Проснувшись, он снова увидел над собою ровные, бирюзовые полосы: вытянутые, плотно подогнанные доски растягивались во всю длину потолка и были чем-то похожи на плавательные дорожки в бассейне. Всего их было двадцать четыре. Кое-где на стыках свисали колеблемые потоком тёплого воздуха тонкие ниточки пакли, перевязанные паутиной сухие листья, опилки и ссохшиеся до маленьких точек мухи. По углам можно было наткнуться на больших шершней и шмелей, заботливо укутанных пауками в мутно-серую пелену, гамаком закрепленную на отслоившихся концах обоев. Порыжевшие от времени, некогда ярко-жёлтые, изрисованные всевозможными каракулями, чёрточками, рисунками, решётками «крестиков-ноликов», ликами мультяшных героев и, наконец, вполне неплохо изображёнными автомобилями, они зафиксировали на своей поверхности беззаботную и, судя по затертости и замасленности изображений, уже давно миновавшую пору в жизни обитателей дома – детство.
На потолке примостилась старая, с мутными грязными плафонами из рифлёного стекла, люстра. Под двумя плафонами из трёх виднелись нависающие перевернутыми грибными шляпками лампочки. Из идеально круглого отверстия в потолке, будто вырезанного лезвием по контуру приставленного горлышка стакана, к люстре шли и соединялись с ней перемотанные синей изолентой провода. Белая, декоративная чашечка, должная скрывать их, бубликом болталась на штыре держателя.
Между двух окон, на грузной, с толстыми ножками, тумбочке стояли три пирамидой наставленных друг на друга телевизора. Нижний, самый большой и старый, пузатый, с выпуклым серо-зелёным экраном и колесом переключения каналов, держал на своих могучих плечах телевизор поменьше и поновее, но тоже достаточно старый, еще советской сборки. Довершал конструкцию маленький, черный одиннадцатилетний “японец”, венчанный рожками V-образной комнатной антенны, штекер которой постоянно норовил выпасть из его разболтанного гнезда. Он, единственный из всей троицы, нормально показывал, остальные же были украшены кружевными, вязаными салфетками и до того, как стать составной частью пирамиды, использовались, видимо, в качестве подставок под вазы или горшки с цветами. Впрочем, пузатого старика время от времени пытались привести в чувства, но ничего, кроме пыхтенья и булькающих, непонятных звуков, выдавить из себя он уже не мог.
…Его кровать стояла прямо возле окна и, несмотря на то, что на зиму в окно вставлялись две рамы, все щели затыкались поролоном и для пущей надёжности заклеивались смазанными хозяйственным мылом полосками разорванной старой простыни, от окна постоянно дуло. Не сильно, но если лежать, не укрывшись одеялом, то можно было незаметно для себя простудиться, что с ним уже несколько раз бывало. Потому он кутался в одеяло с ног до головы, оставляя лишь маленькую щёлочку в которую можно было высунуть нос. Спертый воздух он не любил.
Окно белело матовым налётом - прилепившимися снаружи сотнями тысяч мельчайших льдистых кристалликов, которые то и дело складывались в причудливые узоры, напоминающие завитушки и изгибы орнаментальной вязи. В уголках оконной рамы можно было увидеть треугольники чистого стекла, в которых помещались фрагменты двора, занесенного снегом, часть сарая с рифлёной крышей и одиноким сереющим шпилем печной трубы, циркулярку, накрытую драным, в заплатах, брезентом, придавленным по четырём краям красными кирпичами, и опрокинутые двухсотлитровые бочки, огромными ружейными патронами валявшиеся возле сарая и уже почти погребенные под толстым слоем снега.
Дом соседа скрывался в клубах хаотично снующего в воздухе белого крошева. Отдельные снежинки на полном ходу сшибались с оконным стеклом и отлетали в сторону. Дворовый пёс Рэкс ютился в своём небольшом, но хорошо утеплённом жилище, не показывая и носа на улицу; лишь изредка высовывал морду из-под прикрывающего вход в будку куска старой телогрейки, нюхал воздух и тут же исчезал.
- Давай, подымайся, Сашка. – раздался с кухни голос деда. – Ветрище какой! Пойдём на тетеревов?
Дед сказал это с ухмылкой. Он, конечно же, знал, что Сашка ни под каким предлогом не откажется от охоты, потому и был настроен несколько шутливо, вроде как намекая, что можно остаться и дома. На самом деле, вчера они потратили чуть ли не целый день на приготовления – набили новых патронов, почистили ружья; Сашка наточил охотничий нож, слазил на чердак и достал два теплых водолазных свитера. А пару дней назад, когда они были в городе, дед сходил в охотничий магазин и купил килограмм дроби.
- Двойка лучше всего. И на тетеревов, и на зайца.
На всякий случай, мало ли что, сделали ещё шесть патронов козлятника и, хоть никого крупнее тетёрки и фазана вблизи деревни уже давно не было видно, а идти далеко они не собирались, но всегда есть место для неожиданности. Как-то, пару лет назад, дед, было, вышел вот так же, просто погулять с ружьишком, и за деревней, в поле, неожиданно набрёл на двух укрывшихся в ложбинке коз.
- Самец и самочка. Да так неожиданно. Они чуткие, запах слышат далеко, но я к ним с подветренной стороны подошёл. Ветер дул, подвьюживало, они за сугробом ямку утоптали и затаились. Вскочили метрах в двадцати, бить – самое то. Да куда там! Я за ружьё – хвать! – а чем бить? Двойкой? Это только зверя портить. И убить – не убьёшь и им только хуже. Зачем? Помахали они мне своими платочками, и только я их и видел.
Сашка с удовольствием слушал дедовы рассказы про охоту на коз. Они охватывали полувековой период, и в них едва ли не геракловыми подвигами представала многолетняя история непростых взаимоотношений деда и хитрых рогатых тварей. Началось всё ещё с далёких послевоенных лет, когда девятилетний мальчишка пёр подстреленную им, благодаря воле случая и хорошо развитым охотничьим инстинктам собаки, тушу по непролазной мочажине и кочкорыжнику, соскальзывая сапогом в воду, зачерпывая её мерзлую, с кострицей, задыхаясь от дыма – кто-то пустил пал – кляня всё вокруг. Пёр он её целый день, двенадцать километров, падая под тяжестью козьего мяса, весь в крови, с пробитой рогом ладонью – споткнулся и столбом рухнул на землю, лицом в болото, к вящей радости мёртвой козы, не преминувшей воспользоваться моментом и отомстить, хотя бы даже с того света, боднув маленького охотника рогом и угодив аккурат в мякоть между большим и указательным пальцем. Адовы мучения кончились только под вечер, когда совершенно очумевший, с дикими выпученными глазами, паренек добрёл таки до дома, – опять же, благодаря своему псу, держа постоянно в поле зрения калачик его хвоста и еле перебирая ногами за резво бегущим впереди Цыганом – свалил тушу в сенях и рухнул на кровать, проспав, не вставая, до обеда следующего дня.
Сам же Сашка помнит, как несколько раз он видел коз издалека, в поле, поднятых резким запахом их с дедом прелых тел. Козы взмывали вверх, словно подфутболенные чьей-то огромной ступней, высоко задирали задние ноги и устремлялись вперёд; плавно, будто скользя по воздуху, нехотя вытягивались всем телом и осторожно, даже как-то брезгливо, касались передними копытцами почвы. Все их движения были дерганые, стремительные, но вместе с тем предельно аккуратные, выверенные. Хвостики их мелькали вверх-вниз и, казалось, что кто-то стоит и машет белым платком, высоко подымая и опуская низко руку.
И вот вчера, достав старый запылённый чемодан с охотничьими снастями, дед и Сашка сосредоточенно занимались делом.
На столе появились шаткие, чёрные весы со слегка подъеденными ржавчиной алюминиевыми грузиками. Чашечки соединялись с коромыслом обыкновенной зелёной ниткой. Штатив вкручивался в коробку весов нарезным концом. Здесь всё было просто.
- Запомни, тридцать два, клади тридцать два, если чуть больше будет – не беда. Главное, чтобы сильно не перевешивало.
Масса дроби для Сашки была подобна таблице умножения, в своё время проходимой в школе и вызывавшей у юного ученика определенные трудности. В скоплении всевозможных охотничьих приблуд, коих у деда было несколько чемоданов и в коих он, в отличие от своего внука, превосходно ориентировался и разбирался, Сашка не просто терялся, а, пожалуй, даже паниковал. Он твёрдо знал то, что шомпол предназначен для чистки ружей, что патрон надо вставить в ствол, что ружьё должно стоять на предохранителе, что просто так, без патрона, взводить и спускать крючки не следует. Вот, пожалуй, и всё.
Остальное же было для него не менее загадочным, чем, скажем, октановое число – слышать про него он, конечно же, слышал, но что это такое и с чем его едят – без понятия. Многократно уже он проходил эти подготовительные процедуры, но до сих пор путался в последовательности действий, не помнил нужные цифры и нервничал, всякий раз клятвенно заверяя и деда и себя самого, что обязательно запишет всё на бумажке, и всякий раз благополучно про это своё обещание забывая. Дед в этом плане действовал на него успокаивающе. Он не спеша, из раза в раз, повторял Саше, что нужно делать, что за чем идёт, сколько и куда надо класть.
Для начала – старые патроны. Из них нужно было выбить стреляный капсюль, аккуратно вставить новый – «Сильно не дави – а то как бахнет», шутил дед – потом насыпать пороху, прикрыть кругляшом тонкого картона, вставить несколько пыжей, насыпать дроби – 32 грамма! – завальцевать и красиво вывести цифру – 2 или 5. Иногда это была буква: «Г» - значит гусинник, «К» - козлятник. Ещё было несколько патронов с жаканом. Жакан – большое, почти во всю ширину патрона, свинцовое ядро. Таким можно, если удачно выстрелить, расколоть череп медведю, для чего он, собственно, и предназначался.
Несколько лет назад к деревне зимой подбирался шатун, тогда никто не выходил из дому без ружья, и дед тоже постоянно брал его с собой, отправляясь в город. Bьюги переметали идущую по реке автомобильную дорогу, нанося самые настоящие снежные барханы, время от времени пробиваемые свирепыми рылами грузовиков и тягачей, но глубокая, изрытая колея с высоким, зачастую мёрзлым гребнем, оставляемая ими за собою была не по зубам колёсам дедовой легковушки, поэтому она оставалась мирно покоиться за оградой двора, занесенная снегом, словно задремавший в пути зверь, а дед совершал длинные пешие прогулки, которые любил с самого детства, поскольку единственная на всю округу школа находилась в шести километрах от его дома.
Сашке нравились пыжи. Он любил их щупать руками, они напоминали ему мягкие, покрытые волосом пробки из-под винных бутылок. А как звучит – пыж! Что-то маленькое, съежившееся, пыхтящее, недовольное, сердитое, но не злое. Пыжи были двух видов: одни, потоньше, были похожи на шайбы, в них не было ничего особенного, кроме того, что они постоянно, почему-то, норовили выскользнуть из рук и закатиться в какую-нибудь труднодоступную щель, из которой их приходилось извлекать при помощи шомпола, а то и кочерги; вторые – те самые мохнатые пробки, которые приятно было изо всех сил сплющить, поставить на стол и смотреть, как они медленно, словно дрожжевое тесто, поднимаются, принимая свою прежнюю форму. Сашка даже положил несколько пыжей в карманы ватных брюк и телогрейки, чтобы всегда, в любое время на улице, можно было не спеша перебирать их пальцами, сжимать и пощипывать, пытаясь отломить ногтями хотя бы маленький кусочек от неподатливого войлока.
…Дедов патронташ был похож на небольшую сумочку, патронов в нем умещалось в два раза больше, чем в Сашкином, зато Сашкин подпоясывал свитер пулеметной лентой, выглядел более воинственно, к тому же не мешал под застёгнутой телогрейкой. Сделав двадцать четыре патрона, они забили оба патронташа под завязку; приятно было посмотреть на разместившиеся в цилиндрических ячейках латунные шляпки с кружочками капсюля посередине, некоторые из которых были подёрнуты лёгким налётом ржавчины. Похожи они были на золотые монеты.
Дед всегда старался набить патронов сверх нормы. Он очень переживал, будучи втайне уверен, что их может не хватить на несметные полчища уток, тетёрок и коз, которые только и ждали его выхода в поле, дабы явить себя во всей своей красе и изобильности, поблёскивая в лучах солнца цветастыми перьями и холёной шёрсткой; но добыча в итоге была более чем скромна. Дед вообще испытывал особую страсть к патронам. Всегда всё делающий в спешке, суетно, быстро, с патронами он был сама неторопливость. Сидя за столом в кухне, освещённый тусклым светом лампочки, червяком свисающей с потолка на длинном чёрном проводе, он всё делал предельно аккуратно и размеренно. Набитый патрон был для него, казалось, пиком совершенства, образцом законченности. Он долго катал его, как хлебный мякиш, зажав между большим и указательным пальцами, будто сделанного было мало и патрон надо ещё долепить, придать ему особую форму. Дед вертел его и так и этак, подносил к лампочке, щурил глаз, разглядывал со всех сторон; приспустив на нос очки и слегка приоткрыв рот, осматривал латунную шляпку, пытаясь поддеть капсюль чёрной каймой ногтя. Проделывал всё это с особой негой и осторожностью. В его больших пальцах с абсолютно плоскими, пластами лежащими на концах ногтями патрон выглядел щепкой.
…Морозный воздух, гуляющий по полу, холодил ноги, наверху же, на уровне головы, уже было тепло – дом ещё не успел как следует протопиться. В печке похрустывали дрова, время от времени наполняя пространство дома звуками слабых, крошечных взрывов, после которых чуть слышно было мягкое, постепенно оседающее шипение. На раскалённой плите яростно хрипел чайник, до крайности, видимо, возмущённый тем, что никому нет до него совершенно никакого дела; гремел крышкой и настойчиво переливал через носик излишки кипятка. Сашка убрал его на припечек. Дед сидел за большим квадратным столом, крытым старой жёванной скатертью, испещренной маленькими полосками ножевых надрезов. На деревянной доске он резал хлеб, тяжело ухватившись за нож, как-то даже всем телом наседая во время резки на его рукоять; куски выходили большие и сдавленные – хлеб был свежий, только что испеченный, своей невероятной пахучестью будивший древние, звериные инстинкты в Сашке, желание наброситься на него, разорвать, закрыть глаза, уткнуться в мякоть ноздрями и дышать, дышать этим пленительным ароматом... Он понял, что голоден и повернулся к столу спиной, желая ещё немного себя подразнить, оттянуть момент безжалостной расправы с дурманящими ломтями. Взгляд его упал на ещё один стол, вспомогательный, приспособленный под посуду и всякую всячину. Сейчас на нём громоздились два рябых цинковых ведра, украшенных по своей внешней стенке бисеринками испарины. Дно их было окаймлено кольцом снежной ваты – как крестовина новогодней ёлки – уже начавшей расползаться по столешнице сопливой, ртутного цвета, хлябью. Над столом угрюмел старый подвесной шкафчик, до невозможности скрипучий, в своих недрах скрывающий Бог знает что: от засохших ягод шиповника и неиспользованных пакетиков с приправами для китайской лапши, до спиртовой настойки с толстым серым слоем прополисового осадка, подаренной деду соседями во времена незапамятные. Соседей дед не любил и к настойке притронулся только несколько лет назад, на Новый год, откомментировав вкус напитка смачным «говно».
Покрытая какой-то зеленой попоной с кисточками, заставленная большими, ухабистыми подушками в бледно-розовую горошину, стояла кровать. Стояла скромно, не бросаясь в глаза, уютно зажатая в углу между помянутым столом с двумя горбами вёдер, и рифлёной, обитой оливкового цвета рейками, стеной. Прямо напротив кровати белела своими потрескавшимися боками печка, органично встроенная в перегородку, разделяющую дом на две больших половины. Возле устья печки, на обитом жестью полу, лежала наколотая щепа и сметённые в кучку конфетные фантики. На её раскалённой плите булькали кастрюли и сковородки с различным варевом и жаревом.
Сашка глянул на затянутые наледью окна и, зацепив со сковородки сочный кусок поджаренной, хрящастой грудинки, подошёл к умывальнику. Умывальник был вечно чем-то недоволен; всегда насупленный и в то же время какой-то несчастный, похожий на голову железного дровосека из мультфильма про Изумрудный город, он нависал над раковиной запотевшим, серым рыльцем. Под раковиной же, в специально для него слаженном, встроенном в стену деревянном ящике, покоилось помойное ведро, изрядно страдавшее от вылазок крыс и устраиваемых ими межкрысьих баталий, которые, судя по всему, имели размах воистину эпический – не раз там находили обглоданные до костей крысиные трупы, а по ночам вся эта довольно хилая конструкция сотрясалась от грохота и истошного писка.
Перемолов зубами хрящи и утерев рукавом байковой рубашки жирные губы, Сашка стал умываться, окатывая своё лицо остывшей за ночь водой; пару раз взглянул на своего двойника в зеркале – с невыспавшимся мятым лицом, узкими монгольскими глазами и забавно торчащей изо рта, слегка прикушенной, чтобы не выпадала, зубной щёткой. Сплюнул, вытер лицо полотенцем. Посвежело. Bышел на веранду. Следом из хорошо натопленного пространства кухни вылетели клубы тёплого пара, окатившие покрытый инеем потолок. Веранда была по обыкновению переполнена множеством различных вещей: рулоны вывезенных из городской квартиры старых ковров, обмотанные скотчем, множество разбросанных везде отвёрток, гвоздей, парочка увесистых кувалд, один молоток, старые, дырявые резиновые сапоги, стиральная машинка, ровесница Ленина, огромный, занимающий собою полверанды шкаф со множеством разнообразного тряпья внутри, помойное ведро, ведро с бутылками, ведро с золою, и просто пустое ведро, два морозильника, один холодильник, стол, здоровенная, во всю стену, географическая карта Тихого океана, четыре банки серой краски, две новые канистры олифы, железный ящик, с макаронами, лежащими внутри, два пластмассовых таза, один из которых – треснувший, бледно-розовая пластмассовая лейка, старый зонтик с поблекшими красками и переломанными спицами, шампуры, дихлофос, пять замков, крем для обуви, медаль с собачьей выставки, завоеванная давно почившим любимцем семьи лет тридцать тому назад, дырявая, вся в заплатках роба, куртки, телогрейки, тулуп, маленькая садовая тяпка, абсолютно новый, упакованный в резиновый пакетик на кнопочке химкомплект, обрывки обоев, множество ножниц, чья-то зубная щётка, пять пустых бутылок из-под водки и, конечно же, четырёхконфорочная газовая плита, на которой стоял ещё один чайник, в случае чего всегда готовый подменить своего обитающего в стенах дома собрата.
Зябко съёжившись, Сашка накинул громоздкий белый тулуп, свисавший чуть не до самых пят; вчера он забыл занести его в дом, и сейчас тулуп большим промёрзлым куском неприятно охолаживал Сашкино тело, пробирая до самых костей. Ветер выл снаружи, порывисто перекатываясь по крыше и с треском поддевая шифер. Навалившись на дверь плечом, Сашка открыл её и вышел на крыльцо. Лицо ожгло крепким утренним морозом, в глаза, вышибая слезу, ударил ветер. Сощурившись и чуть наклонив вниз голову, Сашка огляделся. В воздухе толклось множество белых мушек, всё пространство над рекой было забито ими. Чёрные циркули опорных столбов спускались с сопки и, перешагивая через реку, удалялись вглубь того берега. По их плечам струились, провисая, многокилометровые линии проводов. Прямо над Сашкой они чернели, нарезая на тонкие пласты гонимые ветром массы воздуха. За его спиной высился горб сопки. Сама сопка – бугор размером с пятиэтажный дом, примостившийся на самом краешке упирающейся в реку равнины – была известным природным памятником, благодаря своим каменным водопадам – всего три таких в мире – пилястрово красующимся на её груди. Струйка дорожки, хорошо видная летом, вела на вершину сопки, где примостились многочисленные домики, составлявшие большую часть деревни, и натыканные как попало, без соблюдения каких-либо пропорций и присущих людям геометрических представлений о красоте. Некоторые из этих домиков, полуразваленные, истлевшие, с выбитыми окнами, нет-нет да и удивляли ещё иного путника неожиданно показывавшимся округлым бочком, в котором угадывался уцелевший брус дореволюционной купеческой усадьбы. Если посмотреть сверху, то возле самого края сопки, рядом с её низвергающимися водопадами, можно было разглядеть внушительных размеров наследственный огород, который пахал ещё Сашкин прадед. По весне огород покрывался волнистой рябью картофельных грядок и буйным вишнёво-абрикосовым разноцветьем. Летом многочисленные деревья баловали всю семью спелыми плодами. Осенью по всей площади участка торчали насупившиеся мешки картошки, ждущие, когда их снесут вниз и ссыплют в погреб. И без того большой, раньше огород был ещё больше, но дед, что было для него несколько странным поступком, совершенно бесплатно уступил одну четвёртую часть своему бывшему сослуживцу, приехавшему однажды погожим майским днём к нему в гости и без памяти влюбившемуся в эти места. На восток от огорода, в осиновой чаще, лежало полузабытое кладбище. Среди прочих костей, здесь покоились кости Сашкиных предков: прадеда, прабабки, а также дедова племянника. Он старался заходить сюда летом, маркером подправлял выеденные солнцем фамилии и эпитафии на надгробьях, смахивал налипшую паутину, протирал овальные рисованные портреты, сметал осыпающиеся листья. Брал с собой двухлитровую бутылку воды и тщательно протирал стоявшие у подножия надгробий рюмки и блюдца, если было что-нибудь из сладкого - клал на землю в проём бетонной рамы, через который всегда пробивался зелёный ёжик травы. Сейчас там всё было завалено снегом – не пройдёшь.
Мело. Машина, стоявшая во дворе, была занесена, белая крупа лезла в нос и глаза, попадала за воротник, вызывая мелкую дрожь по всему телу.
Сашка направился к будке туалета. Серая, старая, с широким зазором между дверью и крышей, она неприметно ютилась под сарайным навесом, напоминая какой-то заброшенный блиндаж. Внутри – ничего особенного: немного наметённого снега, рулон слегка запорошенной туалетной бумаги на специальной подставке; в проёме дыры, на небольшом возвышении от пола, виднеется чёрное цинковое ведро, примерно наполовину заполненное замороженным, слипшимся в одну тёмную массу дерьмом. Когда количество дерьма в ведре превышало критическое, дед приносил из сарая другое ведро – с кипятком, вставлял в него то, первое, и ждал, пока дерьмо в нём не отойдет от стенки. Потом вываливал эту массу в двухсотлитровую бочку, что служила заместо давно уже засыпанной компостной ямы. Раньше дед не знал столь простого способа избавления от туалетных нечистот, ему его кто-то подсказал, он сам не помнил кто, но всё время с благодарностью вспоминал этого человека, потому что теперь, хотя бы, не приходилось долбить застывший кал, словно лунку, ломом, стоя на морозе “весь в говне, с головы до ног”. Быстро поделав свои дела, Сашка несколькими огромными прыжками добрался до крыльца. Вымыл руки и уселся за стол.
Большая поллитровая кружка с горячим чаем в таких же больших руках деда выглядела монументально. Сашка чай не любил, он пил воду с малиновым вареньем – единственным вареньем, которое было ему по вкусу. В хлебной корзинке валялись толстые ломти, как-то небрежно и даже нагло раскинувшись. Посередине стола томилась исходящая ароматными парами сковородка, прикрытая крышкой от кастрюли, салатового цвета. Сашка потянул носом воздух и улыбнулся. Дед снял крышку. Манящее картофельное крошево, с натыканными в нём тут и там глыбами раздавшейся от жара грудинки, едва угадывалось в лёгком дымчатом мареве, скопившегося под крышкой пара. Сашка наугад запустил вилку, взял ломоть хлеба и, откусив здоровенный кусок, принялся энергично разжевывать, громко чавкая и сопя носом. Нашарив вилкой мягкий бугорок, незамедлительно подцепил его и, толком даже не рассмотрев, закинул себе в рот. Надувши щёки, сидел, как хомяк, с трудом пережёвывая уместившуюся во рту массу, и тупо смотрел на деда, как тот не спеша поглощает румяные ломтики. Дед очень любил картошку с золотистой корочкой и всегда старательно отбирал себе таковую, уже только потом неохотно принимаясь за однообразный, слипшийся белый ком.
Вчера они решили захватить с собой ещё и заячьи петли.
- Места-то хорошие, от деревни приличное расстояние, зайца много должно быть. Я прошлой зимой вот тут недалеко, на острове, ставил. Троп там, скажу тебе, дохрена, все натоптанные, залубенелые. Одна, видимо, самая главная, вообще чуть не до земли выеденная. Вот там и поставил. Что ты думаешь? Почти каждый день заяц сидел. Я уже потом снял, потому что, ну куда мне столько?
Вилка лоснилась от жира, и прежде чем закинуть её в таз с тёплой водой, на поверхности которой уже плавала пенка какого-то моющего средства, Сашка поковырялся ею в ячеистом донце сковороды, выколупливая пригоревшие кусочки сала и картошки.
…От обильного завтрака разморило и снова потянуло в сон, сковав тело приятной, рыхлой ленцой. Нехотя, через силу, Сашка медленно натягивал шерстяные рейтузы. Сверху надел серые зимние штаны и посмотрел на себя в зеркало – ноги как две литые трубы. Дальше – водолазный свитер, бывший с рейтузами, видимо, из одного комплекта – тот же самый, тёмно-бежевый цвет и толстые, вертикальные бороздки из сбитой шерсти по всей наружной стороне. В нескольких местах на него были наложены швы, а на локтях красовались заплаты.
- Зайчатина – особенное мясо. – кряхтел рядом дед, наматывая на ноги портянки. – Его и сырым есть можно, если с мороза или из морозильника. Нарезать строганины - и с луком да уксусом, как рыбу, то же самое. Милое дело. Заячья тала. – он улыбнулся.
- Ну уж нет, сырым я зайца жрать не буду, не хватало ещё…
Сашка бросил фразу на середине, занявшись более важным делом: сдвинув брови и выпятив губы, он сосредоточенно целился стальным язычком ременной пряжки в только что пробитый шилом глазок – ремень был ему великоват; старый, разношенный, весь потресканный и потёртый, да и вообще, это был дедов ремень, а дед был раза в полтора, если не два, шире его.
Поразмыслив накануне о способе передвижения, решили не прибегать к помощи лыж, хотя по началу и планировали прогуляться – дед на больших, охотничьих, Сашка – на стареньких, беговых, «марийэловских», бывших, если не обманывает семейная легенда, чуть ли не его ровесниками. Но, резонно сойдясь на том, что лыжни в тех местах нет, а протаривать новую – дело хлопотное и весьма затратное по времени, они от этой идеи отказались. С точки зрения занятий спортом особой необходимости в этом забеге не было также, поскольку и без того каждый день, перед обедом, дед с Сашкой совершали длинные, несколькокилометровые лыжные прогулки, по проложенной ещё с поздней осени лыжне, что, огибая сопку, уходила далеко в поле, чуть не до самой дубовой рёлки - острый ёжик которой виднелся в пяти километрах на северо-восток от деревни - и там терялась среди снежных заносов и погребенных под ними мочажинных впадин.
Сашка уже застегнул лёгкую зелёную телогрейку, поднял ворот свитера и завязывал под подбородком чёрные уши шапки. Дед давно стоял одетый – в черных штанах, чёрном коротком тулупе и двойной бордовой феске. Но, посмотрев на Сашку, и сказав: «А пожалуй ты и прав, братец», он отбросил феску в сторону и натянул на голову рыжую, андатровую ушанку, с чёрными, выеденными то ли временем, то ли молью проплешинами. На ногах у обоих были громоздкие, до колен, валенки. У деда они были подбиты двойной войлочной подошвой, все закапаны свечным воском и немного измазаны печной сажей. Перекинув через плечи ружья и взяв с собой рюкзак с уложенной в нем нехитрой снедью, они вышли на улицу.
Ветер, казалось, немного стих и затейливо жонглировал во дворе снежинками, слегка поддувая по низу. Но за калиткой он снова ударил напористыми порывами - и не думал униматься: носился по берегу, бросаясь сразу во все стороны, пробирался под телогрейку, залезал в валенки, пытался сбросить с головы шапку, злобно, издевательски завывал; порою останавливался, почти полностью затихал, поражая внезапно воцарившейся вокруг тишиной и отвесной стеной больших снежных хлопьев, медленно падающих на землю и похожих на надёрганные кусочки ваты. Длилось всё это не более нескольких секунд, раздавался резкий свист, гул, в грудь било струёй воздуха, недавний белый пух вдруг оборачивался мелкой кусачей дробью, метель подымала в воздух клубы снега, из глаз катились слёзы и не было почти ничего видно.
Дом стоял на берегу реки. Покрытая льдом и заваленная снегом, она всё равно была хорошо различима, благодаря просевшему жёлобу русла и тальникам, частоколом окаймляющих берег напротив. По её белой низине мела вихрастая позёмка, змейкой переползающая через ледяные торосы и ограждения лунок. Серой глыбиной угрюмо торчала возле берега вмёрзшая в лёд баржа, своими забитыми железным листом окнами напоминая слепого с повязанной на глазницах черной тряпкой. Понатыканные всюду красные и рыжие контейнеры, занесенные чуть не по крышу снегом, походили на чудом пробившиеся из-под земли мухоморы. Дома неуместно пестрели сине-зелёно-жёлтым разноцветьем; очищенные во дворах дорожки начинало понемногу заносить, из печных труб осторожно вылезал дым, тут же сметаемый порывом злобного ветра. Исполины-тополи, грозно размахивающие тяжёлыми ветвями, были похожи на гигантские огородные пугала, а мелкое кустовьё ежами примостилось в снежных заносах. Из дому вдаль уходили две ровные полоски лыжни, кое-где уже запорошенные и не отличимые на фоне белой глади. Сопка, угрожающе нависавшая над всем побережьем, напоминала тушу большого кита, присыпанную для лучшей сохранности солью.
Уминая валенками хрустящий, точно стиральный порошок, снег, они поднялись по отлогу к подножию сопки и двинулись вдоль него на выход из деревни, идя по наезженной машинами дороге. Здесь была тонкая, какая-то даже хрустальная тишина, ярящийся ветер остался позади. Дорога шла между сопкой и рядом высоких, густо насаженных деревьев, сплошным щетинистым покровом спускавшихся к самому берегу реки. То и дело в сторону отходили дорожки заячьих следов, цепочкой вытягивались еле различимые двойные многоточия снующих по снежному настилу полёвок, аккуратная вереница отпечатков лисьих лап тянулась вдоль правого края дороги, рваные отметины прыжков лохматых деревенских собак были беспорядочно разбросаны повсюду. В верхушках сосен и тополей сучкастой паутиной висели вороньи гнёзда. На выходе из деревни они оставили по левой стороне карьер, весь заваленный ядрами громоздких камней, прикрытых снежными шапками и похожих на странной окраски исполинские грибы. В этом месте на теле сопки зияла огромная рана, как будто чьи-то гигантские челюсти вырвали из её тела большой, мясистый кусок. Лет десять назад отсюда активно вывозилась порода и загруженные под завязку речные толкачи, пыхтя и недовольно пофыркивая, медленно сползали по течению в город. Сейчас же карьер был заброшен, его изредка навещали кладбищенские вороны, случайные зайцы и приезжающие на грузовиках за камнями люди.
Впереди уверенно и бодро шагал дед. Эти места он знал как свои пять пальцев, вся местность на двадцать километров окрест была исхожена им вдоль и поперек и дотошно изучена. Его родители переехали сюда, когда он был ещё ребёнком. Не раз здешние мужики, в основном приобретшие дачные домики в деревне лет пять-десять назад, просили его подсказать, где тут можно хорошо порыбачить зимой. За деревней начинались обширные поля, буквально испещренные всевозможными озерцами и речульками и, хотя под боком была большая река, люди предпочитали уединение на малых водоёмах. Лесов на пятнадцать километров вокруг не было вовсе, то тут, то там иногда бугрились небольшие дубовые и берёзовые рёлки. В пятнадцати же километрах к северу располагался лесистый, вытянутый далеко на восток сопочный кряж, что обрывался по левой своей стороне острым, шипообразным пиком – так его все называли - находящимся, как Сашке всегда казалось, аккурат напротив деревни. Вот и сейчас, обогнув подножие сопки и выйдя на широкий простор белоснежных полей, Сашка сразу же выхватил взглядом серый треугольник пика, выделяющийся своей остроносостью рядом со смазанной тушью лесов, покрывающих кряж. Летом, в ясную погоду, хорошо были видны одинокие деревья столбиками стоящие в преддверии его вершины. Сашка вспомнил, как однажды, во время охоты, взбежал на самое остриё пика, надеясь выследить упущенных в суматохе погони за козами деда и Рэкса. Это было в апреле. По утреннему подмёрзшему насту они выдвинулись на лыжах, и в бодром темпе совершили неплохой марш-бросок, подобравшись вплотную к кряжу. Была предрассветная темь и, чтобы немного убить время, лыжи было решено оставить под каким-то кустом, отметив место воткнутой в снег высокой выломанной талиной, и продвигаться дальше пешком; не торопясь смотреть, как занимается на востоке заря и как сонное солнце золотит лучами тонкий слюдяной слой снежной корки. Уже засветло они подошли к пику и совершенно неожиданно подняли целое стадо диких коз. Те резко вскочили и, то ли спросонья не разобравшись, то ли вообще не понимая, что нужно делать, когда видишь человека, стояли как вкопанные, не шевелясь, некоторые смотрели куда-то в сторону, словно не видя охотников. Зато всё очень хорошо видел Рэкс. С каким-то радостным упоением, присвистывая, ринулся он в самую гущу стада, увлекая за собой деда. Сашка смотрел на всё это как из зала кинотеатра, а когда сообразил что к чему и Рэкс, и дед, и козы, обогнув подножие пика, скрылись за его махиной. С самого детства пик манил его своими очертаниями, показываясь в молочно-серой дымке, когда теплоход, шедший из города в деревню, петлял по речным извилинам, или когда городской автобус заезжал на высокий холм возле набережной, или когда он ездил на мотоцикле за берёзовым соком, подбираясь к пику совсем близко, так что видел не только деревья, росшие по его склону, но и густую шёрстку чапыжника. На вершину Сашка взлетел пулей, даже сам удивился, насколько быстро и легко донесли его ноги. Глазом он мгновенно выхватил очертания деревенской сопки, прямо напротив. Как непривычно было смотреть туда отсюда! Сама сопка была похожа на пирожок, а городские холмы слева, на востоке, буграми наваливались друг на друга, превращаясь в одну большую кучу. Когда же он обернулся назад, то разглядел то, что всегда скрывал от его взора кряж – волной шедший до самого горизонта густой лес; забирающийся на небольшие взгорья и вновь спускающийся в низину, покрытый шрамами просек, с островками полянок. Безлиственный, угрюмый, серый – были в основном осины - похожий на какую-то утыканную гвоздями доску. В нескольких километрах на северо-запад виднелся чернопольский хребет…
- Пойдём вдоль берега. – дед вернул забывшегося Сашку из нежной весны в суровую зиму, - Там хоть дорога есть.
-Да теперь, по-моему, всё равно – что она есть, что её нет.
-Не скажи, Санька, дорога - всегда дорога; какая бы ни была – уже хорошо.
Вдоль берега действительно шла еле видная глазу колея, выделявшаяся немного просевшим в следах от колёс снегом. И ещё – трава. Справа и слева от дороги из-под снежного покрова выбивались тёмные кончики былинок; похожие на ростки каких-то молодых, болезненных зимних растений, неожиданно вылезшие наружу в самый разгар лютых морозов, они колыхались на ветру - неживые, мёртвые, иссохшие, массово вздёрнувшиеся, удавившиеся от безысходности посреди этой невыносимой бели и пустоты.
Валенки тяжело давили снег, оставляя за собой растянутые полосы следов, икры ног ныли от напряжения; тело согрелось, только лицо немного немело - кожа стягивалась и мертвела от ветра. Не спасал даже ворот шерстяного свитера – продувало насквозь. Справа, за серой полосой тальников, напоминающих придурковатых, выстроенных в ряд и взметнувших руки горе лешаков, была речная низина. Берег здесь круто обрывался, каждое лето подмываемый стремительным бегом водных масс, но снежный настил скрадывал обрыв и, не зная этого, можно было запросто провалиться в снег по горло.
Белая излучина реки была вся усыпана множеством позёмок, которые, точно змеиная стая, перекатывались в каком-то им одним известном направлении. Там, где заканчивались тальники, поднятым шлагбаумом стоял покосившийся чёрно-белый створный знак. Рядом была небольшая, наполовину врытая в грунт землянка, судя по всему давно заброшенная, с выломанной дверью.
Сашка тяжело дышал, от холода у него, как обычно, стало сводить нижнюю челюсть, из-за этого он начинал плохо и невнятно говорить, не мог произнести некоторые звуки, например «р» и «л», отчего дед всегда шутил над ним. Сам же дед судя по всему не испытывал ровно никаких трудностей и все ветры на свете были ему нипочём. Бодро, размашисто шагая, расстегнув две верхние пуговицы своего тулупчика, он весело мурлыкал что-то себе под нос, то и дело поворачиваясь к внуку и говоря «Да, Сашка?». Сашка кивал головой, отвечал «да, да», совершенно не понимал о чём его спрашивают, но и не уточнял лишний раз, что именно имел ввиду дед, дабы не утруждать свою отвисшую по ощущениям чуть не на полметра челюсть . Дед ещё больше веселел, смеялся, хлопал себя по бокам руками в синих, с торчащим наружу мехом, им самим сшитых рукавицах и шёл дальше.
На пути попадались деревья со срезанными макушками, из снега торчали стволы без веток, как бы переломленные надвое, высокие кусты шуршали полиэтиленовыми пакетами, застрявшими в самом верху кроны – последствия прошлогоднего половодья, когда вся равнина была залита водой, а деревенская сопка выглядела как остров посреди океана. О бывшем наводнении напоминала также аккуратная, ровная светло-коричневая полоса, тянущаяся по всему массиву тальников на обоих берегах реки.
Вдалеке, на востоке, виднелись идущие длинной грядой городские холмы, серыми парусами разбегались смазанные силуэты многоэтажек, торчала игла длинной телевизионной вышки, чуть поодаль возвышались жёлтые купола кафедрального собора. Иногда снег шёл настолько плотно, что обрис города терялся за сплошной белой завесой.
Противоположный берег реки был косистым. Ветер выметал с кос песок, разбрасывая его по всему руслу и мешая со снегом, так что даже здесь, на этой стороне, в иных ямках можно было обнаружить небольшие жёлтые полоски песчаного налёта.
Они проходили возле очередной кучки прибрежных деревьев, когда послышался какой-то непонятный шум и клёкот. Сашка посмотрел направо – на нижней ветке большого тополя, окруженного оравой хаотично наседающих друг на друга тальников, сидели четыре тетерки. Сидели как-то странно – две из них повернулись к охотникам пёстрыми, чёрно-коричневыми спинами с горбами сложенных крыльев, как будто их и вовсе ничего на этом свете не волновало, две же других смотрели прямо на Сашку, поводя своими маленькими, змеиными головками. Сашка хотел было вскинуть ружьё, но дед остановил его:
- Не надо, пусть сидят, мы своё дальше возмём. Пошли.
Услышав человеческие голоса, тетёрки снялись с дерева и улетели.
До места оставалось уже недолго. Сашка был там с дедом раньше, пару лет назад; тогда они тоже ходили на охоту зимой, дул ветер ещё сильнее сегодняшнего. Птиц не было, не было даже их следов, зато в петлю попался заяц. Его занесло снегом, и если бы дед не помнил точно, где он ставил петлю, то не найти бы им этого зайца никогда. Белым камнем лежал он на засыпанной снегом тропе, непонятно было, где именно стянуло его петлёй. Только потом разглядели, что она впилась зайцу в левое бедро. Мех возле рта и на грудке у него был розоватый от крови, глаз не было видно вообще – забиты снегом, рот приоткрыт, как будто перед тем, как умереть, он истошно кричал. Уже позже, придя домой и рассмотрев его повнимательнее, Сашка увидел, что морда у зайца была искорчена какой-то страшной, совсем человеческой гримасой ужаса, он словно сопротивлялся чему-то изо всех сил, с чем-то боролся, старался от чего-то убежать, забиться в угол, приготовившись к последнему, отчаянному прыжку навстречу своей смерти - как будто он угодил не в петлю, а кто-то загнал его, прижал к стенке, и выхода никакого уже больше не было.
- Правильно сделали, что не взяли Рэкса. – еле слышно сказал дед, резкий порыв ветра унёс его слова куда-то в сторону.
- Да он и не пошёл бы. В такую погоду его из будки хрен вытащишь, только если домой.
Дышать было трудно, в груди что-то перехватывало и воздуха не хватало. Астма, только недавно появившаяся у Сашки, давала о себе знать.
- Дед, погоди, давай помедленнее.
- Что?
- Помедленнее давай, говорю. Тяжело мне.
- А ты не брал с собой?
- Ничего не брал, думал, на свежем воздухе наоборот легче будет… Да он мешался бы только, этот ингалятор.
Изо рта, словно из трубы городской ТЭЦ, в ясный, погожий день хорошо видной отсюда, вырывались плотные белые клубы пара. Пар инеем оседал на вороте свитера, шапке, бровях и кончиках ресниц. Сашка шмыгал носом и чувствовал неприятное присутствие маленьких стылых капель на коротких волосках внутри. Серые носы валенок почему-то стали казаться похожими на две покрытые плесенью буханки хлеба, и он несколько удивлённо, но очень внимательно начал следить за передвижением своих ног, как будто это были вовсе и не его ноги, а нечто отдельное, шествующее под ним. А он летел, медленно парил над землёй, то и дело касаясь рукавицей -синяя ткань которой уже была вся покрыта белой, сопливой наледью - своего носа. Потом перестал ощущать и его – вместо носа там торчал какой-то непонятный, чужой, хрящик.
- Эй, парень, да у тебя носопырка сейчас отвалится, ты что, не чувствуешь? – сказал дед, внимательно посмотрев на него. – Ты это, давай, рукавицей прикрой, да так и иди. Весь белый у тебя, потом кожа слезет – хреново будет. Тут недалеко уже – вон, видишь? – вон она.
Вдоль речного берега шла широкая полоса тальников, местами густонасаженных, местами зияющих большими проплешинами; меж их зарослей вились две хорошо нахоженные охотниками тропинки, хотя охотник как раз таки был тут не частый гость - по самим тропам уже давно никто не ходил, заросли прикрывали их от снежной замети, оставляя нетронутыми. Справа от тальников была занесенная снегом длинная коса, которая зимой, когда уровень воды в реке был очень мал, соединялась с небольшим островом, стоящим посередине устья протоки. Сама протока резко отходила в сторону и многокилометровым шнурком петляла в здешних полях, соединяясь с основным руслом реки за несколько десятков километров отсюда.
Рёлка вклинивалась в тальники остриём пологого ската, усыпанного молоденькими, наклонёнными под углом дубками и, подымаясь хребтом всё выше и уходя в поле всё дальше, разрасталась уже большими дубами, ветвистыми соснами, гигантами тополями, несметным количеством всевозможных кустов шиповника, тонких деревец глота, диких яблонь и миниатюрных, похожих на прутики черёмух – на некоторых ещё висели кисточки со сморщенными чёрными ягодками.
- Значит так. – сказал дед, когда они подошли к тальникам. – Ты сейчас берешь вправо, отходишь метров на десять и косой идёшь вдоль…
- Да я помню всё. – запротестовал было Сашка.
- Ничего страшного, повторенье – мать ученья. Так вот, там будет просека, её пропускаешь, идёшь дальше, доходишь до опушки, выбираешь себе место где-нибудь, так чтобы было незаметно, сидишь и не шевелишься. Лишних движений не делай, смотри внимательно. Сильно тоже не напрягайся, сломя голову он переть не будет. Я пойду серёдкой, буду шуметь, пугать, ну и всё такое. На опушке встречаемся, идём дальше вместе, там будут новые тальники, в них всегда тетёрки много было. Смотри, - улыбнулся дед, - меня, старика, не подстрели.
- Ой, да ладно, давай уже, я пошёл… а следа много. - Сашка махнул рукой на расходившиеся в разные стороны заячьи тропы.
Многочисленные тропы – от глубоких, утрамбованных траншей до хоженых всего два-три раза, дорожек, не говоря уж о нелогично петляющих одиночных следах, в иной выемке которых нет-нет да и попадётся несколько крупных коричневых горошин – узорчато украшали белоснежную гладь, давая надежду на удачный исход охоты. Вереницами робких следов отметились также и тетерева, а сразу на входе в тальники было видно несколько вырытых в снегу пустых нор, рядом с которыми веерами отпечатались крылья взлетевших птиц. Сашка заглянул в одну норку и увидел аккуратно сложенные стручки мёрзлого, зелёно-коричневого кала.
- Вроде на рёлку пошли. – сказал неопределённо дед, указав рукой куда-то на снег. – Там дальше тоже будет, точно будет, должны быть. Давай, иди, а я тут пока постою, попрыгаю. – он стал переминаться с ноги на ногу, потешно ухая и кряхтя. - Даю тебе десять минут, шевели поршнями! – весело, негромко прикрикнул.
На косе кое-где повыдувало снег и местами виднелись грязноватые, коричневые пятна. Из-под снега и песка угловато торчали брёвна и выкорчеванные с корнем стволы без веток, принесённые сюда рекой во время половодья. В ушах у Сашки гудело тонким, как лезвие бритвы, звуком, отдаленно похожим на сигнал корабельной рации. Он задрал вверх голову и на его лицо устремились сотни белых мушек, облепивших щёки, нос и ресницы. Некоторые из них падали на губы и Сашка слизывал их, хотя и знал, что делать этого нельзя, потому что губы могут покрыться трещинами, которые потом будут долго заживать и лопаться заново от малейшей улыбки. Он открыл рот и высунул язык, выдохнув большое облако горячего пара. Увидав попавшие в пар снежинки, Сашка почему-то вспомнил о варёной колбасе с кружочками и квадратиками жира, стал вспоминать её название – то ли «Чайная», то ли «Молочная» - потом незаметно для себя перешёл на различные сорта чёрного хлеба, среди которых особым его расположением пользовался сорт под названием «Дарницкий», ну а там, уж конечно, подоспела очередь и молока, которое на прилавках магазинах тоже было весьма разнообразно. Он странствовал бы и дальше по гастрономическим лабиринтам своей памяти, не напомни ему о себе левая ступня, подававшая, неприятные колющие сигналы, которые говорили о том, что кое-какие части Сашкиного тела уже начали немного подзамерзать. Он пришёл в себя и осмотрелся вокруг. Каждый изгиб береговой линии был ему хорошо знаком. Много раз он проходил здесь на барже и теплоходе летом. Место было опасное: с двух сторон фарватер реки поджимали мели, так что надо было строго держаться створ, чтобы безопасно по нему пройти. Этот косистый участок пришёлся по нраву рыбакам, и во время осеннего хода кеты тут у них была тонь. Сейчас же всё было завалено снегом.
Река здесь делала крутой поворот, коленом выгибаясь на девяносто градусов. На месте стыка двух излучин стоял поросший щетиной тальников остров, зимою издалека напоминающий какого-то гигантского доисторического ежа, впавшего в спячку. Покатый, бугристый, совсем не похожий на остальные острова, – пологие песчаные наросты на месте бывших отмелей – он выделялся, холмом возвышаясь над белоснежной равниной речного русла. Языком своей косы остров не только доставал до берега протоки, на котором сейчас стоял Сашка, но и забирал сильно вглубь реки, резко обрываясь буквально за несколько метров до линии судового хода.
По протоке шла глубокая колея, пробитая грубыми колёсами грузовиков – Уралов и КрАЗов. На них ездила за дровами для местных жителей пьянь и мутная, полууголовная маргинальщина из соседней деревни, ближе к зиме выныривавшая из алкогольного озера, воды которого летом сходились над головами всех деревенских мужиков. Поздней осенью они собирали из гнилых скелетов имеющихся у них в наличии грузовиков и тягачей несколько более-менее рабочих агрегатов и отправлялись по реке в далёкие таёжные чащобы, выждав неделю трескучих морозов после ледостава; переваливали через сопочный кряж и пару десятков километров продирались по лесному бездорожью, добираясь иногда по несколько дней обратно. Застигнутые в пути метелью, они откапывались, выгребая из-под колёс кирпичи мёрзлого, свалявшегося наста и сжигая половину дров в кузове. Дрова они пилили, конечно же, незаконно, ездили всегда пьяными и бывало под колёса их машин попадали такие же пьяные местные мужики, но никто и не думал на них куда-то жаловаться, потому что это был единственный источник дров, к тому же своей старой рухлядью они каждодневно выравнивали регулярно заносимую снегом дорогу из одной деревни в другую.
В одном месте по обе стороны колеи виднелись две большие кучи снега – кто-то на славу прошёлся лопатой. Подобравшись ближе, Сашка увидел, что из одной кучи торчал обломившийся черенок. Тут же рядом валялось несколько окурков; снег вокруг был устлан россыпью маленьких чёрных капель, точно кто поработал пульверизатором. Судя по всему, откапывались недавно, ещё не успело замести всех следов. Незаметно для глаза в левой колее валялась пустая – Сашка подошёл и пнул её ногой – грязно-белого цвета пластиковая канистра с синей крышкой, вся покрытая чёрными царапинами, как будто ею игрался тигр. Возле горловины шёл глубокий рубец, сквозь который просвечивали ярко белые внутренности – канистра была дырявая, потому и выкинули. Подняв её и тут же сильным боковым ударом слёту отфутболив метров на двадцать в сторону от дороги, Сашка двинулся дальше.
Наконец тальники закончились, и Сашка вышел на небольшую поляну. Она была похожа на блюдце; окаймлённая со стороны реки тальниками, – через десять метров начиналась новая их полоса – а со стороны рёлки высокой снежной грядою. И скорее было это даже не блюдце, а тарелка, на самом дне которой, в выемке, спрятавшись за одиноко растущим, занесенным снегом кустом, как в окопе притаился Сашка. Он сидел, поджав под себя ноги, и не сводил глаз с опушки. Оттуда по пологому скату в его сторону шла тропинка, проходя на расстоянии вытянутой руки от куста. Очень удачное место - если и были в тальниках какие-нибудь зайцы, то мимо Сашки им никак не пройти.
Он держал в руках старенькую двустволку, время от времени посматривая на её чёрное дуло. Это ружьё подарила деду бабушка, чёрт знает сколько лет назад, и с тех пор оно служило ему верой и правдой. Когда Сашка подрос, дед уступил ружьё своему внуку, как более простое в обращении, сам же ходил с мудрёным, пятизарядным карабином, бывшим не менее памятным подарком - возле его спускового крючка красовалась гравировка «Командиру от офицеров корабля». Но дед, несмотря на всю его памятность, не очень любил карабин: он часто давал осечки и регулярно норовил закусить стреляный патрон. Зато если карабин стрелял исправно, смотреть на его работу было одно загляденье. Дед с восхищением вспоминал случай, когда он выпустил в крякаша четыре патрона и тот разломился пополам ещё в воздухе, рухнув на землю двумя окровавленными кусками.
Снег усиливался, руки, и особенно ноги, мёрзли. Сашка помнил наказ деда сидеть тихо, но всё же время от времени, не спеша, стараясь не шуметь, приподымался, давая распрямиться затёкшим ногам. На снежной гряде, справа, корячилось высокое ветвистое дерево, всё черное на фоне серого неба, в его ветвях молча сидела ворона и внимательно наблюдала за Сашкой. Далеко, сквозь мутную снежную пелену, проглядывали дымчатые очертания деревенской сопки. Сашка замер, на какое-то время задержал дыхание. В тишине свистящие звуки пробирающегося сквозь заросли ветра напоминали шепелявые мелодии из старых, заезженных грампластинок. Отчётливо было слышно, как при каждом вздохе булькает и клокочет забитый соплями нос. Тело потихоньку начал сковывать холод, вокруг ничего не происходило, зайцев в пределах видимости не было, как и вообще хоть какого-нибудь зверья, только большая чёрная ворона(или, может быть, ворон?) одиноко сидела на ветке. Ветер взбивал её перья, и тогда она становилась похожей на меховую шапку. Он снова вспомнил ту охоту на коз, вспомнил пик, вид, открывающийся с него, взвизгивающего Рэкса, мчащегося за тремя – остальные куда-то разбежались – козами и нарезающего вокруг подножия уже третий круг, громко матерящегося где-то внизу деда, вспомнил чернопольский хребет. Хребет этот был такой же сопкой как и пик, как и деревенская сопка, но только раза в два повыше и гораздо длиннее, похожий на свежую могильную насыпь. Рядом с ним располагалось когда-то село Чёрное Поле, ныне от него ничего не осталось, кроме одного дома и небольших сарайных пристроек – хозяйство егеря. Да ещё была там железнодорожная станция, с которой можно было уехать в город и, соответственно, наоборот – приехать из города, что как-то раз по весне довелось проделать Сашкиному деду с бабкой:
Как и всегда, в двадцатых числах апреля на реке в те дни шёл ледоход. Большие, широкие ледяные поля, посыпанные, словно сахаром, снежно-ледяной крошкой, медленно, скрежеща, спускались с верховьев реки, сшибаясь друг с другом и раскалываясь на множество островков. Некоторые льдины выскакивали на берег, повисая на камнях и ослепительно блестя на солнце своим бирюзово-изумрудным сколом. Несколько дней, а то и целую неделю они таяли, оплавляясь, как кусок свинца на огне. Ледоход шёл три дня, наполняя деревенский воздух плотным, мерным шумом, под который было особенно приятно засыпать по вечерам. Вместе со льдинами отрывались от берега и плыли вниз по реке многочисленные ставные сети, хитро выстроенные ограждения над лунками, табуретки, неосмотрительно оставленные на ночь беспечными любителями зимней рыбалки, автомобильные покрышки и санки, а один раз Сашка собственными глазами видел, как мимо него прямо посерёдке реки, на здоровенной льдине, по направлению к устью чинно проследовал велосипед, заботливо поставленный своим хозяином на подножку. И вот в один из таких дней, выбившись из сил, вспотев и ослепнув от тысяч солнечных бликов, снующих туда-сюда по избавляющейся от своей ледяной корки реке, на деревенский берег, в пятидесяти метрах от дома рухнул измождённый дедов племянник. Рухнул и замерз насмерть. Пьяный он добирался из города домой и решил не ждать окончания ледохода, а перепрыгнуть реку – а это метров 150-200 - по льдинам, что он с успехом и сделал. Но дойти свой путь до конца ему не хватило сил – заснул на берегу, прямо напротив соседских окон, убаюканный усталостью, водкой и крепким утренним морозом. Вызванный по телефону из города дед недолго думал над тем, как попасть на похороны к племяннику. Особого выбора не было - рекой добраться было невозможно, поэтому он решил ехать на поезде до Чёрного Поля и уже оттуда идти пятнадцать километров по кочкорыжнику, слякоти и мочажине. Бросить похороны и не приезжать дед не мог – его отцу, постоянно жившему в деревне, уже было за восемьдесят и одному похоронить своего внука ему было просто не под силу. Других родственников в деревне не было, а роскоши быть обязанным чужим людям, пусть даже и соседям, дед никогда себе не позволял. Поэтому он взял с собой бабушку и вечером они уже были на железнодорожной станции возле Чёрного Поля. Один Бог знает чего им всё это стоило, но к утру они добрались до дома, испугав дремлющего дедова отца чересчур громким стуком в окно. В обед дед уже работал киркой вместе с двумя нанятыми деревенскими мужиками, выбивая каменные комья стылой земли на кладбище, а к вечеру его племянник уже лежал в могиле, придавленный сверху сколоченным из необструганных досок крестом. Вечером же справляли поминки, пригласили двух соседей, мужиков-гробокопателей, выставили привезенную с собой из города водку и харчи. Дед был весь перемазан землею, в рабочих лохмотьях, стеклянно смотрел перед собою и медленно потягивал водку из граненого стакана. Потом по всей деревне отрубили свет, и поминки продолжились уже при свечах.
…Где-то невдалеке проскрипел снег. Сашка припал щекой к прикладу, слегка сощурив левый глаз.
Выделившись светло-коричневым пятном лица из чёрной густоты тальников, неуклюже, как-то по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, на поляну вышел дед. Он огляделся и, заметив Сашку, шутливо скривил лицо. Из ноздрей его большого носа вырывались две порывистые струи пара, почти мгновенно исчезавшие в морозном воздухе. На чёрных волосках, хорошо видных из-под высоко задранных крыльев носа, повисла хрустальная крошка. Глаза слезились, пуская по внутренним своим углам две покрытые белой инистой коркой дорожки.
- Ну что, настрелял зайцев полный рюкзак? Вон, аж уши за плечами торчат. – засмеялся он. – Нет их тут, Санька, ушли куда-то. Ты не видел?
- Не видел, я внимательно смотрел, сидел, не шевелился, всё как ты сказал. Ему кроме как мимо меня другого пути не было.
- Да нет, было, так-то тропок их там знаешь сколько? А засрали как всё, мать честная! Несколько дорожек таких хороших, глубоких, вот в том месте, где просека, уходят к рёлке.
- У меня ничего не было, только гусеничный след от ГТСки видел.
- Ну, у тебя ничего и не должно было быть, нахрена им к реке бежать? Если только на остров. Но им сейчас и тут хорошо… А я, кстати, тетёрку одну спугнул, здесь не пролетала?
- Нет.
- Значит, тоже на рёлку ушла. Из-под ног выпорхнула, да так неожиданно! «Курлык-курлык» и фррррр… улетела. Я даже ружьё вскинуть-то не успел.
- Нет, не видел, дед. – повторил ещё раз Сашка.
- Ладно, доставай там из рюкзака, сейчас здесь повяжем, место хорошее, натоптанное, глядишь и попадёт чего.
Петлю поставили в нескольких метрах от того места, где Сашка сидел в засаде. Дед сказал, что заяц очень чувствителен к запахам и может просто обойти подозрительный участок, поэтому крепить петлю надо аккуратно, не трогать её голыми руками и не оставлять рядом следов.
Зацепив тонкую стальную леску за комель широкого, стоявшего вплотную к тропе дерева, Сашка с дедом пошли к следующему массиву тальников.
- Разойдёмся немного. – сказал дед, как только они забрели в тальники. – Ты давай ближе к правой кромке, я возьму левее. Будем друг друга видеть, подстрелить вроде не должны – усмехнулся он. – Ну что, двинули.
Места здесь были нехоженые, снег предательски скрипел под ногами, частенько похрустывая скрытыми в глубине своего покрова сучьями. Сашка наблюдал за дедом. Он шёл не спеша, внимательно смотрел себе под ноги, тщательно выбирая место куда ступить, но в итоге движения его получались какие-то аляповатые, и, картинно взмахнув рукою, дед падал, затем вставал, отряхивался и приглушенно смеялся. Ствол ружья беззаботно покоился на его локтевом сгибе, и вообще во всей дедовой походке и поведении была заметна лёгкая небрежность знатока своего дела. Он был расслаблен и, казалось, просто играл роль в каком-то предназначенном специально для Сашки спектакле.
Сашка же напротив – сильно волновался. Шёл, выставив перед собой ружьё, как вилы, и всматривался в осевшую меж частокола тальников и колкого ежистого кустовья сметанистую гладь. Он старался лишний раз не моргнуть и от этого переизбытка бели в глазах начинали расходиться радужные круги; вокруг всё дрожало, точно случайно задетый студень.
В тальниках было на удивление немного снега, редко когда доходило выше колена, но пару раз, не удержав равновесие при шаге, Сашка ухнул в снег на добрый метр, зачерпнув валенком будто бы горсть леденистых иголок, тут же впившихся в обмотанную портянкой ступню. Сашка не стал останавливаться, чтобы вытряхнуть снег, и иголки, соприкоснувшись с разгоряченной кожей, сообщили портянке приятную, тёплую влажность.
То, как метнулась ввысь тетёрка, Сашка заметил краем глаза. Беззвучно вырвавшись из-под снежной пелены, похожая то ли на большой камень, то ли на обычный дурацкий пень, вдруг возомнивший себя космическим кораблём и устремившийся в глубины открытого космоса, она глухо, басовито закурлыкала уже поднявшись в воздух на уровень Сашкиной головы, и почти сразу же была сметена грохочущей серо-красной кометой выстрела, оставив по себе тучку пуха и перьев, которые, совершив несколько причудливых кульбитов, плавно, раскачиваясь, как безжизненные осенние листья, приземлились на снег.
Сашка не успел ещё ничего подумать, как уже был возле маленького, почти полностью занесенного снегом куста, под который выстрелом отбросило птицу. Радость и эйфория удачливого охотника охватили его, как охватывали и всегда, много раз прежде, будто только что он добыл свой первый охотничий трофей. Чувство, впервые испытанное десяти лет отроду, вновь окатило его лёгкой волной, вызвав дрожь по всему телу. Захотелось присесть где-нибудь под деревом, съёжиться, плотно запахнув одежду, так, чтобы не было ни единой щелинки сквозь которую мог бы просочиться воздух, поджать под себя колени, погрузить голову по самый нос в ворот свитера и спокойно, размеренно дышать, никуда не выпуская нежное, пульсирующее внутри тепло. Но вместо этого он как дикарь схватил мертвую птицу за голову, поднял перед собой и тупо на неё уставился. Какой-то грамм на весах Сашкиного настроения отделял его от того, чтобы броситься в неистовый пляс, всё равно как африканский абориген.
Он посмотрел на тетёрку. Головка её безвольно болталась на тонкой, стиснутой шее, как помпон на вязаной шапке, один глаз заволокла мутная, молочная плёнка, на месте другого вздулся кровяной пузырь, в центре которого белым пятном налипли несколько снежинок. Из раскрытого клюва на Сашкину рукавицу медленно сползли две тягучие, густые карминовые капли. Приглядевшись повнимательней, он увидел червячок языка. Оперение на её шее чешучайто, как на подчищенной рыбе, сбилось, не пролезая в узкую горловину сжатого кулака, и вообще всё выглядело так, как будто Сашка не убил её из ружья, а задушил, причём уже довольно давно, и теперь стоял и по-маньячи разглядывал труп своей жертвы.
- Хорошо уложил. - сказал дед подойдя к Сашке и, слегка отстранив назад голову, с прищуром рассматривая тетёрку. – Сходу, не целясь, молодец! Голодом не помрём. С них суп хороший, диетический, похож на куриный… Я, знаешь, в детстве, - у нас кур тогда не было, всё тетеревов били – только их зимой и жрал. Ещё коз. Сам настреляю пойду, ощиплю, осмолю, выпотрошу, матери отдам, она суп сварит – хорошо!.. Давай в рюкзак её.
Сашка раскрыл рюкзак, положил туда быстро начавшую околевать на морозе тушку, пошарил по дну рукой, и к своему удивлению выудил оттуда резиновое чучело утки.
- Смотри. – засмеялся он.
- Ага. – хмыкнул дед. – По льду на уток пошли, надо было ещё гусей взять. С осени, небось, валяется… А ты что, не проверял?
- Да вроде смотрел.
- Хреново, значит, смотрел. Ты вообще-то ещё октябрём должен был все чучела выложить. – он сделал притворно-серьёзное лицо. - Надо будет за тобой понаблюдать, Александер, а то, поди, и ружьё не чистишь, сачкуешь.
Оба они, с явным удовольствием, несколько раз хмыкнули.
На секунду вой ветра захлебнулся, и воцарилась тишина, было слышно, как стучит в висках кровь. Дед осмотрелся вокруг и широко, с подвыванием, зевнул; стянул рукавицу, снял ушанку, несколько раз с силой лупанул ей о колено, расчесал пятернёй мокрые, вспотевшие, курящиеся паром, точно кружка горячего чаю, волосы, надел ушанку обратно, высморкал по очереди обе ноздри, надел рукавицу, поправил ружьё, стукнул себя обеими руками по бёдрам и зычно, залихватски гаркнул:
- Ну!!!
Дальше – своим обычным голосом.
- Васильич, поохотились и будя? А то, может, ещё на саму рёлку заглянем? Смотри, как скажешь, время пока есть.
- А тальники что, до конца не будем доходить?
- Да ну их к бису, что тут доходить? Несколько метров осталось.
- Тем более, дед. Давай до конца, раз уж пошли.
- Ну, как знаешь, до конца так до конца. Расходимся тогда, что ли.
И снова утробно проревело по верхушкам деревьев.
…К вечеру, когда Сашка с дедом возвратились домой, от них валил пар, как от горячих пирожков. Все в инее, взмыленные, уставшие до одури, так что даже пёс Рэкс, совершавший свой ежевечерний моцион до ближайших кустов, посмотрел на них с явным сочувствием, они тяжело рухнули на кровати и пролежали, не вставая и не снимая с себя одежды, добрый час. Позже, выйдя на улицу, Сашка увидел, как над деревней куполом раскинулось сумеречное тёмно-лиловое небо, подсвеченное по левой своей кромке городскими огнями. Снег прекратился, ветер стих. В отдалении был слышен урчащий гул грузовиков, где-то на сопке лаяла собака, небо высыпало звёздами, разогнав дневную хмарь. В янтарном окне кухни за столом сидел дед, перед ним стояла здоровая кружка и ваза с горкой насыпанным печеньем. Он брал его горстью, по несколько штук, и высыпал в рот как ягоду. Щёки его по-хомячьи надувались; медленно жуя и потягивая чай маленькими глоточками, дед поглядывал в окно, пытаясь высмотреть на улице внука, но на фоне чёрной громадины сарая весь двор тонул в темноте и лишался своих очертаний. Впущенный в дом Рэкс свернулся калачиком возле печки и с интересом смотрел на играющие в прощелинах заслонки язычки пламени. Красными бликами они отражались в его глазах. Пёс заснул.