Долго не спалось. Но явь все-таки уступала иногда беспокойным видениям в забытьи. В мозгу, будто перед глазами, мелькала какая-то несуразица. Провинциальный театр с обшарпанными стенами, вечно плачущим от осенних дождей фасадом, к которому нестерпимо долго шли по мокрому асфальту вместе с родителями он, еще школьник, его сестра, Лида… Зал…. красные кресла… прямо в бельэтаже, в углу, массивный сейф с приоткрытой дверью, набитый пачками денег. Почему сейф? Почему деньги бумажные?.. Причем тут театр?.. Кто-то подошел к нему с работающим дребезжащим отбойным молотком и несколько раз настойчиво спросил:
– Выключить?.. Выключить?.. Выключить?..
Наконец, Василия Митрофановича вернул к действительности или, может быть, разбудил шум работающего мотора. Перед воротами, слепя сквозь редкие доски фарами, тарахтел трактор. Казалось, от этого тарахтения давно проснулась вся деревня. Не понимая, в чем дело, актер высвободился из спального мешка и подбежал к калитке. Не отворяя ее и прикрываясь ладонью от яркого света, он попытался разглядеть того, кто находился в кабине. Но ничего не было видно. Трактор начал сигналить. Это только усугубляло и без того тревожную ситуацию. Наконец, из кабины показался человек. На какое-то время он застыл на ступени, но потом, едва не упав, резко спрыгнул на землю и направился к калитке. Вдруг незнакомца качнуло в сторону, и его тело повернулось в пол-оборота к трактору. В разбавленной светом фар ночной мгле Василий Митрофанович едва уловил лицо скуластого мужчины лет сорока. Его волосы были всклочены и неопрятно торчали в разные стороны. Когда он все также боком приблизился к калитке, актер разглядел в широко расставленных глазницах неожиданно косые глаза. По этой причине становилось не понятно, куда именно смотрел тракторист. Он ничего не говорил, только с бессмысленным мычанием принялся расшатывать калитку, пытаясь, вероятно, открыть ее. Сомнений не осталось: незваный гость был смертельно пьян.
Актер с досадой, даже беспокойством думая о том, что весь этот шум может привлечь чье-то внимание, стал кричать так, чтобы смысл его слов был понятен трактористу, но не настолько громко, чтобы окончательно поднять на ноги всю деревню:
– Какого черта? Уезжай!..
Но человек за калиткой, видимо, ничего не слышал. Или не понимал.
Тогда Василий Митрофанович, резко отворив калитку, ударил ею переминающегося с ноги на ногу незнакомца. От неожиданности и боли тот присел на корточки. Но актер, выскочив за ограду, в ярости поднял его за лацканы липкого от солярки и грязи пиджака и водрузил на предкабинную ступень громыхающей машины. Осветив фонарем морщинистое лицо нарушителя покоя, он наклонился над ним, почувствовав сивушный запах спиртного, и почти проревел:
– Уезжай, пьяная скотина! Уезжай!
Тракторист поднял на актера осоловевшие глаза и неожиданно замахал перед собой рукой:
– Не надо, не надо!.. – Язык у него заплетался. – Я сам знаю… Деревня – не др… не двор, не проходной!.. Нечего тут…
Неожиданно он опустил голову и сквозь тарахтение трактора послышался отвратительно громкий храп.
Степан, – так звали незадачливого визитера, – на самом деле вовсе не преследовал цели скандалить. Его приезд был лишь естественным проявлением интереса к пришельцу. Жизнь тракториста, увы, не отличалась разнообразием, от которого исчезает желание иногда искусственно ее будоражить или просто напиваться до потери сознания. Деревню он считал своей «вотчиной». Здесь Степан вырос, рано унаследовав хозяйство от своего отца, убитого током на столбе, куда тот взобрался после очередной пьяной пирушки с целью ликвидировать обрыв провода. Хозяйство же состояло из дома в двенадцать квадратных метров, таких же сеней, без потолка, и пустого наспех слепленного курятника, одной из стенок которому служила часть чужого забора из рабицы. Если б не частые запои отца, да заунывные песни во дворе под вечер, на которые соседи и с одной, и с другой стороны реагировали одинаково, неизменно задавая только один вопрос, что он воет, как собака, жил он, в общем-то, не выпячиваясь. Его ничем не приметная фигура и лицо, регулярно отдыхавшее от бритья, никакой особой отметины в памяти не оставили. Образ же матери, тоже, в общем-то, простой русской крестьянки, хорошо запомнился благодаря прямым и доходчивым изречениям типа: «Водка не хлеб, а все одно: не отдаст никто!», «Водка чая не чаще, потому – слаще», «Деньги ляжку жгут, дружки Ваньку ждут», или, когда она обращалась уже к сыну, стремясь научить его уму-разуму: «От ругачки да вина звенит голова», «Пиво – водица, ни на что не годится!». Поэтому Степан считал мать мудрее и почитал больше. К тому же отец запрещал ему, еще мальчишке, допивать остатки спиртного, по тем или иным причинам во время или после очередного застолья оставленного в стаканах на столе, а чаще допивал сам, чем вызывал у него ярость и слезы.
Рано почувствовав, что деревенские относятся к нему так, как он этого хочет, Степан компенсировал отсутствие родителей обременением родичей и односельчан. Бремя не было непосильным: с кого яиц десяток, с кого молока пару литров, а с кого – сахара пуд… Как говорится, с мира по нитке – голому рубаха! А где подаяния, там и жалость, которая не стоит ничего, да ценится дорого. С того времени и пошло: как сделает Степан что-нибудь не так, пакость, например, какую, ну, или схулиганит по причине своей обездоленности, решив поозорничать, особенно бабы за него тут же заступаются:
– Что с ним поделаешь? Он ведь сирота!..
И, наверное, от этого, всех, кто жалел его, кто протягивал ему руку помощи, а помогали все, считал он своими. Во всяком случае, не разделял людей на плохих и хороших, злых и добрых. Ведь ни пообщаться, ни обратиться за помощью было не с кем и не к кому, кроме деревенских. Так, с пятнадцати лет и воспитывали, и кормили его всем миром… Кто-то об интернате заикался, комиссия какая-то из районного центра приезжала, но вышли из своих домов бабы, все как одна, и отстояли, никому своего подопечного не отдали.
Когда у Степана сгорел дом, его приютил сосед, и, как говорится, делился он с ним последним куском хлеба. А когда в сельсовете решили отдать ему во временное пользование один из пустующих деревенских домов, так мужики поочередно субботники устраивали, помогали ему этот дом подлатать.
Отношение к Степану сначала как к сироте, как к сыну полка, с которым не поделиться нельзя, которому помочь совесть требует, потом как к пострадавшему по нелепой случайности, а позже как к одинокому обделенному судьбой неудачнику, баловало, развращало. Словно плесень, медленно обволакивающая загнивающее нутро, действовало на Степана такое отношение земляков.
Сложности с трудоустройством по окончании школы и вовсе породили в нем паразитические настроения. А тут еще после очередной поездки в город в поисках случайного заработка вернулся он в деревню побитым, с окровавленным и косым правым глазом…
Трезвым он по-прежнему выглядел невероятно жалко. Хотя впечатление это было обманчивым. Копившаяся злоба на всех и вся по причине ощущения своей ущербности, которая, впрочем, проявлялась пока только с похмелья, уже гнездилась в его душе. Этот нерешительный, а иногда откровенно пугливый взгляд раскосых глаз, почти юношеская худоба, заношенный пиджачишко прикрывали формирующуюся ненависть к тем, кто проявлял к нему сострадание, кто обходился своим трудом, кто знал, чем заняться и не сидел, сложа руки. «Сытые твари!» – думал он, при этом глядя на протягивающего ему буханку хлеба соседа смиренно, в точности так, как нищий смотрит на дающего милостыню. И пьяным Степан вызывал скорее улыбку, чем неприязнь. Когда кто-нибудь спрашивал, откуда у него деньги на выпивку, прожигатель жизни изображал из себя шута:
– Так-так-так-тара-рак-так-так… – он озадаченно сдвигал брови, показно задумывался, уставившись на собеседника, насколько это было возможно из-за косины глаз. – Ваш вопрос понимаю… Как сейчас вспоминаю, из штанов вынимаю, пузырёв покупаю и в себя заливаю!..
И тут же начинал разыгрывать настоящую клоунаду, окончательно переводя разговор в шутливое русло:
– Слышу что-то свистит с утра… Думал, трубу ночью не закрыл – ветер гуляет… А когда ухо-то натянул, понял: губа это!.. Ну, стал ее закатывать… – Степан, косясь одним глазом на свой вращающийся у подбородка кулак с вытянутым вперед указательным пальцем, показывал как. – Так не помогает ведь! Свистит и свистит! Пришлось в магазин идти… «У вас водка свежая?», – спрашиваю. Верка мне отвечает: «Свежая». А я ей в лоб: «Врешь! Я вчера взял у тебя бутылку, употребил, так меня стошнило!».
И он, выпучив глаза, снова показывал как…
Такое дурачество вызывало не только смех, но и снисходительное отношение к шутнику.
– Деньги – навоз… – часто заявлял Степан, гордо расправляя плечи под своим куцым пиджачком.
На самом деле в его кармане редко заводился лишний рубль, хотя, если заводился, употреблял он его по одному заранее известному направлению – на пропой.
– Работаешь-то где? – Поинтересовалась как-то почти по-матерински председатель сельсовета Светлана Борисовна, обескураженная видом бездомного худого человека, тоскливо косящего одним глазом, как ей показалось, куда-то за горизонт, словно туда, где отсиживалось его счастливое время.
Выяснилось, что нигде. И тут же выяснилось, что у Степана, оказывается, лежит без дела водительское удостоверение, полученное по окончании школы вместе с аттестатом, потому что вместо урока труда их баранку крутить учили: на селе-то наверняка пригодится!..
Так погорелец и оказался за баранкой «Белоруся». Первые две недели по нему часы можно было сверять: на работу никогда не опаздывал. Семь часов, а он, как штык, возле фермы! Ну и, конечно, к бутылке тогда не прикладывался. А как только деньги в руки попали, все, сорвался! Не то, чтобы совсем голову потерял, но трудился без энтузиазма, где-то и филонил откровенно, ходил полусонный, за собой не следил. Ругали. На пару дней исправлялся, и опять за свое. Однако уволить не решались: во-первых, Людмила Борисовна попросила за него лично, а она – редкий авторитет. Во-вторых, все знали, что сирота он!.. Что ни кола у него, ни двора, живет где-то в брошенном доме… Одинокий… Даже скотины у бедолаги нет. Тут не только запьешь, волком завоешь!.. Что же его по миру пустить или воровать вынудить?..
Конечно, запросы у Степана были не большие, не ждал он от судьбы манны небесной, но то, что плыло к нему в руки, воспринимал как должное. В общем, жил себе, покуда настроения хватало, не тужил. А когда сахар был, самогон поваривал…
От резких ударов по щекам Степан, наконец, пришел в себя. Он глубоко вздохнул, с трудом раскрывая глаза, сразу обеими руками отмахнулся от актера, покачиваясь оторвался от тракторной ступени и резко вскинул голову:
– Я просто хотел, – он икнул, – позна…омиться. А теперь... Спасибо за гостеприи… – он снова икнул, – сво!..
К Василию Митрофановичу потянулась рука для рукопожатия, однако актер руки не подал. Его переполняло отвращение, но сейчас, надеясь, что визит вот-вот завершится, он терпеливо ждал.
Степан поднял протянутую руку вверх и резко махнул ей:
– Ладно! Еще встре… – он икнул, – …имся! Посморим!
Это последнее его слово, из которого выпала буква «т», напоминало что-то вроде угрозы.
Через три-четыре минуты трактор от ворот отъехал. Дергаясь, рычащий уродец удалился к противоположному концу деревни, где, наконец, уже совершенно невидимый, заглох.
Василий Митрофанович, с которого сон как рукой сняло, стоял посреди двора в раздумье. Смутная догадка, сравнимая с проблеском неожиданно яркого света в сереющей мгле ночи, озарила на мгновение его сознание. Но для того, чтобы эта догадка стала мыслью, имеющей право на существование, необходимо было сосредоточиться и свести воедино события нескольких последних часов.
Актер в деталях припомнил вечерний разговор со своим незадачливым соседом, который, видимо, страдал от провалов в памяти и испытывал от этого панический ужас. Именно этим объяснялось его странное поведение…
– Да! Совсем из башки вылетело. Правильно! – покаялся вчера стоявший возле забора Тарас после минутной задумчивости. – Был у нее еще один дом! На другом конце деревни стоит. Там еще на воротах ромашки выпиленные прибиты, а на калитке – подкова лошадиная. Его до войны отеческой муж ее строил, Виктор Матвеич. Хороший был мужик, толковый. Жалко, помер рано: раковой болезнью болел.
И сосед, у которого в голове наступило успокоительное просветление, с облегчением вздохнул.
– Но в том доме, как бы это сказать, – опять встрепенулся собеседник, – живет Седышка.
– Кто-кто? – Не понял актер.
– Седышка, – повторил Тарас. – Прозвище у него такое… ну, Седышка и Седышка: зовут его так!
– Ладно, – согласился Василий Митрофанович. – А как он там оказался? Дом-то, если я правильно понял, теткин…
– В общем, дело было так… – продолжил сосед. – Когда, стало быть, тетка ваша, извиняюсь, отдала концы, он какое-то время, как и раньше, пустовал. А потом у Седышки его дом сгорел. По этому делу… – Степан ткнул указательным пальцем себе в горло. – Ну, вроде бы как жить ему негде стало. Ни денег у него, ни хрена ничего нет. Значит, построиться сам не может. И быстро так в сельсовете решили: пока никто из родни тетки вашей не объявился, пусть он там поживет. А и объявиться-то вроде бы и некому, ведь у безродной Елизаветы Николаевны не только прямых, но и никаких других родственников никто никогда не знал и не видывал… К тому же, она, Николаевна, дом-то тот бросила, ставни забила, на дверь замок повесила, что, конечно, у нас не принято. Но, правда, навещала его изредка, хотя, редко, очень редко. Когда с Павлычем жила, совсем, наверно, не бывала, потому как ладили они хорошо. Они даже сдуру в сельсовете расписались, все об ентом знали. Так что дом Васильева ей достался – по закону, тем более что построили они его вместе, взамен старой избенки, доставшейся Палычу от его матери. А потом, когда тетка ваша одна осталась, она на старости лет и с Солдатовым решила пожить. Наверно, умом уж тогда немного тронулась… Но ведь и безродного Солдатова на старости лет пережила! И его дом, вот этот, в котором вы сейчас остановились, тоже за ней остался…
«Мерзкий тип!», - отметил про себя Волынин, наблюдая за Тарасом, который не спеша и путано рассказывал о Елизавете Николаевне, очевидно с трудом припоминая подробности ее жизни и постоянно почесываясь то под правой, то под левой своей подмышкой. Но важно было не как, а что говорил сосед, который громко высморкавшись в ту минуту, продолжал:
– Ну, а тот, первый дом Елизаветы Николаевны, что это дом? Не дом, – одно название!.. Хотя и кирпичный, а вида уж никакого!.. С другой стороны, был он в свое время красивый, большой… Только когда деда Матвея раскулачили, отца, стало быть, Виктора Матвеича, то и дом его почти весь на школу детишкам разобрали, а ему, даже и это странно, только серединку оставили, залу что ли... А самого деда на поселение хотели угнать, да слег он и умер вскоре. Кстати, власть у нас добрая… работу Седышке сразу дали, механизатором, чтобы он быстрее пообнюхался. – Экономя время и желая побыстрее отделаться от неряшливого соседа, актер не стал уточнять, какой смысл он вкладывает в это идиотское слово. – Вот, теперь тракторист у нас в деревне завелся! Комбикорма на ферму возит, да навоз там чистит, – закончил Тарас.
Припоминать дальнейший разговор с соседом смысла не было. Но мозг по инерции «докрутил» вчерашний эпизод у забора до конца.
Тарас, не видевший больше пользы от пустопорожних разговоров: бутылка была им уверенно «приговорена», вдруг опомнился и направился вглубь своего двора. Только тогда Волынин с удивлением заметил, что в огороде у него идет строительство. Возле небольшой груды кирпичей прямо из зарослей крапивы, лопухов и татарника неуверенно отрывалась от земли и тянулась ввысь всеми своими насмерть кривыми стенами какая-то неуклюжая кирпично-бетонная конструкция.
– Вот, баньку строю, – с готовностью пояснил неожиданно обернувшийся Тарас. – Это Седышка как раз с фермы таскает то кирпич, то три плиты бетонные притащил… А я строю… Это тебе не осина и не липа… Капитальная банька будет, каменная, и обязательно с ванной и бассейном! Не выкидывать же стройматериалы... И мне хорошо, ну, и Степана я не раз уже выручал. – Тут он лукаво подмигнул и смачно прищелкнул языком, давая понять, что рука руку моет…
«Что ж, в африканской пустыне тоже есть горнолыжный курорт!», – с усмешкой подумал в ту минуту актер.
В ответ же отстраненно, но ободряюще произнес:
– Молодец! Одобряю!
И тут же, больше по инерции, задал вопрос, ответа на который уже не ждал:
– А деньги, откуда взять деньги на все это?
– С деньгами и дурак построит, а вот без денег попробуй! Деньги – баловство, жили без них и еще сто лет проживем! – все-таки выкрикнул в ответ Тарас.
Волынин же думал о другом… Только сейчас, ночью, все собралось в одно целое, в один пучок: к третьему дому Сверчковой, точнее, первому ее дому, о котором вчера поведал ему Тарас, отбывший на покой визитер имеет самое непосредственное отношение. Он в нем живет. Это и есть тот самый Седышка. Почему? Да потому, что в деревне нет второго тракториста!