Плевать на последствия.
Доносчик небрежно чиркнул в блокнотике.
Очередная кляуза.
Исключат из института, а отцу припомнят его преступных родителей и выгонят из лаборатории.
Тогда не спасут примочки, и повезет, если удастся устроиться  дворником.
Ничего, и это можно пережить
Рванулся к ней, но носком башмака зацепился  за выступ на асфальте.
Когда-то здесь был столбик, к которому привязывали  лошадей. И когда они пытались вырваться, веревка безжалостно вонзалась.
Упал и простер к ней руки.
Всего лишь выхватить  из-под копыт.
Искала меня, случайно оказалась на площади.
Наконец, нашла – отдайте  ее.
- Обяжу  четко следовать генеральной линии! – обещал я.
Показалось, что слова мои громовыми раскатами упали на город.
И пионеры принялись собирать макулатуру, которая потом успешно сгниет на школьном дворе. А комсомольцы выискивали старушек, чтобы вытолкнуть их на дорогу. Партийцы обещали в субботник многократно перевыполнить производственное задание.
Конвоиры услышали и насторожились.
- Нет, - отказалась женщина.
Что она делает, как  проживу без нее?
- Обяжу наивную дурочку вместе с мудрыми людьми осудить предателей и перебежчиков! – ухватился за последнюю надежду.
Конвоиры презрительно скривились.
- Нет, - отказала женщина.
Рванулся спасти ее.
В моем городе, где мои предки замостили улицы и возвели дворцы.
Стоя по пояс в воде, вбивали сваи в топкие берега. Нагонная волна смывала их.
Но одолели все беды.
Отец воевал, а мать пережила блокаду.
И не бросить этот город.
Экскурсантов усадили в автобус с решетками на окнах.
Не только затворил глаза, но закрыл лицо ладонями.
Услышал, как взревел мотор. Этот рев смешался с гулом голосов около магазина подписных изданий.
А я вместо того, чтобы отмечаться каждый час, и предъявлять метки, поплелся домой.
Когда первый раз попал в эту квартиру и заблудился в лабиринте, то поставил крестик, чтобы выйти к людям.
А теперь высматривал этот  знак.
Отчаялся выжить, но различил его.
Толкнулся в заветную дверь.
- Мы же русские люди. - Разобрал хозяин крадущиеся мои шаги. От них сотрясались стены и прогибались стропила.
Опухшее лицо с заплывшими глазками, хриплый голос.
- Обязательно налить, - согласился его собутыльник.
Недавно побрился,  щеки были в газетных нашлепках.
- Если бы так можно было утешиться, - сказал он.
- Мне не утешиться, - согласился я.
Все просто и понятно, в нашем общежитии всегда помогут товарищу.
Выпил и занюхал рукавом, видел в каком-то фильме. А потом в запахе отчаяния попытался объяснить друзьям.
- Читали разные книги, - пожаловался я.
- Когда-то и я читал, - прохрипел хозяин.
Будто выругался, а я не отстранился. Скорее бы навалилось спасительное опьянение.
- Все мы разные, - согласился его собутыльник.
- Что мне делать? – спросил я.
- Деньги есть? – спросил хозяин. Лицо его еще больше опухло.
- Знаешь, куда идти, ты еще сможешь, - сказал его друг.
Нашлепки отвалились, выступили капли крови.
- Знаю, - согласился я.
- Отыскал праздничный костюм и побрился, - пожаловался мужчина. – Ничего не получилось, - показал он.
Пиджак был измят, лацканы  и рукава лоснились, лицо кровоточило.
- Слишком поздно, меня еще раньше уничтожили, я  им не нужен, - пожаловался он.
- Выпьем! – предложил хозяин.
Одной большой каплей водка провалилась в желудок. А потом капля эта обернулась  колючими шарами.
Или земля ощетинилась колючей проволокой.
Они вонзались, каждый шаг отдавался болью.
- Пойдешь с ними? –  спросил мужчина в смертном костюме.
- Я им не нужен, - повторил вслед за ним.
- Ты еще сможешь, - безнадежно повторил он.
Ножами и колючкой выбрался из камеры.
Вся земля – камера, навалилось прозрение, но тут же отбросил крамольную эту мысль.
Вывалился в коридор, и долго бродил путаным лабиринтом.
Вот макулатура, которую собирал пионером. Листы забытых книг намокли и слиплись. Вот старушки, которых пытался перевести через дорогу. Напрасно они отбивались. Вот собрания, на которых дружно вздергивал руку.
Все от одного корня, строем на помывку, чтобы смыть чуждые нам веяния.
Так тщательно смывал, что разодрал кожу. И уже не заделать  раны.
Забыть и забыться, один из способов успешно использовали собутыльники.
А у меня не получилось, добрел до уборной и в рвотных позывах склонился над горшком.
Есть более радикальное средство.
Вскарабкаться на подоконник и распахнутыми руками обхватить Землю.
Вспомнил, когда впервые попал сюда и заблудился, то наугад заглядывал в комнаты. В одной из них распахнуто окно.
Мелок раскрошился, не смог отметить ту дверь.
Но, наверное, найду, если довериться инстинктам.
Все забыть, ни о чем не думать.
Не познал ее, не поклялись прожить и умереть в этой стране.
Вместе с повстанцами не вышел на  плац.
Расстрельная команда не выстроилась и не прицелилась.
Офицер не скомандовал.
Ничего не было, а значит, не разобьюсь, но воспарю над миром.
Отыскал  дверь и ввалился в соседнюю камеру.
Окно не только было закрыто, но крест накрест заколочено досками.
А на постели – едва разобрал в полутьме – поджидала очередная узница.
Пухлые греховные губы широко распахнулись. Со скрежетом облизала их.
Не затаился в окопе, но вскарабкался на бруствер, разве что ладонями прикрыл затылок.
Груди ее разбухшей квашней выхлестнули из кадки.
И не вырваться, не увернуться.
Еще один, самый сладостный и желанный способ.

Не воспарил и не разбился, но выжил, пережил тот чудный и больной шестьдесят восьмой год.
               

               

И ПРИМЕТ МЕНЯ ЕВРОПА

Задремал, завернувшись в рваное одеяло.
Потрескивал холодильник, но капли дождя уже не барабанили по стеклу.
На пустыре залаяли псы.
Перевернулся на живот и ладонями зажал уши.
Фанерка, на которой лежал, застонала и прогнулась.
В надрывном лае и в горячих толчках крови разобрал крадущиеся и тяжелые  шаги.
Пришли  и затаились около бронированных дверей.
Выгорит будка, но двери останутся.
Поэтому бесполезно прятаться, достал бутылку и капнул на ладонь. Потом втер запах в щеки и брызнул на одежду.
Кожа вспухла и воспалилась, глаза загноились, веки и подглазья покраснели. А еще взъерошил и растрепал волосы.
Мысленно перекрестился, дверь скрипуче отворилась.
Покачнулся и едва не упал на пороге.
Так положено, так научили: не отличаться от местных жителей.
- Принесли? – икнув, допросил гонцов.
Будто   послал их за очередной бутылкой, или их соплеменников, все азиаты на одно лицо.
Чтобы лучше различить напрасно вгляделся из-под ладони.
Запыхались, и   уронили груз; показалось, что чавкнуло болото, заглатывая добычу.
Когда днем позвонили и рассказали о происшествии, то не  разобрал за шумом и потрескиванием. Такие у нас телефонисты,  толком не умеют наладить связь. Но на всякий случай пообещал пропустить врачей и полицию, им положено. Кажется, погиб один из пришлых.
На ночь запер ворота, а теперь поплелся их открывать; наверное, не  смогли прорваться центральной проходной, а у меня протоптана тропинка к магазину.
- Ничего не видел, меня это не интересует, тем более, не проговорюсь, - отказался от соучастия.
И отравил их смрадным водочным духом, правоверные не переносят этот запах.
Один из них – пухлый и подавленный – отшатнулся и молитвенно сложил ладони, я едва различил в полутьме.
И неосторожно добил его почитанием восточного этикета.
- Надо лицом к Мекке, и на молитвенный коврик, и так  пять  раз в день.
- Пьяный сарыбаш! – невнятно выругался его товарищ. Голос был хриплый и простуженный.
Учуял запах, но что я и надеялся.
- Тоже хочется? – подзадорил его
- Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – взмолился пухлый.
- Сегодня можно, нужно! – решил хрипатый.
Видимо, оба давно жили с нами, говорили почти без акцента.
- Хвала Аллаху, господу миров милостивому, милосердному. Царю в день суда!
Не вслушался в суру, но показалось, что навалилась монгольская орда, остро запахло конским потом.
- Разве не вас послал в магазин? – повторил я.
- Рушпан! – снова выругался хрипатый.
- А вы что принесли? – неосторожно спросил я. Под рогожей угадывались контуры человеческого тела.
- Тебе мы поклоняемся и просим помочь! – откликнулся пухлый.
А я услышал гортанные выкрики восточных завоевателей.
До сих пор лежат в  развалинах наши города. И рождаются дети с уплощенными лицами и раскосыми глазами.
Растоптанная и униженная Россия.
Исполин, пытающийся забыть былое.
Нам не дано забыть, уже не на лошадях,  на поездах, машинах и самолетах устремляются  к нам. И глухими ночами минуют некогда богатырские заставы. И откупаются, если их отлавливают.
Мне здесь не выжить, надо укрыться в Европе. Но придти не с пустыми руками, иначе разрешат лишь прислуживать в общественной уборной, а неопровержимо доказать нашу азиатскую порочность. Тогда  примут с распростертыми объятиями.
И необходимо поторопиться. Иначе другие, более ловкие и расторопные займут лучше места.
Поэтому, когда днем сообщили, что кто-то отравился, не услышал за грохотом других побоищ.
Говорят, мы побеждали во всех войнах. Может быть, но предварительно орды захватчиков, прокатывались по нашим городам и селам.
Батогами и плеткой вбивали в нас рабское послушание.
И только в Европе можно стать свободным человеком.
- Пейте, как можно больше пейте,  хоть в этом сравняйтесь с нами! – выкрикнул в лицо хрипатому.
- Нерусь! – добил его.
- Веди нас по дороге прямой! – позвал товарища пухлый.
Пошатываясь – отрадное опьянение, наконец, навалилось, - поплелся открывать ворота. Створки неохотно поддались.
Ничего не умеют, одному бы взвалить груз на плечо, а другой пусть придерживает за ноги. Вместо этого несли на руках и передвигались неловко, боком.
Невдалеке строили эстакаду, обрезки труб обломки балок, бетонные блоки сваливали на пустыре.
Скоро вся страна превратится в свалку. И если вдали почудится зелень, то переломаешь ноги, пытаясь добраться до нее. А когда доберешься, то увидишь лишь пожухлые ржавые листья, пустые бутылки да вспоротые консервные банки.
Пустырь облюбовали одичалые псы.
И учуяв пришельцев, затаились по  норам.
Если преждевременно вспугнут добычу, то не разживутся угощением.
Больше не надо придумывать и притворяться, попытался сдернуть маску. Она приросла к коже, слизнул с губ соль,  запах крови перебил запах сивухи.
Насытился этой малостью.
Светало, сложил ладони колечком и вгляделся.
Завалили труп камнями и побрели, поддерживая друг друга
Хадж, так, кажется, принято у мусульман, но далеко идти, и не замолить убийство.
Один беглец был похож на сдувшийся проколотый пузырь, другой на каждом шагу складывался перочинным ножом и наваливался на плечо провожатого.
Псы осторожно выползли из  нор и оскалились.
Но не завыли на луну – она еще была видна бледным ущербным диском, - давно отказались от вредной привычки. Ненароком можно привлечь победным воем.
В нашей жизни каждый сражается  за себя.
Вот предводитель отвалил входной камень. И оттолкнул торопливого щенка. Тот не зализал раны, не до этого, припозднившемуся ничего не достанется.
Вот вздыбилась когтистая лапа.
Запомнил до мельчайших подробностей, хотя зажмурился и закрыл лицо ладонями.
Библейское  видение.
Женщины приняли невесомое тело.
Яростное южное солнце беспощадно ударило. Свет этот выдавил слезы.
В слезах возрадуемся с ними.
Вскоре  Он вознесется к Отцу Небесному.
А мы останемся.
Я остался, и непереносима мука.
Так  хоронят на Востоке: бросают труп на пустыре.
Воронье выклюет глаза, шакалы раздробят кости. Вгрызутся гробовые черви.
А если тело столкнут в воду,  на пиршество сбегутся раки и рыбы. Укрепятся клешни, увеличится улов корюшки.
Не столкнули, псы сцепились в смертельной схватке.
Надвинулись оскаленные, окровавленные морды.
Трупным запахом, пропиталась одежда.
Содрал ее и отступил в  каморку.
Потом зачерпнул из баночки и втер в кожу.
Целительный крем, что выпускают у нас. У женщин разглаживаются морщины, пухнут губы, лихорадочно блестят глаза.
И тогда призывают они со страниц журнала.
Водители  иногда привозят. Журналы эти раздают на людных перекрестках.
Втер крем и вгляделся.
Замазал морщины и сколы на  снимках, но различил  под слоем краски.
Пеньки, из которых еще сочится кровь.
Деревья вырубили, вода ушла на нижние горизонты, траву вытоптали, пустырь завалили мусором.
Ядовитое снадобье, из которого изготовляли мазь, иногда выхлестывало из баков.
И тогда задыхались горожане.
Пытались отвлечься и забыться в привычных упражнениях.
А я в одиночку оборонялся в своей крепости. И не с кем утешиться.
Уподобиться псам, дорвавшимся до лакомства.
Отыскал  номер в журнале и позвонил.
Выбрал самую потасканную и побитую жизнью девицу.
Сполна отыграюсь за гибельную  ночь.
Еще больше часа до прихода первых работников, хватит и нескольких минут.
Достойно встречу ее, заранее разделся и зачерпнул из баночки. Но так и не избавился от гнилостного, трупного запаха.
Только  с любимой можно избавиться и возродиться.
Позвал ее через годы и расстояние.
Она тоже измаялась  и откликнулась.
И не от слез покраснели глаза – ветер безжалостно ударил. А если запрокинуть голову, не заметно, как обвисает грудь. И иногда еще удается втянуть живот, и на лоне не истерся волос, и не вены уродливо оплели ноги, но ошибся негодный художник. И не ороговели пальцы, а на пятках не выросли шпоры.
Разобрал ее шаги, кажется,  прихрамывала и подволакивала больную ногу.
Завернулся в одеяло и вышел отогнать зверей.
Они насытились и лениво расползлись.
И можно швырнуть камень или разбросать отравленную приманку,  все равно не одолеть нечисть.
Мы приспособились к отраве.
- Ну? – подбоченясь, поздоровалась хромоножка.
В журнале выбрал раздел для людей с больной фантазией.
Волосы у девицы свалялись, кожа на лице посерела и пошла трещинами, синяк под глазом отливал желтизной. Изжеванное платье, наверное, тоже пропиталось  ядом.
- Давай по быстрому, спать  охота, - прохрипела она.
Еще один эпизод в моей обличительной записке, не с голыми  руками уйду в Европу.
Наверняка тоже из срединных русских земель, по которым прошли  завоеватели.
В узких прорезях – веки распухли от пьянства и побоев – едва проглядывали глаза,  раздались скулы.
Угадывалась значительная примесь азиатской крови.
- Нагляделся? – усмехнулась она. – Веди меня, - ошибочно повторила слова из вводной суры.
- Веди нас дорогой прямой, - поправил я.
- Прямой? – удивилась женщина.
Надвинулась истоптанным и греховным телом.
- Вот тряпка, ведро, - отшатнулся и показал орудия.
- А ты что думала! Кто-то и пол должен мыть! – приказал ей.
На всякий случай приготовил плеть,  охотно бы исполосовал спину.
Звериным  чутьем избежала наказания.
Как псы на пустыре: провинившись, подобострастно подползают на брюхе.
Азия, что поглотила нас.
У нее широкие скулы, плоское лицо, раскосые глаза, уговорил себя.
И основное доказательство  рабской сущности: под угрозой насилия выскребает чужую грязь.
Подоткнула платье, ноги обнажились, поспешно отвернулся, опять подвело воображение: ноги по девичьи стройные, кожа белая и непорочная.
Кораном и сурами пытали меня, отбился Библией и посланиями.
- Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а  любви не  имею…, - вспомнил Павла.
Отвернулся, переодеваясь.
- Нет мне в том никакой пользы, - повторил за ним.
Опять, ничего не получилось.
Но они еще пожалеют о своей опрометчивости.
Не с пустыми руками переметнусь на Запад.
И напрасно будут  умолять  и жаждать.
В обличительном досье прибавилось еще одно неопровержимое доказательство.
               



  ВЗВЕЙТЕСЬ КОСТРАМИ…
               

- Из наших, но смуглая и загорелая, - сказала  учительница.
Девчонке бы согласится, понуриться, смахнуть кулачком несуществующую слезу.
Она отказалась.
Не  забыла, как летом в деревне показывали фильм. Простыню растянули между деревьев. Зрители вытоптали траву на поляне. Недоверчиво всматривались и беззлобно комментировали.
А ей больше всего запомнился блеск дорогих камней в многочисленных ожерельях танцовщицы.
Так иногда блеснет капля росы на травинке, или чешуя рыбы на речном перекате, или осколок стекла.
Но в чужом и враждебном городе танцовщица укрылась плащом, а на лоб надвинула косынку.
Более года девочка прожила в городе, но так и не смогла привыкнуть.
Узнала артистку, та поправила выбившуюся из-под косынки черную прядь.
Обнажилось запястье, сверкнул браслет.
Словно некто доброй рукой раздвинул тучи,  высветились камни  на кольцах.
Узнала вас, хотела сказать и поздороваться девочка, вместо этого зажмурилась от ослепительного блеска.
Застыла, будто натолкнувшись на невидимую преграду, а когда потянулась к женщине, пальцы увязли во внезапно загустевшем воздухе.
Стояла, приоткрыв рот и нелепо разбросав руки, косолапо сведя носки стареньких потрескавшихся башмаков – жалкая пародия на ту волшебную танцовщицу.
И если оттолкнуть ее, унизить насмешкой или безразличием, навечно останется с этим унижением.
Человек рожден оставить  след. Дом, дерево, книга, ребенок.
Память об этом человеке.
Если оттолкнуть ее, ничего не будет. Выгорят дома, срубят деревья, истреплют книги, забудут дети.
- Возьми. – Сдернула женщина с пальца кольцо.
Словно проникла в камеру, где томилась узница.
Не просто проникла, но сорвала экран, что закрывал окно. И настежь распахнула тюремные двери. И снесла стены. А  пустыри, оставшиеся на месте разбитых домов, засадила деревьями. И отвела угрюмо нависшие тучи.
Надо отблагодарить, губами припасть к руке, так поступали  в фильме, но прикрылась ладонью от ослепительного блеска.
А когда привыкла жить на свету и смогла оглядеться, рядом никого не было.
И напрасно  искала и опрашивала прохожих.
Одни недоуменно пожимали плечами, другие пальцем крутили у виска.
Почудилось и пригрезилось, но когда разжимала кулачок, то не могла налюбоваться на  талисман.

Ее мать работала дворником, в подвале  выделили комнатку, кое-как вдвоем разместились в  каморке.
Девочка спала на раскладушке, вечером разразился ливень, долго не удавалось заснуть, вода бурлила у засорившегося люка.
Спрятала колечко под подушку, потом зажала в кулачке. Обхватила кулачок другой рукой. Так надежнее, не потеряется.
Заснула под надсадный шум дождя.
Мать вернулась домой мокрая и усталая.
Поправила наполовину сползшее одеяло. Осторожно разжала сведенные судорогой пальцы.
И отшатнулась, зацепилась за ножку шаткого столика и едва не упала.
Обессилено опустилась на стул.
Уронила руки на колени, они сползли и повисли.
Мокрые волосы прилипли ко лбу,  но глаза глубоко запали, будто вода ушла на нижние горизонты, и не зачерпнуть из пересохшего колодца.
Так же безучастно смотрела она, когда забирали мужа.
Эхо войны, через несколько лет после ее окончания, задержали соседа.
На неметчине разжился он  шкатулкой. Удачно пристроил  небольшие камни. Но попался с самым красивым.
Ювелир сразу не смог его оценить. Но разобрался и вызвал подмогу.
Преступник часть награбленного добра закопал в огороде соседа. И когда его с пристрастием допросили, указал на сообщника.
Того тоже посадили, но пожалели жену и маленького ребенка
О смерти мужа женщина узнала через несколько лет: умер от сердечной недостаточности, было написано в справке.
Вдове удалось перебраться в город.
А тот вороватый и негодный сосед выжил, и теперь сквозь года тянулся  жадными руками.
И если немедленно не избавиться от улики...
Тяжело поднялась со стула.
Он дотянулся, разодрал грудь, жестокие и безжалостные пальцы обхватили сердце.
В этой боли добрела до раскладушки – два шага, словно  версты или годы каторги, почудилось ей.
Даже в полутьме – тусклая лампочка едва освещала комнату – зеленовато мерцал камень.
Как те камни, что выкопали в их огороде, и муж, которого оговорил сосед, не стал отпираться, только так можно спасти жену и дочку.
В боли и отчаянии неловко ухватила кольцо, то выскользнуло из неуклюжих пальцев.
Упало в грохоте сапог, напрасно она цеплялась и пыталась разжалобить.
Стены раскачивались и грозили рухнуть.
И жестокие пальцы  сжимали  сердце.
- Мама! – проснулась и окликнула  дочка.
Протянула руку и не позволила рухнуть в пропасть, или женщина протянула, пытаясь спасти дочку.
Ухватила ее за плечи, промяв тоненькие кости.
И глаза вдруг выкатились из глубоких проемов,  словно выплеснулась вода.
- Где? Где ты взяла? – беззвучно прошептала женщина.
А дочка разобрала, увидела на полу колечко.
- Кто-то знает? – прохрипела мать.
Девочка вспомнила, как шла по улице, и когда  разжимала кулачок, камень разбрасывал искры, некоторые прохожие прикрывались, чтобы не обжечься.
Удерживая дочку, женщина прицелилась растоптать кольцо.
Но различила тот чудный свет и просветленные лица прохожих.
Поздно, слишком поздно, отступила и прикрылась скрещенными руками.
- Ты должна отдать и покаяться. Теперь не сажают малолетних, они все равно донесут, лучше самой, может быть, не сажают малолетних, они донесут,  - приговорила дочку.
- Если ты не признаешься…! – Подступила к ребенку.
Не вода,  яд выплеснулся из глазниц, почудилось девочке.
- Обещай! – потребовала женщина.
- Нет, - отказалась девочка.
- Нас только двое на свете.
- Нет, - отказалась девочка.
- Иначе оборвется наша нить.
И это было страшнее любого проклятия.
- Нет, - утром повторила девочка, сжимая в кулачке  это кольцо. Раскаленный металл и огненный камень обжигали ладонь, а она вытерпела эту пытку.
Оборвется нить, сказала мать; не нить, а канат, переброшенный через скальный выступ, различила девочка, и если лопнет канат, обе рухнут в пропасть.

Пришла и созналась, директор приказал осудить ее на классном собрании.
          Но припозднился из-за неотложных дел, учительница попыталась разобраться.
Второй год работала в школе; девчонкой осталась в блокадном городе, вспомнила, как выжила в декабре сорок первого.
  Мать погибла при бомбежке, одна  в пустой комнате коммунальной квартиры. Показалось или услышала, как позвала  соседка, с трудом справилась с тяжелой, непослушной дверью.
Хриплое дыхание едва заметным облачком пробивалось сквозь многочисленные тряпки.
Склонилась, чтобы разобрать.
Из-под тряпок выпросталась иссохшая, почерневшая рука. Скрипуче разжались пальцы, похожи на паучьи лапы.
Соседка скрывала свое происхождение, от былого сохранилось только кольцо, отдала  девчонке.
Та выменяла его на  буханку хлеба, соседка подарила  жизнь.
Вспомнила и отвернулась к окну, чтобы скрыть набежавшие слезы.
Соринка попала в глаз, или опять некто раздвинул тучи и ослепил прожекторным солнечным лучом.
- Простой камешек, ничего особенного, - попыталась объяснить провинившейся ученице.
Не только потрескались башмаки, но и передник был аккуратно заштопан, а чулки обвисли на коленях.
- Да, тогда  не думали об одежде, - рассказала она о своем блокадном детстве. – Но сдавали все ценное, чтобы армия получила как можно больше оружия.
- Так и было, - почти поверила своему заявлению.
Я научился читать еще до школы и к третьему классу стал заядлым книгочеем. Проглатывал все, что попадалось под руку. В основном  про войну. Ходили по квартирам, собирая макулатуру. Некоторые книги оставлял себе.
И в учительнице распознал знатную колхозницу,  на ее деньги построили танк.
Или увидел девчонку, что дежурила на крыше и тушила зажигательные бомбы.
Или девчонка эта санитаркой перевязывала раненых на передовой. И не боялась погибнуть под обстрелом.
А еще измыслил старушку, что отдала кольцо.
Всего лишь колечко в копилку нашей победы.
- Кольцо спасло жизнь, - вспомнила блокадница.
Но тут же отринула это воспоминание.
- Она ведь сама отдала? - допросила провинившуюся девчонку
Та еще ниже опустила голову.
- Сама,  - подтвердила свое предположение.
- Может быть, замаливала некие грехи, - попыталась разобраться.
- Это как? – удивился я.
В моих книгах герои презирали молитву.
- Это я так, иносказательно, -  вывернулась учительница.
- Или пожалела девчонку, - придумала она.
Та отчаянно дернула головой.
Не нуждаюсь в жалости. Вдвоем с мамой, хотела сказать она. Мы справимся, выдюжим. Не брать чужого, вспомнила ее наставления. Я и не брала, мысленно ответила ей.
- Я… это самое, - едва слышно оправдалась она.
Показалось, что допрашивают партизанку. А та, как и положено, выдержит самые чудовищные пытки, но не проговорится.
Тогда еще для газовой сварки применяли карбид. Он плавится в воде, и если поднести спичку, рванутся тугие языки пламени.  Карбид бросали в воду и накрывали пустой консервной банкой с дырочкой на дне. И самодельная ракета взлетала на несколько метров.
Однажды не успел увернуться, ракета оцарапала щеку.  Мужественно стерпел эту боль.
Так же стерпела и партизанка.
- Просто выглянуло солнце, - придумала учительница.
Опять подошла к окну и вгляделась.  Напрасно попыталась раздвинуть тучи, уронила руки. Но все равно не поддалась сумеречному настроению.
- Выглянуло солнце и, наверное, расцвела ее душа, - попыталась оправдать незнакомку. -  И хочется со всеми поделиться этим цветением. Она и поделилась.
- Да, - согласилась девчонка.
Впервые с начала допроса вздернула голову.
Просто две соратницы, все мы соратники, враг откатился от осажденного города и побежал, бросая награбленное добро.
Вздернула голову, мне удалось заглянуть в глаза. Как примерного ученика меня посадила за первую парту. Или как выдумщика и фантазера. Чтобы был на виду и не укрывался в пустых фантазиях.
Различил два глубоких проема. Вода ушла на нижние горизонты и не просматривалась на дне впадин.
- Человек поделился своей радостью,  и ты не виновата, - подытожила учительница.
- Может быть, это кольцо спасло жизнь, - вновь проговорилась она.
Сказала так тихо, что почти никто не расслышал.

Не только про войну, попадались и сказочные книги. Так некто отыскал волшебную лампу, вероятнее всего пульт управления, и вызвал джина. И тот явился на летательном аппарате в громе и молнии.
Или произнес заветные слова, и открылась дверь в иной мир.
Но если перепутали порядок слов…
Учительница перепутала.
Услышал, как подкатилось чудище.
Только так воспринимал директора.
Тучный, одышливый, с трудом передвигающийся.
Когда-то успешно выявлял внутреннего врага. И горделиво раздувался после очередной победы. Напрасно ограничивал себя в еде и питье.
Начальство наказало его за эти ограничения.
Определили надзирать за школьниками, может быть, на этом поприще особо не навредит.
Он и не вмешивался в мелкие дрязги и разборки.
Но в особых случаях…
Случилось, и не мог оставаться в стороне.
Индийская танцовщица, призналась мать провинившейся девчонки.
Индийская или индейская – все они на одно лицо, - но под этой личиной мог скрываться опасный враг. И подарками пытается выявить слабое звено в нашей обороне. Крысами или тараканами полезут они в эту прореху.
И пока не поздно, принять меры, наказать преступницу.
Дверь затрещала и поддалась, бронированным чудищем вкатился в классную комнату.
Поспешно и пугливо ударили крышки парт.
Вроде бы не заметил, кто последним вскочил в обязательном приветствии, но  запомнил на всякий случай..
Учительница напоследок посмотрела на небо. Показалось, что стекло почернело, грядет буря и ураган.
Выросла и повзрослела в блокадном городе, не вышла ростом, разве могла устоять перед великаном?
Теперь она виделась  партизанкой, допрашивал ее самый изощренный и безжалостный следователь.
- Сначала приманят вас конфеткой…, - отдышался и предупредил ее обвинитель.
Ей бы   рассказать, как иногда хочется поделиться своей радостью, выплеснуть ее на весь мир.
- Такие черные тучи, - невпопад оправдалась учительница.
Или специально несла околесицу. Так иногда поступают партизаны, чтобы выиграть время.
- Она своя, цыганка или молдаванка, - отвела беду от девчонки.
- Так? – переключился на ту обвинитель.
Вода непросто ушла на нижние горизонты, колодцы пересохли, показалось мне.
Или наползли на глаза распухшие щеки.
Партизанка после допроса, безошибочно определил я.
А другая партизанка – моя учительница – напрасно пыталась выгородить  подругу.
- Все иностранки прикидываются цыганками или молдаванками, - безошибочно определил опытный следователь.
Вступительная часть, вспомнил я свои книги. Сначала пытается найти общий язык, расположить к себе.
- Приманят вроде бы вкусной конфеткой, - повторил он.
Чтобы лучше различить, я прищурился и вгляделся.
Немецкий офицер в безукоризненной форме, с моноклем, вросшим в глазницу. Вроде бы пустяшная беседа, разве что стеком нервно похлопывает по сапогу.
Гер Оберст, так, кажется, обращаются к нему подчиненные.
- Привыкли  сладкий вкус конфет, - почти не коверкая слова, сказал он.
- Все начинается с малого, - развил свою мысль. – Метель с одной снежинки, а обвал с одного сорвавшегося камня.
Машинально я подправил некоторую неточность  его речи.
- Привыкнете, и уже не отказаться!
Будто вбивал гвозди, и не увернуться от настырных ударов.
Уже облачился в гражданскую одежду, но под пиджаком различил я армейский френч.
Монокль упал и разбился, на макушке выпали волосы, щеки обвисли, глаза выцвели, но если внимательно вглядеться…
А я вместо этого обернулся к партизанкам.
Будто две сестры, глаза учительницы тоже запали. И платье было таким стареньким, что могло расползтись от неловкого движения. И башмаки потрескались, но сколы были тщательно замазаны. А на одном чулке – где она раздобыла такие  тонкие и почти прозрачные? – на щиколотке была видна зацепка.
Связь с иностранцами, так, кажется, сказал обвинитель.
Учительница шагнула вперед; когда нацелится расстрельная команда, своим телом прикрыть младшую сестру.
Связь с иностранными агентами империализма, усилил он свою конструкцию.
Пограничник Карацупа, вспомнил я одну из книг. Задержал больше трехсот нарушителей. 
Граница разделила деревню. И родственники ходили друг к другу. А на заставе не дремали.
Все мы родственники, объединил я  мир.
В детстве воспитала меня бабушка, кое-что запомнилось из библейских  сказаний.
И напрасно пытал их следователь;  не напросились в гости, а всего лишь посмотрели в сторону неугомонного и коварного врага.
- Всего лишь кольцо? - услышал директор.
Учительнице бы промолчать, как молчала до этого девчонка, а она не сдержалась.
- Не просто так ее защищаешь, сама когда-то провинилась! – различил директор.
- Мы копнем поглубже! – предупредил он.
- И тогда не жди пощады! – уничтожил блокадницу.
Выстроилась расстрельная команда, своим телом прикрыла младшую сестру.
Но когда прицелились, взмолилась о пощаде.
- Да…там враги… мы не должны…, - в несколько приемов выдохнула она.
Различил девчонку в выстуженной пустой комнате. Валенки не влезали на опухшие ноги, обмотала их обрывками одеяла.
Нет, почудилось, об этом не писали в книгах.
- Громче! – потребовал директор.
Мертвая кожа тяжелыми складками свисала со щек. Складки эти почернели от прилива венозной крови.
- Виновата! – предала учительница младшую подругу.
Конечно, почудилось: трупы на заснеженных улицах, умирающий город.
Вечный город, ему не дано погибнуть.
- За связь с иностранцами дают срок! – разошелся директор.
Я зажмурился, чтобы лучше увидеть. Внутренним и самым безошибочным зрением.
Намеками и угрозами восторжествовал над одной из партизанок.
И теперь та захлебываясь и давясь словами, торопилась оправдаться.
- Кольцо спасло жизнь, но мы были обязаны сдать его государству!
- Может быть, она не иностранка? – опомнился директор.
Такая каша заварится,  что и ему не поздоровится.
Однажды почти добрался до вершины, но оступился на скользком склоне.
Скатился к подножию. Но удержался на краю пропасти.
- Так хотелось жить! – вспомнила учительница.
- Мой папка не виноват! – неожиданно заявила девчонка.
И не понять, то ли выдала товарищей, то ли обманула преследователей.
Боль и отчаяние выплеснулись из глаз.
У нее и у блокадницы.
У преследователя побагровели не только складки, но щеки и шея.
Показалось, что и его допрашивают и пытают.
- За потерю бдительности одной объявляю выговор, другую не примем в пионеры! – вынес директор обвинительный вердикт.
А они поблагодарили его, разобрал я напряженным слухом.
Или так облегченно вздохнули одноклассники. Не всегда понятно, за что нас ругают, и скорее бы вырваться на свободу.
Палач помиловал преступниц.
Паук обещал пощадить, разве что оборвать  лапки. 
Те покорились.
Девчонку ослепил солнечный свет. И частицы небесного сияния упали в ладонь. В кулачке зажала волшебство.
Но надо отказаться, втоптать в землю, забыть и покаяться. Тогда и только тогда примут в пионеры.
Или когда умираешь, а с тобой делятся едой и жизнью, надо отказаться от того и от другого.
Тогда примут в пионеры.
Обязаны принять, иначе показатели будут хуже, чем в соседней школе. А за это не только сорвут лычки, но и отправят на перевоспитание. Туда, где люди в основном умирают от сердечной недостаточности.
И не разобрать, где каратели, а где партизаны.
В таком случае, я отказываюсь от почетного звания.
Мне стыдно, и если меня примут, стыд этот падет  проклятием.
И партизаны уже не выстоят под пытками.
Услышал, как коридором уходит директор.
Поскрипывают офицерские сапоги, подковы высекают искры, бренчат медали.
Но хром и кожа потрескались, подковы и медали истерлись, форма износилась.
Не буду, не принимайте, я отказываюсь, хотел сказать я, вместо этого лишь кивнул, соглашаясь с друзьями.
Конечно, пойдем на стройку, и если повезет, раздобудем топливо для  ракет.
И в столбе огня взовьется консервная банка.
Это можно – не затрагивает основы.
Никаких карателей и партизан, просто наше послевоенное детство.

В пионеры приняли нас через месяц. Даже ту девчонку, чтобы не портить показатели.
Подморозило, и когда я вышел из школы, крупинки льда растаяли от жаркого  дыхания.
Распахнул воротник, чтобы все увидели.
Крупицы крови на груди. Кровь  революционеров и победителей – сроднился с ними.  Или частица знамени, с которым они поднялись на баррикады и победили фашистов. Сроднился с ними.
Шел с распахнутой грудью и одаривал встречных этими святыми частицами.
И они с благодарностью принимали  дар.
Улыбка освещала лица.
И казалось,  в мире нет ничего выше и дороже таких улыбок.
Верил и не сомневался в этом.


НАБРОСКИ К РОМАНУ

Встал недалеко от ворот и откинулся на спинку сиденья.
Трава за оградой  аккуратно подстрижена, у деревьев выбелены стволы.
Солдаты не должны бездельничать, и пусть числятся они курсантами…
Окна девятиэтажного здания  зашторены, наверное, к щелям приникли наблюдатели.
Им не различить, но на всякий случай прикрылся ладонью.
Местных солдат отпускали в субботу с ночевкой, иногородних ненадолго по воскресеньям.
Будто за это время можно ознакомиться с городом, они не ознакомились, но возненавидели тюрьму.
И когда счастливчики бегом устремились к воротам, шторы раздвинулись, за стеклами угадывались пятна лиц.
Куратор нахмурился. Звезда на погонах нацелилась пистолетным стволом.
Враг может извне заглянуть в прорехи.
Пока еще на заглянул, поэтому не наказал провинившихся.
Неохотно отступили от окон.
Я затаился на своем посту.
Из других машин высыпали встречающие.
А я проглядел его.
Увидел женщину, что торопливо направилась к воротам. И вдруг остановилась, будто натолкнувшись на невидимую преграду,  и оглянулась.
Сигарета, которую  мял в руках, рассыпалась табачной крошкой.
Давно не курю, случайно отыскал ее в бардачке.
От запаха табака закружилась голова.
Знакомое лицо, показалось, что годы не оставили разрушительных следов.
Или изучил внутренним и единственно надежным зрением, оно не замечает гибельных перемен.
Ей почудилось, никто не подглядывает, я случайно оказался около училища.
Но вспомнил, как некогда выделил это лицо из десятков и сотен других.
Или она выделила мое.
Две частицы в хаосе мироздания. И  не выжить поодиночке. А вместе преодолеем любые преграды.
Пусть проснутся вулканы, а океан гибельной волной обрушится на берег.
Проснулись, и волна обрушилась.
И я не выжил в ненастье.
А женщины легче приспосабливаются.
Вырастила сына, а теперь встретила его около ворот.
Напрасно я спрятался, не различить за стеклом,   не узнать за дымкой лет.
Она не повзрослела, закинула руки ему на плечи, а  он закружил ее, плащ  распахнулся двумя белыми крылами.
Все повторяется,  ничего не повторяется, было или не было в другой жизни?
Улыбались ли и завидовали случайные свидетели?
Просто сын соскучился по материнской ласке, а когда отстранился, то вгляделся в  родное лицо.
Парень, похожий на меня.
Мы одного роста, а когда нужно различить,  козырьком прикладываем ко лбу ладонь.
И щуримся на свету, а задумавшись, теребим мочку уха.
Каждые несколько человек на Земле неотличимо похожи, некоторым удается найти своего двойника.
Приобнял за плечи и повел к  остановке, я выбрался из машины и укрылся за ней.
А потом перебежал к  дереву.
Кора кое-где почернела.
Рукой прижался к коре, боль от кончиков пальцев устремилась к запястью, переползла на плечо, рука онемела.
В этой немоте не смог позвать беглецов.
Мальчишка все дальше уводил женщину.
Напрасно она оглядывалась.
Показалось, опять придумал и вообразил.
Изучил воинские части, расположенные в городе.
Выбрал образцовую  и толкового наставника.
Примерного курсанта и  мать-одиночку.
Почему потом она не вышла замуж, почему отказалась от моего участия?
Согнулась под напором ветра  и не смогла  распрямиться.
Похититель завлек ее в маршрутку, со скрежетом захлопнулась дверь.
Сердобольная старушка отшатнулась от моего лица.
Автобус, что увозил беглецов, выбросил ядовитое газовое облако.
Задыхаясь, с трудом добрался до машины.
Почти в беспамятстве доехал до особняка.
Если раньше осторожно открывал дверь и бесшумно пробирался в гостиную, чтобы не потревожить, то забыл об этом.
Дверь беспощадно ударила по больному плечу.
Ухватился за отрадную  боль.
Дом содрогнулся.
Комнату залило ярким светом.
Привыкли жить в потемках, заслонился ладонью от огненных сполохов.
От благообразных стариков на старинных картинах.
От вымышленных предков жены, отыскивая их, обшарила комиссионки и блошиные рынки.
От шкафчиков с резными дверцами, где справные  хозяева хранили посуду. Фарфоровые чашки были украшены поддельным царским вензелем.
От карточного столика с гнутыми ножками.
В сертификате утверждалось, что сиживал за ним  Великий Князь.
От канделябров, шандалов, трельяжа с потемневшими зеркалами, от книг в путаной вязи букв, от сундука, от комода, от ампира, от всего в этой комнате.
Увидел обшарпанные стены коридора в коммунальной квартире.
Не таясь, добрался до заветной двери.
Ночью  разгружал машины, пошатываясь, едва добрел до дома.
Но, поднимаясь по лестнице, оживал с каждой ступенькой.
Так взбираешься на вершину и полной грудью вдыхаешь целительный горный воздух.
Если тебя ждут и верят.
Половицы прогнулись под тяжелыми и нетерпеливыми  шагами.
В полутьме различил женщину на постели.
До подбородка зябко натянула одеяло и прижала ко лбу целительную примочку.
Чтобы увидеть другую, прищурился и вгляделся из-под ладони. 
Не дождалась и заснула.
И надо разбудить, губами бережно прикоснуться к шелковистой и бархатной коже.
Потом по шее – и жилка все отчаяннее бьется под жадными губами  - соскользнуть на ключицу.
Содрал тряпку, что прилипла ко лбу.
А когда она попыталась отстраниться, отбиться от жаждущих губ, ухватил руки и прижал к подушке.
Привычная игра, предшествующая близости.
Губы сползают на грудь.
Пусть  закричит, пусть прибегут слуги.
Комната в коммунальной квартире, от шуточной  борьбы сотрясаются стены.
Жильцы подглядывают и прислушиваются. У мужчин звенят шпоры и топорщатся петушиные гребни. Но им не дано  победить.
Волшебные холмы оживают под моими губами.
Под шершавыми губами,  женщина бьется и пытается вырваться.
Изнемог и убрал руки, слабыми кулачками колотит  по спине.
Ладонями упираюсь в грудь – и разбухшая  плоть обволакивает ладони, -  а губы сползают на живот.
Неправда, складки и перетяжки не обезобразили  долину, просто я безжалостно истоптал ее; наверное, остались следы.
Но все же выбрался из трясины,  ухватился за кусты.
Губами за жесткие  волосики.
Содрал или она содрала с меня одежду, уже не колотила кулачками, ногти вонзились в спину.
Вспомнил и вообразил, а когда-то не надо было воображать и придумывать.
Поодиночке не выстоять и нескольких часов,  встречаясь после такой долгой разлуки, не могли насытиться.
Терзая разбухшую грудь, губами припадая к  лону, надеялся ожить и возродиться.
Женщина выгнулась дугой под мертвыми  губами и мертвым телом.
Ногти порвали и искалечили спину.
Волна захлестнула, захлебнулся в горьких и соленых  водах.
Но в отчаянном усилии выбрался на берег.
Сполз с кровати, уткнулся в колени, ладонями прикрыл затылок.
Слезы, наконец, упали.
Но не стало легче.
Женщина молчала.
Хоть в этом повезло, не решилась утешить.

       
Все  – детям.

Она вошла, тараканы насторожились.
У предводителя встопорщились усики. Он обернулся,  скрипнул хитиновый панцирь. Этот скрип послужил сигналом  для сородичей. Ошалелой толпой устремились на запах. От шороха лапок заложило уши.
Первый день новой эры, как в дальнейшем определят дотошные летописцы. А самые ушлые расскажут о всенародном ликовании. Измыслят вожаков, накинувших на плечи флаг возрожденного государства. Водрузят его на шпиль Петропавловской крепости. Священнослужители осенят полотнище животворящим крестом.
А мне запомнился запах газа в котельной.  В тошнотворном дурмане не сразу различил слабый мясной аромат.
Заворожено уставился на ее руки.
Как на руки фокусника в далеком детстве. Тот показал пустую шляпу. А потом достал из нее кролика.
Если плотно прижать крышкой, то достаточно нескольких минут. И зубы вопьются в хрустящую корочку. Мясной целительный  сок по пищеводу провалится в желудок. Наслаждение это сродни боли. Наверное, так желанна любимая женщина.
Но насыщение слаще близости.
Жир стекает на подбородок, оттуда на грудь и на живот. Остаются глубокие борозды.
И когда обглоданы  кости, можно выковырнуть жир, а потом облизать пальцы.
Они у нее длинные с острыми ноготками, и не поздоровится, когда в экстазе вонзятся в спину, мелькнула шальная мысль.
Пустая мысль, сосредоточился на пергаменте, в который была завернута добыча.
Женщины наши находчивы и непобедимы.
И когда в магазине в очередной раз показали пустые полки, не поверили жуликоватым продавцам.
Волосы встопорщились, внутренний огонь опалил лицо.
Или под моей нетерпеливой подошвой хрустнули хитиновые панцири, когда  устремился к добытчице.
Ночью женщины выломали окна склада, хрустнули осколки стекла.
Не уйдут с пустыми руками.
Или Власть посчитала, что мы созрели для великих перемен. И если осчастливить  колбасой, то прославим щедрых дарителей.
По крошечному кусочку в одни руки.
После многомесячного поста кусочек этот  сродни глотку воды в пустыне или  теплу родного тела после долгого воздержания.
Ночное дежурство в котельной.
Тепло необходимо для выпечки изоляторов. На них насаживаются электрические провода.
Наши дети не узнают электричества. И покинут пустые многоэтажные коробки. Те обратятся в прах через сотни  лет.
И если возродится жизнь, то  далекие потомки  не вспомнят  нас.
Проклял голодное и безденежное существование.
Но сквозь боль и горечь проклятия устремился на мясной запах.
Пытаясь опередить многочисленную живность.
В подвале насторожились крысы. Напрасно пытался урезонить их повелитель.
Это очередные происки извечных  врагов, предупредил он.
Специально морят нас голодом, чтобы  отловить.
Крысы не прислушались к  причитаниям.
Я тоже отмел их.
Слетелось воронье. От взмаха  крыльев сотряслись стены. Или толком не различить  в газовом тумане.
Из воображаемой шляпы достала маслянистый сверток.
Во рту вскипела слюна.
Кипящая лава прожгла небо, пищевод  и желудок.
Застенки инквизиции. Влили в горло расплавленный свинец.
Содрогнулся и упал на колени. Оголодал и ослаб за эти дни.
Переходный период, напишут будущие историки. Старая власть уже не может, а новая не умеет.
Тела самоубийц складывают на пустыре.  А потом похоронная команда крюками цепляет трупы и закидывает   на телегу. Болезнь эта  неизлечима. И можно запросто заразиться и  погибнуть.
Погиб, но умолял воскресить.
- Ради меня! – простер к ней жаждущие руки.
- Да, - согласилась женщина.
- Ради меня ограбила продовольственный склад!
- Да. Встань. Нельзя на коленях, -  согласилась женщина.
- И убила охранника!
- Ты не должен жить на коленях! – сказала женщина.
Моя женщина.
Когда погибло государство, попытался забыться в ее объятиях. Уничтожить врага в смертельной схватке.
Но проиграл и отгородился неприступной стеной.
Ей не удавалось проникнуть. Отбивался болезненной слабостью.
Государство возродилось, женщина приманила  мясным духом.
Развернула пергамент.
Жилы и плохо перемолотые кости.
Снова ударили крылья, воронье отпрянуло от обреченного города.
Не перелетные птицы, им не убраться в далекие сытые земли, замертво повалились на выжженные поля.
Крысиное племя повинилось перед  повелителем. Тот плотнее надвинул на голову воображаемую корону.
Мертвые тараканы повалились на спину и поджали лапки.
Новая власть, новые порядки, негоже цепляться за былое.
Поднялся с кряхтеньем.
- Еще не наигрались? – спросил неведомых наблюдателей.
- Ешь! – приказала женщина.
Даже вдвоем можно быть одинокими, горше меня  измаялась  одиночеством.
Но если  воспряну…
Подкрался и оскалился. Не укусил, а с ладони слизнул лакомство.
Шершавым языком оцарапал  кожу.
Когда хищник утоляет голод, то звериной силой наполняются жилки.
Не сила, а бессилие расползлось по телу.
Но не посмел признаться в окончательном поражении.
- Теперь воспрянул, - попытался соблазнить подругу.
В замызганной котельной, где отравленный воздух изъязвил кожу и легкие. И новички сплевывают окровавленные сгустки плоти.
Но мы  притерпелись к отраве.
Как и  бродячие кошки, что приходят сюда рожать.
Кочегары из других смен безжалостно сжигают приплод.
Но мы не уподобились  извергам.
Все с чистого листа, подруга увела в раздевалку.
- Все с чистого листа, - сказала она. – Отвернись, кажется, я стесняюсь, - вспомнила ранние годы.
Прикрылся ладонью, но подсмотрел в щелочку.
Будто предчувствовала начало новой эры, облачилась в праздничное белье.
Черные шелковее трусики и такая  же рубашечка.
Траурное одеяние.
Если бы я напал на склад и в драке одолел соперников, то изодрал бы одежду.
Рванул и выломал змейку на брюках, шрапнелью разлетелись  зубчики.
Ее шелк даже не потемнел на лопатках и подмышками.
- Теперь можно, теперь иная власть, теперь не надо бояться, пусть будут дети, -  заклинанием повторила она, перед тем, как распрощаться с непорочностью.
- Не будут, -  не расслышал я.
Недавно обратился в клинику.
- Это  бесплатно и запросто, - согласился врач, вручая лекарство.
- Моисей водил свое племя по пустыне сорок лет, чтобы вымерли рожденные в неволе. Я сделаю быстрее, - подправил древнюю историю.
- Не только сами вымрем, но у рабов не должно быть детей, - усилил конструкцию.
Я послушно выхлебал  зелье.
Показалось, что снова попал в застенки.
На огне калились щипцы, выдирать излишки жира, палач вооружился ломиком, переламывать кости.
С низкого свода падали хлопья сажи.
Тело содрогнулось от боли.
Надвинулось лицо палача в печати безумия. Глаза выцвели почти до прозрачности.
- Не будет детей? – среди боли и отчаяния переспросил я.
- Слишком жестоко вводить их в этот мир, - откликнулся безумец.
Но женщина поманила, и я забыл о  проклятии.
Так в пустыне устремляешься к оазису, и надеешься, что это не мираж.
Ее губы – мои пересохшие, потрескавшиеся губы приникли к ним, – но целительные воды не разлились по иссохшей и мертвой земле.
Волосы – тончайшие шелковые нити;  чтобы напоить землю, золотошвейкой  огладил их.
Груди – холмы с упругими склонами.  Ищущими  пальцами вскарабкался на вершину.
Задохнулся в разреженном воздухе высокогорья.
А потом очутился в прекрасной и плодородной долине.
Живот ее –  долина и сад наслаждений.
И почти не слышен голос змея-искусителя.
Все тело – великолепный сад; как встарь заплутал в этом изобилии.
Погибну, если не передохнуть.
- Погибнем, если не передохнуть, - Разобрал ее шепот.
В неге и наслаждении раскинулась на любовном ложе, а я откатился на край  и навис над пропастью.
На дне разодранные наши одежды, траурная краска истерлась и поблекла.
Только кажется, что поблекла.
В раздевалке с трудом разместились на узкой лавке.
- Теперь можно детей. – Разобрал  шепот.
Старое здание, возведенное еще в прошлом  веке, тогда не жалели кирпичей. И искусителю не пробиться через надежные стены. Но просочился щелями и замочной скважиной.
- Что можно? – переспросил я.
- Наши дети повидают мир, - размечталась женщина.
Теперь можно, разрешила Власть, вы избавились от назойливого пригляда.
Преддверие близости, но  иссякли в пробной попытке,  жизнь сызнова по капле вливалась в опустошенные  тела.
Оазис среди бескрайней пустыни.
Боязливо сошлись пальцы.
И молния не испепелила.
- В парткоме им не придется доказывать свою благонадежность, -  сказала женщина.
- Не будет парткома,- согласился я.
Сошлись пальцы, запястья, предплечья.
Вонзились иглы.
Ветер сбил песок в барханы. Песчаные холмы окружили крошечный наш мирок.
- Не станет границ, все мы братья и сестры, - сказала женщина.
- Вроде бы братья и сестры, - повторил я, - Но когда ссорятся  родственники…
- Что? – спросила женщина.
- Ничего, просто показалось.
Песчаные холмы окружили и нависли.
Сошлись тела, глубже вонзились иглы.
- Мир примет их с распростертыми объятиями! - сказала женщина.
Громко и напряженно, доказывая и пытаясь уговорить и поверить.
- Кого? – не разобрался я.
Поднялся ветер, песчинки безжалостно ударили. Или с током крови иглы разошлись по телу.
- Наши дети будут гражданами мира! – выкрикнула женщина.
Громко и отчаянно,  чтобы услышали и поверили.
Поднялась песчаная буря, прикрыл ее своим телом.
Только вместе можно выжить в ненастье; обхватила меня, ногти вонзились, пятки промяла поясницу.
- Еще, еще, чтобы наверняка! – взмолилась женщина.
- Погибнуть наверняка! – задохнувшись и погибнув, обещал я.
Буря повалила  деревья, копьями вонзились  обломки. Порвали спину и поясницу.
Женщина вскрикнула, я  откатился на край лежанки.
Первый день новой эры накрыл гибельной волной.
Но мы выстояли и окрепли, а когда нацелился еще более сокрушительный вал, поверили обещаниям и заклинаниям правителей.
Женщина набрела на оазис.
А я напрасно  разгребал песок, пытаясь докопаться до воды.
- Когда веришь и надеешься…, - сказала женщина.
- Без веры и надежды…, - неправильным эхом откликнулся я.
- Обязательно будут дети.
- Не будут, - откликнулся я.
Так тихо, что она, наверное, не расслышала.
- Должен верить! – приказала женщина.
- Одна вера на двоих, – откликнулся я.
- Этого хватит? – спросила она.
- Не знаю. – Устал  от пустых слов.
Сполз с лежанки,  надо убежать и спрятаться.
Нависли гребни песчаных холмов.
Погибнуть – тоже спрятаться.
- Будут дети, мир откроется для них, все люди – братья! – погибая и прячась, бестолково и истово повторил я.
- У меня будут дети! – согласилась женщина.
Швырнула в лицо горсть праха.
Или приговорила к расстрелу.
Без права на помилование.
И я благословил  жестокий приговор.

                Декабрь 2015




               
МИНИАТЮРЫ

Войны не будет.

Если бы сказали, что война начнется ближе к ночи, и что впереди целый день, я бы успел выехать за город и отыскать тот луг. Тот цветущий весенний луг, где мы познали жизнь.
Помнишь, как навалилось оглушающее безмолвие, а потом мир взорвался звоном травы, шелестом листвы и надсадным гулом потревоженных насекомых.
А воздух раскалился от жара наших тел.
Я найду тот луг, зажму в кулаке осенние пожухлые травинки.
Если б узнал, что осталось несколько часов, то отыскал бы потрескавшийся за века гранит набережной.
Где впечатал в камень податливое твое тело. И шершавые мои губы оцарапали твои – мягкие и шелковистые.
Вода грозила захлестнуть город.
И пусть река обмелела, а дно усеяно жестянками и осколками стекла – наши реки не пересохнут.
Или  зашел бы в тот зал, где впервые увидел тебя.
Молния не пробила кровлю, но строители долго латали прохудившуюся крышу.
А когда поймал твой взгляд, солнце нашло прореху в занавесе туч и мир залило ярким светом.
Если отпущено не более часа, может быть, доберусь до погоста.
Издали кладбище похоже на парк с вековыми деревьями.
Некоторые холмики почти сравнялись с землей.
На твоем снимке еще не потемнели края.
Дождаться бы конца света у этого камня.
Войны не будет – в  один голос заявляют наши враги и наши правители.
Я безоговорочно верю им.
Успеть бы добежать до родной могилы и приникнуть к камню и снимку.
Только на это и надеюсь.


Все люди – враги.

Во время гражданской войны чеченцы изгнали русских.
Это повторилось после распада Советского Союза.
И если обижают одного из них, то сородичи обязательно вступаются за него.
Дедушка мой был чеченцем.
А в руках евреев огромное богатство, исподволь правят они миром. Назначают и смещают президентов, устраивают заговоры и ввергают мир в хаос.
Скрываются за нейтральными фамилиями, но из-под овечьей шкуры выглядывает волчья щетина.
Дедушка мой был выкрестом.
Китайцы обосновались на Дальнем Востоке. Женятся на лучших наших девушках. И скоро дети  заговорят по-китайски.
Дедушка мой был китайцем.
Азербайджанцы торгуют на  рынках, втридорога продают тряпье.
Таджики и узбеки пристроились дворниками и чернорабочими, когда-нибудь вытеснят нас со строек и с заводов.
Дедушка был одним из них.
Все люди – враги, мы произошли от Адама и Евы, все люди – мои братья и сестры.
Враждую с собой, в этой борьбе не бывает победителей.
А по ночам просыпаюсь в слезах и не могу успокоиться.
Тяжелый груз, мне не справится в одиночку.
Где вы – мои соратники?




  Школа ненависти.

Я ненавижу твое лицо.
Страшное лицо – мужчины пугаются. Одни ощупывают одежду, отыскивая изъяны, другие прячутся за вымученной улыбкой. А если не получается, пальцами растягивают губы. Пальцы их неуклюжи, и тщетны попытки. И только немногие расправляют плечи и чеканят шаг. Но так ходят деревянные человечки.
Я ненавижу твою грудь.
Одеждой не скрыть крутые склоны. А вершины холмов подобны бутонам нездешних цветов. И, кажется, когда они распустятся, мир зальет сладким ароматом.
И в предчувствии чуда мужчины заранее облизываются, шершавый язык наждаком обдирает губы.
Я ненавижу твой живот.
Благодатный сад среди пустыни. И когда попадаешь туда, то уже не выбраться из волшебства наслаждения.
И пусть потом ветер перекатит по песку сухую оболочку тела.
Я ненавижу твои ноги, они бесконечно струятся, по-змеиному извиваются, пятками проминают поясницу, в кашу перемалывают кости – и отрадна эта боль.
Я ненавижу твои руки, что когтями впиваются в спину, рвут мясо, узлом сплетаются на спине,  и ничто не расплетет этот узел.
Сдавливают и душат – сильней, еще сильней!
Я ненавижу твое лоно – нет и не может быть более привлекательной приманки.
Это и падение в бездну – камни на дне ущелья терзают плоть, - и воспарение к звездам, и Вселенной мало для такого полета.
Это глоток воздуха в пустоте, и холодное дуновение ветра в обжигающий полдень, и тепло огня в лютый мороз.
Это фундамент, и стены, и крыша мира.
Это обрывки бытия, из которых складывается жизнь.
Без тебя ничего не будет.
Я ненавижу тебя, любовь моя, единственная и ненаглядная.
Ненавижу за то, что грядущие годы принесут смерть и разлуку.
Я ненавижу себя за эту ненависть.
Но не могу по-иному.


Школа любви.
    Сощурился и облизнулся на шаловливую проказницу.
    Сорвала и отбросила блузку.
    На сдобной плоти вспухли две черные виноградины.
    Если я задержусь хотя бы на мгновение...
    Непослушными руками разодрал  рубашку, пуговицы продырявили стены.
    Каким-то чудом  она увернулась от шрапнели. 
    Семейная традиция - выживать в любых передрягах. И возвышаться после этого.
    Ее отец уже на вершине командной лестницы.
.   Теперь юбка. Уронила, небрежно поведя пышными бедрами. Прозрачная материя крохотным лоскутком едва прикрывает пах. Кожа там ослепительно белая.
    Разломал молнию на брюках, разлетелись зубчики.
    Кажется, распахнуто окно, это не имеет значения, различит и за плотными шторами.
    И если обижу его дочку...
    Лучше не думать об этом.
    Изготовились к любовной битве.
    Уже не кошка, но тигр с рычанием бросился на противника.
    Она откликнулась еще более грозным рыком.
    Ненадежное наше убежище готово рассыпаться карточным домиком.
    Привычный бой, погибнем вместе.
    Упали на пол. Все на полу, чтобы искалечили вздыбившиеся половицы. Чтобы боль многократно усилила наслаждение.
    И уже не битва, а чудо обладания.
    И плевать на высокопоставленного ее отца.
    Но осторожно, чтобы он не узнал.
   



Я ненавижу.

Я ненавижу османов.
Это они некогда  нагрянули с азиатских просторов и саранчой заполонили наши удельные княжества. И прошло более ста лет, прежде чем  удалось объединиться и избавиться от иноземного ига.
Это они пришли с запада, когда пошатнулась династия Рюриковичей
И надолго опустела земля русская.
Не скоро удалось оправиться.
Они едва не пленили Петра в азовском походе. И поэтому Таганрог не стал столицей.
Они не пожелали отдать  православный город Константинополь, но переименовали его на басурманский лад.  Наш город и наши проливы.
И в  освободительных войнах сколько было пролито русской крови!
Они в обличье французского императора сожгли Москву.
А потом переметнулись в Крым и почти год осаждали Севастополь.
И обернувшись террористами, охотились за нашими царями.
И в  результате почти под корень выкосили царский род.
А потом ввергли страну в пучину гражданской войны.
Они напали на нас на Халкин-Голе и на озере Хасан.
Белофиннами попытались захватить Ленинград.
Фашистскими полчищами  разорили страну.
И, наконец, расчленили ее на удельные княжества.
А теперь призывают под свои знамена тех, кто ненавидит нас.
Почти весь Запад.
Я  обязан уничтожить хотя бы одного врага.
Для этого поднялся на последний этаж. На люке, что ведет на чердак, болтается ржавый замок.  Дотянулся до него и надавил. Потом плечом толкнулся в гнилые доски.
Задыхаясь в пыли и в глубинном помете, добрался до слухового окошка.
Ветер беспощадно ударил.
Одним врагом меньше, подумал напоследок.
А потом  распростертыми руками напрасно попытался обхватить  планету.
Земля содрогнулась от удара.
Может быть, вам удастся обхватить?


        РОДИНА ПИСАТЕЛЕЙ

  Писатель - далеко не лучший представитель человечества.
  Он не удовлетворен любым существующим строем.
  Ненавидит богачей, презирает бедняков, не понимает оптимистов, судорожно цепляется    за мимолетную удачу.
  Истекает желчью, и отравлены слова и дела его.
  Отвержен, и гордится болезненным одиночеством.
  Страдает и наслаждается этим.
  Готов  одолеть моря, но может утонуть в луже.
  Осуждает пьяниц, но сочувствует им, и бывает немного трезвым.
  Венец творения и одновременно проклятое и подлое создание.
  Он все и ничто.
  Поэтому Россия - родина великих писателей.



                КОНЕЦ ЛЕГЕНДЫ.
      
       Летом в заброшенной деревеньке проживало несколько семей, но кое-как подлатанные их дома опустели с наступлением холодов, и его будто магнитом потянуло к заброшенному жилью.
       На опушке, укрывшись за выдранной с корнем елью, он долго принюхивался.
Пахло прелой хвоей, муравьи торопливо и бестолково тащили хвоинки.
       Летом он скрывался в чаще, и легко уходил от погони.
       Впрочем, охотники были довольны и скромными трофеями. Ободранной корой, несколькими шерстинками, прилипшими к этой коре, отпечатками следов.
       Ученые мужи защищали диссертации – наконец-то объявился снежный человек.
       А он некогда ушел в лес, помогая им выжить.
       Слухи о снежном человеке попали в газеты, от иноземных спонсоров институт получил деньги на поимку диковинки.
       Но ловить не спешили, понимали, что иначе иссякнет денежный ручеек.
       Не такой уж и щедрый, чтобы безбедно существовать, но позволяющий не умереть с голоду.
       И загонщики предусмотрительно разбегались, услышав его рык.
       Собаки испуганно жались к ногам хозяев.
       Тем более не могли выйти к его логову зимой, не пробиться было сугробами.
       Хуже всего приходилось ему по первому снегу, на котором четко отпечатывались следы.
       Молодые охотники, нарушая неписаные законы, пытались изловить зверя.
       Но возвращались без оружия и снаряжения, и толком не могли объяснить
зевакам и журналистам.
       И лишь осенью он мог подобраться к заброшенному жилью и насладиться полузабытыми запахами.
       Долго принюхивался, укрывшись за стволом дерева.
       Даже запах прелой хвои не перебил вонь человеческого стойбища.
       Несвежее белье, экскременты, въевшийся в стены пот.
       Двумя пальцами зажав нос, подполз он к муравейнику и запустил туда руку. А потом слизнул запутавшихся в шерсти насекомых.
       От муравьиного спирта закружилась голова.
       Нюх еще больше обострился, среди чуждого запаха разобрал он родное и близкое.
       Так пахло его логово, когда возвращался он с охоты.
       Давно уже ушел от людей, привык к новому обличью, но измучился долгим одиночеством.
       И забыв об осторожности, выбрался из своего укрытия и поковылял к заброшенной деревеньке.
       Хрустели палые листья, голые ветки осин тянулись ружейными стволами.
       А он не уворачивался, и все больше раздувались ноздри.
       А когда запах сладко и маняще навалился, выстоял под этой тяжестью и, встав на задние конечности, кулаками ударил в грудь – загудело, как в пустой бочке – и, задрав морду, позвал жалобно и просительно: завыл, забыв несовершенный и пустой человеческий язык.
       И она откликнулась похожим воем.
       Прекрасная незнакомка, тоже отказавшаяся от сомнительных благ так называемой цивилизации.
       Самочка, соблазнительно и маняще обросшая густой рыжеватой шерстью.
       Встопорщились плодородные и обильные ее груди.
       Горячая волна от нижней части живота разлилась по телу.
       Рыча и облизываясь, устремился он к наконец-то обретенной своей половинке.
       Глубокой осенью, когда притупляются инстинкты.
       Когда обложные дожди сводят с ума.
       Когда хочется умчаться в теплые края, где солнце напоит теплом.
       Когда по ночам, задрав голову, по-волчьи воешь на луну.
       Снежный человек устремился навстречу гибели.
       Голые ветви готовы были пронзить, грязный туман облепил тело.
       Хозяин махнул рукой, ловчая сеть упала.
       Охотники наблюдали, как их добыча барахтается в сети, все надежнее запутываясь в капроне.
       Женщина, послужившая приманкой, неохотно содрала камуфляжные одежды.
       И только глубокой осенью можно посчитать ее юной и непорочной.
       Груди выжатыми бурдюками свесились на живот, на бедрах черными веревками вздулись вены.
       - Будь проклята эта осень, будь проклята, проклята! – бормотал изловленный зверь, но даже женщина не могла разобраться в зверином рыке.
       Но на всякий случай присела и прикрылась скрещенными руками.
       В тумане не различить было скрюченную ее фигуру.
       ………………………………………….





ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Ленинградцы…………………………………..….1
2. Охотник на слонов……………………………….2
3. Люди и Боги. Арахна…………………………….5
4. Люди и Боги. Марсий…………………………...11
5.Короткий рассказ на тему о необратимости
   времени…………………………………………...15
6. Перед экзаменом………………………………...16
7. Анна и Алиса…………………………………….21
8. Кругом одни старички…………………………..25
9. Возвращение……………………………………. 38
10. Кентавр………………………………………….43
11. Последний возраст……………………………   71
12. Мастер и Дедал………………………………… 82
13. Новый Боэсий…………………………………...90
14. Отступник……………………………………    113
15. Плач по утраченной юности…………………..121
16. Убогие…………………………………………..148
17. Начнется с пчел……………………………….. 156
18. Ночь с женой президента……………………   162
19. Апология пьянства…………………………… .178
20.Еще раз о пользе пьянства……………………...187
21.Попытка бегства………………………………...194
22.Терсит……………………………………………206
23. Шестьдесят восьмой год……………………….218
24. И примет меня Европа…………………………229
25. Взвейтесь кострами…………………………….234
26. Наброски к роману……………………………..245
        27. Все - детям...................248
28. Миниатюры…………………………………….......254