А самый занятный, и самый приятный, и самый желанный для меня гость в нашем доме — наш удивительный дядя Гай. Есть, правда, и у него серьёзный недостаток — то, что дядя он взрослый. Но, пожалуй, самый нескучный из всех взрослых, которые зачем-то приходят по очереди то к папе, то к маме, а то к обоим сразу. Всё, на что они способны, придя, — только есть, а в минуты «перекура» жевательных мышц жаловаться на своё нелёгкое житьё-бытьё. У них, видите ли, зарплата такая маленькая, что только на еду и хватает.* А если хватает, чего тогда к другим ходить есть?
То ли дело — дядя Гай. Он не ест! Маме с папой ни разу ещё не удавалось заманить его на кухню своей скучной стряпнёй. Наверное, он сыт любовью, о которой так любит вздыхать, придя к нам. Придёт, сядет в гостиной, весь как длинная худющая тень в вытянутом во все стороны сером свитере, под которым, кажется, ничего и нет, сядет с лицом Пьеро, повздыхает, как всегда... Мама с папой повздыхают в ответ. Смешные. Чего вздыхать, человеку веселее не станет.
Зато я всегда знаю, что надо делать...
Я несу дяде Гаю игрушку. Стараюсь новую принести — ведь он её ещё не видел. Но он и старым моим игрушкам всегда радуется, как дитя, — не сразу, правда, а только войдя во вкус игры с ними. Наверное, когда ему было годика полтора, как мне, у него таких не было. Бедный, бедный дядя Гай! Что за жизнь у него? Детство без игрушек, любовь несчастная... Да, надо его отвлечь. Несу игрушку, протягиваю ему: «Играй, дядя!» Правда, у меня пока получается только «гай, дядя»! Я пока живу, не рыча ни на кого этим страшным «р-р». Пока не научилась. А с самым любимым из гостей, даже научившись, всё равно притворилась бы, что не умею. Он и так в этой жизни натерпелся... И я повторяю настойчивей: «Гай, дядя!» Или: «Дядя, Гай!» (Не думаю, что вы настолько несообразительны, чтобы не догадаться о происхождении его весёлого имени. Как его до меня звали, уже никто не помнит.)
Гость мой нерешителен, как, наверное, все несчастные влюблённые. То есть он не может решиться на радость при виде моей замечательной игрушки, он как будто не верит своему счастью, которое сейчас в его руках! И он растерян...
Но мне, как самой умной на свете малышке — мама с папой только об этом и твердят, что я самая умная, как будто я и без них не знала, — только мне известно, как воспитывать взрослых. Тут требуется терпение, но ещё важнее — житейская хитрость. Взрослые так бывают порой и ленивы, и капризны. Чтобы заставить их играть, нужно для начала ангельски улыбнуться, глядя взрослому человеку прямо в глаза. Прямо в самые его глаза. Чтобы ему было невыносимо стыдно тебе отказать. А уж дядя Гай... Он добрая душа. Только на нём печать детства без игрушек. Игрок он пока так себе. Каждый раз начинает расспрашивать меня, а что это за игрушка, а что с ней делать, а как с ней играть... Смешной. Но я такая умница! Знаю, что лучшие знания приобретаются на собственном опыте...
Я оставляю игрушку в руках дяди Гая и отхожу в сторонку — пусть учится сам играть! «Гай, дядя!» — напоминаю ещё настойчивей. Моя интонация доброжелательна и ободряюща. Только мне известно, как взрослым дядям порой недостаёт уверенности в себе даже в таком простеньком дельце, с которым и малыш справится. Дядя Гай, вздохнув, прикидывает, с чего бы начать. Растерянно улыбнувшись — поскольку на этот раз в его огромные неловкие руки попадает моя растрёпанная Барби в одеянии Евы. Дядя Гай, так и не привыкший к тому, что в моём игрушечном мире это — правило для всех кукол без исключения (терпеть не могу тряпки, срываю их со всех моих Барби) всегда требует немедленно одеть их. Вот и на этот раз. «А почему она раздетая?» Взрослый человек смотрит вопросительно то на меня, то на куклу. Я молчу, продолжая наблюдать. Ему ничего не остаётся, как, вздохнув, продолжить диалог с куклой: «Вот что, Айриша (это его любовь, о которой он всё время вздыхает, так зовут — Айрин, Айриша; для всех моих кукол у него только одно это имя всегда и находится), давай-ка мы с тобой приоденемся для начала. Где одежда твоя?» (косится на меня). Молчу: интересно, что дальше. И, как всегда, ничего нового. «Нет, я так не играю», — превращаясь в обыкновенного скучного взрослого, дядя Гай откладывает свою мою Айрин в сторону, но я, не теряя бдительности, уже несу ему ворох блистающих гламуром китайской дешевизны нарядов, сорванных когда-то со всех моих Барби: « Дядя, гай!»
Церемония превращения Евы в земную женщину занимает ровно столько времени, чтобы дядя стилист успел перепробовать все способы как-то втиснуть её неподдающееся, изворотливое, как змея, тельце с бесконечными ногами и не менее бесконечными руками в эту бессмысленность кукольного тряпья. В результате нижняя часть нижнего белья находит уютное гнёздышко на голове Айрин (наивно воображая себя то ли косынкой, то ли панамкой), носки превращаются в перчатки, юбка с запахом бережно укрывает её плечи вместо манто, а всё, что ниже, так и не находит укрытия под пледом гламура. Потому что дядя Гай устал, и ему смешно, и он уже так разговорился со своей Айрин, ласково называя её Айришей, что ему, похоже, уже всё равно, во что она одета и как. Но тут мама моя, самая строгая на свете мама, возникает из кухни и цепляет на жертву неудавшегося стилиста какую-то первую попавшуюся тряпицу. Строгая мама похожа на сказочную фею — она всегда умеет появляться вовремя. И так же вовремя исчезать. Мы с дядей Гаем снова одни, и игра продолжается. Рядом с ним, правда, на диване ещё как будто и папа мой. Но как будто его и нет. Он думает о чём-то своём, он далеко-далеко. Или на кухне всей душой. Потому что хочется есть. Ему этого постоянно хочется, а когда приходит дядя Гай, и отказывается от угощения, папе тоже приходится не есть, и ждать своего часа.
А гость наш уже разыгрался не на шутку. Я сижу всё так же поодаль зрителем захватывающего спектакля, где Барби по имени Айрин разъезжает с дядей Гаем на игрушечных иномарках, и оба дурачатся, и попадают в аварию, и вот она в больнице, а дядя Гай навещает её там, и кормит с игрушечной ложечки, и пичкает пластиковыми китайскими таблетками. И всё заканчивается хорошо, и дядя Гай подвозит выздоровевшую подружку до дома и прощается с ней до завтра, и наступает ночь, и конец спектакля.
Но мне мало этой истории, и я несу дяде другие игрушки, и смотрю новый спектакль...
И так он приходит и приходит, играет и играет, а я смотрю и слушаю, смотрю и слушаю...
Но в один прекрасный вечер в середине последнего спектакля, «на самом интересном месте», дядя Гай вдруг умолкает. С минуту думает о чём-то, а лицо, и без того худющее, вытягивается, и дядя Гай недоумённо-возмущённо вопрошает: «А чего это я вечно сам с собой играю? А ты только сидишь и смотришь?»
И все почему-то смеются. Даже мама прибегает из кухни, чтоб посмеяться. И папа даже как будто с нами. Как будто забыл о своём вечно голодном желудке, и весь душой с нами, а не на кухне. Им ужасно смешно, что дядя Гай лишь сейчас понял, что играет всегда только сам с собой.
А я почему-то не смеюсь. Я несу другие игрушки: «Дядя, гай!»
«Нет уж, играй сама! Меня теперь не проведёшь. Я наигрался...»
Чудной дядя Гай! Неужели ему приятнее, приходя, вздыхать и жаловаться на привидение какой-то Айрин. В том, что она привидение, я уже давно не сомневаюсь. Прилетает к дяде Гаю по ночам и наводит на него жуткую тоску. Она никогда с ним игрушками своими не поделится. И спектакли его смотреть не будет. Никогда-никогда. А я буду. Принесу ему в следующий раз все-превсе свои игрушки и скажу: «Дядя, гай!» И он, конечно, растеряется от их количества. И покосится на меня. А я? Конечно, улыбнусь. И буду смотреть в его глаза, прямо в самые его глаза.
Потому что я умница. И никогда не стану сочувственно вздыхать, как эти ничего не понимающие в жизни взрослые.
Просто скажу: играй, дядя!
01.12.2015
*Действие происходит в середине 90-х г.г. прошлого столетия))