Она смотрела в умное, красивое и любимое лицо отца, не поменявшего сейчас своего обычного, и обожаемого ею выражения легкого превосходства и пренебрежения ситуацией. Она смотрела и у нее физически скручивались кишки, а что-то неопределенное, находящееся вероятно между ними внутри замирало от мысли, какой удар она, сама желая этого меньше всего, сейчас нанесет ему.
В самой безвыходной ситуации, а таких набралось немало за ее жизнь, ее спасением было услышать голос отца, неторопливо и размеренно говорящий: "Понятно... Давай посмотрим, что с этим можно сделать". За этим всегда следовало осязаемое облегчение- получение прощения без церемоний, без унижений, и уверенность, святая уверенность, что папа все разрешит и что - она клянется себе- это последний раз...
- Что?- папа улыбался, будто ожидая, что она сообщит ему о приятном сюрпризе: она не приезжала несколько дней, в разговорах по телефону была очень кратка и обещала, что непременно все объяснит потом. Она обманула его, а он, всегда и во всем такой проницательный, был бессилен определить обман- он раз и навсегда отключил все сенсоры настороженности — дочь он любил без условий.
...Опять ей снился ее первый дом, в который ее принесли после рождения. Как всегда в ее снах, он был в ремонте, его фасад был закрыт строительными лесами; лестницы внутренние, широкие, с мраморными ступенями в каплях- ляпах белой и розовой краски; по ним неспешно, но деловито поднимался и спускался люд в рабочей одежде, вглядываясь в нее, рассматривая пристально.
И опять она чувствовала опасность его сноса, не потому, что дом плохой или там... не добротный, или старый, а потому, что опять, ей казалось, она теряет точку опоры: кто-то, или что-то злое, хочет уничтожить ее дом, куда она приходила уже не по своей воле, свободная от внешнего воздействия жизни и зависимая от внутреннего.
Незнакомые, приторно - дружелюбные люди, живущие в доме, во сне, пригласили ее в комнаты- вернее в большую одну. Они спросили узнает ли она их. Сначала ей показалось, что она вспомнила эти комнату, собственно раньше их было две: перегородка делила ее на гостиную и спальню. Она удивилась: они слишком малы, и поспешила укорить свою память, хранящую их грандиозные размеры и объем - лишь детское восторженное впечатление. Но, нет- запах тепла: сухого тепла толстых стен и дубового паркета, защищающий от всего ... был не тот же.
А раз она не ошибалась в этом- не ошибалась и ни в чем другом. Нет, это были не те комнаты. Ее- те, в которых она жила, располагались дальше по коридору, около огромной кухни. Игнорируя недовольные лица дружелюбных людей, она выглянула в коридор, более похожий на галерею из- за уходящих куда-то вниз, тонущих в розово-белой взвесь пыли лестниц в его центре , и посмотрела в сторону кухни.
На ее месте она увидела лишь серую и бесконечно высокую стену и небольшое окно ( оно было почти как амбразура- маленькое и узкое, рядом с дверью, ведущей на « черную лестницу»). Через толстую строительную пленку, выполняющую роль занавеси, расфокусировано- небрежно поступал солнечный свет - так, впрочем, и должно сиять царственное в окно старого дома : красуясь своей несравненностью, и не парясь высвечивать пару -тройку или сколько там нажили люди, никчемно-суетных деталей и дорогих сердцу безделушек…
- Папа, ну что ты, я бы никогда…
...К четырнадцати годам она прочла столько романов французских и английских писателей, сколько было в домашней библиотеке. У нее ушел год на чтение этих книг.
Это был год в состоянии блаженного запоя. Родственники обеспокоились ее страстью... Страсть должна вызывать беспокойство, как же иначе! Страсть похожа на неотвратимую и безудержную природу, лавину, механизмы действия которой так примитивны, что с ними невозможно договориться: конвульсивные аберрации души — физиологические погрешности того, у чего нет физиологии!
Так вот, обеспокоенные ее страстью, или на самом деле, ее внешним видом, в котором не было и намека на томную бледность и покраснения глаз или синяков под ними от бессонных ночей, проведенных за книгами, а цвела лишь загадочная и сочная улыбка на румяном лице, которая делала решительно лишним воззвания к здоровому образу жизни, родственники без объяснений вернули ее в лоно «режима»: теперь она отправлялась спать в девять вечера и после этого часа ей запрещали включать в комнате свет.
Большая девочка никогда не шла на открытые конфликты, у нее были свои методы, например, на этот случай, у нее был припасен карманный фонарик, подаренный двоюродным братом. Собственно, это был даже не подарок- это был выигрыш в непонятно какую игру.
Брат, мальчишка упитанный до неприличной плотности тела, младше ее на пару лет, открыв какой-то военный журнал с картинками, тыкая в изображение пальцем и задирая голову вверх знаком «Помню наизусть!»», называл буквенные и цифровые маркировки пушек, танков и еще каких-то орудий с целью поразить ее, видимо. Щеголял.
Хотя, знать такие вещи для мальчишки было практически обязательно: Главная война двадцатого века закончилась так недавно, сравнительно с историческими масштабами, что вроде она еще и где-то шла, в умах пришедших живыми с войны- уж точна шла еще, и необходимость разбираться в таких вещах мальчикам просто витала в воздухе.
Не то, что бы разумеется, но так уж сложилось , что среди своих подруг — сверстниц мальчико-девочкового пола, она была определенно девочкой: не питала нежности к лазанию через заборы, дракам и прочим подобным вещам, и о маркировках орудий не знала ничего. Но в книгах, которые она прочла к этому времени, утверждалось, что в споре выигрывает не тот, кто знает лучше, а тот, у кого лучше подвешен язык.
Убедить брата в том, что в журнале- самая фигня, а вот орудия и маркировки какие знает она — это что-то необыкновенное, было делом пары минут. Ее понесло с места в карьер, а он вытаращился на нее. В его глазах удивление сменилось почитанием и даже восторгом, и когда в ответ на его желание записать, запомнить названия всех этих псевдоорудий и другой военной техники, она вперив долгий взгляд в загадочное «невочто», сказала : «Ну ты же понимаешь...не все стоит записывать!» - брат был удовлетворен вполне: пот выступил на его лице, глаза его налились и засветились хищным светом осознания тайны.
Ее приз- фонарик был тяжеленьким, железным, зеленая краска на нем была ободрана, а то, что он настоящий, «с войны», брат конечно соврал -
цветочки обоев и тупая голость стен, уходящая в потолки «сталинки» его родителей проросли в его нутро раньше, чем он смог осознать это.
Позже, когда он повзрослел, она делала несколько попыток треснуть его по башке (выбрав этот орган как наименее защищенный его железными мышцам), что бы он выблевал эти стены в цветочек из себя, но они крепко в нем засели.
Аминь - нельзя останавливаться, когда непонятно чем закончится повествование книги- фонарик исправно нес службу.
….Да что ж так крутит -то внутри, дыхание даже сбивается. Под папиным взглядом всегда одно и тоже, когда...соврать надо, и даже если в благих целях
- Пап, клянусь, ничего особенного и все — только хорошее....