Чёрная точка взбирается по раскалённой лестнице к Ленину вверх. Из штаба Черноморского флота её видно как на ладони, и это не старпом, а белый толстый мальчик плетётся за родителями, на голове он несёт сгоревшие под южным солнцем щёки и пляжную капитанскую фуражечку с беззащитным козырьком, на корпусе – чёрная футболка с лицом Эйнштейна, тот высунул язык.
Капитан 1-ого ранга с редкой для моряка фамилией Парусов уже потерял интерес к точке, раз уж это не старпом. Всё, что не старпом, сейчас не нужно. Парусов ждёт известий. И не по телефону всё это, и может просто показался ему Эйнштейн, показался, и не было его никогда в Севастополе. Но мальчик всё-таки был. Преодолев монументальную лестницу, он доедает подтаявшее мороженое и смотрит на памятник. Ленину это тоже уже не интересно, и он привычным жестом отсылает всех праздношатающихся назад в море.
В то же время за правым плечом Ленина идёт жизнь, нисколько не приметная отдыхающему глазу: повар столовой №9 Максим создаёт манник с изюмом и яблоком, но и он не ведает, что творит, это знает только Парусов. Столовая расквартирована прямо напротив штаба, с первого своего дня не терпя никаких разночтений в составе свекольного салата.
Впервые Парусов попал в неё ребёнком, он очень хорошо запомнил тот день, это было не так давно, год назад. Тогда он стремительно вошёл в белые массивные двери, всё так же при погонах и лёгкой седине на висках, как и сегодня, отметил про себя буфет с пирожками по левую руку и, резко свернув направо, погрузился в самую суть столовой – обеденный зал, дальше на месте каперанга Парусова остался только мальчик из далёкого города, и уже он сделал первые робкие шаги к борщу, как когда-то давно в той самой тёплой в мире столовой на работе у его мамы, тогда она всё ещё служила в Богом забытом НИИ, так и не сумевшем за всю свою историю ничего с уверенностью ни доказать, ни опровергнуть. Сотрудники научно-исследовательского института сомневались, сомневались ежедневно и с полной отдачей, предусмотрительно считая это добродетелью. Может быть, только столовая и весь сопутствующий ритуал обедов и были ядром коллектива. Именно в ней приходили к сотрудникам самые светлые мысли и гасли прямо на выходе.
Столовая напротив штаба – побратим всех столовых, созданных в едином порыве на территории в одну шестую часть суши - в отличие от большинства своих ветреных коллег не утратила монументальность в угоду непрочному дизайну и не претерпела со временем никаких изменений. Первое, что увидел Парусов прямо по курсу, это распахнутое в Севастополь окно, в нём гордо реют на лёгком ветерке белоснежные тюлевые занавески, разбивая палящее дневное солнце о свой прохладный тюлевый узор. Если бы это было кино, то не избежать режиссёру долгого крупного плана, и, конечно, музыка, музыка довершила сюжет, из радиоточки доносится подзабытая и давно исключённая Парусовым из ореола звуков Пугачёва. «Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех...» В такт взлетают белоснежные занавески, запах привычных рецептов бьёт в нос. Нокаут. Но не будь Парусов Парусовым, он держит удар и полным ходом отбывает в столовую своего детства.
Слева от входа вешалки, привинченные дугой к петлям и принятые раньше в массовых учреждениях, на них так приятно было висеть и раскачиваться ещё в школьной раздевалке, когда они сменили старые, всем наскучившие неподвижные крючки. Подвижные дуги усеяны крючками, как рогами, и для безопасности снабжены круглыми набалдашниками, на них сейчас развешаны белые морские фуражки высшего командного состава флота, и кругляшки очень смешно выпирают сквозь белую ткань. Парусов оставляет фуражку среди прочих, берёт поднос, попутно любуясь безыскусными фотографиями моря и парусников, торжественно висящими на стенах в дешёвых золочёных рамках. Ставит на поднос котлету с гречкой, свекольный салат, борщ. Постойте, или нет, не в том порядке, сначала свекольный салат, потом котлету с гречкой, а уже потом борщ и компот, конечно. Пройдя весь этот путь, уже у кассы Парусов добирается до венца десертов – сдобной плюшки, обильно посыпанной подтаявшим сахаром. Из радиоточки полезли более поздние произведения массовой культуры, но первые чувства уже не обмануть, тем более что он уже приближается к столу, накрытому, как следует, клетчатой клеёнкой, на столе давно позабытая им солонка с открытым верхом, но ещё никто не успел разрушить всыпаемую в неё ежедневно пирамидку соли. В детстве Парусову очень не нравились открытые всем незнакомым пальцам общественные солонки, но за неимением лучшего он просто искал менее изрытую часть.
Всё, он уже за самым дальним столом в центральном ряду прямо напротив входа, и первым разрушает соляной Монблан и отправляет его вершину в борщ. Теперь необходимо наблюдать за пришедшими, иначе и обед не в радость. Входит отдыхающая дама в белой широкополой шляпе в мелкую дырочку, ставит на поднос окрошку на кефире, чёрный хлеб и садится через стол напротив. Кстати, по мнению Парусова, окрошка должна быть только на квасе, но в этом городе никто его не поддерживает. У дамы небрежно накрашенные ярко-красной помадой губы, шляпу, несмотря на неудобство, она не снимает и потому каким-то противоестественным, неловким движением подносит ложку ко рту. В это мгновение белое мешается с красным и отправляется внутрь, а зелёный мелко нарезанный укроп задерживается и остаётся на красных губах. Парусов прозвал её «Фрида».
За правым столиком оставляют скучать маленького мальчишку, а сами владельцы ребёнка уходят на раздачу двигать подносы. Мальчик, временно оставленный без еды и присмотра, радостно вгрызается режущимися зубами в край стола, того и гляди он оторвёт столешницу, уж больно покраснело его лицо и в глазах яростным огнём горит непоколебимая вера в свои силы. Парусов прозвал его «Гвоздодёр», но уже через несколько минут мальчик перестаёт пыжиться и принимается равнодушно пережёвывать клеёнку, тогда Парусов называет его «Корова» и оставляет своим вниманием. По мере того, как зал наполняется скетчами, Парусов приступает ко второму блюду, и это напоминает ему, что необходим второй компот, одного всегда не хватает, и он вновь идёт на раздачу. Перед ним застряла с выбором блюд толстая тётка, на изящном под девяносто градусов изгибе её руки покоится ладонь, обращённая линиями судьбы вверх, в ладони большой кошель, локоть упирается в границы необъятного живота. Берёт много. Её он назвал «Свинарка», кошель он назвал «Пастух». Дальше в своих наблюдениях Парусов идти не решился и, смиренно взяв свой компот, вернулся за столик, серьёзно взявшись прикончить уже и без того основательно приконченную котлету.
Пережив пару скучнейших минут, он, разумеется, снова принимается за старое, и в помощь ему в проёме двери, ведущем из кухни на раздачу, появляется повар, с лицом ветерана римского легиона под поварским колпаком. В его огромных руках, призванных на службу бесчисленным Цезарем и готовых рвать и резать врага на куски, белая тарелка, на ней застыл крошечный манник с изюмом и яблоком. Два этих существа, манник и легионер, никогда не должны были встретиться в одном кадре, их разделяла пропасть, но повар-громила так бесконечно трогательно и с таким старанием и любовью начал поиски места для своего питомца, что Парусов на время позабыл, что его в стакане ещё дожидаются наливные бронзовые сухофрукты. Легионер между тем сдвигал и перемещал явно презираемые им остальные блюда, чтобы водрузить манник на достойное место. В ближайшие минуты с какой-то захватывающей дух церемониальностью он вынес ещё несколько таких же тарелок, лишь отчасти прикрытых расположившимися на них крошечными манниками, и принялся выравнивать их в каком-то особом порядке на пределе человеческого внимания и заботы. Закончив, он ненадолго вышел из поля зрения Парусова и вернулся уже с баночкой варенья в своих огромных руках. Взгляд его, кажется, оживал лишь тогда, когда варенье с ложки касалось этих маленьких совершенных существ. Если же кто-то отвлекал его, он тух и погружался в себя. Наконец, окинув взглядом дело рук своих, легионер удовлетворился увиденным и флегматично ушёл насовсем, в, как показалось Парусову, теперь уже окончательно безрадостную кухню.
Позабытые чувства и запахи всколыхнула, сама того не зная, белая тюлевая занавеска в окне столовой. Взволнованный, в приподнятом настроении и предчувствии, что всё непременно возможно, Парусов провёл остаток служебного дня, а вечером в самом начале пути домой у башни ветров ему повстречались старые люди, муж и жена, и с ними старая собака. Они шли медленно, отмеряя шаг, до конца уверенные в своих силах и любви, что ими движет - так представлял Парусов. Старики с собакой свернули в тёмный подъезд с высокой лестницей, где каждый помог друг другу подняться, всё это он наверняка разглядел сквозь медленно закрывающуюся на старой пружине дверь. Парусов ещё немного постоял у дома, и скоро в окне второго, последнего этажа зажёгся тёплый свет. Он всё стоял и стоял, думая о своём, проживая ещё одну историю, на этот раз до конца, когда на соседнем с окном балконе, утопающем в зелени, открылась дверь, и старик сел в плетёное кресло. Над крышей дома повисла полная луна, раздавался звон чашек о блестящие ложки. Это была хорошая история.
Парусов отвернулся от окна, где ещё недавно показывал ему язык Эйнштейн, обрывки воспоминаний, только что прожившие блестящую жизнь в его голове, разлетались по углам. Он вышел из штаба на улицу и, слава Богу, старпом, Николай Иванович Зотов, идёт ему навстречу, маячит рукой.
Коля — единственный, кому благоволит жена Парусова, и единственный, с кем она согласилась поговорить спустя томительный месяц молчания.
«Она даёт развод, - говорит Зотов, – устал до чёртиков, а завтра в море».
Севастополь, июль, 2015г.