Как служил солдат

Анатолий Комиссаренко
(литературный клип одноимённой песни)

= 1 =
Иван Новиков жил с отцом, Василием-кузнецом, в маленьком домике на окраине села. Солнце, восходящее за селом, каждое утро, бросив лучи вдоль улицы, заглядывало в единственное их окно.
Рядом с домом стояла кузница. Точнее, домик, крытый соломой, стоял при кузнице, потому как кузница была хоть и приземиста, но раздалась, подобно раскормленной бабе, шире себя вчетверо. Кузницу ставил ещё дед, ставил с запасом. Главным в его жизни была работа, а, значит, и место для работы должно быть удобное, не стесняющее, чтобы молотом размахнуться без опаски, и для угля чтобы закром, и для железок всяких закуток, лежанка в дальнем углу, накрытая старым истёртым тулупом, чтобы отдохнуть между делом.
Мать  у Ивана померла от чахотки лет десять уж как. Второй раз отец не женился, хоть и был завидным мужиком для вдовушек, непьющим да работящим. Молодую в жёны брать — года вышли, не дай бог козу блудливую на смех людям купишь, да на привязи не удержишь... А старая да сварливая — без надобности, стирать да кошеварить вдвоём с сыном управлялись.
Дом хоть и маленький, но не хуже, чем у людей, о четырёх углах, шутил отец. Справа, как войдёшь, печь на четверть дома, бабий кут — там жена еду готовила, посуду хранила. На полатях бабка спала с малым Иваном, когда жива была. Полати дорогим гостям для ночёвки уступали. Переспал на полатях — всё равно, что с хозяевами породнился.
Лавка у печки — дедова лежанка. За печкой дедушки домового обиталище. Под печкой — сверчки-песенники.
Слева, как войдёшь, мужской кут: большой ларь для пожитков, конская сбруя, инструменты. В левом полуденном куту — красный угол с образами Спасителя, Богородицы и Николы. Под образами большой обеденный стол. В правом полуденном углу стоит родительская кровать, рядом жернов, муку молоть.
Двадцать восьмого июля, в день памяти Великого Киевского князя Владимира, крестившего Русь, Ивану Новикову исполнилось девятнадцать. Иван удался в отца: косая сажень в плечах, волосы светлые, как зрелая рожь, бородка мягкая уже курчавилась. Отцу помогал в кузнице. Сначала молотобойцем — сила позволяла: из баловства подкову руками ломал, кочергу на руку наматывал. Потихоньку и мастерство кузнечное от отца перенял.

Привёз однажды Василий-кузнец угля телегу в кузню, поднапрягся, плечом опрокинуть телегу да высыпать уголь, как не раз делал… И будто ножом ему в пах кто пырнул. Телегу-то опрокинул, уголь ссыпал, да тут же и обмер. Тронул между ног, а в портках — кила с кулак.
Кое-как добрёл в дом, кликнул бабку-знахарку. Не смогла знахарка вправить килу. На второй день покрылась кила багровым цветом, нутро грызть стала. Маялся от боли нетерпимой кузнец и в поту, и в ознобе… За четыре дня антонов огонь кузнеца съёл.
(прим.: кила — грыжа; антонов огонь — гангрена, здесь — гангрена ущемлённой кишки)
Почуял кузнец последний час, призвал сына.
— Ремеслу я тебя обучил, не пропадёшь. Кузнецов да плотников народ чтит. На Покров веди Марьюшку в церковь, обвенчайтесь по закону, да живите семейно. Девушка она работящая, старательная, себя блюдёт, красивая и ласковая, женой тебе будет хорошей. Благославляю вас. Счастья вам и достатка.
С тем и отмаялся.
(прим.: Покров Пресвятой Богородицы — великий церковный праздник в память о видении Богородицы, 14 октября. На Покров в деревнях свадьбы играли)
Марьюшка, девчонка-сговорёнка Иванова, сиротой-приживалкой у тётки троюродной жила. Работала прилежней батрачки, а тётка помыкала ей, как иные батрачками не помыкают.
Перед Покровом заслал Иван сватов к Марьюшке. Богатую сватают — долго обхаживают, а бедную и так отдают. Тётка с радостью приживалку без приданного с рук сбагрила.
Тихо обвенчались.
Марьюшка угощение небогатое приготовила, Иван четверть самогона у шинкарки купил. Пригласили родню да соседей — ввосьмером за стол сели. Иван в отцовом пиджаке с цветком в кармане — чистый жених! А Марьюшка-красавица от счастья и в простеньком платьице лучезарилась.
Зажили небогато, да по-божески, с любовью друг к другу. Иван, бывало, посадит молодую жену на плечо, и несёт по улице, словно куколку, перед народом похваляется.
Марьюшка домашнее хозяйство вела, Ивану, чем могла, помогала. Шутейно молотком стучать научилась, ножи отбивать, подковы ладить, лошадей ковать.
Коротко молодое счастье было. Не прожили и полгода, пришла из волости разнарядка на рекрутов. Ивану в той бумаге быть не должно, да оказался. Кто-то решил, что парень — безотцовщина, не отвертится… А что женился — про то сведения до начальства, видать, не доползли… Или кто побогаче купил «билет» на освобождение сына от рекрутчины, да Ивана указал забрить.
Односельчане жалели Ивана-некрута, будто дни жизни его на земле сочтены. А как Марьюшка убивалась, про то и рассказывать больно.
Перед отправкой в уездный город Марьюшка гадала по двум свечам, дула на них шесть раз: потушит именную — идти в армию. Но гасла то одна, то другая, не давая ясности. Рассыпала перед петухом мелкие предметы, среди которых был нательный крест Ивана: выберет петух крест — оставаться Ивану дома. Но глупый петух ничего не выбирал. Гадала по бобам и картам… Утром в день отъезда на комиссию Марьюшка вшила Ивану в рубаху нитки из савана мертвеца, вымыла в бане мылом от омовения покойника, чтобы доктор признал его больным да немощным.
Не помогли гадания, да колдовские отвороты, вернулся Иван домой с бритым лбом.
Марьюшка закричала, словно увидела мужа покойником.
С утра в канун отправки Иван сходил на кладбище, попрощался с отцом и матерью. Попрощался с домом, с кузницей и с баней, с лугом, с речкой, в которой купался.
Вернулся домой. В доме сидели, горевали, как у гроба, бабы.
Зашёл староста, повернулся лицом в сторону красного угла, снял шапку, перекрестился на иконы.
— Пора, сынок, — сказал, словно извинился, сельский священник, благословил Ивана на ратные подвиги.
Знахарка дала Ивану испить воду, на которую наговорила молитву:
— Богомать-владычица, опусти лицо на землю, скуй зубы врагу, спаси Раба божья Ивана в дому и в пути, и на долгой службе, и в бою. Крестом крещусь, крестом крещусь, крестом крещусь. Во имя Отца и Сына, Святого Духа. Аминь, аминь, аминь.
Подала Марьюшка мужу котомку с запасом еды на несколько дней, повесила на грудь мешочек с горстью родной земли.
Присели молча перед дорогой. Лишь Марьюшка подвывала, убивалась неутешно.
— Ну, пора, — скомандовал староста.
Иван встал, повернулся к Марьюшке, едва сдерживая слёзы. Марьюшка взвыла страшным голосом, звериным, кинулась мужу на грудь… И упала, обесчувствев, на пол — не успел Иван подхватить молоду жену.
— Плохая примета, — шептались бабы за спиной у Ивана.
Не стал ждать Иван, когда жена придёт в чувство. Поднял с пола, поцеловал троекратно, по русскому обычаю, положил былиночку любимую на лавку, перекрестил, поклонился в пояс, и вышел из избы.
— Нехорошо это, — шептались бабы. — Ушёл, не дал жёнке последний раз на себя глянуть, оставил, бедную, соломенной вдовой…
(прим.: соломенная вдова — женщина, живущая без мужа при живом муже)

= 2 =

И началась у Ивана служба в гренадёрской роте пехотного полка, куда его приписали за стать и силу.
— Гренадёры — цвет русской пехоты, — назидательно рассказывал Ивану старый солдат-каптенармус, выкладывая на лавку зелёный кафтан с отложным воротником, красными обшлагами и подкладкой, красный камзол с медными пуговицами, штаны, длинную, до колен, епанчу из василькового сукна для ненастной погоды. Вытащил с полки и поставил на лавку гренадёрскую шапку в виде остроконечного колпака из чёрной пумповой кожи с тульей, украшенной тремя медными «гренадами», медным налобником с полковым гербом и яркой кисточкой наверху. — Скажем, штурмует полк вражеские укрепления, мы, гренадёры, впереди всех. Вооружение у нас какое?
Каптенармус требовательно посмотрел на Ивана.
— Сабля… — невпопад ответил растерявшийся Иван.
— Эх ты, сабля…
Каптенармут жестом приказал Ивану надеть штаны и кафтан.
— Вооружение у гренадёров — фузея со штыком, да шпага. Но главное наше оружие — гренады. Слыхал про такие?
Каптенармус поправил на кафтане белые манжеты, торчащие из-под обшлагов, плотно обернул Ивану вокруг шеи чёрный галстук.
— Не-ет… — смущённо протянул Иван.
— Эх ты… Вот, — каптенармус показал на тулье шапки изображение гренады. — Это такая… бонба… Чугунный шар с кулак. Внутри порох. Фитиль торчит. Задача гренадёра — подобраться к вражескому укреплению, или дождаться, пока до наступающей конницы будет рукой подать, поджечь фитиль и бросить в неприятеля гренаду.
— Как же поджечь? — засомневался Иван. — Пока искру выбьешь, пока фитиль раздуешь… Конница, она ждать не будет. Порубают в клочья!
— Правильно соображаешь, парень. Фитиль ты раздуваешь, собираясь в атаку. И тлеет он себе, вставленный в медную фитильную трубку, укреплённую вот здесь, впереди на перевязи.
Каптенармус указал, где крепится фитильная трубка. Поглядел на ноги Ивана, почесал затылок, что-то прикидывая, принёс сапоги и портянки, поставил перед Иваном. Сапоги оказались впору.
— Гренада — это тебе не камень, чтобы воробьёв сшибать. Рванёт — всех поубивает, и того, кто её бросает, ежели не спрятаться.
— А куда ж прятаться, дяденька? — недоумённо спросил Иван.
— А в этом и умение. В ямку какую, за бугорок… Но и это не вся наука!
Каптенармус показал Ивану, как надеть поверх штанов и сапог чёрные суконные гетры на пуговицах.
— Фитиль когда подожжёшь, кидать гренаду погоди. Дай фитилю выгореть до предела…
— А то что?
— А то — то. Кинешь её с длинным фитилём, а умелец с той стороны увидит, что фитилю гореть да гореть, подхватит, и тебе подарок вернёт: кушайте, мол, сами, нам без надобности. Плохо зажжёшь — не взорвётся. Так что, надо смотреть, чтобы фитиль горел хорошо и выгорел до края.
— Дык, ежели лишнего переждать, она у тебя в руках и рванёт! — радостно воскликнул Иван, с удовольствием употребляя новое для себя красивое слово: «Рванёт!».
— Соображаешь, парень! — похвалил каптенармус, налаживая Ивану амуницию: лосиную портупею, лакированную лядунку для фузейных зарядов на панталере, украшенную изображением горящей гренады, и вешая поверх всего гренадную сумку на белой перевязи. — В этой суме во время боя тебе носить штуки четыре, а лучше шесть чугунных гренад. Носить и бегать с ними.
— Тяжело, видать… — посочувствовал себе Иван.
— Тяжело, — подтвердил каптенармус. — Но, коли жить захочешь, ну и противника между делом победить, то не шесть, а все восемь в сумку заложишь. Да ещё в ранец, сколько влезет, напихаешь!
Он похлопал по верху походного ранца из чёрной яловой кожи, стоявшему на полу у лавки.
— А потому как запас гренад весит два-три пуда, да ещё и бегать с таким запасом надо впереди наступающих фузилёров, под огнём противника, то гренадёр должен быть сильным и ловким. А ловким не только чтобы бегать, не спотыкаясь, или прятаться от разрыва, но и чтобы умело метать гренады. Опять же, к примеру, почему все солдаты ходят в треуголках, а гренадёры — в колпаках?
— Почему?
— А потому что в треуголках несподручно гренады бросать.
Каптенармус махнул рукой, показывая, как поля треуголки могли бы помешать руке во время броска.
— Нас, гренадёров, ставят на самые опасные участки: во главе штурмующих колонн, против кавалерии, усиливают нами фланги.
Иван возгордился, что попал в цвет русской пехоты.
— Зато и привилегия у гренадёров — носить усы. Остальные солдаты служат бритыми. Но единообразие требуется: у тебя усы светлые, придётся красить их в чёрный цвет.
— Чем? — удивился Иван.
— Да хоть сажей!
— А ежели нет усов?
— Тогда приклеивать или рисовать. Гренадёру положено быть при чёрных усах!

***

Служить оказалось тяжелее, чем с утра до ночи молотом по наковальне стучать: бесконечная муштра на плацу, многодневные марши на сухарях и воде, учебные атаки и штурмы крепостей… От офицеров нескончаемые команды: «Во фрунт! Грудь колесом! Не дышать! Ешь глазами начальство!», многочисленные зуботычины за любые ошибки и непоспешание от унтер-офицеров…
А через месяц — Иван к службе привыкнуть не успел — случилось ему быть в караульной команде на экзекуции. Осуждённого прогоняли сквозь строй и били шпицрутенами (прим.: шпицрутен — длинный, толстый, но гибкий  прут из лозняка для телесных наказаний).
Наказания шпицрутенами проводили на плацу за оврагом. Поглазеть на действо собралось много гражданского люду из города. В толпе сновали детишки, ходили торговцы с коробами, предлагали пряники и другие сладости. Музыка на плацу играла целый день — барабан да флейта, — это тоже привлекало зрителей.
В две шеренги лицом к лицу выстроилась экзекуторская команда из пяти пехотных рот числом по пятьсот человек в каждой шеренге. Левой рукой каждый солдат держал у ноги фузею со штыком. От толпы зрителей экзекуторов отделяла шеренга караульной команды из роты гренадёр. Поодаль от солдат стояли кучкой офицеры, при них — унтер-офицеры.
Из города прибыла команда, построенная в круг, с фузеями на плечах и имея осуждённого в середине.
Публика заволновалась, загалдела:
— Гля, гля, привели!
— Гордый какой, эко держится…
— За что ж его, такого гордого, сквозь строй?
— Да всё за то же… Офицер ему в морду, да в морду. Два зуба выбил. Не стерпел солдат, ответил офицеру. Тот едва выжил… Вот и присудили три раза по «зелёной улице» пройтись…
— Три тыщи палок! Не выживет…
Осуждённый, Пётр Мякинин из пехотной роты, невысокого роста, но крепкого сложения, держался независимо, презрительно поглядывал на офицеров.
Офицер сдал несчастного старшему офицеру при экзекуции.
Адъютант скомандовал выровнять ряды. Старший офицер прошёл между шеренгами, подравнивая солдат.
Адъютант скомандовал:
— Офицеры и унтер-офицеры к своим местам!
Офицеры с эспантонами в правых руках (прим.: эспантон — копье с плоским и длинным металлическим наконечником, почетное оружие офицеров) помаршировали к шеренгам: капитан с одним офицером на правый фланг, два офицера на левый фланг. Прочие офицеры и унтер-офицеры стали вдоль шеренг, чтобы следить за прилежным исполнением обязанностей солдатами во время экзекуции.
По два барабанщика и по два флейтиста от каждой роты отправились к флангам.
Когда все стали на места, приехал профос на телеге (прим.: профос — унтер-офицер, ведавший чистотой помещения, надзором за арестованными, приведением в исполнение приговоров о телесном наказании и т.п.), привёз прутья, роздал солдатам.
Майор, держа шпагу в правой руке и бумагу в левой руке, зачитал сентенцию (прим.: сентенция — приговор военного суда в России в 1720-1917гг.). Во время чтения сентенции солдаты держали фузеи на караул, при вынесении приговора взяли на плечо.
— …За оскорбление офицера приговорить к прохождению сквозь строй три раза!
Солдаты, брякнув прикладами, опустили фузеи к ноге.
Осуждённого подвели к началу строя, спустили рубаху до пояса. Два унтер-офицера с фузеями стали впереди, уперли штыки в живот осуждённому. Руки привязали к стволам ружей, заставив взяться за штыки.
Вперед бежать невозможно, нельзя и остановиться или попятиться назад, потому что спереди тянут за приклад два унтер-офицера, а сзади стали ещё два унтер-офицера, уперев штыки в спину осуждённого.
Майор махнул шпагой, командуя начало экзекуции.
Загремели барабаны, завизжали флейты.
Унтер-офицеры, стоящие перед осуждённым, нагнули штыки вниз, принуждая осуждённого наклониться, попятились, потащили беднягу за собой. Вошли между шеренгами.
Шагнув из правой шеренги, солдат хлестнул беднягу прутом по спине. Истязаемый дёрнулся, чуть не напоролся грудью на штык. С левой стороны на спину обрушился второй удар. Осуждённый рванулся отступить, но наткнулся на штыки сзади. То с одной, то с другой стороны солдат-экзекутор шагал вперед, наносил удар и становился на место. Наказуемый, скалясь и судорожно откидывая голову, поворачивался в ту сторону, откуда получал удар. Ни стона, ни звука о пощаде.
— Экий крепкий! — восторгались ротозеи из толпы. — Дойдёт до конца?
— Не дойдёт. Которые кричат, те живучей. А кто молчит, нутром сгорает и падает.
— Не выдюжит, закричит…
— Такой не закричит. Но до конца не дойдёт.
Начальство зорко наблюдало за солдатами, чтобы кто-нибудь не сжалился и не ударил бы легче, чем следовало.
Поначалу несчастный переносил экзекуцию бодро, с вызывающим оскалом. Двигаясь по страшному пути, стал на глазах слабеть и, наконец, упал.
Неспешно подошёл лекарь, сунул под нос спирту для приведения в чувство, освидетельствовал несчастного. Нашел, что наказание можно продолжить.
Полубесчувственного беднягу положили на телегу со снятым коробом, привязали поперёк тела к доскам, чтобы не свалился, повезли сквозь строй. Слышались размеренные палочные удары — истязаемый солдат не стонал и не кричал, лишь грыз зубами перекладину телеги, выламывая из доски крупные щепы. Было видно, что боль он испытывает мучительнейшую.
Наконец, телега доехала до конца строя. Наказуемый получил тысячу ударов палками.
Майор, выслушав от лекаря доклад о состоянии здоровья наказуемого, на сегодня экзекуцию решил прекратить.
— Продолжим, когда подлечится, — велел майор, и как бы похвастал стоящим рядом офицерам: — Вот и хорошо, что нет в России смертной казни. Ни к чему она нам. Без неё обойдёмся.
«Случись мне быть в строю экзекуторов, — подумал Иван, — я не выполнил бы приказ, и за неповиновение сам попал бы под суд».

За полтора месяца раны у Петра Мякинина кое-как зарубцевались, и его вторично повели сквозь строй. На первых десятках ударов спина превратилась в кровавое месиво, бедняга упал. И, едва положили несчастного в телегу, он испустил свой грешный дух, не получив и половины из назначенных шпицрутенов.

***

В унтеры Иван не рвался, службу нёс прилежно — здоровье и сила позволяли. За что начальством был поощряем, и сослуживцами уважаем.

= 3 =

Солдат Иван Новиков собирался в отпуск. В отпуск, обещанный ему двадцать пять лет назад. И переобещанный не далее, как вчера.
Четверть века с лишком отслужил Иван Васильевич… Пепел старости осыпал голову. Прожитые годы и пережитые невзгоды тянули богатырские плечи к земле, сутулили широкую спину. Пятьдесят скоро. Молодые солдаты дедом кличут. Но во фрунт стоять дед ещё может, а опыту в делах военных — у взвода молодёжи столько не наберётся. Пруссаков бил, турок бил — и не единожды. Заслужил отпуск.
Иван Васильевич неторопливо перебирал многочисленные медали, протирал тряпицей перед тем, как прикрепить к новому мундиру, пожалованному самим Александром Васильевичем, князем Суворовым. Вот медаль «Победителю над пруссаками». Серебряная, изрядно потёртая, в царапинах. А как ей быть не потёртой, как не поцарапаться — сколько служит Иван Васильевич, столько и годков ей.
При Гросс-Егерсдорфе, в Пруссии, баталия приключилась. В каком… Да, в тысяча семьсот пятьдесят седьмом году…
Август как раз был. Погода не жаркая, приятная, в такую погоду яблоками хрустеть, чай с мёдом пить, жизни радоваться, а тут — баталия. Первое крупное сражение с пруссаками то было.
Прусских офицеров раньше много служило в России: Кейт, Финк, Вартенберг, Грант… Не уважали пруссаки русских генералов. Своему королю, Фридриху второму, по прозвищу Старый Фриц, докладывали, что в русском стане верхи не свободны от превеликой робости, трусости и боязни.
Верхи, может, и не свободны. Да у солдат, несмотря на легенды о непобедимости пруссаков, насчёт русской удали да храбрости своё мнение.
Русский лагерь тогда стоял между реками и густым лесом. Русские выступили утром, чтобы выйти на открытую местность и дать пруссакам сражение. Но передовые части, продиравшиеся через лес, столкнулись с идущими в атаку пруссаками. На узких лесных тропах, запруженных повозками и артиллерией, всё смешалось. С большим трудом войско русских развернулось во фронт.
Основной удар пруссаков пришёлся по левому флангу и центру русских, где стояла дивизия генерал-аншефа Лопухина. Пруссаки смяли левое крыло русских. Израненного генерала Лопухина, пытавшегося остановить отступающих солдат, схватили прусские гренадёры. Иван, увидев пленение генерала, повлёк товарищей в контратаку и отбил командира.
Смертельно раненый генерал-аншеф Лупухин, ухватив Ивана за рукав, то и дело спрашивал: гонят ли неприятеля?
— Гонят, ваше сиятельство, гонят, — успокаивал генерала Иван.
— Я тебе, братец, отпуск за геройство подпишу, — пообещал сквозь стоны генерал.
Медаль тогда Иван получил. За славную победу русского оружия над прусскими войсками. Первую свою медаль. А отпуска не дали. Да и как дать, коли раненый генерал, которого Иван от пленения спас, там же, на поле боя и скончался.
Два года спустя, помнится, шёл Иван с приятелем по городу. А навстречу старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане (прим.: ландмилиция — земская милиция, ополчение), без всяких украшений и пышностей, в сопровождении двух важных майоров.
— Что же это за старичок-ополченец такой, коли его два майора пасут? — удивился Иван.
Приятель-то знающий был, пояснил:
— Старичка этого должна важная свита провожать, а не два майора. Это граф Пётр Семёнович Салтыков, главнокомандующий русской армии.
— Чудно! — удивился Иван. — Как такому простенькому и ничего не значащему старичку можно быть главным командиром столь великой армии, как наша, и предводительствовать ею против прусского короля, который удивляет всю Европу своим мужеством, храбростию, проворством и знанием военного искусства. Сущая курочка, а не главнокомандующий! Как такой может учинить что-нибудь важное с таким простым видом. Ишь как простецки разгуливает!
— А вот ты, к такому простецкому, и подойди насчёт обещанного отпуска.
И толкнул навстречу главнокомандующему.
Ивану делать нечего, на ходу принял молодцеватый вид, стал перед графом во фрунт:
— Ваше сиятельство! Дозвольте обратиться!
Майоры за спиной у главнокомандующего рожи зверские строят, машут руками, чтобы солдат сквозь землю провалился.
Но старичок не рассердился:
— Чего тебе, братец? — спросил ласково.
— Так что, генерал-аншеф Лопухин, раненый на поле боя пруссаками и умерший у меня на руках, за то, что я со товарищи отбил его у прусских гренадёров, отпуск мне обещал…
— Когда ж он тебе обещал, коли на поле боя скончался? — с каплей иронии спросил старичок.
— Так, перед тем, как скончаться у меня на руках, и обещал, — простодушно пояснил Иван.
— Узнайте, правду ли говорит, — оборотился старичок к майорам. — Ежели правду, напишите ходатайство насчёт отпуска…
Но, видать, майоры забыли про просьбу солдатскую…

А у Ивана началась череда турецкий войн.
При Кагуле турецкие войска, пятикратно превосходившие в силах, были разгромлены русскими. Славно Иван брал на штык турецких янычар в том бою. Получил за геройство медаль с надписью: «Кагул июля 21 дня 1770 года».
Вот за Кинбурн награда. Знаменитая баталия… С Александром Васильевичем Суворовым посчастливилось воевать. Тогда русские сбросили в море большой турецкий десант, а сам Суворов чуть не погиб от турецкого ятагана. Иван увидел, что генерала окружили янычары, успел подскочить и в штыковом бою раскидал янычар.
— Ваше сиятельство! Александр Василич! Ты ж чуть не погиб! — укорил Иван генерала. И засомневался: — Жмут янычары, спасу нет! Как бы не одолели нас…
Раздался взрыв, визг картечи… Суворова засыпало песком. Оглушённый Иван кинулся откапывать генерала. Очнувшись и зажимая ладонью рану в боку, Суворов пробормотал:
— Был от смерти на полногтя.
Иван как смог перевязал рану и принялся упрашивать генерала:
— Ваше сиятельство, давай-ка я тебя в тыл снесу. И прикажи отступление трубить — наседают янычары, спасу нет.
Генерал сердито сверкнул глазами:
— Мы русские. И поэтому мы победим! Помоги мне, братец, к офицерам добраться. Без меня они так накомандуют, что тридцать генералов лопатами не разгребут.
Победили.
Из четырёх тысяч русских участников боя медали получили девятнадцать воинов, выбранных самими солдатами. И Ивана сослуживцы назначили к награде.
А вот медаль за Очаково. Тогда генерал-аншеф Суворов лично повел в атаку два гренадерских батальона. Атака оказалась успешной, турки побежали. Иван за геройство удостоился персонального пожалования. Так и выбито на медали: «Гренадёру Шлиссельбургского полка Ивану Новикову за отлично храбрые противу неприятеля поступки и особливое к службе усердие».
А это последняя медаль. За проигранное сражение. Да-а… Случилась и такая награда. Сам Суворов ему вчера вместе с бумагой об отпуске прислал. Выбито на медали: «За верность».
А дело было так. Не далее, как зимой, генерал-поручик Бибиков, не согласовав планов с высшим начальством, не разведав местности, отправился с подчинённым ему Кавказским корпусом в поход против турецкой крепости Анапа.
В горах на русских напал большой отряд горцев известного в тех краях шейха Мансура. Войско отразило нападение, но горцы продолжили нападать на русских из засад. Снега таяли, люди шли по колено в воде, одежда не просыхала. Надеясь на быстрый переход к морю, продовольствия и фуража взяли всего на двадцать дней. Сухари кончались, солдаты питались сырой кониной, лошадей кормили изрубленными рогожами (прим.: рогожа — грубая ткань, коврики, подстилки из лыка). Напоролись на завал, устроенный турецким заслоном, попали под губительный артиллерийский огонь. Офицеры уговаривали командующего вернуться, но мелкие удачные операции обнадёжили Бибикова и он двигал корпус вперёд.
После сорокадневного похода измотанные солдаты вышли к Анапе, разбили лагерь для отдыха. Ночью разыгралась метель, ударил мороз, под утро пало две сотни изнурённых походом лошадей. Из крепости лагерь атаковал пятнадцатитысячный отряд турок, с тыла напали горцы. Бой был жестокий, русские устояли, турки отступили и закрылись в крепости. Удача толкнула Бибикова на штурм Анапы. Из-за неподготовленности атаки под стенами крепости погибло более полутысячи русских солдат.
Три дня простояли русские под стенами крепости. Чтобы не погубить всех, Бибиков дал команду возвращаться домой.
Обратный переход был ещё труднее: голод, холод, частые переправы по горло в ледяной воде, стычки с горцами, потеря всех лошадей... Тяжёлые орудия по горным дорогам солдаты тащили вручную, не бросили ни одного. И, наконец, переправа через широко разлившуюся Кубань.
Из семи тысяч шестисот человек, отправившихся в поход, в живых осталась едва половина.

***
Остатки роты гренадёров, переправившись через Кубань, брели в расположение русских войск. Измождённые и оборванные, ни одного офицера, ни единой унтер-офицерской души. По общему согласию командовал солдатами Иван Васильевич Новиков, уважаемый всеми ветеран.
Вдали показался небольшой конный отряд. Судя по одежде — высокое начальство со свитой.
— Подровняйтесь, братцы, — скорее попросил, чем приказал Иван Васильевич.
Сойдя с дороги, рота выстроилась, оборотившись лицами к начальству.
Во главе конного отряда ехал князь Александр Васильевич Суворов.
— Во фрунт! — скомандовал Иван, когда начальство поравнялось с гренадёрами.
Солдаты молодцевато вытянулись, приставив фузеи к ногам.
Суворов потянул за повод, останавливая лошадь. С состраданием оглядывал оборванных солдат.
— Кто такие? — спросил, наконец.
— Кавказского корпуса генерал-поручика Бибикова гренадёрская рота, ваша светлость, — негромко, но с достоинством доложил Иван.
— Все ли солдаты в роте сохранили оружие? — спросил Суворов.
— Так точно, ваше сиятельство, все. Только от роты половина осталась.
— Кто командир? — спросил Суворов.
— За неимением офицерского и унтер-офицерского состава, командую я, рядовой…
— Стой-ка, братец! Ты же Иван Новиков? — воскликнул Суворов, узнав старого знакомого.
— Так точно, ваше сиятельство, рядовой Иван Новиков!
Суворов слез с коня, подошёл к Ивану.
— Скажи-ка мне, братец, каково состояние войска генерал-поручика Бибикова?
— А как сказать, ваше сиятельство? В виде победной реляции, или как есть? — кивнул на оборванных солдат Иван.
Суворов как бы потемнел лицом.
— Как есть, братец, как есть. Нам с тобой воевать предстоит, а не парадами  хвастать.
— Ну, тогда, слушай, ваше сиятельство. Кавказский корпус в совершенном расстройстве. Не токма нижние чины, но и офицеры находятся в жалком виде: одни истощены, другие и вовсе пухнут от голода, все истомлены маршами, стужей и непогодой, от которых не имели никакого укрытия. Солдаты и офицеры лишились всего имущества и остались в рубищах, босые, без рубах. Нижнее бельё, ваше сиятельство, и то погнило на людях…
— Но оружие сохранили! — воскликнул Суворов.
— Так точно, ваше сиятельство! И фузеи, и все до единой пушки. Лошадей потеряли, пушки на себе тянули. И все сохранили!
— А кто же, братец, тебя назначил командовать?
— Дык, общество просило из уважения, хоть и рядовой я…
— Ты не рядовой, Иван Новиков. Ты — старший унтер-офицер!
— Рад стараться, ваше сиятельство!
— Ваше сиятельство! Александр Василич! —  обратился к Суворову стоявший на правом фланге не знающий страха Никита Казаков. —  Двадцать пять лет назад генерал-аншеф Лопухин, умирая у Ивана Василича на руках, пообещал ему отпуск за то, что он со товарищи отбил его у прусских гренадёров. Да не успел реляцию написать, преставился. Нельзя ли походатайствовать…
— Вот что, братец, — прервал солдата Суворов, глядя на Ивана Васильевича. — Готовься, старший унтер-офицер, домой. А бумагу насчёт отпуска я с нарочным пришлю не далее, как завтра утром. Сам понимаешь, канцелярия… Раньше никак не получится. И найди любого каптенармуса, обмундировку получи унтер-офицерскую. Скажи, князь Суворов распорядился без промедления одеть!
Иван кинулся руку целовать сиятельству, но тот отмахнулся:
— Человек уподобляется Творцу, когда простирает руку свою на помощь ближнему. Не ты меня должен благодарить, что я положенное тебе даю, а я тебя, что ты дозволил помощь малую тебе по-божески оказать…
Уехал князь со свитой.
Солдаты обступили Ивана, поздравляя со званием, восхищаясь Суворовым.
— А что? Генерал-аншеф князь Суворов брал чины саблею, а не угодничеством. Потому он знает, что победа кровью и храбростью достаётся, знает, что стоит солдатский труд, потому и любил солдат.
— А тебе, Иван Васильевич, теперь увольнение будет и полный унтер-офицерский пенсион со всеми льготами!

Иван Васильевич прикрепил последнюю медаль. Не стыдно перед людьми показаться! Как там его Марьюшка… Жива ли? Жаль, деток у них с Марьюшкой нет. А то бы уж большие выросли.
Иван Васильевич тяжело вздохнул.
Молодёжь, вон, зубоскалит:
— Дети, они как жито. По осени «засеешь» — озимые, весной семя бросишь — яровые. А бывает, самосевом родятся. Так что, дед, ежлича дома тебя куча детишек встретит, радуйся: не пахал, не сеял, а с самосейным достатком. Работники быстро находятся соломенным вдовам забесплатно в этом деле помочь, когда муж в отсутствии.
—  Поколотить жёнушку за это дело для порядка — правое дело, — важно добавил молодой солдат, который, видать, всего-то и знал, что баба от мужика отличается юбкой. — Токмо не сильно. Особливо, ежели пацанов народит, а не девок-безделок. Пацаны — лишние руки в хозяйстве.
Иван Василич сердито сплюнул в сторону: может где и так, да не у него в семье…

= 4 =

Старый солдат шёл по родной деревне. Солнце, клонившееся к закату в дальнем конце улицы, где стояла его хата, его кузница, светило в глаза.
Вроде родная деревня… Там и сям знакомые дома. Вон дом, где Егор-сапожник живёт… Жил… Покосился дом. Эти два дома незнакомые, хоть и не новые… А жили тут…
Нехорошая мысль обдала кипятком: стоит ли хата, где когда-то жил он?
Да, жил... Совсем чужой деревня стала.
— Доброго здоровьица, служивый!
Из-за плетня, загородив глаза от солнца ладошкой, с любопытством разглядывала прохожего старушка.
— И тебе поздорову, хозяйка, — остановился и степенно поприветствовал в ответ Иван.
— Да кака я хозяйка! — стыдливо улыбнувшись, отмахнулась старушка. — Хозяйка молодая. А я так… Навроде приживалки у сына. На побывку, али списали вчистую?
— На побывку, — степенно сообщил Иван. — Послужу немного, а потом на унтер-офицерский пенсион.
— К кому же такой бравый солдат гостевать идёт? — со старушечьим кокетством спросила «приживалка».
— Не солдат, а старший унтер-офицер, — не удержался и похвастал Иван Васильевич. — И не гостевать. К себе я иду. Новиков я. Иван. Кузнечил когда-то…
Иван Васильевич махнул в конец улицы.
Старушка замерла на мгновение. И вроде как удивилась, прихлопнув рот ладошкой:
— Новиков… Иван… Кузнечил… Не Василия ли кузнеца сын?
— Его.
Старуха круглыми стеклянными глазами смотрела на служивого.
Не стал Иван спрашивать про свой дом, про Марьюшку… Испугался чего-то.
Встряхнул ранец, устраивая за спиной поудобнее, пошёл дальше.
Кто же тут раньше жил? Михайла Алексеев. Да, Михайла. И дочка у него была, Ивану ровестница. Так это же… Настасья! Настасьюшка… Вот тебе и старуха! Сколько времени прошло!
Иван Васильевич подумал, что и его Марьюшка, стало быть, изменилась за эти годы. Но представить её старухой не смог, в глазах мерещился образ девчонки-былинки, которую он оставил много лет назад.
— Здравствуйте, Иван Василич! — поздоровалась, выйдя из калитки очередного двора, старушка.
— Доброго здоровьица, — приподнял кивер Иван, но не остановился. Помчалась весть по деревне впереди него!
— Старшему унтер-офицеру наше почтение! — козырнул, приложив заскорузлую руку к старому картузу, дед у следующего дома.
Справа и слева ко дворам выходили сельчане, с любопытством смотрели на солдата в новом красивом мундире со множеством медалей на груди, почтенно и с уважением здоровались. Иван Васильевич важно отвечал. 
А вот и его дом. И кузница на месте! Отвлекли сельчане, не заметил, как домой пришёл. Марьюшка на крылечке ждёт!
Иван с трудом передвигал отяжелевшие вдруг ноги. Сердце трепыхалось, как после марш-броска.
Такая же тростиночка, как и была!
Подошёл к калитке… Другая калитка, не та, верхнюю перекладину которой полировала его рука, открывая и закрывая по многу раз в день.
Вошёл во двор, остановился, боясь глянуть в лицо жене.
Поклонился до земли, поднял глаза.
И жена поклонилась на невысоком крылечке. Задержалась в поклоне чуть дольше него. Распрямилась.
Иван впился взглядом в лицо жены.
Будто вчера ушёл на службу! Такая же молодая, будто двадцати пяти годков и не было! Ни морщинки на щеках, ни сединки в волосах.
Вспомнил Иван, что молодые солдаты ему говорили про жён. Глянул на окошко, откуда любопытные детишки у всех выглядывают. Пустое окно, нет детишек.
— Видно ты, жена, хорошо жила, — охрипшим голосом выдавил Иван. — Не состарилась.
Вздрогнула Марьюшка, закусила дрожащие губы, тихо заплакала. Побежали слёзы по закаменевшему лицу.
— Не жена я твоя законная…
Иван похолодел: «Пригрела другого! При живом муже!».
— Не жена я твоя законная! Дочь твоя я сиротская. А жена твоя пятый год лежит во сырой земле под березонькой.
Кинулся Иван Васильевич к дочери. И она ему навстречу. Столкнулись в объятиях. Обнявшись — силой не разнять, — пошли в избу. Войдя, повернулся Иван Васильевич лицом в красный угол, освободил правую руку, перекрестился на образа.
Сосед бутыль вина принёс, поставил на стол. Бабы набежали, закусить чего принесли.
— Как же вы… Без меня… Чем жили?
— Мамка лошадей ковала, ты же её научил. А потом и я…
Иван Васильевич гладил крупные неженские руки дочери. Такие бывают у тех, кто с детства машет молотом…

…Разошлись гости. Иван Васильевич за столом один остался. Пил вино — и не чувствовал вкуса. И не пьянило вино старого солдата. И светлая радость от встречи с дочерью мутилась горькой горечью, что не увидел свою Марьюшку. Не охал, не жаловался на горе старый солдат, не коробилось лицо его терзаниями. Склонил молча голову над столом, а капли размеренно подтверждали его горе по старым доскам: так… так… так…
И запел солдат огрубевшим в нелегких походах голосом, да не запела, а застонала его заскорузнувшая в кровавых боях душа, завыла, тяжко раненая, не в силах вынести муку:

Как служил солдат службу ратную,
Службу ратную, службу трудную
Двадцать лет служил и еще пять лет...
Генерал-аншеф ему отпуск дал.

Как пришел солдат во родимый дом —
Вся-то грудь в крестах, сам седой, как лунь.
На крыльце стоит молода жена —
Двадцати годов словно не было.

Ни морщинки нет на щеках её,
Ни сединки нет в косах девичьих.
Посмотрел солдат на жену свою
И сказал солдат слово горькое:

«Видно ты, жена, хорошо жила.
Хорошо жила — не состарилась...»
А в ответ с крыльца говорит она,
Говорит, сама горько плачется:

«Не жена твоя я законная,
А я дочь твоя, дочь сиротская.
А жена твоя пятый год лежит
Во сырой земле под березонькой».

Как вошел в избу, сел за стол солдат,
Зелена вина приказал подать.
Пьет вино солдат, по щекам его
То ль вино течет, то ли слезоньки.

2015 г.