СТАТУЯ
- Вера, Вера, не заходи сюда! Я – голый! – так кричал плюгавенький мужичонка, пытаясь поймать ногой вторую штанину, а руку засунуть в рукав рубахи.
- Голый? – послышался грубый женский голос из прихожей. – Ну и чо? Чо я, голых мужиков, что ли, не видела?
Вера захохотала раскатисто и смачно.
- Подумаш, - добродушно проговорила она. – Есть там на чё смотреть-то, крендель, блин, с маком!
Вера протопала в кухню и взвалила сумку с продуктами на стол. Она поодиночке вынимала булки, курицу, пакет с яблоками и все это осматривала со всех сторон, взвешивала на руке и что-то шептала, закатив глаза к потолку. Наверное, считала, насколько ее надули на рынке.
В проёме кухонной двери показался заспанный мужичонка – маленький, рыжий, веснушчатый, с неуверенными глазами. Он с глубоким подобострастием посмотрел на Веру – огромную красномордую тётку с кирпичными щеками, прошел на цыпочках к окошку и бесшумно сел на табурет, ровно поставив ноги, и, сложив руки на коленях, словно египетский фараон.
Вера кинула на него мимолетный взгляд, быстро растерзала ножом сырую курицу и бросила ее в кастрюлю.
- Жрать небось хочешь? – ехидно спросила она. – Знамо хочешь.
- Как не хотеть-то! – улыбаясь, проговорил мужичонка, проглатывая слюни. – Со вчерашнего дня не емши.
Вера, огромная баба гигантского роста, здоровая и сильная, как гренадёр, гремела кастрюлями. Найдя самую маленькую, она налила туда воды прямо из-под крана, сунула в холодную воду перловку и, шмыгая носом, заявила:
- Ты к моей курице не прилаживайся. Я тебя прикармливать тута не собираюся. Перловку тебе сварю с чайной колбасой. Нажрёшься и опять ведь айда – в странствия? Горе ты моё, непросыхающее!
- Да я и не прилаживаюсь, Вера, - смиренно проговорил мужичонка и пуговка его носа при этом слегка покраснела от приятного ожидания, а глаза заслезились.
– Я, Верунь, - сказал он, – и не собираюсь тебе навязываться. Знаю, что не подарок. Я, так сказать, разова тута. Мне бы тока перехватиться чуток, а тама-а …
- Чего у тебя тама? – Вера уставилась на мужичонку выпуклыми навылупку глазами с черной жирной подводкой. Ожидая ответа, она на миг окаменела и это придало ее вопросу определенный вес.
- Тама.., - мужичок помедлил, – тама, Вера, свобода. Хорошо у тебя, Верунь, а там, на свободе все ж лучше. И голодно, и холодно, а всё лучше.
- Ишь ты, - возмутилась тётка. – В холоде и голоде ему, видите ли, лучше! Да ты глянь на себя токо, на харю на свою мерзкую!
- А чё? – мужичок заморгал рыжими ресницами и вытянул тощий торс. – Я, Вера, не хуже других. Я, Верунь, себя блюду.
- Блюдё-ёт он, - усмехнулась Вера, - блюдун, блин.
- У меня, Вера, теперь всё по-другому будет. Я, Вера, уж окончательно пить бросил, - торопливо продолжал мужичонка. – Полгода уж, как язва схватила. Я, Вера, теперь совсем не пью, ни-ни. Я, Верунь, теперь другим делом занят. Я теперь при делах, - мужичонка порозовел и его губы начали разъезжаться в неудержимо сияющей в улыбке.
- Ишь, лыбится он, - подозрительно бросила Вера, быстро размешивая начавшую пригорать кашу. – Чё лыбишься-то, малахольный?
Мужичок чинно выровнялся на табурете и робко положил ногу на ногу. Локоть левой руки он осторожно поставил на стол и тут же убрал, заметив недовольный взгляд Веры.
- Я, Вера, - сказал мужичок, – себя делаю теперь. Инставляцию представляю. Я, Вера, деньги теперь получаю. Я, Вера, теперь богатый человек стал.
Вера замерла с ложкой наперевес, потом отставила кастрюлю и всей огромной массой двинулась на мужичонку.
- Ты чё задумал, паразит? – угрожающе спросила она. – Ты это чёй-то опять удумал, скатина? Это чем это ты теперя занимашься?
Рыжий мужичонка робко снял ногу с колена и снова сел на табурете, как египетский фараон. Он поднял свои рыжие бровки и сложил губы дудочкой.
- Вера, Верунчик, - прошептал он скороговоркой. – Это, Вера, ничего. Искусство, Вера. Деньги плотют. Ба-альшие…
- Да ты ж дурак! – заорала Вера. – Ты ж алконавт. За что там тебе деньги… Ты ж лодырь. Ты ж дня не рабатывал с тех пор, как я тебя из грязи выташшила. А ну, зараза, рассказывай! – она схватила мужичонку за шиворот и поволокла его в комнату. Толкнув его на диван, она нависла над ним, как каменная глыба.
- Ну, зар-раза, - заорала она зычным голосом, - выкладывай всё, аблизьяна ты зелёная! Попрыгун выпендрюжный! Всю-то молодось ты маю заел, гад ползучи-ий, ирод окаянны-ый, паразит, мер-рзавец! Говори, сволочь – во что снова вляпался?
* * *
Мужичонка был вериным «бывшим». Они уже три года как не жили вместе, но иногда он заявлялся смиренный, тихий, задумчивый, в истлевшей одежонке и просил его приютить. «Перехватиться» - как он говорил. Обычно он приходил, когда с ним что-нибудь случалось, но всегда вёл себя так деликатно, так обходительно, что у Веры не хватало духу выставить его за дверь. Принимала, откармливала, лечила, выхаживала, а потом он снова уходил в никуда и так всегда.
Однажды его привела милиция и потребовала за него поручиться и опознать его личность. В переходе какая-то старуха приняла его за вора, который тиснул ее кошелек. Старуха закричала и мёртвой хваткой вцепилась в первого попавшегося из тех, кто находился рядом с ней в толпе. Под руку попался перепуганный насмерть рыжий мужичонка. Он что-то залепетал, но и пикнуть не успел, как на него сзади налег огромный верзила, заломив руки за спину. Старуха суетливо обыскала мужичонку, но кошелька своего не нашла. Толпа, собравшаяся вокруг, галдела, глядя на то, как ловят вора. Старуха поняв, что кошелька ей больше не видеть, как своих ушей, громко взвыла и, обращаясь к толпе, закричала, что сама видела, как этот рыжий деньги передал другому, а тот взял кошелёк убежал.
Рыжий мужичонка так и стоял, смиренно согнувшись в три погибели, и, отдавшись на волю обступивших его людей, до самого прихода милиции. Полицейские взглянули на детское личико «вора» с заломленными руками, опросили для порядка «свидетелей» и привезли его к Вере.
- Мой, мой, - заголосила Вера, увидев несчастного «бывшего». Она схватила его в охапку и прижала к своему огромному сердцу. – Это муж мой окаянный. Подтверждаю!
Полицейские ушли, а Вера, размахнувшись, с наслаждением влепила несчастному «бывшему» оплеуху.
- Вера, - заплакал он. – За что?
Глядя на него, на его тощую жалкую фигурку, на опущенные покатые плечики, Веру вдруг скрутила такая лютая жалость, что она уже от этой жалости дала мужичонке еще одну оплеуху, села на пол и завыла трубным страшным голосом, прислонившись к стене.
Мужичонка тихохонько, бочком придвинулся к ней и, несмотря на то, что уши и щеки у него горели багровым пламенем, стал часто-часто гладить мощный стриженый затылок гигантской жены своей маленькой детской ладошкой, повторяя:
- Не надо, Верунь! Тихо, тихо, тихо. Всё пройдет, всё пройдет.
Слёзы из его глаз часто, словно горошины, скатывались в такт его словам. Вера взвыла еще горше, обхватила своими большими красными руками мужичёнково хлипкое тельце и прижала к мощной груди, как обиженного ребенка.
- Горе моё-о, плакала она. – Что ж ты сердце-то моё рвешь! Что ж ты жалкий-то такой?
- Ничего, Верунь, - бормотал мужичонка, задыхаясь в пышной груди Веры. – Ничего, ничего. Люди всякие бывают…
* * *
Потом его раз притащили бездыханного дружки-алкоголики. Позвонили в домофон и оставили у подъезда, истекающего кровью. На голове у него была огромная рана. Вера затащила его к себе, причитая и подвывая. Ох, сколько ж слез она тогда над ним вылила. Еле отходила. Если б не она - конец бы ему.
Вылечившись, он тут же напился на свободе и попал под машину. И снова Вера ходила за ним, в хорошую больницу устраивала, операцию оплачивала. Но не успел он выйти из больницы, как снова запил и пил по-черному до тех пор, пока у него не открылась язва. Тут уж он сам приполз и прохрипел: «Верунь, умираю!» И снова лечила его Вера, проклиная свою несчастную долю. Держала его на диете, выкармливала. Вылечила. И опять его понесла нелёгкая. И ведь не гнала. Сам уходил.
- Я, Вера, - говорил он жене, - не хочу быть тебе в тяжесть. Я, Верунь, человек слабый, неблагонадежный.
Вера его по-своему любила. Не столько как мужа, сколько как ребенка своего. И ненавидела его люто при этом. Иначе, как «извергом» и «паразитом» не называла. Правду говоря, он и не настаивал, чтобы его по имени называли. Да и забыл уж он свое имя. Все в округе называли его то «рыжим», то «блаженным» а жена – «извергом», «заразой», а иногда - «скатиной».
Сама Вера считала, что муж ее впал в детство по своей умственной слабости. А умственная слабость у него началась по причине «стреса», который настиг его однажды на вокзале.
- Он у меня из детства никак не вылезет, - говорила она соседям. – Ему, вишь, свобода нужна. Он, вишь, дома жить никак не может. Ему всегда блудить где-то надо!
* * *
К «блуду» «изверг» и правда испытывал большую склонность. Был он нетребователен к людям и всех любил - поэтому и называли его «блаженным». На бутылку он обычно зарабатывал нищенством. Другие нищие его не трогали и не прогоняли, почитали «малость тронутым».
Это был добрый человечек без царя в голове. Он походил на сухой желтый, осенний лист, который гонит ветер. Не было у него ни силы, ни воли, ни направления. Временами на него что-то «находило», словно подхватывал его шальной ветер и он торопливо шел в неизвестном направлении. Когда знакомые останавливали его и спрашивали, куда он направляется, мужичонка начинал скороговоркой что-то путано лепетать, неуклюже жестикулируя, и, стесняясь. Потом уставал, запутывался, тосковал и смущенно замолкал. Взгляд туманился, глаза светлели, уходили куда-то внутрь и он, оборвав свою тихую речь на полуслове, забыв о собеседнике, устремлялся в неизведанную даль, словно слепой.
- И правда – блаженный, - говорили люди, глядя ему вслед, и, хихикая над его заплетающейся походкой.
- Сколько его помню, - говорила Вера, - всегда он таким был. Прибился ко мне в магазине, прижался к ноге, как щенок. Стоит и смотрит, а у самого слезы так из глаз и текут, так и текут. Я глянула, человек-то приличный, только обтерханный очень. Ну, - думаю, случилось чего с ним, всякое бывает. Дала ему колбасы. Он дрожащими руками схватил, ест и плачет, ест и плачет.
В этом месте у Веры из глаз выкатывались крупные мутные слезы и она начинала громко всхлипывать, сморкаясь в маленький носовой платочек. Это воспоминание было для нее непереносимым.
- Жалость-то меня и сморила, - говорила она, икая. – Взяла я его за шкирку, как котенка паршивого, отпоила молоком, отмыла, справила, в постель уложила. Не гнала. А он возьми, да уйди! – в этом месте Вера начинала лютовать и глаза ее выкатывались от возмущения.
- Главно, - с нажимом говорила она, - через неделю, как заселился и ушел. Записку оставил на столе. Ой! – Вера прикладывала широкую ладонь к глубокому вырезу. – Ой, как помню я эти его каракули чертовы. «Я, - написал изверг в записке, - очень тебя люблю и даже обожаю, Вера! Но свободу я, оказывается, люблю всё ж больше, чем тебя. Прости меня!» И вот месяц его нет, второй, третий. А через полгода он, - здрасьте, - и является!
Вера начинала плакать и ее слезы капали на плечи, на шею, уходя в глубокий вырез платья.
* * *
Вера была немолода. Ей исполнилось 46 лет. Работала она продавцом в магазине «шаговой доступности». Во дворе ее все знали и называли «Верой из сберкассы», потому что прежде на месте её магазина помещался филиал сбербанка. Знали и ее беспутного «гражданского мужа», который каждые три месяца заявлялся к вериному магазину.
Он никогда нигде не работал. Шатался по помойкам вместе с другими бомжами и позорил Веру. Когда-то был он бухгалтером в городе Ярославле, но однажды, приехав в Москву в командировку, он потерял большую сумму казенных денег. Возвращаться побоялся и с тех пор «был в бегах».
Но никто его не искал. Давно уж это было. Лет пятнадцать назад. Да и с деньгами такие случаи в перестройку часто случались. Поедет человек чего-нибудь покупать в другой город, да и сгинет с кассой. Родные поплачут-поплачут об нем, а потом забудут. Да и сослуживцы тоже… плюнут, обматерят и снова жить можно. Вот и все дела. Милиция на такие кражи в те годы и внимания-то не обращала – понимала, что страна занимается «первоначальным накоплением капитала».
Но мужичонка из-за пропажи денег так перепугался, что спятил на всю жизнь. Тогда-то у него и появился ужас перед жизнью, который не отпускал его ни на миг. Ему всегда надо было куда-нибудь бежать и потому жил он без документов, где придется и имени своего никому не говорил. Вере, правда, передал под большим секретом, но просил никогда не называть его этим именем. Она и не называла, потому как имела сердце против «изверга». А тот все куда-то бежал и где-то мыкался.
- Чё те дома-то не живецца? – говорила ему Вера. – Ведь и работать-то тебя не заставляю. Сиди себе тихохонько на диване, да в телевизор смотри. И мне всё легче – будто и муж дома. А ты…
- Нет, Верунь, - говорил мужичонка. – Мыкаться мне, Вера, надо. Грех свой тяжкий искупать…
- Да ладно бы потратил деньги, - всхлипывала Вера, - а то ведь обокрали его на вокзале!
* * *
У «Ирода» вошло в привычку скитаться, «заметать следы» и менять «места проживания». Но потом им овладел дух странствий и он забыл и о пропавших деньгах, и о своем ужасе. Ужас оставил его и с тех пор ничто не терзало и не смущало его смиренную душу. Он стал счастливым человеком. Бесцельно шатаясь по улицам, окрестным паркам и дворам, он смотрел на мир светлыми глазами и с лица его не сходила наивная, детская улыбка.
Ему еще не было пятидесяти лет, а макушка его уже облезла, хотя по бокам еще кудрявились оборками полуседые кудри. Рот его зарос жиденькой бороденкой, а круглое личико сияло ангельской кротостью и божественным смирением.
В парке на скамейке он сидел скромно, торжественно и чинно, как во храме. Весной он слушал пение птиц и разговаривал с ними, как Франциск Ассизский. Он подходил к деревьям и вел с ними долгие задушевные беседы. Его навещали белки и окрестные собаки, и для всех он находил доброе жалостливое слово.
Он гладил землю и слушал шелест листьев летом, а зимой, глядя на падающий снег, слушал свою внутреннюю незамысловатую музыку. Ему никогда не было ни жарко, ни холодно – природа словно голубила его, охраняя от человеческих переживаний и немощей. И, если жизнь не прижимала его к стенке, он благословлял каждое ее проявление.
В природе он видел какую-то особенную красоту и внутреннюю гармонию. Он и Веру любил так же, как природу. Да Вера и была природой – то ласковой, то сердитой, но всегда любящей. Когда ему становилось невмоготу – ноги сами несли его к Вере, у которой он всегда находил приют и суровую ласку. И, казалось, не было пределов его изумлению и восторгу перед миром, устроенным так удивительно и прекрасно. И не было пределов его любви к людям, которые все были для него детьми, - порой неразумными и заблуждающимися, но неизменно добрыми.
* * *
Он полагал свою жизнь удавшейся. Особенно сейчас, когда она так удивительно позаботилась о нем – малозначительном человеке. Жизнь не просто позаботилась, но изловчилась так позаботиться, что он не мог отказаться от этого «подарка» и принял его всем сердцем. Вот он и к Вере пришел, чтобы поделиться своей великой радостью и удивлением.
- Я, - сказал мужичонка торжественно, - теперь в искусстве тела!
- Чего-о-о?!! – испуганно заорала Вера. – Чего ты мелешь, ирод?
- Тихо, Вера, тихо, - залепетал мужичок. – Я, Вера, теперь тело свое демонстрирую. Стою, то ись, напрочь голый… Весь. А люди на меня смотрют!
Вера от неожиданности открыла рот, хлопнулась на диван и прижала руку к груди.
- Гос-споди, - прошептала она, - я так и знала. Неуж в стриптиз устроился? Да кому ты тама нужен? Разве для извращенцев, да для маньяков сексуальных!
- Нет, Вера, – мужичонка улыбнулся и широко повел ладонью вокруг себя. – Я, Вера, стою на высоком месте вот так…
Он торжественно встал, выпрямился, руки отвел немного в стороны, правой ногой шагнул вперед и улыбнулся, глядя на люстру. Вера смотрела на него, как зачарованная. Наконец, она пришла в себя:
- Вота дурак-то! Ну, и дура-ак! – воскликнула она.
Но мужичонка не обратил внимания на ее слова. Он засунул руку в карман штанов, достал оттуда толстую пачку евро и аккуратно положил Вере на колени.
- Вот, Верунь, - сказал он. – Это я за месяц заработал. Я еще заработаю. Всё тебе отдам, Вера – за доброту твою и ласку. А мне ничего не надо…
Он снова сел на диван, сложив руки между колен. Вера едва пришла в себя.
- Ты что, украл? – обмирая, спросила она.
- Нет, нет! – запротестовал мужичонка. – Они увидели меня в парке. Я на скамейке сидел и птиц слушал в аллее. Они мне и говорят: «Тебе всё равно, где сидеть – так ты приходи к нам. Мы тебе деньги платить будем. Много».
Он проглотил слюну и улыбнулся.
- У нас, - говорят, - как раз такого, как ты надо. Блаженного, - мужичонка хихикнул добродушно и продолжал. – Я сначала не хотел. Они долго-долго уговаривали, а потом я согласился.
- Да кто они-то? – спросила Вера испуганно?
- А кто их знает, - беспечно отозвался мужичок. – Просто люди иностранные. Привели они меня в большой дом, поставили, всё рассказали и с тех пор я там стою. Уж месяц.
Вера смотрела на «бывшего» боком, поджав губы, как на сумасшедшего.
- Это, - снова заговорил он, - там вроде музея фигур. Только все фигуры живые и голые. Значит, символ человека в процессе. Так мне сказали.
- В чём? – переспросила Вера.
- В процессе, - терпеливо повторил мужичок. – Вот я и стою…
- Совсем голый? – Вера прижала ладонь ко рту.
- А что ж, - отозвался мужичонка. – Это ж природа. Я и есть природа.
- Да уж, - согласилась Вера, вредно сложив губки. – Природа.
Мужичок загадочно посмотрел вдаль и взгляд его уплыл. Он вдруг застыл, словно неживой. Даже веки его не моргали. Вера испугалась.
- Эй, - тихо позвала она, касаясь «бывшего» одним пальцем. – Чё ты? Уснул что-ль?
Мужичок вздрогнул от неожиданности и испуганно посмотрел на Веру.
- Это ничего, - смиренно проговорил он. – Со мной теперь иногда так бывает. Бывало, стоишь, да и уплывешь куда-то. Далеко-о-о… И хорошо, радостно. Света вокруг много, трава. Ветер. Далеко видать. Душа поет, крыльями машет, - мужичонка засмеялся тихо и радостно. – Вот оно – счастье!
Вера прослезилась от чувств и покачала головой:
- Ох, Василий, - сказала она жалостливо, впервые за много лет назвав его по имени, - совсем ты у меня тронешься со своими прес-тавлениями!
Мужичок опять вздрогнул, услышав полузабытое имя и покосился на жену. Он вдруг некстати вспомнил, что его, действительно, зовут Василий.
- Как странно, Вера, - сказал он печально. – Вот ты меня по имени назвала. А я тут всё думал: как же меня звали-то? Ты вот помнишь, а я забыл.
- Горе ты мое, - заплакала Вера, прижимая к себе маленького человечка. – Жалкий ты мой.
Василий сморщился от крепких объятий жены и тоже зашмыгал носом. Так они и сидели долго-долго, качались и гладили друг друга. Вера гладила Василия по лысине, а Василий Веру по плечу.
* * *
На другой день Василий торжественно повел жену на «инставляцию». К удивлению Веры, ее беспрекословно пропустили без билета в огромное здание с широким блестящим холлом и переливающимся потолком. Контролёрша отвела её в «гостиную» и, посадив в кресло, вежливо попросила обождать. Там она терпеливо просидела ровно час, озираясь по сторонам, и, изучая плакаты, развешенные по стенам. Особенно долго она смотрела на картину, висевшую напротив. На нем была изображена большая женщина с черными волосами и пронзительными глазами. Над ее головой большими буквами было написано непонятное слово «ТОТА». Были и другие плакаты, на которых были изображены всякие голые люди в разных позах, но Василия среди них Вера не обнаружила. Она подошла к одному плакату, приблизила к нему свои глаза и, прижав платочек ко рту, уважительно сказала: «Иш ты…»
Через час в «гостиную» вошел красивый мужчина в костюме, похожий на манекена, и, улыбнувшись, сказал какое-то нерусское слово. Жестом он показал на дверь. Вера поняла, что пора выметаться.
Человек подозвал, стоявшую в зале, заполненном людьми, светловолосую девушку, что-то сказал ей и ушел. Девушка кивнула Вере и проговорила на чистом русском языке: «Пойдемте, я вас провожу…» И они пошли. По дороге Вера спросила девушку, указывая на огромные залы, через которые они проходили, - что это такое?
- Это перформанс! –отозвалась она, но, заметив испуганный верин взгляд, пояснила, - ну, это выставка такая, где символически демонстрируется жизненный процесс в его различных проявлениях.
- А-а, - выдохнула Вера, хотя ничегошеньки не поняла. Девушка остановилась около широкой колонны и велела смотреть вправо. Вера так и сделала. Повернув голову, она обомлела от неожиданности: на широкой платформе совершенно голый стоял Василий в той самой позе, которую он демонстрировал Вере дома. У него была всклокоченная борода и радостный взгляд идиота.
Вера, высунувшаяся было из-за колонны, снова за нее спряталась. Она во все глаза смотрела на Василия. Около него пели птицы и играла тихая, нежная музыка. Люди с фотоаппаратами останавливались возле его платформы, смотрели и переговаривались. Потом пришли другие люди - с телекамерами и начали снимать Василия со всех сторон.
Музыка всё играла. Василий стоял неподвижно и ни один мускул не дергался на его теле. Так же неподвижно стояла за колонной и Вера, застыв вместе с Василием в напряженной позе. Она страшно боялась, что он что-нибудь выкинет, опозорит ее и их вместе выгонят из этого просторного сияющего зала, где, словно деревья в лесу, стояли другие такие же неподвижные и голые люди. Посетители их тоже рассматривали, снимали, словно это были египетские мумии. Но на Василия все же смотрели больше, чем на других и снимали его больше. Вера с гордостью это отметила. Около него всё время сновали проворные люди с камерами и фотоаппаратами, а Василий сиял улыбкой в свете вспышек, похожий на памятник космонавту Гагарину, устремленному в небо.
* * *
Вечером Вера, с трудом разогнув поясницу, торжественно привела мужа домой и накормила вареной курицей. Но Василий ел мало. Он только улыбался, жмурился, как кот и чашка за чашкой выпил литр чаю. У Веры разламывалось тело от неподвижного стояния в напряженной позе, но она все же отмочила Василия в ванне, как следует натерла мочалкой и посадила на диван на белые простыни.
Василий сидел на постели светлый, радостный, в золотистом венчике закудрявившихся легких волос, улыбаясь чему-то своему. Вера уже легла и погасила свет, а он всё сидел. Наконец, она, кряхтя, слезла со своей взбитой постели и подошла к дивану. Она одним привычным движением закинула ноги Василия на сиденье, повернула его лицом к спинке, накрыла одеялом, - после чего он тут же затих.
* * *
На другой день после работы Вера снова пришла в странный музей, где Василий стоял на постаменте и снова с обожанием она смотрела на него из-за колонны. На этот раз она не так боялась, что он «опростоволосится».
Так шли дни за днями. Вера уже начала привыкать к необычной работе мужа. Она уже не провожала его в музей, но встречала с радостью и благоговением.
Но в одно из воскресений, приготовив ужин, Вера снова пришла в музей «посмотреть на свово». Остановившись за колонной, она стала наблюдать за посетителями выставки. В этот день народу было больше, чем обычно. Вера стояла так долго, что ей даже скучно стало и захотелось есть. Она подумала, что надо бы найти какой-нибудь закуток, чтобы съесть припасенную колбасу – уж больно она чесноком воняла.
Вера оглянулась по сторонам и увидела нишу у окна. Но не успела она протиснуться в эту нишу, как услышала, что по залу пронесся какой-то вздох. Словно все люди, находящиеся в зале разом выдохнули: «Ах-х-х!» Вера взглянула на Василия и не увидела его из-за толпы людей, сгрудившихся вокруг него. Она смогла разглядеть только его лохматую голову с радостной идиотской улыбкой. А, между тем, гул все нарастал, переходя в рёв. Послышались отдельные возгласы, крики. Все вдруг побежали со всех сторон к тому месту, где стоял Василий. Вера увидела, что голова Василия начала медленно подниматься над толпой и она подумала, что это поднимается его постамент. Василий поднимался все выше и выше, не меняя своей позы, а народ кричал все громче и истеричнее.
Василий возносился над толпой, словно статуя, которую тащил кверху подъемный кран. Но крана не было. Вера увидела, как над головами толпы проплыли ноги Василия… Постамента под ними тоже не было. Он остался внизу. Толпа выла, визжала и бесновалась, а Василий медленно воспарял к потолку. Веру охватил ужас. Она начала истово молиться. Ей казалось, что вот теперь её «блаженный» Василий и ахнется о зеркальный пол со страху, и она молила Бога защитить его.
А Василий, всё так же улыбаясь, всплывал всё выше и выше, пока не оказался под потолком. Там он и остался висеть, словно воздушный шарик. Весь день бесновался народ, приходили какие-то важные люди, - все удивлялись и говорили: «Это невозможно!» А другие восторженно кричали: «Значит, бывает! Это – левитация!»
После закрытия выставки приехала специальная машина с лестницей и люлькой и Василия стали ловить, как воздушный шар. Но он не давался. Выскальзывал из рук спасателей. Наконец, его поймали за ногу, притянули к люльке, но он всё взлетал. Человек в люльке поднялся еще выше, обхватил Василия за пояс рукой, прижал к себе и спустил на землю. Но Василий всё улыбался и не хотел стоять на земле. Он рвался взлететь, словно был наполнен воздухом.
Вера, видя всё это, взвыла от ужаса, бросилась к мужу и запричитала страшным голосом: «Вася-а-а! Васютко-о-о! Родненьки-ий!» От ее голоса Василий словно проснулся и перестал взлетать. Вера схватила его обеими руками, изо всех сил прижала к себе и, как ребенка, прямо голого потащила к выходу, плача и ругаясь на чем свет стоит.
* * *
Дома всё было, как обычно. Василий, торжественно и чинно восседая над дымящейся вареной курицей, объяснял, строго кивая головой:
- Вера, это ничего. Это ничего. Это хорошо.
- Как же ты так, Вася? - Допрашивала его жена. – Так ведь не бывает, чтобы люди летали!
- Значит, бывает, - кротко отзывался Василий.
- Да как же это бывает? – снова пытала его Вера.
- Да как-то так, - отвечал он, пожимая плечиками. – Не знаю как… Вдруг подхватило.
- А что ты чувствовал? Это, может, болезнь какая?
- Нет, Вера, это не болезнь, - улыбался Василий. – Это счастье. Так хорошо.
- Господи, - Вера перекрестилась. – Спаси, господи, его скорбную голову.
* * *
На другой день Василий снова пошел в музей. Зал до отказа был наполнен людьми. Через три часа после открытия выставки он снова начал взлетать. Журналисты, собравшиеся заранее, уже ждали этого мгновения. Они начали снимать его. Все кричали, ахали. Вера слышала, как одна женщина, стоявшая рядом с ней сказала кому-то по телефону: «Левитирующий святой» и это преисполнило ее благоговения. «Васятко-то, - подумала она, - святой, оказывается!» Она покачала головой, прижав ладонь ко рту.
И так теперь было каждый день. Как по часам, Василий взлетал под потолок и висел так до приезда машины с люлькой. Потом он приладился спускаться сам.
- Надо просто проснуться там, наверху, - говорил он Вере, - а там уж сила сама спустит.
Однажды к ним домой пришла черноволосая женщина с плаката, мужчина, похожий на красивого манекена, девушка-переводчица и предложили Василию подписать «контракт» на три года. Люди объяснили, что отныне Василий будет странствовать по всему миру, где будет проходить перформанс и получит за это большие деньги. Вера не успела ничего сообразить, как Василий подошел к столу и смиренно поставил свою подпись, где ему велели. Черноволосая женщина так обрадовалась, что засмеялась и захлопала в ладоши от восторга. А человек-манекен сдержанно улыбнулся.
Еще два месяца Василий то стоял в музее то висел под потолком, но однажды он пришел домой и просто сказал:
- Верунь, собирайся – в Париж поедем.
- Как это? – крикнула Вера, - а магазин?
- Да бог с ним, с магазином-то, - улыбнулся Василий, посмотрел на нее туманно и повторил, - в Париж, в Париж!