Село погрузилось в ночь. И чем дальше мальчики удалялись от клуба, тем реже были фонари и темнее дорога. Дима уверенно вёл за собой Лёшку, который заблудился здесь без провожатого. Дома в Марьяновке были, как близнецы: стены — из камня-ракушечника, ограды — из того же ноздреватого камня, крыши исключительно четырёхскатные.
— Не понимаю, — вырвалось у Лёшки, — почему она выбрала их?
— Женщинам нравятся мерзавцы.
— Выходит, я не мерзавец?
— Увы!
Кто-то, светя фонариком, шёл им навстречу и, поравнявшись с ними, посветил в лицо и тому и другому.
— Здравствуйте, дядя Володя! — проговорил Дима, всмотревшись из-под руки в прохожего, тучного мужчину необъятных размеров.
— А цэ ты, — буркнул тот и двинулся прямо на Диму с Лёшкой. Юноши расступились. Когда мужчина удалился, Лёшка сказал сердито:
— Чуть не задавил. Кто такой?
— То Пацюк, Лёха!
— Сто пятьдесят килограммов живого веса?
— Ага. Батя твоей Марьянки.
— Здоровый кабан. Дорогу ему, видишь ли, уступай.
— Наешь морду и тебе тоже будут уступать.
— На мне написано, что можно меня давить?
— А ты сам чего хочешь? Чтоб тебя боялись? Или чтоб уважали?
— Хотелось бы и то, и другое.
— О! Тогда тебе на бойню.
— Зачем?
— Скотину резать. Быстро озвереешь.
— Я крови боюсь.
— Привыкнешь. Обозлишься. Ну-ка порычи.
— Р-р-р…
— Слабовато.
— Рр-вав! — рявкнул собачий голос. Прямо им в уши! От неожиданности юноши отпрянули от забора. Собака лаяла, злобно бросаясь на ограду, и Лёшка не стал испытывать судьбу - побежал.
— Это Альма, — догнав его, сказал Дима. — Пугнуть решила. Не понравилось, как ты рычал.
— Собаки меня не любят, - вздохнул Лёшка и принялся рассказывать похожие случаи из своего детства.
— Пришли, — известил Дима, показав на дом за каменной оградой. — Свет не горит. Мои рано ложатся. Слушай сюда: я в хату, а ты присядь тут.
Лёшка сел на скамейку перед оградой, а Дима прошёл в калитку. Ночные совки бились о лампочку, зажженную над крыльцом дома. Звенели цикады, мерно шелестела листва на деревьях. Хорошо жить! Хорошо! Лёшка вспомнил, что три дня назад он играл со смертью. Это было так пошло.
— Трусливо и пошло, — повторил он вслух.
— Ты с кем тут? — спросил Дима, подходя к нему.
— Сам с собой.
— Говорить с собой — признак гениальности.
— В самом деле!? А мама дразнит меня Достоевским. Идиотом.
— Достоевский гений, — деловито сказал Дима. Он сел рядом и поставил на скамейку бутылку с вином. Один стакан сунул Лёшке, другой взял себе.
— Ты же не пьёшь?
— Не напиваюсь! — уточнил Дима, и, показав пальцем на грудь, спросил: — Как там? Не погасло?
Лёшка промолчал.
— Вот и зальём тлеющие угли. — Дима налил в стаканы. — По чуть-чуть.
Они выпили. От двух глотков вина Лёшка размяк.
— Отпустило?
Лёшка кивнул утвердительно.
— Я утешать не умею. Мужик должен быть мужиком. Знаешь, как плавать учат?
— Кидают в воду.
— Именно! Жить захочешь — выплывешь. Как там по латыни?
— Et post naufragium maria temp…tan…tur. Тьфу, ты, еле выговорил. А вроде вино как вода.
— Молодое, в ноги даст, увидишь.
Они чокнулись. Откинув назад длинные волосы, Лёшка поднял глаза к небу. Звёзд было много, гораздо больше, чем в Салехарде, они будто дышали, то сжимаясь, то расширяясь. У каждой было своё имя, своя семья. Прочертив справа налево, пролетела звёздочка. Не удержалась на небе…
— Что там такое увидел? — спросил Дима.
— Небо… — ответил Лёшка.
— Не обижайся, Лёха, но я это уже видел.
— Когда?
— В четверг.
— Не, тогда всё было по-другому, — произнёс Лёшка и продолжил, подняв глаза: — Такого волшебного неба тогда не было!
Терпкие запахи трав дразнили. Воздух окутывал мягким теплом. Казалось, в груди тоже беззаботно пели цикады.
— Давно хочу спросить, — робко начал Лёшка, — имя у тебя русское, фамилия русская, говоришь ты по-русски, а ведь это Украина. Или нет?
— Украина, Лёха, Украина. А я — русский. Родители у меня из Рязанской области. Тут в большинстве русские. Вон эти — из Тульской, а те — из Псковской, — говорил Дима, показывая на другие дома. — Приехали по зову сердца.
— Не понял. Разверни.
— Изначально село было немецкое. Одни только немцы жили. А война началась, их турнули. Ты думаешь, в доме культуры живёшь? Не-а! Это кирха. Не знал? А кладбище за балкой видел? Тоже немецкое. Знал это? Знал, но не понял. Тут, Лёха, всё немецкое было. Даже газета выходила на немецком языке.
— У нас есть соседка, бывшая — тоже немка. Утверждает, что из этих мест. Представь, Димка, если это её село, её дом? Фантастика.
— Дом мой! Я в нём родился.
— Тсс! Родичей разбудишь. Я всего-навсего предположил…
— Тсс! — повторил Дима за Лёшкой, приложив палец к губам, затем встряхнул головой и сказал: — Ну что, встали?
Лёшка попытался подняться, ноги не слушались. Он рассмеялся.
— Ага! — обрадовался Дима. — Не идут? Я предупреждал. Молодое вино.
Они посидели ещё немного. Наконец Дима, пригладив ладонью ежик волос на голове, усмехнулся и обратился к Лёшке:
— А ну скажи: электрификация.
— Электрификация.
— Молодец! У меня мамка так батю проверяет. — Дима, встряхнув часами на руке, посмотрел на циферблат. — Пойдём, Лёха! Провожу тебя. Завтра вставать рано.
Они вышли на дорогу и, обнявшись, двинулись к клубу. Печатая шаг, они горланили:
Венн ди зольдатен
Дурьх ди штад марширен…
Мимо проплывали деревья, дома, фонари. Показывая на тёмные окна, Лёшка говорил:
— Спят. В такую ночь! Люди, своё счастье проспите! Эта ночь не повторится! Никогда!
— Не приставай к людям. Видеть сны — тоже счастье.
Пролаяла потревоженная собака, возможно, Альма. Пшикнув, перегорела лампочка на телеграфном столбе. Цикады трещали с обеих сторон улицы. И каждый звук волновал Лёшку. Хотелось кричать от радости, что жизнь не кончилась, что лето продолжалось.
Примечание автора: село Марьяновка действительно было родиной Иды Кляйн, тогда оно называлось — Мариенталь. Лёшка Шатов жил здесь в алтаре бывшей кирхи. А кровать Наташи Тоцкой стояла у той колонны, за которой 50 лет назад Ида Кляйн читала молитву, стоя на коленках на скамье. А на кладбище под гранитным крестом, о который споткнулся Лёшка, похоронен был отец Иды, Петер Мария Кляйн.