Вдруг тёмные ресницы дрогнули. Показалось? По лицу ребёнка словно бы пробежала тень, он нахмурился, рука, прижатая к груди Семёныча, шевельнулась.
— Живой, — прошептал Семёныч. — Он и правда живой, Миш.
Доцент почти бегом устремился к хижине Алёнки и Мишки. Сам Мишка топал сзади, крутя головой и гадая, правду ли сказал Семёныч или соврал для Алёнки. Надо бы оттащить мальца подальше, а ей сказать, что увезли в больницу, а там… Что родственники его забрали!
Мишка приободрился, хоть и понимал, что обмануть Алёнку будет непросто, но всё-таки — это уже был какой-никакой план, а вдвоём с башковитым Доцентом, глядишь, и справятся.
С этими мыслями Мишка ввалился в хижину и как на нож напоролся на взгляд мальчишки. Когда Семёныч уложил его на диван — хороший диван, ещё бы обивку поменять — так и за новый сошёл бы, — ребёнок сильно вздрогнул всем телом, а потом распахнул глаза, большие, казавшиеся сейчас тёмными и глубокими, как бездонные омуты.
Омуты, до краёв заполненные болью. Это был очень странный взгляд. И очень… неожиданный. Даже если принять во внимание, чему этот ребёнок мог стать свидетелем, прежде чем потерял сознание.
Позже на его голове обнаружилась большая шишка, видимо, от удара по голове он и потерял сознание, а ублюдки приняли его за мёртвого. Но как бы там ни было, не могут дети ТАК смотреть, да и взрослые не могут.
Неизвестно, о чём думал ошеломлённый Мишка, а Семёныч подумал вдруг ясно и отчётливо, что это нечеловеческий взгляд. Так могло бы смотреть существо из другого мира, существо, прежде не знавшее зла, а теперь… оно словно говорило своим страшным взглядом: "Так вот вы какие — люди…"
И только Алёнка ни о чём не думала, она лишь застыла на несколько секунд, не веря счастью, а потом кинулась к ребёнку, улыбаясь сквозь слёзы, всхлипывая, приговаривая:
— Жив, мальчик мой. Живой… хороший мой… Антоша, Тошенька… Где болит, скажи! Плохо тебе? Где болит, мой хороший?
Ребёнок моргнул, посмотрел на Алёнку, и на место прежнему, страшному нечитаемому выражению пришло что-то иное — уже не столь пугающее. Там много всего было — в этом странном неправильном взгляде, но отчётливее всего виделось удивление. И Семёныч в тот момент был абсолютно уверен, что мальчик удивлён не тем, что над ним причитает незнакомая женщина, называя его чужим именем, а тем, что кто-то в этом мире ещё способен на столь искренние, сильные, чистые и бескорыстные чувства.
Потом они все забегали, засуетились, кинулись осматривать повреждения, поить, заспорили, надо или нет пытаться получить медицинскую помощь. В конце концов, сошлись на том, что это слишком опасно. Малыш, кажется, не очень сильно пострадал — отлежится. А где врачи — там и полиция, где полиция — там опасные вопросы и ещё более опасные ответы.
Или их самих всем скопом посадят за убийство неизвестной женщины, или мальчишку добьют — он же видел что-то, а скорее всего — и то, и другое.
Добьют паренька — что одно убийство на бомжей повесить, что два — уже без разницы, а мусорным правителям спокойнее. Пусть лучше думают, что мальчик мёртв, а там видно будет.
Молодую женщину Мишка закопал рядышком, в лесочке. Чахлый перелесок прилегал к свалке одним краем, в нём, собственно, они и обретались, — всё же лучше, чем прямо на вонючих развалах.
Когда суета немного улеглась, Семёныч уже не заметил в мальчике ничего необычного. Нормальный ребёнок — ошеломлённый, слегка заторможенный, растерянный. Померещилось, наверное.
Но позже он не раз и не два вспоминал тот взгляд, ту минуту, когда мальчик только-только очнулся и думал, что, должно быть, именно тогда в обычном или почти обычном ребёнке проснулось НЕЧТО. Какое счастье, что рядом оказалась Алёнка с её океаном нерастраченной материнской любви.
Вскоре выяснилось, что мальчик то ли ничего не помнит, то ли не хочет говорить. Скорее всё-таки первое, хотя… кто знает. Через год Семёныч убедился, что второе предположение было ближе к истине, а сама истина, как ей и положено, располагалась где-то посередине.
То есть, что-то несчастный ребёнок всё-таки помнил и многое понимал — много больше, чем им бы хотелось. А пока на вопрос Семёныча: "как тебя зовут?"— заданный в редкую минуту отсутствия Алёнки, мальчик ответил удивлённым взглядом и, помолчав, сказал неуверенно:
— Тошенька?
Сомнение, начавшее проступать в его взгляде, испугало Семёныча, и он, отругав себя мысленно за дурость, уверенно ответил:
— Правильно, Тошенька, Тоша — это ласково. А полное имя — Антон.
Мальчик серьёзно кивнул и вдруг прошептал, когда Семёныч уже не ждал никакого другого ответа:
— Я запомню.
Антон вообще говорил очень редко, почти всё время молчал, и взгляд у него чаще всего был сосредоточенным, будто он к чему-то прислушивается. Это настораживало.
Физически мальчик окреп очень быстро — на взгляд Семёныча, даже слишком быстро. Но что творилось у него в душе, какие процессы протекали в мозгу ребёнка, пережившего чудовищное потрясение? Что он успел увидеть и понять, прежде чем потерял сознание? Неужели ублюдки насиловали мать на глазах у сына? Ответов не было.
В целом Антон вёл себя так, словно всегда жил здесь, а они трое — всегда были его семьёй: бесконечно любящая мама Алёна, добрый и сильный папа Миша и мудрый дедушка Семёныч.
Скоро Семёныч понял, что Антон действительно запоминает — абсолютно всё! Впитывает любую информацию, запоминая дословно даже длинные и, казалось бы, слишком сложные для его возраста рассказы о… да о чём угодно!
Антон подходил к Семёнычу, легко прикасался к его руке и тихо, но требовательно, говорил:
— Расскажи.
Сначала Семёныч спрашивал в ответ:
— Что рассказать? О чём?
— Но каждый раз слышал одно и то же:
— Всё равно. Что-нибудь расскажи.
Но сказки и истории со счастливым концом, которые первое время пытался вспоминать или придумывать Семёныч, Антон слушать не хотел. Он печально качал головой, смотрел совсем недетским взглядом и говорил:
— Правду расскажи.
Семёныч пытался объяснять, что и в сказках есть правда, и в придуманных историях сокрыто порой много важного, мудрого, нужного. Антон не спорил с ним и вполне охотно выслушивал сказки от Алёнки, а Семёныча в таких случаях перебивал, задавая вопрос о том, почему наступает зима, откуда берётся снег, из чего делают железо или пластмассу, как ездят машины и о тому подобных вещах.
Упрощённые ответы Антона не устраивали, приходилось объяснять всё — начиная с основ. Способности ученика могли бы радовать, но Семёныча они откровенно пугали. Это были не просто способности — это было нечто, выходящее за пределы возможного.
Антон не был вундеркиндом, он был просто… — другим. Совсем другим. Словно и не человеком вовсе. Всё чаще Семёныч вспоминал тот пугающий миг, когда его взгляд впервые встретился со взглядом этого ребёнка.
Через три месяца Антон начал сортировать мусор. Конечно, его никто не заставлял. Наоборот — они, все трое, пытались не допустить этого. Но трое взрослых оказались бессильны перед одним пятилетним ребёнком. Впрочем, на сортировке Антон проводил не больше нескольких минут в день.
Он просто вытягивал из груд мусора всё или почти всё, что представляло собой малейшую ценность. Сначала он изучил, что именно выбирает его новая семья, а потом… Подошёл к участку, который они "возделывали", протянул руку, и разноцветное месиво зашевелилось, как живое, а предметы и обломки, напоминающие изученные Антоном образцы, взмыли в воздух и, повинуясь лёгкому движению руки ребёнка, спланировали к ногам его потрясённых спасителей, сложившись в небольшую кучку.
Несколько минут никто из троих взрослых не мог выдавить ни звука. Они лишь обменялись ошеломлёнными взглядами, дабы убедиться, что и остальные видели то же самое. Убедились. Но лучше им от этого не стало.
Они даже не решались расспрашивать Антона о том, как он это делает. Да и какой смысл в расспросах? Ясно, что это за пределами их возможностей и за пределами их понимания…
Семёныч перестал пытаться как-то адаптировать для ребёнка лекции, которые он ему читал почти целыми днями, ведь им больше не нужно было гнуть спины на сортировке от зари до зари, а Тошкина жажда знаний была ненасытна.
Понятно, что другие обитатели полигона рано или поздно должны были заметить неладное. Они ещё долго продержались…
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/12/04/1641