Чурлынь

ЧУРЛЫНЬ

(ГЕОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ)

Она потенциально бесконечна в своей замкнутости, но одностороння, как свёрнутая полоска бумаги. Заходя с одной стороны, в то же место попадаешь уже с другой. А если заходишь с другой стороны, с другой и приходишь. «Чурлынь? – чешут затылки, попавшие в её заколдованный круг чужеземцы. – Но она где-то там». И неопределённо машут рукой. А она между тем у них под ногами. И одновременно над головой. Выделенность другой стороны отражена местными учёными (учками) в «Правиле о преобладающей потусторонности»: «Начав движение по эту сторону, неизбежно оказываешься по ту». Странная география Чурлыни наложила отпечаток на её обитателей. За века у чурлыньцев выработался страх перед другой стороной. «Глаза всегда смотрят в одну сторону», – часто повторяют они, а на тех, кто ушёл в другую, взирают со священным ужасом. «Уйти в другую сторону» – эвфемизм, означающий у них умереть. И, тем не менее, они никогда не забывают о её существовании. «С одной стороны это так, а с другой…» – меланхолично говорят они, если речь заходит о каком-нибудь сомнительном деле, и замолкают, предоставляя собеседнику самому додумывать возможные последствия. Благодаря такой геометрии в Чурлыне случилось множество казусов, которые сами её обитатели таковыми отнюдь не считают. Например, она позволила Ахиллесу, наконец, поймать в Чурлыне убегавшую от него черепаху: с одной стороны той нужно было ползти, а с другой – некуда деваться. Там-то, в чурлыньском тупике, она и попалась! Как география Чурлыни предопределила исход этой истории, так и исход этой истории предопределил весь ход чурлыньской истории. А было так. Тогдашние соправители, легендарные братья-близнецы, эпонимические отцы страны, Чур и Лынь, до той поры неразлучные, не поделили миску черепахового супа, сваренного на костре в панцире этой рептилии. И этот суп разделил их как дефис в слове «чуть-чуть». В чурлыньских анналах отражена последовательная эволюция инцидента от «чуть-чуть» через так называемый «черепаховый кризис» к войне между партией Чура – чуриками и лыниками – приверженцами Лыни. С тех пор Чурлынь населяют их потомки, которые, сосуществуя, никогда не смешиваются. Язык у них общий, очень богатый, насчитывающий великое множество слов. И чурики с лыниками поделили его поровну. Половину слов присвоили одни, оставшуюся другие. Много слов остались ничейными, лежащими, как нейтральная полоса между их окопами, они известны обеим сторонам, но используются редко, только на переговорах. Чурики считают оскорбительным для себя прибегать к лексике лыников, а те платят им тем же. В результате их речи, как у политиков, выглядят по-разному, хотя говорят они об одном и том же. Казалось, они обкрадывают себя, делая речь беднее, но чурлыньский язык такой огромный, что в нём всем хватает места. Чего не скажешь о сторонах света, которых всего две: «туда» и «сюда». Поэтому в Чурлыне смотрят на всё с двух сторон. Чурики – со своей, а лыники – со своей. Разные взгляды могли бы сложить стройную картину, пролившую рано или поздно свет на разгадку местной географии, но беда в том, что чурикам с лыниками не удаётся договориться. Составляя один народ, они очень похожи, их мысли всегда сходятся, только выражают они их по-разному. «Чур не я!» – говорит про себя чурик, когда ему предлагают работу. «Отлынивай!» – в тех же случаях приказывает себе лыник. Когда же им приходится трудиться вместе, они не находят общего языка. «Не тяни волынку!» – хмурится чурик, от злости переходя на лыньское наречие. «Чурбан неотёсанный!» – не остаётся в долгу лыник, используя лексику чурика. Они не лезут за словом в карман, доставая их из бездонного, как колодец, языка, сдвинув набекрень шапки, стоят руки в боки, а между тем стоит дело. Так продолжается бесконечно долго, потому что всех слов в чурлыньском не перебрать. Но вернёмся в стародавние времена к «суповому» инциденту, посеявшему вражду между Чуром и Лынем, устроившими в Чурлыне бучу. Внешне всё ещё похожие, как уличные прохожие или гости в прихожей, но внутренне уже разные, как «черпак» и «чепрак» или как «очерк» и «о, чёрт!», братья, очертя голову, очерчивали убитыми границу вдоль да поперёк Чурлыни, превратив её в боль да попрёки. Они старались отхватить себе территорию побольше, но уж больно хитро сплетена, словно уж или сплетня, земля чурлыньская – не развязать узел гордиев, а рубить уже больно. И обратились тогда братья за выручкой к одному известному учке: «Помоги, коль на выдумки хитёр, иначе – нахлобучка!» Этот учка был гол, как сокол, он пошёл по Чулыне в другую сторону, собирая учек, которые сбились вокруг него в кучки, словно тучки или словно внучки после взбучки, и думали они вместе три дня и три ночи. И надумали. Позвали братьев, и тот первый учка сказал (голь на выдумки хитра): «Довольно делить пространство, делите время – его довольно!» И остались все довольны, словно сучки после случки, и смотрели по сторонам, словно только очухались, а Чур от удовольствия окочурился. Он испустил дух, который пропитал всё вокруг, шибая в нос и сшибая с ног. Так в Чурлыне наступила эпоха «чура».
Она повлияла на дальнейшую культуру чурлыньцев, не меньше, чем на этот текст, насыщая его «ч», «у», «р», и в меньшей степени «ы» – следы влияния сменившей её эпохи лыни. Да, целый ряд признаков – призраков Чура – указывают на это влияние. Но вернёмся к истории. Впечатлённый смертью брата, Лынь поседел как лунь, забыл про балы, балыки и шашлыки – о, как они пошлы! – развёл жёлтые, как тыквы, и морщинистые, как дыни, длани и, облобызав воздух, воскликнул, как в бреду: «Теперь я бреду в одну сторону, а брат – в другую. Кто сдвинет наши столы?» Но вместо скорбного молчания он к удивлению услышал, как все вокруг кричат наперебой: «Чур я! Чур я! Чур я!..» «Так чиркают спички и чирикают птички после спячки», – с горькой улыбкой подумал Лынь. Он вынул вставную челюсть и, напялив шляпу с надписью на полях «Пошляемся по полыни в полях?», заныл на волынке популярный романс: «О, скоро, скоро без сомненья, вас одолеет бес сомнения…» Так он думал вставить лыко в строку. Но его все забыли. И лыники в том числе. Всех перекрасила эпоха «чура», предоставив Лыню ковылять прочь бобылём, ковыряя костылём степной ковыль. Но мыкаться ему пришлось недолго, вскоре он ослеп и, сбившись с пути, свернул в другую сторону. Такова унылая быль. Как утомлённое холодами тело ждёт от лета теплыни, так ждал в степи и Лынь, смиряя пыл и стирая пыль, когда же наступит его время, да так и уплыл, колышась от волны, как камыш, – канул в Лету: в канун зимнего солнцестояния (волки выли!) выловили в полынье булыжное тело Лыни. Он был голый, как малыш, на шее – глыба! – камень тяжёлый – голыш, затылком вниз, а к губам алым слова колыбельной пристыли облыжно: «Обезлынили люди, как псы облезлые, вот и злыдни. Злы дни, когда души вылиняли…» И хлынули у всех слёзы – хныкали ханыги и дамы, красные от хны, а хмыри и хамы лишь хмыкали: хана, мол, ему – из полымя да в полынью! – и завернули Лыню в простыню, и – на кобылу. Сивую. Но смерть Лыни ознаменовала наступление его эпохи, которой он так и не дождался. С тех пор время в Чурлыне разделилось в точности с предложением учек. Оно окрасилось в зебру: полоска чура – полоска лыни, полоскачура – полоскалыни, пол оскачура – пол оскалыни… Да, так было. И так сплыло – истёрлось в памяти как мыло. Спасибо учкам! Это они копали историю до боли в головах, которые стали как чугун, раскалившись добела, но добыли правду, докопавшись до были.
Разные эпохи проходят в Чурлыне под разными девизами. Здесь их называют чурлыньками. Они развешены на домах, в магазинах, с ними чурлыньцы выходят на площади, чтобы убедиться, что все вокруг смотрят в одну сторону. Даже чурики и лыники. Хотя каждые из них и отворачиваются от девизов чужой эпохи. Вот типичные чурлыньки чурийской эпохи: «Чересчурная вычурность – чушь!», «Бурчи, бурчи – да зарабатывай харчи!», «Чурайся жать чужие ручки, раз имеешь чин поручик!». В чурийское время они повседневны как бонжур, журфикс или дежурство у умирающего, и повсеместны как абажуры, выброшенная кожура и игра в жмурки. Поручик – идеал чурийцев, символ их эпохи. Поэтому на заборах в это время можно увидеть античурийки, сочинённые каким-нибудь лыником – увы, в той же липучей, как чума, убогой, как чум, и прячущей чувства, как чуб лоб, удручающей чурийской терминологии – вроде «Поручик – чурбан!», «Чин подручного у поручика – чин с червоточиной» или «Бытия причина простовата – быть при чине просто вата!». Эти лыньки тянутся за эпохой чуризма, как ночь за путником. Или беспутная дочь за распутником. Так они бредут сквозь эпоху «чура», казалось, бесконечную, как пустыня, пока не утыкаются в стену, словно из-под земли выросшего времени «лыни», когда все вдруг отрекаются от прошлого, переименовывают столицу из Чурска в Лыньск, перестают чертыхаться, тыкать и втыкать шпильки. Во время «лыни» больше не затыкают рты, не затыкают за пояс, а больше каются – у, ты, каются! – восхищаются тогда чужеземцы, – запершись по каютам чурлыньского корабля, рассекающего пространство. Когда Хронос поворачивается в сторону «лыни», предоставляя «чуру» идти в другую сторону, хромые жрецы в хромовых сапогах охрипшими голосами хроников призывают в храмах хранить верность заветам Лыни, и не хорохориться. «Это – хворь! – проповедуют они. – Гони хворостиной этого хорька!» А хорошо слаженный хор распевает последние, те, что пристыли к алым губам, слова Лыни: «Обез-лынили лю-ди, как псы обле-злые, вот и злыдни. Злы дни, когда ду-ши вылиняли…» Каждый раз когда лыники собираются работать, объявляется некий Вай, уверяя, что он посланец от Лыни, и тогда все радостно кричат: «От Лыни Вай! От Лыни Вай!» Облынившиеся обитатели Чурлыни запускают все дела, повторяя одну и ту же «лыньку»: «Лучше сгинуть в лыни, чем рылом по полыни!» Однако долго так продолжаться не может, и все уже чувствуют, как с другой стороны веет холодом, означающим приближение «чура». И действительно, маятник вскоре качается в другую сторону, возвращая прошлые времена, и всё повторяется. Чур и лынь – это аверс и реверс одной монеты, неразделимые, как туда и сюда, они дополняют друг друга, как чёт и нечет, вершина и попасть, сталагмиты и сталактиты, они не могут существовать по отдельности, как правое и левое, полицейские и воры или правда и ложь. Чур и лынь – это тик и так в чурлыньских часах, их динь и дон, их вечный монотонный пульс. При этом возвращение ушедшей эпохи воспринимается чурлыньцами трагически. Его сравнивают с наступлением холодов, осени или зимы, с завыванием повторяя нараспев один и тот же стих:
«Вот пугало плугом по лугу плывёт
Всё в глупой луне
Пружиною ветер-кружавчик метёт
По всей Чурлыне».
Разделённое надвое время наложило отпечаток на чурлыньскую филологию. В эпоху «чура» торжествует чурийское наречие, во время «лыни» верх берёт лыньский диалект. На них ведут переговоры, пишут официальные бумаги, а их оппонентов временно загоняют в подполье. Они играют роль парий, недостойных произношения, выражаться на них считается нецензурным. Вот слова из лексикона рядового чурийца: «чудик с чуреком», «братское чувырло», «прыгнув с круч, превратился в сургуч» и т.д.
Словарный запас обычного лыника не менее богат, в него входят такие выражения как: «кол им, а не калым!», «и для алычи нужны клыки», «иные периллы сводят в могилы» («зато внутри могил не нужно перил!» – высмеивают лыников чурики), и т.д.
Также ясно, что, например, фраза, пестрящая «ч», «у» вместе с «ы» и «л», «Чуть не плачу и не рычу, но с улыбочкой жру алычу» имеет внечурлыньское происхождение, потому что не может иметь хождение ни при «чурах», ни при «лынях». Или же могла родиться до того, как Ахиллес догнал в Чурлыне черепаху. Ту самую из-за которой разгорелся сыр-бор, и появились «чуры» и «лыни», как плиты покрывшие чурлыньское время. Стихийно однако на их стыках снуют, словно свахи, стихи, «перекрёстыши», как называют их чурлыньцы, такие же неблагозвучные для их ушей, как «дрожь дрожжей», «вождь вожжей» или «дож дождей». В их восприятии они выглядят чем-то вроде «травмы трамвая», «грусти груздя» или «отрыжки от рыжика». Тем не менее известны целые поэмы, чурлынады-перекрёстыши, строки в которых путаются, как «порок пророка» и «пророк порока». Вот отрывок из чурлынады «Кошмары мошкары»:
Тары-бары про бары да про тары:
– Ну, татары…
– В тартарары.
Под тыры-пыры:
– В карманах дыры…
Он дрынь, дрынь и – вдрызг!
Она и прыг, и дрыг, как рысь, под лиры брызг.
А у него вдруг взбрык, он – ей: «Брысь!»
Она – на рык:
– Барыга! Рыжий!
Рот – арык!
Покрыл он:
– Грымза!
И на нары.
То ли рыгнул, то ли навзрыд.
Срывы стары, как татары –
Порывы в тартара-ра-ры.
Отгорели сыры-боры, но с той поры – за топоры.
О, кошмары! О, кошмары!
О, кошмары мошкары!
Это отрывок из «ры»-главы, а всего поэма насчитывает их двенадцать по количеству буквенных сочетаний между «чур» и «лынь». Правда, текст «уь»-главы утерян. Но и бог с ним. Он всё равно был не публикуем. В этом кратком путеводители по Чурлыне остановимся лучше на учках, биографии которых взяты из справочника «Кто есть кто в Чурлыне».
Лысый, как колено, но крепкий, как полено, Чурло-Мурло, известен тем, что, уловив момент очередного перехода от чура к лыни, поставил учкам проблему: «До чьей дочурки доходит, как до чурки?», которая поставила их на колени, и не решена, и вовсе не по лени, и поныне. Пухлый, как сноп, этот задумчивый сноб вечно смаковал булочки с маком или хрустел чурчхелой, бормоча под нос «бык», «бук», «бак», «бок», «бек», «бег», и так долго размышлял потом о бегущем быке, что путал его с белым бычком. Он слыл гением абсурда, на которого модны ссылки, но после своего знаменитого вопроса, поставленного ребром, ему самому пересчитали рёбра и отправили в ссылку. Там, в ссылке, на другой стороне Чурлыне, где Ахиллес варил черепаху, суп из которой стоил чурлыньцам столько черепов, он денно и нощно, в сутолоке дней, ссутулившись до боли суставов, записывал свои мысли. Запечатлённые – страховка от печи и тления – на каменных скрижалях, они составили два кодекса: «Арифметика слов» и «Основы словесной химии». Отталкиваясь от простых примеров: бал+бес=балбес, балагур – балаган=уран или чечетка+девица=чечевица+детка, он вводит в них понятия арифметических операций для словообразований. Среди множества слов им выделяются классы, для которых эти формальные операции могут являться синтаксическими правилами вывода. Таким образом, строится формальная логика Чурло-Мурло. Имея в виду семантическую нагрузку её элементов, он получает интересные результаты, связанные с возникающими под их воздействием ассоциациями. Однако перед смертью Чурло-Мурло разочаровался в своих трудах, оставив попытки пересчитать все чурлыньские слова. Отбросив зубило, которым вырубал их на камне, он пробормотал под нос: «Слов – как снов, а снов – как слов. Как игры снов, игра основ. Как игры слов, игра основ. А игры слов – игра ослов!». Зато его шурин Шуры-Муры, с которым они как шнурки на ботинке, был шулерски шустр. Он не отличал авокадо от адвоката, капители от канители и лампады от ламбады, зато различал шестьдесят шесть оттенков глагола «шебуршить». Когда он шуршал брошюрами со статьями шурина, шестерёнки в его мозгу крутились, со страшной скоростью, а полушария от напряжения бились одно об другое, но речи, в которые выливалось прочитанное, не журчали, как ручей, а были сбивчивы и туманны. «Не курлычьте журавли, не куролесьте куры, не курите коноплю, если вы не дуры, – причитал он с задумчивым видом. – Впрочем, пускай, раз курится, спускай курок на улице, главное – не скурвиться». А потом его речь переходила в бессвязное бормотанье. Как беременный нами стул вынашивает наши бренные туши, пока не разрешится бранью – скрипом, так и Шуры-Муры что-то вынашивал и вынашивал, но разрешался лишь выкидышем. Жалко бремя невыразимости! И жалко время, когда, гремя двумя-тремя словами, нарушаешь тишину пустыми звуками. Похоже, Шуры-Муры и сам это понимал, когда причитал: «Раз – невыразимость, два – “невыдворимость”, три – “невытрепимость”», перечисляя слагаемые своих чревовещаний, которые шли от «невытерпимости». Но в Чурлыне, как в чулане с чулком на голове, под которым превращаешься в чучело, когда любой шорох хорош. И где любой хорош шорох. И даже наоборот. А если и не шорох, и не хорош, то всё равно манит, как монета. К тому же запущенные в одну сторону пророчества Шуры-Муры, благодаря причудливой геометрии Чурлыни, возвращались с другой, обросшими, как бородой, новым, иногда противоположным, смыслом. И тогда его журили, как журналиста за «утки». Было назначено даже судебное жюри, но оно его оправдало, посчитав, что, к примеру, «ха-ха!» и без него очень часто оборачивается в «ах, ах…», а «хо-хо!» в «ох, ох…». Тщательный анализ явления фонетической трансформации провёл при этом Чурло-Мурло (вспомните его знаменитые словесные цепочки!)
О, читатель! Ты видишь, сколь различны учки! Но в одном они схожи, как точки, мочки или тапочки – они откровенны, как эти строчки, а души их открыты нараспашку – как форточки. Короче, как поётся в гимне учек: «Учки очкасты, они – соль любой касты!» И они с неодобрением смотрят на попытки их «очурлынивания», когда учек приравнивают к остальным обитателям страны. Чего нельзя сказать о недо, их противоположностях. Учки и недо несовместимы, как спорт и спирт, если учки и росли и развиты, в силу чего даже слегка гадливы, то недо – и недоросли и недоразвиты, в силу чего совсем недогадливы. Зато они сколько угодно способны нести чепуху. Процветающая в Чурлыне так называемая «лошадиная болезнь» – «пони-мания», которой одержимы учки развилась у недо в свой антипод – хроническое «недо-понимание». Недо гордятся, что составляют огромное большинство в Чурлыни. Они часто повторяют, что с ними бог. Да и бог с ними. В каждой стране хватает своих недо. О недо можно долго. Но не надо. Не до не недо! Из всех недо достопримечательные, пожалуй, только Шито-Крыто и Шиворот-Навыворот, которые достали всех примечательностью и тем, что на пару пускают в глаза пыль, колют глаза правдой и выпускают пар на первого встречного, превращая его в поперечного. При их приближении чурлыньцы, едва переведя дух, тревожно вздыхают: «Всё… будет Шито-Крыто» и «Ну всё… Шиворот-Навыворот» или даже: «Всё будет шито-крыто, но шиворот-навыворот». Им везде дают от ворот поворот, но с них, как с гусей вода. Ещё бы! Вот портрет Шито-Крыто в «на»-«вы» тонах: лоб – вывеска, а на ней закавыками «Иду на вы!», кавычками ввысь брови над глазами навыкате, словно у девки на выданье, подростка на выволочке или привычно выпивающего «навынос» до канавы. На вывихнутой вые кадык выпирает – хоть на выставку! – а на выдохе выкладывает: «Вы со мной лучше на вы!», так что перед ним все навытяжку, пока он сопли вытирает, смахивая в этот момент на выпь. Любит новые рубашки навыпуск, костюмы на вырост, которые носит навыворот по моде «взгляни на вытачки». Демонстрирует все навыки выскочки, рассчитывая на выносливость и своё «идунавыканье» – на выстрел не подойти!
Портрет же Шито-Крыто особенно непригляден в «ры»-технике: рыжий, морда прыщами изрыта, рот – дырка на старом корыте, нос – кочерыжкой, а буркалы – крыжовинки. Не рыцарь, но кочевряжится как барышня, и, как рыночный барыга, покрыт коростой корысти. Прыток, как крыса на крыше, и уместен, как грыжа у рысака. За глаза его зовут не иначе, как «Хрыч», «Хлыщ» и «Прощелыга». Чуть что – переходит на «ры». Есть подозрение, что перлы «Кошмары мошкары» – его пера. А о недо Шиворот-Навыворот недостоверно известно, что он автор короткой трагедии-палиндрома (привожу её целиком): «Гром! И… морг», а также полной свойственных всем недо недомолвок и недоразумений пьесы «За что кто за». Вот её заключительная сцена.
Закат. Зала. Запах жареного. Некто задрал голову. Зацепившись за люстру, висит Кто-то. Он задремал и слегка заговаривается.
Кто-то (спросонья): За образа…
Некто (угодливо): За оба раза? Или зараз?
Кто-то (сердито): Зараза! Ты был «за»?!
Некто (робко): Я «за» не мог…
Кто-то (отходчиво): Ты занемог? А он как?
Некто (обиженно): Да ну его! За…
Кто-то (растроганно): Да? Ну егоза!
Некто (шёпотом доносчика): Они не «за».
Кто-то (гневно): Они не «за»? Весь мир «за»! И сам мирза! А они мерза…
Некто (опасливо перебивая): Зато те «за».
Кто-то (успокаиваясь): Хорошо, хоть теза. А антитеза?
Некто пожимает плечами.
Кто-то (после молчания): Она как? За?
Некто (покачивая головой): За… но… за…
Кто-то (выносит приговор): Заноза! А он-то? Он-то «за»?
Некто (мнётся): Он… «за»… Ну, да…
Кто-то (задумчиво): Да, он зануда. Но – «за»! А вы ли «за»?
Некто (заикаясь): Кому… кому мне вылиза…
Кто-то (нетерпеливо): А вы ли «за»?
Некто (облегчённо): О, да! Выли «за», пока слеза…
Кто-то (слезая): Тогда пока. Слеза…
Занавес. Голос Кого-то из-за занавеса: «А я-то за-а-а?...»

За недостатком иных заслуг у недо можно отметить их патологическое чистолюбие, они просто чистюли, и честно отметить их плотность. Особенно этим отличаются недо Трога, недо Тёпа и недо Суг, который склонен также к недомоганию от недоедания. Но добропорядочные чурлыньцы неодобрительно отзываются о недо. «Он – недо… бр!» – морщатся они и, чтобы не встречаться с ними, переходят на другую сторону. Откуда больше не возвращаются. Потому что Чурлынь – это дорога с односторонним движением. О, небо! Вот и всё о недо. К тому же мои краткие записи совсем недостаточны для этого, и, греша недочётами, напоминают о недо, как заводь о заводе, как ода об о, да! И вообще, перескакивая с пятое на десятое, я дал весьма пространное представление о странной стране, где пространство астральное, а время – странница – одно слово Чурлынь! – похоже, больше о ней скажет пустая страница, к которой эти записи можно приложить как пост скриптум – просто скрипнул…

1988 – 2015 г.г.