Жеребёнок бежал долго. Он никогда так много не бегал. Порою ему казалось, что последние силы вот-вот покинут его и он рухнет на дорогу, но страх оказаться под колёсами грозных машин брал верх, и он что есть мочи, продолжал свой бег в сопровождении мощных фар.
Оторвавшись от своей матери и попав в поток автомашин, тракторов с телегами, тяжело нагруженными людьми всех возрастов и прочей домашней утварью, он не мог понять: почему в этом давно заброшенном, пустынном безлюдном краю, с разбитыми окольными путями, размытыми мостами теперь, вдруг, такое неожиданное оживление? И почему все движутся в одну сторону, да к тому же безостановочно? И почему у людей такие мрачные лица? И почему в такую позднюю холодную осеннюю пору женщины с детьми едут, разместившись в открытых кузовах на мешках, ящиках и чемоданах? Какая нужда их заставила?
Жеребёнок никогда не видел такого множества людей и машин.
За несколько месяцев своего существования он никогда не отлучался от матери. Это с ним случилось впервые. И сейчас он сильно сожалел об этом. Но было уже поздно. Он ощутил мучительную боль в своих тоненьких ножках. Никто и никогда не заставлял его столько бежать!
Какое-то время он нёсся впереди с юным задором, слегка подпрыгивая, озорно пританцовывая. Этот безотчётный бег казался ему вначале лишь игрой, развлечением, не более. В его памяти было свежо нарядное зрелищное шествие праздника урожая “Первый обоз”, когда перед колонной автомашин и тракторов с двойными прицепами, до краёв груженными “белым золотом”, то рысью, то галопом мчались два скакуна со всадниками, которые демонстрировали разнообразные сложные упражнения на скачущих лошадях: соскакивали с седла и вскакивали на него, свисали на боку и под брюхом у лошади. А в кузове разукрашенной машины двое парней трубили в длинные медные трубы - карнаи. И, грациозно двигаясь вслед за ними, девушки в переливчатых атласных платьях пели задорную песню.
Тогда ещё ему хотелось присоединиться к этой весёлой торжественной процессии, но он не решился, боясь получить взбучку от матери - молодой стройной кобылицы с черным хвостом и узкой тёмной полосой вдоль спины, которая ни на шаг не отходила от него.
Теперь же, разъединенный с матерью внезапно поднявшейся суматохой, жеребёнок не сразу почуял неладное. И только тогда, когда кося глазом и прядя ушами, он стал, сколько мог на бегу, присматриваться и прислушиваться, его вдруг поразила существенная разница между той, запомнившейся яркой празднично-шумной колонной и этой-серой, изнурённой, почти безмолвной. Здесь не было слышно ни радостных возгласов, ни громкой музыки, ни весёлых песен, с которыми в сознании жеребёнка укоренилось представление о праздничных шествиях. Но более всего его поразило выхватываемое светом фар, незнакомое ему дотоле, растерянное выражение лиц людей. Издревле конь был верным товарищем человека и в землепашестве, и в экспедициях, и в различных торжествах. И веками привык доверяться человеку, чувствуя в нем надёжность, уверенность в себе через руку, твёрдо держащую повод и находящее верное направление даже в самых критических ситуациях. Это восприятие, видно, унаследовал от предков своих и жеребёнок посредством ген. Вот почему передавшаяся ему вдруг от людей растерянность совершенно обескуражила его.
Где-то в глубине подсознания отложилась у него истина, что отныне он связан с людьми общими невзгодами, как прежде - общими радостями. Неразрывная нить единения судеб животного и человека приковала жеребёнка к этому людскому потоку. А в колонне давно уже обратили на него внимание, и ехавший следом пожилой, седой водитель стал даже, насколько это возможно, притормаживать свой МАЗ. Его примеру последовали и другие. Объехать жеребёнка по этой узкой, извилистой, горной дороге не представлялось возможным.
От жалкого вида, осиротевшего в дорожной неразберихе животного, становилось ещё тоскливее на душе. Дети, кто сидя, кто лёжа, расположились в просторном углублении за спинкой сиденья водителя. А сам Назар, житель поспешно оставленного позади села, и его жена Фотима сидели рядом с водителем. Благо, широкая кабина со спальным местом позволяла всем ехать вместе. Что греха таить, их положение было куда лучше по сравнению с теми, кто ехал на открытых, ничем не защищённых от холода, прицеплённых к тракторам повозках. Младших детей быстро одолел сон, старшие ещё как-то держались.
Эта жуткая тягостная картина, вызывающая тревожные чувства, продолжалась несколько минут. Тем временем, машины, замедлив ход, успели проехать добрых три-четыре километра.
Как не упиралась Фотима, отказываясь покидать обжитые места, она не смогла сломить упорство мужа, требовавшего немедленно собраться в дорогу. Её можно было понять: нелегко оставить на произвол судьбы дом, всю домашнюю живность -двух коров, десяток овец, кур ... Да и мебель, пусть не роскошную, а всё же родную, пригодную. Назар же, закоренелый, потомственный дехканин во всех своих коленах, если разобраться, не принадлежал ни к одной из конфликтующих сторон, был лоялен к любым властям, часто меняющимся в последнее время и в отличие от других сельчан на несанкционированных митингах, на площадях замечен не был, но тревога, охватившая село, заставила сделать выбор: лучше оставить пока всё (хозяйство-дело наживное), чем подвергать возможному риску семью.
Ежедневно отовсюду доходили слухи о грабежах, убийствах и даже нападениях на милицейские посты.
У всех этих беженцев, сугубо мирных и миролюбивых людей, преобладало одно стремление: где-нибудь подальше от горячих точек, у родственников ли, у друзей ли, переждать лихолетье, именно переждать, потому что не вечно же может длиться такое… Тем временем, лавина машин буквально наступала жеребёнку на пятки, словно грозя раздавить его, маленького несмышлёныша. А грузовики, набитые людьми и домашним скарбом, без конца сигналили. Но жеребёнок дорогу не уступал. Он упрямо бежал по самой её середине, боясь потерять чёрную полосу асфальта и сорваться в бурную реку или удариться об отвесную скалу. И только тогда, когда в машине, ехавшей за ним додумались притушить слепящие фары дальнего света на чуть расширившемся участке, жеребёнок весь измученный и загнанный, выскочил на обочину дороги. И машины одна за другой длинной вереницей пронеслись мимо него.
Хорошенький, совсем ещё юный жеребёнок, с коротким пышным хвостиком, почти такой же, какими их рисуют в детских журналах, остался один- одинёшенек, поглощённый тьмой, но зато, как ему казалось, в безопасности. Ему уже ничто не грозило. И всё же что-то защемило, заныло в его лошадиной груди при виде отделившегося от него, спешащего в неведомую даль живого потока. Покрытый толстым слоем пыли, вздымавшейся из под колёс и превратившейся в грязь, смешавшись с валившимся с него паром, застывший в недвижимости, он попытался было по старой памяти заржать, но ржанье получилось совсем слабым и не беспечным, как прежде, а очень похожим на приглушенные всхлипывания ребёнка из кузова отставшего от колонны машины, проезжавшей как раз в те секунды мимо.
Грянул гром, молния рассекла «твердь небесную» с востока на запад, и оттуда, сверху, со сверкнувших во тьме трещин донеслись звуки, понятные ему на его лошадином языке, а его недавним попутчикам - на их, человечьем. Выражалось в тех звуках предопределение мучительного пути самоопределения и содержался призыв к терпению.
Жеребёнок с обочины дороги ещё долго глядел вслед удаляющейся колонны беженцев, пока она не скрылась с глаз совсем. А те, что удалялись, хотя и ехали по дороге, тоже чувствовали себя на обочине - на обочине жизни. И ни он, ни они тогда не знали, что скоро, очень скоро, разум, окрылённый высшей человечностью и возведённый в ранг государственной политики, положит конец бессмысленному противосостоянию, жизнь снова введёт их с обочин в привычную колею и допишет благополучный финал этой дорожной драмы, разыгравшейся в ту осеннюю, ночную пору.
Фото из интернета