11
2 июня
...После совершения некоторых выводов, я вновь продолжил слушать выступление Скайворда. Судя по тому, что республиканский кандидат недалеко ушёл от того места, где я отвлекся от его речи, всё рассуждение пронеслось во мне за считанные секунды. Скайворд остановился на подробностях перехода от экономического обмена вещами к юридическому обмену словами как порядку конвенциального учреждения закона. «В порядке юриспруденции человек столкнулся с необходимостью достичь столь же незыблемого полюса, какой в экономике является монета. Дело в том, что, если с монетой, как со всякой земной наличной вещью, всё итак понятно, то с договорным словом всё намного сложнее. Проблема в том, что вещи очевидны и наглядны, и здесь никто никого обмануть не может, но там, где пользуются словами, где люди приходят к согласию и вступают в договоры, ситуация меняется, поскольку здесь становится возможной ложь, обман, подлость нарушения договора. Вещи не обманывают, обманывают слова. Вещи не преступают отведенной им границы очевидности. В отличие от слов, чья зона действия пребывает за пределами видимости. И в отличие от гарантированной наличной очевидностью объективности вещи слово изначально несёт в себе ту специфическую субъективность, которая в соотнесении с другой субъективностью требует порядка доверия. Сама доверительность – это обстоятельство, говорящее в пользу свободы человеческой воли, мерой которой по христианским заветам и выступает слово. Дар речи – это факт в пользу того, что человек создан свободным. В отличие от бессловесной твари. Мы вольны говорить, говорить правду, но также вольны говорить неправду, лгать. Возможно, «всяк человек есть ложь» и всё же правды больше. Правды больше, потому что есть язык. И только потому, что люди верят друг другу на слово, возможен язык. Язык прибывает и ширится правдой, а не ложью.
Слово освобождает. Слово дает свободу. Но там, где свобода, там есть и соблазн выдать реальность за нечто в выгодном для себя свете. Выгода вещь правильная, но не за счет лжи и обмана. Поскольку здесь ущербу подвергается свобода другого. Каждый из нас, пожалуй, хочет иметь больше того, на что он имеет право претендовать. Люди конкурируют на этом поле. Конкурируют их свободные произволы. Это характерно как для экономики, так и для политики. Между конкуренцией между «Кока-колой» и «Пепси-колой» и конкуренцией между республиканцами и демократами нет принципиальной разницы. Но кроме той, конечно, продукция одних питает желудки, а продукция других – головы. (На этих словах Скайворд усмехнулся, давая понять, что эта шутка). Принцип конкуренции – условие оптимизации социального согласия. Но важно, чтобы конкуренция была честной. Но что значит «честная конкуренция»? Конкуренция при равных стартовых условиях. Главным условием из таковых является слово закона. Но как возможен закон? Благодаря чему люди соглашаются с равной обязанностью блюсти общий принцип? Какая добрая воля или злая нужда благоприятствуют им в приходе к общему знаменателю договора?
И в ответе на эти вопросы мы вновь возвращаемся к языку. Ибо возможность договора заключена в самой конвенциальности вербального общения людей, их говора, где каждое слово – результат такой конвенции. Явление нового слова – это образец заключения договора, где один говорит, другой соглашается. И при повторном употреблении нового слова происходит окончательная фиксация увеличивающей словарь компетентности новой единицы употребления. (На этих словах я порадовался за образовательный уровень Скайворда, знакомого с теорией Ноама Хомски). Сама эта ситуация указывает на некоторую структуру договора, соглашения, где один, будучи первым, говорит, а другой, будучи вторым, отвечает, буквально, вторит ему и повторяет. Да, увы, здесь имеется последовательность детерминации, определения тем, что, будучи первым, оказывается причиной, того, что, будучи вторым, оказывается только следствием. То есть, в любом случае изначально мы имеем инициативу произвола, который вначале просто что-то произволяет, причём не важно, что – добро или зло, истину или ложь. Здесь важна сама инициативность субъектного произвола как свободной воли. А свобода – это всегда риск, риск ошибиться. Возможность ошибки неустранима. Возможность совершения ошибки – составляющая устройства человека. Ему, как говорится одной поговоркой, это свойственно. Только ошибаясь и заблуждаясь, человек выходит однажды на узкий путь истины.
Человек совершает шаг. И он еще не знает – правилен он или ошибочен. Да, он верит в то, что тот будет правильным, но и отчасти сомневается, и вполне может допустить, что тот будет ошибочным. Но всё это определится потом, задним числом, когда шаг будет совершен. И поэтому раз такая оценка вторична, дается только в отражении рефлексии, то, извините, нам пока до неё нет никакого дела. Важным является то, что мы делаем этот первый шаг, рискуем и берём на себя эту ответственность. А вы судьи, оценщики и прочие сторонние наблюдатели пока постойте и посозерцайте, как мы это делаем! И вот человек делает первый шаг – и с ним этот шаг совершает всё человечество. Шагая вперёд, человек волит лучшее. В-основном, всё что делается и куда шагается – лучшее. Но порой это лучшее не настает. Здесь всё пополам. Сделал шаг правой ногой – правильно, сделал левой – неправильно, ошибочно. То есть, имеет место черёдность правильности и ошибочности. Но о них можно судить только, когда шаг совершён. И если этот шаг оказался победным, то судьи могут не беспокоиться, но если, увы, нет, то у судей будет новая работа.
Шаг совершён. Следует его оценка. Оценка равняется совершенному шагом следу. «По следам их узнаете поступки их». Оценка – это признание или непризнание. Признание шага одного другими равняется его легитимации, введению в статус законности. Одобрение, признание, согласие суть первые симптомы и эффекты легитимности. Очевидно: произвол – первичен, закон – вторичен. Еще: произвол – единичен, закон – коллективен. И еще: произвол носит субъектный характер, закон – объектный. Всё это означает, что инициатива произвола совершается в одиночестве суверенности. Горькая судьба героического поступка в том, что он совершается в гордом одиночестве. Герой одинок. Герой совершает подвиг, не деля своей героической участи ни с кем. Не имеет права. Подвиг неделим. Нельзя принять героическое решение или принести себя в жертву на пару с кем-нибудь. Не бывает коллективного Моисея или Иисуса!
И всё это означает, что над коллективностью универсального закона должна стоять единичность субъективного произвола. Только этот произвол выступает гарантом исполнимости закона. Поскольку в лице субъекта этого произвола каждый стоящий под законом выступает одновременно и самим законодателем. Отражаясь в субъекте первичного произвола, каждый сам становится субъектом, а не только объектом регулирования законом. И вот она точка перехода от законности справедливости обмена к особой ситуации освобождения своей воли. Воля освобождается в политическом жесте рискованно-произвольного учреждения нового центра тяжести универсальных весов экономического обмена! Центр экономической периферии обмена вещами и словами пребывает исключительно в сфере политического! И только политическая произвольность этого центра гарантирует сугубо экономическую законность всех человеческих обменов и договоров. Таким образом, в субъекте политического произвола мы получаем единичную фигуру правителя, единолично гарантирующего универсальную законность всех экономических обменов и юридических договоров. В какой-то степени, он и есть тот бог, вера в которого исполняет признание центра всеобщего обмена, всеобщей обращаемости того же доллара, каждый из экземпляров которого несёт запись про то, что «мы верим в Бога», и про то, в какого бога мы верим. Мы верим в бога свободного произвола учреждения своего собственного закона!
Человек совершает выбор. Совершает в рамках универсального правила. Но в самом центре круга этого правила в любом случае незыблемо пребывает его собственная воля. Задача состоит только в том, чтобы понять закон как эффект своей собственной воли. Еще великий Кант говорил, что человек свободен только в том случае, когда он автономно определяет свой произвол своим законом. Этот законодательный жест каждый из нас совершает, принимая участие в выборах президента страны. Ведь в чём высшее значение национального лидера? Он есть живое и конкретное воплощение истины как универсального центра всеобщего обмена. Буква коллективного закона как кона всеобщего обмена действительно мертва, но она оживает, будучи инспирирована вольным духом единичного гаранта её исполнения. Универсальная буква закона и сингулярный дух первого лица нерасторжимо связаны друг с другом и идут рука об руку.
Выше уже говорилось, что всякая законность реализует экономический принцип обмена, опосредуемого различными всеобщими эквивалентами наподобие денег или Конституции и других законов. Возможность конституировать новый центр пребывает при этом в сфере политики, где горизонтальную симметрию равновесия парного обмена априорно превосходит вертикальная асимметрия доминирования единичного произвола. Что там говорить?! Произвол – это насилие и принуждение, произвол – это угроза страхом смерти, произвол – это сама смертоносность. Но только отсюда, от этой точки отправляется и осуществляется власть. Власть – это сила. Поэтому власть первого лица опирается на силовые структуры и армию. Президент страны – это обязательно Верховный Главнокомандующий. Только свободная сила способна поддерживать закон. Весы закона держит вольная рука власти. Вспомним Фемиду. В одной руке она держит весы. Но что она держит в другой? Меч. Меч силы, который куется политической конкуренцией – гарант экономики равновесия основанных на конкурентности человеческих обменов. Горизонталь весов законного обмена уравновешена вертикалью меча политической воли. А политика в целом – безусловное условие и самостоятельная форма по отношению к содержанию как экономическому благосостоянию и процветанию».
Здесь я снова был вынужден прервать своё восприятие речи Скайворда. Честно сказать, я был весьма шокирован. Вся речь губернатора была сплошной чередой бивших наотмашь афоризмов. Казалось, в этот поток совершено невозможно было врезаться. Правда, моя растерянность довольно быстро испарилась, стоило мне, как следует, призадуматься. Итак, в центре всего рассуждения Скайворда пребывал всё тот же капитальный разрыв – разрыв между субъективным произволом и объективным законом. Республиканский кандидат склонял этот разрыв в пользу единичного произвола, который олицетворяется сильной президентской властью. Такое склонение осуществлялось, например, за счёт оборачивания ключевой политической дифференции в предложенную апостолом Павлом оппозицию живого бесконечного духа и мёртвой конечной буквы. Что там говорить?! Это был сильный ход. Точность апостольской поэтики имела многовековую выдержку. Но словосочетание «живой дух» Скайворд понимал весьма своеобразно. Для него, как я понимал, оно обозначало просто конкретного человека. И таким конкретным человеком для Скайворда был человек на посту президента страны. Значит, по представлению губернатора президент воплощал синтез сингулярности конкретного человека и абстрактной универсальности закона. То есть, фигура президента вочеловечивала синтез универсальной монеты и единичного человеческого тела как части человеческого рода. Можно было сказать, что президент государства – это такая живая монета, монета во плоти. И в случае с президентом мы имеем деметафоризацию метафоры «хождения» монеты в смысле её обращаемости, поскольку в отличие от монеты президент буквально обладает свойством хождения – хождения о двух ногах. Идея здесь заключалась еще в том, что в отличие от всех остальных людей, человек на посту президента полностью, без остатка воплощал эту самую монету как универсальный центр-букву товарно-денежного обмена. В нём как бы более не оставалось места для человеческого, и всё без остатка поглощала некая универсальность, универсальная точка отсчёта и точка абсолютного центра, замыкающего на себя всю мировую периферию. В моём искушенном представлении это принимало форму зачатия центральной точкой всей мировой периферии. Здесь сбывался универсальный, монополюсный момент замыкания всего на одно и одного. И, действительно, словно возникала ситуация явления бога в лице человека, то есть, человекобога. Таким образом, здесь срабатывало повторение кантовского скачкообразного жеста интронизации главы морального царства как мирового гражданского общества, космополиса. Именно это имел в виду Кант, когда говорил о допущении совершено разумной и отнюдь не мистической «идеи высшего морального существа, организационное воплощение которой объединит сами по себе недостаточные силы отдельных людей для одного совместного действия». Значит, такой воплощенной идеей и выступает Президент США как глава мирового гражданского общества. Причём не важно, какими моральными качествами он при этом обладает. Здесь не человек красит место, а место – человека. Это как бы святое место, которое освящает всякого присутствующего на нём.
12
2 июня
...Ненадолго отвлекшись на рассуждение, скоро я вновь вслушалась в речь Скайворда. Как я поняла, он заканчивал. И в финале он, наконец, заговорил о главном, о том, что меня так волновало. «В конечном счёте, мы вынуждены признать наличие разрыва. Полюса этого разрыва – экономические обстоятельства горизонта всеобщего символического обмена, с одной стороны, и политическая вертикаль учреждения воображаемого центра тяжести обмена, с другой. Этот разрыв непреодолим. Мы живём в разорванном, дуальном мире. И в этом неодолимая судьба мира. Насколько мне позволяет судить моя образованность, человечество в лицах иных своих представителей пыталось преодолеть этот разрыв как, например, разрыв между сознанием и реальностью. Но всё безуспешно. Разрыв остается. Но не всё так плохо. Есть и спасение. Слава Богу, есть демократия. А именно американская демократия. Очевидно, демократия – эффект тотального недоверия и способов её смягчения. Существует недобрая шутка про то, что демократия – это рынок, где раб волен купить себе господина. Шутка – злая, но идея, заключенная в ней – правильная. Демократия наделяет каждого активностью субъекта. В противовес тирании, где всех, кроме тирана, отличает пассивность объектной вещи. Да, и там, и там правит необходимость наличия абсолютного центра, единственно способного противостоять проискам хаоса внешнего. Имманентный центр сбалансированности против периферии трансцендентного хаоса. Но в одном случае этот центр дается как бы независимо от рядового участника социального процесса, помимо его воли, извне, то есть, трансцендентно, а в другом случае – центр задается непосредственным и самостоятельным участием каждого более-менее активного гражданина, идет изнутри его существа, то есть, имманентно. Извините, что приходится повторять очевидные трюизмы. Но и мир зиждется на трюизме, на вечном повторении одного и того же трюизма. Итак, в одном случае у нас есть возможность выбрать центр, в другом – этот центр навязывается извне. Я не думаю, что в этом зале присутствует хотя бы один человек, для которого эта коллизия содержала бы в себе проблему выбора. Очевидно, что лучше жить под властью того, что несет в себе толику твоего участия, своёго, нежели под властью чего-то навязанного извне и чужого. Лучше быть субъектом, чем объектом. И лучше жить под властью своёго бога, чем чужого. Повторюсь. В выборе между своим и чужим нет альтернативы. И если говорить начистоту, я заявляю, что американская демократия – это рынок, где каждый волен выбрать ничто иное кроме бога, как своего бога. Только американская демократия предоставляет совершить этот чудесный выбор – выбор бога, воплощаемым каждым человеком на посту Президента США. Возможно, это преувеличение. Возможно, это звучит пафосно. И я представляю себе раздражение, потрясающее сейчас ряды религиозных ригористов. Зато это звучит честно и без лицемерия в контексте мира, живущего под опустевшими небесами. В текущей ситуации политического состояния мира Президент США – единственный, исключительный гарант мировой стабильности, и, собственно, срочный, временный бог. Авторитет американского бога исполняется совокупностью факторов военного, экономического и научно-технического могущества. А совершенной формой его воплощения выступает механизм американской демократии. Этот механизм превращает сообщество американских граждан в качестве электората в счастливое меньшинство избирателей бога для всего мира!» Скайворд закончил. Раздались громкие аплодисменты.
Я не могла продохнуть. Честно говоря, я не ожидала такой сногсшибательной прямоты и вызывающей честности. Но это и звучало как вызов. Причём как вызов всему миру. И я была с ним полностью солидарна. Только так. Лучшее вымогается сильными, чрезмерными, рискованными, и, увы, порой наглыми жестами. А всё остальное – сопливая сентиментальность и малодушная нерешительность. Всё это было хорошо, но первая очарованность последними словами выступления Скайворда стала постепенно улетучиваться. Мой не особо склонный к эмоциальным воспарениям разум быстро охлаждался и сквозь туман непрозрачной экзальтированности уже начали проблескивать огоньками вопросы. Прежде всего, меня поразили слова о дуализме мира. Конечно, мне была хорошо знакома кантовская контраверза вещи-в-себе и явления. Но сейчас именно в словах губернатора это противопоставление приобрело впечатляющую силу. И под властью этого впечатления мне было как-то неуютно. Потом меня очень удивило неожиданное появление в рассуждениях Скайворда новых терминов, например, термина «воображаемое». Вообще, оппозиция «воображаемого центра» и «символического обмена» – это было что-то новое. Незнакомое и чужое. Я об этом ни разу не говорила и не писала. Меня смущало, что я не имела к этому отношения. У Скайворда был еще один источник консультирования? И, вообще: к чему всё это? Меня начала разбирать страсть разобраться с этим дуализмом. Неужели, и вправду здесь всё так непреодолимо? И почему дуализм – судьбоносен? Если мир дуален, значит и человек приговорен к расщепленности? Меня это решительно не устраивало. Но причём здесь я? Я хотела понять, почему это устраивало Скайворда? Значит, он шёл на компромисс? С кем? И опять же: причём здесь «воображаемое»? Как это «воображаемый центр», если центр реален? Наличие этих терминов требовало актуализации еще одного: термина «реальное» как той же самой вещи-в-себе. А вот её-то мой разум и требовал вынести за скобки. Только за счёт полной элиминации пресловутой вещи-в-себе было возможна тотальная актуализация центра в качестве Я как его носителя. Здесь имела место процедура замещения по принципу «где было Оно, должно стать Я». А Оно и была сама кантовская Вещь-в-себе. Между прочим, в это был прогресс смещения трансцендентального проекта от Канта от Гуссерля. Последний полностью замкнул феноменальный мир на трансцендентальное Эго. И это тоже был решительный радикальный жест. И я ровно также радикально видела всю ситуацию: или Я, или Реальность. Для меня компромисс между Я и вещью-в-себе был неприемлем. Как возможно, он был приемлем для самого Канта.
Значит, меня привлекал больше проект Гуссерля. Только эта теоретическая тенденция содержала в себе перспективу обнаружения абсолютного полюса мира. Этим полюсом, конечно, было Я. Причём как коллективное Я. Но в качестве чего? Этим коллективным Я не мог быть весь человеческий род. Потому что человеческий род был еще и объектом уравновешивания в направлении возможного благоустройства. Значит, этим коллективным Я могла быть только часть человеческого Я, причём как самая активная и субъектная. Эта часть, будучи меньшинством, тем не менее представляет собой тот локомотив, который тянет за собой огромный состав, сам будучи гораздо меньше по размерам того, что он тянет. Аналогией соотношения малого коллективного Я и большого большинства является соотношение двигателя и всей машины: двигатель, будучи частью целого, является при этом центральной частью этого целого. Для коллективного Я как малой, но центральной и активной части целого человеческого рода, весь остальной род является чем-то вроде пассивного тела. Вот оно-то и есть эдакая вещь-в-себе. И здесь однозначно стоять на позициях антропоморфности мира. Не человек таков, каков мир. Но мир таков, каков человек. Иначе быть не может. Не может, потому не должно быть иначе. Иначе: мир – это бессмысленный хаос. Но если мы обнаруживаем в этом мире толику смысла, то эта толика исключительно антропоморфна. «Действительность разумна», так, кажется?! Итак, если мы исходим в этом разделении мира на субъектность малого коллективного Я и объектность большого коллективного тела человеческого рода, значит, мы исходим из целостности исключительно человеческой сингулярности. Мир – это проекция человека. Мир – только экран, на который проецируется устройство человека. И в таком проецировании растворяется представление о мире как о вещи-в-себе. Вещь-в-себе – это само Я как генеральный фокус проецирующего оформления реальности. И если реальность как только геополитическая реальность – это проекция человеческого расщепления на активное Я и пассивное тело, то по причине первичности качественной единичности по отношению количественной коллективности человеческого рода, Я и является центральным божеством. Единственный вопрос: что же является его ключевым, окончательным содержанием?