Нетленная тетива, звук подобный раскату грома, взрыву, лучам. Звук пугающий птиц.
Голос номер 1:
- Ясень, чьи корни ест змей, ветви олень, ствол гниёт - его ест время, но этот ясень наилучший. Огонь возникающий только раз в году, не обжигающий, не приносящий увечий, светлый огонь, святой. Огонь видимый только из далека, возникающий в тайном доме, не для всех, этот огонь наилучший.
Голос номер 2:
- Рабы, рождённые в рабстве рабами, живущие под давлением рабов, без хозяев, признающие свободой возможность ударить другого раба, отобрать его еду или имущество, признающие только радость опьянения, и более - радость соития. Рабы, не признающие других рабов, не узнающие себя в зеркале. Кроты. Зеркала? Кто? Они? Ни чего нового не добавить, всё уже сказано. Да зачем говорить? Кажется, весь ветер кончился и семидырные дудочки забиты грязью.
Голос номер 1:
- Уподобиться гулу купола бронзы, неба медного звуку, тонкому яркому свету позапрошлогодней звезды. Падающей листвы шуршанию золотой фольги. Или серебряной.
Весело, весело льётся вода на траву, на землю, на камни, из серой трубы красной стены. Птица села невдалеке от стены, смотрит на птиц сидящих на ветке дерева у стены. Ветер трогает последние листья осеннего сада. На западе, в синем пламени дождь собирается чистый. Солнечный великан, распостронённый во все миры в мгновении своего мира, мановении ока, извлекает из воздухов, пара и пота стихи красноречия и костословия, даже собаки молчат, тени кошачьи летят, мыши мелькают, не спят облака, когда же им спать? Нет у них глаз и венка. Только руки и ноги и рот. Через это сито льётся пот на землю стихии слов, тающих, для слепых прежденерождённых, для глухих сразу забытых, для идиотов ни каких, для дураков родных и милых. Осень с зимой без конца, как всегда. Так всегда. То везде.
Кирпичи, кирпичи, стена, граница. Окна, окна, в окна даль не видна, в окнах дрожат дырявые серые шторки. На подоконниках кошки сидят свесив хвосты между цветочных горшков и забытых расчёсок с пучками седых волос. В итоге стены не видать. В итоге виден туман. Это вина толоконных лбов, это дело чёрных рабов, они разбивали чёрные головы, крошили белые зубы, рассекали алые губы. Что бы всё это было! Что бы был виден туман молока. Млечный путь начинается здесь. Порван бубен, а цепочка на шее ещё висит. На цепочке свисток сам свистит, ночью забытые люди и потерянные животные и украденные вещи танцуют под этот свист лезгинку подземных равнин. Над ними яблочный рассеивает свет единственный на улице фонарь, под ними грязный снег, и слякоть. К столбу привязанный щенок сопли пускает и писается.
В молчании проходит утро, перед дождём хочется спать всему миру, деревья не включены в общий танец, они засыпают давно, много дней прошло, как они засыпают. Выпуклая блеклая звезда закрыла небо. И заменила его. Лежит теперь, тяжело опираясь о прибрежные облака. Птицы щекочут ей брюхо, но неколебима она. Чугун и свинец, тяжкая серая Гла налитая в трубы, ждёт щелчка для выражения взрывом своего бытия. Тогда закружат ветры одежду, белого, колючего существа. Степи покроются сеткой блестящих белых дорог. По ним побегут лисы и белки, волки и прочий простой народ. Огонь заболит на востоке и разобьётся в самом верху, белок его разольётся по голубому льду, по горькой ладони и остановится на берегу. Где Гор играет с Ра в камень ножницы и требуху. А где то страшно далеко, ворота открывает земляной город, выбегают маленькие жёлтые люди, машут полотенцами и бросают перед собой куски мяса рваных животных брызгая кровью на землю.
По тротуару идут юноша и девушка, замерзая, промозгло, дорога шумит горной рекой, тонкий, порывистый ветер кусает за щёки и кисти рук. Они счастливы, они радостны и веселы, юноша с девушкой, ещё друг другу не совсем видны. В эту секунду равную всякому дню, месяцу, году, они знают, хотя, может быть не придают этому знанию особого значения, то, что не знакомо рабам империи, что ненавистно до глубины бездонных желудков, что невообразимо для костяных коробочек, что не ощущаемо для задубевшей чёрной кожи. Юноша с девушкой идут в теплый дом, где они займутся тем, что в миллион раз важнее империи, и всех её чёрных рабов.