-"Знаешь, а ведь ко мне раньше приходили соседские дети."
Фраза упавшая в тишине дымным облаком и змеей уползающая под кровать. Слова затаившиеся где-то в комнате. Вдыхающие обоюдоострое одиночество и выдыхающие некое подобие понимания.
-"Приходили осторожно, еле дышали, боясь заразиться, ступали медленно как по болоту..."
Диана лежит на полу, не двигаясь будто окоченела и гостю кажется, что она это специально, что бы словам было удобнее утекать под кровать. Он думает, под кроватью должно быть люк ведущий в подвал, а подвале разлитые по винным бутылкам, дозревают разговоры. Он спрашивает себя во скольких из них звучит только ее голос.
-"...эти маленькие, солнечные дети...не проходило и минуты без испуганного взгляда на шкаф или темный угол. Они забирались на кровать, как на маленький обломок Титаника, и ждали появления акул. Я же была чем-то жутким вроде старой ведьмы-кошатницы, этакая хозяйка дома на холме...однажды я рассказа им об одном развлечении, правда после этого они и вовсе перестали приходить. Я ложилась, как сейчас на пол, и тени стекались ко мне со всего дома, плавно как холодный черный огонь, обнимали коконом и сквозь кожу просачивались внутрь. Огонь поедал мои органы основа и снова, а не знала большего счастья чем чувствовать себя его оболочкой"-девушка улыбается с каким-то странным испугом и наслаждением, как улыбался бы Рембо, зачитывая неверным от выпитого голосом «...как падший ангел у цирюльника в руках...»: Странная, противоестественная гармония. А потом он собирался в сгусток на подобие шаровой молнии и удлинялся, вытягивался, превращаясь в блестящий черный ятаган, и я лежала, забытой марионеткой, боясь пошевелиться. Как будто вынашивала внутри себя некий драгоценный эмбрион разрушительной мудрости, боясь что при малейшем колебании он проткнет свой сосуд, лезвие покажется где-нибудь между моих ребер. Хотя пожалуй еще больше я боялась узнать что никакого ятагана нет. Так и засыпала, а к закату уже снова была человеком из плоти и крови. Когда я проснулась в тот день, день когда я показала им свою игру, никого уже не было. И на следующий день и через неделю никто так и не пришел. Я даже почувствовала что-то вроде облегчения. С нас обоих сняли нежелательную и ненужную повинность: с них-ежедневный походы к сумасшедшей, с меня-вынужденное гостеприимство."
По стенам тенями ползет горькая полынь с привкусом декадентской свободы и Вольфранг почему-то боится поднять на нее глаза. Он смертельно боится увидеть пустоту и счастье давно забытого еще при жизни призрака.
-"...а вы те немногие кто заходили в комнату за последние семь лет, не считая врачей, конечно..."
Вольфганг поднимает голову, на которую казалось бы давят десятки гравитаций, он видит святую. Диана говорит, говорит не прекращая, пытаясь словами, как пластырями заклеить царапины своего семилетнего одиночества, она знает, уже близко, совсем скоро он поймет, поймет, что все те винные бутылки в подвале, все-все они полупустые, с кислым перебродившим вином, с названиями вроде «Хоровод Привидений», «Казнь Марии Антуанетты» и «Долина Непокоя». Она останавливается, говорить больше нечего, но осталось еще так много, даже слов не хватает и замерев, она отчаянно пытается мысленно, вибрациями, ультразвуком, передать ему всю черноту до последней капли. И поднимая взгляд, он видит блеск кровяника. Сквозь прозрачную глину ее оболочки светится метеоритом черный ятаган. И видя отражение ятагана в его зрачках, девочка улыбается самой счастливой из своих улыбок, Диана осторожно, движение почти кукольным, прижимается к нему, и он как-то неправильно счастлив, от ощущения черного плюща обвивающего его тело.