Солнце красное, закатное. Крыши соседних домов темными силуэтами солнечных бойлеров перекрывают красный пожар заката.
А в глазах все вокруг двоится, покачивается, и от этого кружится голова.
Черт бы подрал этих медиков, этих, с позволения сказать, офтальмологов! Сделали мне операцию, поставили новый хрусталик, а пользы, как от козла молока. Сказали - закажи новые очки, ведь в твоем левом глазу в два раза снизились диоптрии. Ну заказал, и что? Очки только мешают, изображения в левом и правом глазу не сходятся друг с другом. Впрочем, "неча на зеркало", то-есть на офтальмологов "пенять, коли рожа крива".
При чем тут офтальмологи? - возраст, блин!
Возраст, возраст, возраст... Вон уже и праздники не радуют, тем более, слабо знакомые. Не те, которые с детства знал. Нет, я конечно уважаю еврейские праздники, но какой из меня еврей? Хотя и мама и папа были евреи и отмечали еврейские праздники. А я даже идиша не знаю. Разве что по звуку, по мелодике его различаю.
Да вот же он, идиш-то. Мама что-то возбужденно папе рассказывает, а он ей неторопливо и убедительно отвечает своим чистым баритоном. Если бы папа пел в каком-либо театре, он бы точно был солистом, причем известным солистом.
Дьявольщина! У меня, не только в глазах двоится, но еще и слуховые галюцинации? И вообще, где я? Вон окна какие огромные, а у нас в израильской квартире в спальнях они довольно маленькие. Сзади меня темноватая прихожая. Какая прихожая? - у нас ведь вход в салон прямо с лестничной клетки! От прихожей расходятся двери в зал, в папину спальню, кухню, в ванную. Но ведь у нас кухня практически соединена с салоном. Я же сам разрушал стенку между ними! А позади прихожей полностью застекленная веранда. Вон мама и папа выходят из нее на улицу в палисадник. И тут чудеса! Нет у нас палисадника, мы же на четвертом этаже живем, с выходом на лестничную клетку.
Говорили же, что на Пейсах нельзя работать. Да и страстная пятница христианская совпала с нашим Пейсахом. Жена у меня украиночка-христианка, а я еврей и по рождению и по убеждению. Вчера с зятем шкафы тяжеленные на кухне вешал. Видно, натаскался, перетрудился, вот и результат.
Я прикрыл глаза рукой, но голоса мамы и папы продолжали слышаться. Открыл правый глаз. Тьфу ты! Все в порядке. Все на месте. Это наша с женой израильская квартира, вон и дом для Барби, внучкиной куклы, стоит. Та-ак. А дай-ка я попробую левым глазом смотреть. Он, правда, все равно почти не видит. Закрыл правый, открыл левый. Елки зеленые! Я в нашем доме в городе Снежное, на Донбассе, в котором прошло мое детство. Слегка расплывчато, но все же видно. И голоса мамы и папы по-прежнему слышны.
Заткнул пальцем левое ухо. В правое полились новости Украины: сепаратисты, "зеленые человечки", российские войска на границе... Все нормально, и голосов никаких. С опаской открыл одно ухо и закрыл другое.
- Сима, ты ужинать в доме будешь, или в летней кухне?
- Давай, Беллочка, на улице покушаем, в палисаднике среди цветов, в волшебном запахе ночной фиалки-метиолы.
Открыл оба уха и оба глаза. Теперь сквозь натуральное изображение нынешней квартиры чуть более тускло просвечивало изображение дома моего детства. А сквозь украинские новости чей-то очень знакомый голосок говорит:
- Вон, посмотри, мой велик "Украина". Хочешь прокатиться?
Отвечаю:
- Куда мне! Травмированные ноги не гнутся, да и с моим весом за сто, небось, и велик не выдержит.
Мой собственный голос и голос спрашивающего очень похожи, если не считать, что у меня голос пожилого мужчины, а у спрашивающего - совсем мальчишеский.
- Ну, доперло? Экий ты тугодум. Я - это ты, только с разницей в 55 лет.
- А-а-а, понял, я сплю, - и я изо всех сил ущипнул себя.
Ой! Больно! Значит не сплю? Тогда я, наверное, схожу с ума и глюки у меня. Не мудрено, на Пейсах средняя дочка с мужем укатили на Крит, а нам оставили своих троих гавриков. Вернее не гавриков, а девчушек-гаврюшек. Да еще младшей дочки малышка. Правда, старшему внуку уже почти шестнадцать, и он совсем самостоятельный парень. Но, тем не менее, то заставить его вывести их огромного кена-корсо надо, то он малых девчонок-сестричек терроризирует и требуется мое вмешательство. А сестрички - тоже не подарок, то свалили что-то с полки и разбили, то мои гантели пытались поднять и чуть на ноги их не уронили, то ручки мои растащили. А по мобильнику друг другу звонят, хотя в соседних комнатах сидят, - денег на них не напасешься! То самая последняя внучка с предпоследней что-то не поделили, и таскают друг дружку за волосы, то о каналах с мультиками никак не договорятся. А уж спать их уложить и вовсе несбыточная мечта. Вот и поехала крыша.
- Ну ты, елки-палки, дурак! При чем тут крыша? Вот проверь себя - помнишь ли ты таблицу умножения?
- Это я дурак? От такого же слышу! Какие-то детские задания мне даешь. Ты бы мне еще предложил алфавит вспомнить!
- Ну извини, мы институтов, как ты, не кончали, да и школы пока тоже. Я же только в третьем классе. Дошло? Или до тебя доходит, как до Нинки Романенко. Помнишь, как она на уроке природы рассказывала, что Луну в микроскоп разглядывают, а нефть, наверное с торфом перепутала, и сказала, что ее из болот добывают и на кусочки режут. Вот умора! Мы с тобой чуть не описались тогда от смеха.
Случай такой я действительно припомнил. Блин, я же его напрочь забыл, а тут вот вспомнил.
- А напомнить что-то о нас?
- Тебя не существует, но, если хочешь, напомни.
- Вспомни урок геометрии. Ефим Александрыч, наш математик, вызвал тебя, и дал тебе задание рассказать про части круга. Ну, там, про сектор, про радиус и диаметр, про углы и дуги. Вспомнил?
- Ефим Александрович? Я как-то пытался вспомнить, как его зовут, и никак не мог. Лицо помню, седые брови помню, улыбку помню, а имя забыл. А теперь ты напомнил мне его имя! Здорово! Но что же я про этот урок должен вспомнить?
- Здрасьте! Ты тогда так переволновался, что вместо "дуга" сказал "уга". Ефим Александрыч тебя поправил, а ты через несколько минут опять произнес "уга". Уже весь класс хохотал и кричал тебе "дуга", а тебя заклинило на "уге". Ты уже почти плакал, и тогда Ефим Александрович остановил класс и попросил тебя написать это слово на доске. И ты написал мелом "дуга". А Ефим Александрович говорит: "А теперь прочитай, что ты написал". И ты прочитал правильно. Вспомнил?
- Да, точно. Вспомнил. Даже помню, как у меня лицо и даже уши горели.
- Я тебе еще такие случаи напомню, что ты наконец-то убедишься, что я - это ты. Потому что кроме тебя, а соответственно и меня, никто про это знать не может.
- Ладно. Тогда я тебя проэкзаменую. Можно?
- Валяй, Фома неверующий!
- Вот скажи, что я сделал с деревянными часами, которые стояли у нас на шкафу, да еще звонили каждый час?
- Легко! Там сзади крышка открывалась, а внутри всякие колесики зубчатые, да крутилка на тонкой пружинке туда-сюда крутилась. А внизу были бронзовые проволоки разной толщины и по ним молоточки вызванивали: "Бим-бам-ба-бам". Ну я, то есть ты, и повыдирал колесики и молоточки. И проволоки тоже вынул. А собрать все назад не смог. Так я все эти штуковины в пенал сложил, такой желтый, деревянный, с задвигающейся крышкой. В часах только стрелки остались. Когда мама спросила тебя, почему часы стоят, ты сказал, что где-то ключ от них потерялся. А потом в школе так весело было в коридоре "волчки" из зубчатых колесиков запускать! А ключ, он такой черненый, с красивыми завитками на головке, а внутри стержня четырехгранное отверстие. В циферблате часов были два отверстия - слева и справа. Вот туда-то вставлялся ключ. Одно отверстие для хода часов, а второе для боя. Так ключ ты променял у Сергея Почтаренко на эскимо "ленинградское".
Ну ничего себе! Этот секрет знал только я, ну и Сережка, естественно. Где тот Сережка? Жив ли вообще? Это ж и ему уже 65 должно быть. А тогда... Да вот же он, Сережка! В классе стоит. Только постарше мы, классе в седьмом-восьмом. Я это левым глазом вижу. Правый же по-прежнему мою израильскую квартиру видит.
Перед доской девчонки в коричневых формах, в черных передниках. У Вальки Глушко передник, как всегда, в белых меловых пальцах. Это потому, что Валька все время об него руки вытирает, когда пишет на доске. Лидка Ковленко стоит - отличница и чистюля. Я в нее тайно влюблен. Она красивая!
И тут к Сережке подлетает Олег Нестеренко - высокий пацан с круглым лицом и прической-ежиком, и толкает его на меня. Сережка, пытаясь устоять, цепляется за меня. Я от неожиданности теряю равновесие и мы с Серегой падаем под ноги девчонкам. Над нами их короткие платья, а под ними трусики - белые, розовые, голубые... Секундное замешательство, и девчонки поднимают визг. Прижимая к ногам подолы, они начинают пинать нас ногами, не переставая визжать. Мы с позором уползаем в сторону от их безжалостных туфелек. Наконец, я встаю и подхожу к Олегу:
- Я вызываю тебя на дуэль. После физ-ры встречаемся за спортзалом. Между спортзалом и высоким школьным забором. Биться будем до первой крови.
Два урока пролетают как одно мгновение, и вот я с Сережкой и еще двумя секундантами отправляемся на место дуэли. От волнения у меня каждый мускул дрожит. Я, конечно, сильнее и тяжелее Олега, но он натренированный. Кроме того, я вообще не умею драться. Я не боюсь боли и не боюсь крови. Я боюсь позора.
За спортзалом никого нет, неужто не придет? Хорошо бы, тогда будет считаться, что он трус, и вся школа будет об этом знать. Мне бы хотелось, чтобы он не пришел. Тогда и драки не будет, и я буду победителем.
Но вот он идет. Идет вразвалочку, что-то насвистывая. С ним тоже три секунданта. Мои и его секунданты будут следить, чтобы все было по правилам, чтобы никто не бил ниже пояса, чтобы в руках ничего не было.
Мы сошлись. Я чуть выше Олега, но худой, а он крепко сбитый, с круглой башкой. Он-то может бить ею, головою, то-есть, а мне, очкарику, это недоступно. Я раздумываю, остаться ли в очках и рисковать разбить их, или же снять и стать полуслепым котенком. Ладно, черт с ними, оставляю.
Секунданты отступают от нас на пару шагов и становятся стенками позади каждого из нас. Это для того, чтобы закрыть дерущихся с обеих сторон от посторонних глаз. Часто бывало, что дуэль потом перерастала в драку - стенка на стенку.
- Начинайте!
Я говорю Олегу:
- Ты че?
- А ты че? - отвечает он.
- Я ниче, а ты че? И делаю первый удар-толчок в плечо.
Он тоже бьет меня в плечо. Я двумя руками, насколько хватает сил, толкаю его в грудь. Олег чуть не упал, но все же устоял. Теперь его очередь, и он изо всей силы бьет меня в грудь. Пошатнувшись, я ударяюсь головой о стенку спортзала. Больно. Я наношу ответный удар кулаком по ребрам, но кулак соскальзывает. И тут Олег бьет меня в лицо. Очки слетают, и все вокруг немедленно становится размазанным и нерезким. Во рту слышится вкус крови. Мазнул рукой по рту - да, кровь. Видимо, губа разбита. От вкуса и вида крови я свирепею уже не на шутку, и пытаюсь ударить в его ненавистное размытое лицо, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела. Ага, попал!
И вдруг фигура Олега куда-то исчезает. И ответного удара нет. Кто-то из моих секундантов подает мне очки, со скривленными дужками. И все же лучше в таких, чем вообще без них. Я прилаживаю очки на нос и вижу, что Олег лежит у моих ног, а над ним склонились его секунданты. Хочу отшвырнуть их, но на мне повисают мои. Кричат: "Все, все! Остановись! Посмотри, что ты ему сделал". Крики отрезвляют меня, и ярость испаряется. На левой скуле Олега от уголка рта и почти до уха странная, вывернутая красной плотью наружу рана, из которой хлещет кровь. Мне становится страшно - неужели это я натворил?
Кто-то сгонял в школьный медпункт и оттуда прибежала школьная медсестра. Минут через двадцать приехала скорая и забрала Олега. Про меня все забыли.
Я не стал отсиживать еще один урок, собрал портфель и пошел домой. На душе было погано.
Дома всячески старался избегать мамы, а когда она стала звать к столу, сказал, что не голоден. Наверное, это была правда - не до еды мне было. Я ждал, что за мной вот-вот приедет милиция.
В дверь позвонили. Я поплелся открывать, ожидая увидеть там людей в синей форме и красных фуражках. Но на пороге стоял какой-то мужчина, а вовсе не милиция.
- Мама дома?" - спросил он.
- Ма-ам, тут к тебе пришли, - и я собрался улизнуть в свою комнату.
- Э нет, молодой человек, не уходи. Вот с тобой-то нам и надо разобраться. Я - папа Олега.
Вышла мама.
- Здравствуйте, что тут происходит?
- Да вот, ваш сын моему кастетом разбил щеку .
- Что? - и мамины цепкие пальцы схватили меня за ухо - Ну-ка, проходите, разберемся, что к чему - и ко мне:
- Это правда?
- Да, правда. только не кастетом, а просто кулаком. У нас честная дуэль была!
Левый глаз заслезился, и ичезла наша снежнянская квартира, исчезли моя мама и папа Олега. Я вновь - у себя в квартире в Израиле, за тысячи километров от Снежного, городка на Донбассе, через пятьдесят лет от того события.
Вечер клонился к ночи, над крышами, утыканными бочками солнечных бойлеров, всходила огромная луна. Полнолуние вот-вот. А, может, это на меня луна влияет? Ведь я будто одновременно в двух временах нахожусь. И оба реальные.
Спать, спать, спать!
Утром просыпаюсь от маминого, такого заботливого, голоса:
- Симочка, родной, ты себя хорошо чувствуешь? Хочешь, я тебе завтрак в спальню принесу? - Это она папочке.
- А Геналька уже проснулся? Я хочу, чтобы мы все вместе позавтракали.
Я заглядываю в спальню родителей. Папа пытается встать, но у него "Паркинсон", и он все время теряет равновесие, и снова падает на кровать. Мама пытается ему помочь, но он такой большой, грузный, как я сейчас. Маминых сил не хватает. Меня душат слезы, и, чтобы никто их не увидел, я по-быстрому натягиваю штаны, майку, хватаю свою "Украину" и выскальзываю из дому.
Во дворе, гремя цепью по проволоке, ко мне подскакивает наш пёс Бродька. Поскуливает, прыгает мне на грудь, лижет в лицо. Бросаю велик и отстегиваю его ошейник. Пусть побегает на свободе, он все равно никуда не убегает и всегда возвращается. Стоп, Бродька темно-коричневый, а я отстегиваю не его, а Пата, черного, с белой манишкой. И велика нет, и нога левая так болит, что наступить невозможно. А ведь я обязан сделать четыре круга вокруг детской площадки, вдоль синагоги, под разросшимися деревьями с гроздями ярко-малиновых плодов с крышечками, как у желудей, только маленькими, мимо огромного, похожего на акацию дерева, усыпавшего желтыми цветами весь асфальт вокруг, мимо откоса с нежной травой, над которой радужными фонтанчиками разбрызгивается вода по кругу. А дальше металические лавочки, от которых я должен после каждого круга сделать по десять отжиманий. И это при моих сто десяти килограммах. Тяжело, больно, не хочется, но НАДО.
И я иду. Нет, еду. Кожаное седло "Украины" поскрипывает, спицы сливаются в туманный круг, в котором отражается солнце. Я немного не дорос до этого взрослого велосипеда, и, сидя, слегка не достаю в нижней точке педали, но можно ведь крутить их и стоя. У меня очень крепкие, накачанные ноги, от них поднимается вверх удовольствие движения.
Но где же синагога, мимо которой я должен пройти? Ее нет, а вместо нее я мчусь мимо шикарного, с колоннами, райкома партии, с позолоченным Лениным посреди аллеи. Ох, любим мы, пацаны, рассесться на лавочках вдоль аллеи и обстреливать Ленина из трубочек жеваной бумагой. Трубочки у всех стандартные, черные. Они от ручек, в которые с одной стороны в никелированную крышечку вставляется железное перо, а с другой в никелированный наконечник - полкарандашика. Велосипеды прислонены к лавочкам. Кто-то кричит "шухер!", и мы, как стая птиц, взлетаем в седла.
Начинается "воздушный бой". Впереди меня, на "Туристе" с несколькими передачами и гоночным рулем, несется мой друг Олежка Болонин. Я у него на хвосте. Догоняю и пытаюсь ударить своим толстым передним колесом олежкино заднее, тонкое, гоночное. Но в последний момент Олег делает резкий рывок, и я лишь касаюсь его колеса. Удара не получилось. В это время кто-то врезает мне "в хвост". Я даже не вижу, кто. Главное удержаться, не упасть. Снова налегаю на педали, догоняю Олега, еще рывок - и удар колесом сбоку по его спицам. Велосипед Олега виляет, но не падает. Олег резко тормозит и, ухватившись рукой за столб, делает резкий вираж вокруг него. Я не ожидаю этого маневра и пролетаю на скорости мимо. Теперь Олежка у меня на хвосте. Мы мчимся по площади, увертываясь от других велосипедов вокруг нас. Для Олега существую только я, а для меня только он. И меня и его захлестывает азарт, но нанести решающий удар никому из нас не удается. На каком-то вираже мы несемся параллельно, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. И тут я неожиданно для себя задираю ногу и бью ею в торец руля злосчастного "Туриста". Руль становится чуть-ли не поперек, вырывается из рук Олега, и он перелетает через него, врезаясь головой в придорожный гравий.
Пацаны слетаются со всей площади. Моя победа! Но почему мне не радостно? Может быть, потому что так поступать было нечестно? Или потому, что мой друг лежит на асфальте, и не подает признаков жизни? Кто-то приносит из соседней школы кружку с водой и брызгает на Олега. Тот начинает шевелиться. Слава Богу, у него ничего не сломано, не разбито. Разве что у "Туриста" погнуты спицы переднего колеса. Олежка садится на асфальт, и вдруг начинает хохотать:
- Ну ты, Генка, даешь! Думал, я в птицу превратился, - так летел.
И все начинают хохотать. Я последний. Подаю Олежке руку и помогаю ему подняться на ноги. Мне радостно, что мы не поссорились.
Ну вот и сороковое отжимание. Побаливает сердце, нога ноет все сильнее. Ко мне подбегает Пат и "гладится" всем своим длинным телом о мою больную ногу. Боль слегка стихает. Но мне снова шестьдесят пять, и я не худой пацаненок, а тяжеленный дядя. Кажется, я начинаю привыкать к жизни сразу в двух временах. Интересно, может это возраст? Может, это просто память моя выкидывает странные штуки, вспоминая то, о чем я дано забыл и никогда не вспоминал? Но почему тогда я действительно вижу все? Зрительные галлюцинации, порожденные памятью? И слуховые? Никогда о таком не слышал.
Сегодня зрение привело меня в Харьков. Мамины сестры - тетя Женя и тетя Лида, с Жениной дочкой, а моей двоюродной сестрой Лялей, занимают дальнюю комнату в двухкомнатной квартире. А квартира эта, в свою очередь, в коммуналке.
Что такое коммуналка? Начинается она с шикарной, поднимающейся по квадрату широченной лестницы в красивом многоэтажном доме с эркерами. У лестницы кружевное чугунное ограждение - перила. После каждых четырех пролетов - огромная лестничная площадка с двумя дверьми на противоположных стенах. У дверей много-много звонков, расположившихся друг над другом. Рядом со звонками, вставленные в латунную оправу, надписи: "Фридман - 3 звонка", "Виленские - 1 звонок", "Садальский - 2 звонка" и т.д.
Звонки Фридманов и Виленских - это наши. Чтобы попасть к тете Жене и тете Лиде, надо пройти через комнату Виленских. Там живет куча народу: бабушка Роня, тетя Мария и дядя Давид, их сын Ильюшка. В мамином старом альбоме есть фотография: Ильюшка, я и Ляля - все в одинаковых черных шелковых рубахах и с дурацкими огромными бантами на шее. А у Ляльки еще и банты в косичках.
Всю жизнь я считал, что бабушка Роня - величавая старуха, с кудрявой седой гривой волос, носящая толстенные очки в такой же мощной коричневой оправе, - это моя бабушка, Ильюшка - мой и Лялькин брат. Много позже я узнал, что вся семья Виленских - совершенно чужие люди, просто соседи по квартире. А значит никакой бабушки у меня вообще нет. Ну, она, разумеется, была когда-то, а потом куда-то делась в Эвакуации. Я всегда думал, что Эвакуация это такая страна, и там, в этой стране, когда-то жили почти все сестры Фридман (четверо) со всеми детьми. Наверное, Эвакуация была очень большая, потому что тетя Женя и тетя Лида жили в одном месте, тетя Фира и моя мама в другом. И только самая младшая из сестер - тетя Нюся в Эвакуации не жила. Она вместе со всеми папами воевала на фронте.
Непонятно, с кем из них в Эвакуации жили мои настоящие дедушка - равин (при людях его называли Учитель) и бабушка, просто его жена. А потом все сестры вернулись из Эвакуации, а дедушка и бабушка остались там навечно, как сказала мне мама.
У моей мамы, у тети Фиры и у тети Нюси были мужья. А у тети Жени и тети Лиды мужей не было. Среди мужчин нашей семьи главным был мой папа. Он на войне работал сержантом-связистом. Когда папу спрашивали, кем он воевал, он так и отвечал: "Я не воевал, я работал связистом". Зато муж тети Нюси, дядя Иосиф, по-настоящему воевал, а не работал, и был подполковником. Дядя Сережа, муж тети Фиры и отец моего брата Славки, которого я с детства называл Сява, был в очень опасных местах и несколько раз пропадал на войне. И тогда мой папа Сима и дядя Йося его там разыскивали, и сообщали тете Фире и моей маме, где он.
В Эвакуации было очень голодно, мама работала на рисовых чеках, стоя по колено в воде, в которой водились змеи. Однажды на какой-то праздник их председатель накрыл стол. Главной едой там был рис с круглыми кусочками мяса. Всем было очень вкусно. А потом сказали, что это тот самый рис, который они выращивали, и те самые змеи, которые плавали там в воде. Но я этому не поверил, потому что змей не едят. В них яд и можно отравиться. Так что это точно были выдумки.
В Эвакуации был детский садик. Мама и тетя Фира уходили на чеки очень рано, и поэтому ее сына Гаррика и мою родную сестричку Инночку в садик отводил самый старший мой брат Боря. А меня и Сявки еще тогда не было. В Эвакуации было очень мало машин, зато там были лошади. И вот, когда Боря вел в садик Гаррика и Инночку, они подошли поближе к одной лошади, чтобы просто посмотреть. А лошадь ударила Гаррика копытом, и он умер. Тогда тетя Фира сошла с ума.
Когда мама вернулась из Эвакуации и привезла тетю Фиру, а мой папа и дядя Сережа вернулись с фронта, то дяде Сереже сказали, что или тетя Фира останется сумасшедшей или чтобы он сделал ей ребенка. Дядя Сережа согласился сделать ребенка, и в 1945 году родился Славка. И тогда мои мама и папа стали завидовать тете Фире и дяде Сереже. Они четыре года думали, и тоже решили сделать ребенка. И сделали меня. Это было очень трудно, потому что маме было уже 42 года. Меня сделали очень слабеньким, и хотя была середина лета, я очень сильно мерз. Меня завернули в вату, вату уложили в серую картонную коробку от обуви, а коробку медсестры положили на батарею под подоконник, как в парник. Я согрелся и выжил.
Тетя Женя перед войной была молодой и очень красивой. И в нее влюбился один офицер НКВД, Дмитрий. Поэтому Лялька - Дмитриевна. Но как только родилась Лялька, и ее назвали по-взрослому Ева Дмитриевна, этот Дмитрий куда-то пропал. Он даже не успел жениться на тете Жене из-за какой-то пятой графы в ее паспорте. А когда он пропал, к тете Жене и тете Лиде вломились какие-то гоим. Наверное, бандиты. Они не тронули тетю Лиду и тетю Женю с маленькой Лялькой. Но тетя Женя стала сильно бояться. С тех пор она всегда ложилась спать, лишь положив под подушку топор. Тетя Женя и тетя Лида стали двумя мамами для Ляльки. Когда их встречали без дочки, то спрашивали: "А где цэ ваша лялька?", - и поэтому Лялька из Евы стала Лялькой. А что ее зовут Ева, все забыли.
Сразу после входа с лестничной клетки - длинный-длинный коридор с дверьми в квартиры по обе стороны. Он ведет в большую кухню, откуда доносятся запахи борща и вывариваемого белья. Коридор темный и очень высокий, освещается тусклой, покрытой жиром и пылью, лампочкой. Причем, если забыть ее выключить, то между соседями начинается свара. Крик об экономии электричества перекидывается с коридора на туалет, а поскольку именно я забыл вчера его там выключить, то тете Жене и тете Лиде попадает по первое число. Наверное, за электричество тогда платили именно первого числа, потому что и мне тоже попадало по первое число.
По бокам, в простенках коридора, висят тазы и корыта, стиральные доски и какие-то кастрюли. На полу стоит пара жестяных оцинкованных выварок, на гвоздях висят какие-то старые вещи, и у стенки стоит высокий-высокий стул. Непонятно, почему он такой высокий. Это был мой наблюдательный пункт. Я спорил с Ильюшкой, кто первый на нем будет сидеть. А поскольку я был старше него, то побеждал всегда я. Со стула были видны и коридор, и кухня, и туалет, и ванная, где не было ванны, а купались в корыте или мыли голову в тазике на табуретке. Там же и стирали белье натирая его о ребристую оцинкованную железную доску.
Приехали в Харьков мы с папой. Папа был очень болен. У него все двоилось в глазах, он натыкался на вещи, столбы. А самое страшное - он часто совершенно неожиданно начинал терять равновесие и падал. Папа был очень большим и тяжелым, вот как я сейчас. Если он начинал падать, я пытался его подпереть, но это очень редко удавалось. Чаще он все равно падал, увлекая за собой и меня. Если я видел, что он сильно ушибся, я начинал плакать, как будто это ушибся я. Сам подняться папа не мог, и я бежал звать кого-нибудь на помощь.
Мама и тетя Лида договорились "положить Симу в научный институт". Мне это было непонятно. Ведь лечить должны в больнице, а не в научном институте. Но сообщалось об этом всем так многозначительно и важно, что все понимали - папу могут вылечить только ученые. Еще за год до этой поездки в Харьков папе пришло приглашение из-за границы, из далекого Китая, приехать туда на лечение. Но мама и папа были коммунистами и знали, что вылечить советского человека могут только советские врачи. А еще им об этом сказали "наверху": "советские люди по заграницам не ездят", а с такими паспортами, как у мамы и папы, и подавно. Вранье все это было. Я сам видел - паспорта самые нормальные. Такие, как у всех. Ну, разве что у мамы там была двойная фамилия. Может быть, именно это было не по правилам?
Папу отвезли в институт. Детей туда не пускали, и только мама ездила туда каждый день. Без папы мне было очень скучно и плохо. На улице была слякотная ранняя весна. Тротуары были покрыты снежно-грязной жижей. Меня на улицу не пускали.
Время и зрение снова раздвоились. Я сидел на огромном подоконнике в эркере и смотрел на скользящих прохожих. Эркер был отогорожен от комнаты шкафом. Получалась небольшая, но уютная комната. На ночь тут ставили Лялькину раскладушку.
Оставшаяся часть комнаты была занята еще одним шкафом, стоявшим боком к стене, образовывая еще одну комнатку с кроватью тети Жени. А в средней части комнаты стоял диван тети Лиды и этажерка. На ночь перед диваном ставили очень красивую расписную китайскую ширму. Когда мы приехали, тетя Лида перебралась спать к тете Жене, а мы с мамой спали на диване тети Лиды.
Тетя Лида работала старшим контролером на кондитерской фабрике. В дальнем углу комнаты, под деревянной стойкой для пальто, стоял огромный, из плотной, крепкой бумаги мешок. Я четко вижу его левым глазом, и чувствую его волнующий, сладкий запах. В мешке разные-разные-преразные конфеты и печенья. Я набираю их в карманы и иду к Виленским смотреть очень богатую штуку - телевизор на тумбе, перед которым стоит огромная линза, похожая на аквариум с водой. Телевизор большой, называется "Авангард", а экран у него маленький, как блюдечко, поэтому и смотрим мы его через линзу с водой.
В дверь звонят три раза. Нам. И я первый срываюсь из комнаты в коридор, открыть. Это мама. У нее странное выражение лица. Она входит в коридор и приваливается спиной к двери. Долго смотрит на меня. А потом вдруг наклоняется ко мне и начинает безумно целовать, что-то выкрикивая. Я чувствую на своих губах солёное, и вдруг начинаю разбирать мамины выкрики: "Всё, сыночек, всё! Нет у нас папки! Сироты мы с тобо-о-ой" Я не понимаю эти слова, но что-то сдавливает грудь, забивает дыхание... Мне становится ужасно страшно, перед глазами расплывается...
Я с внучкой иду в магазин. Обещал дед купить мороженое - выполняй! Внучка вырывает ручку из моей руки:
- Деда, я уже большая!
Нет, это с мамой идем в магазин. Мама пытается взять меня за руку, но я вырываюсь. Я же уже вон какой большой! И вообще, раз я забочусь о маме, как когда-то папа, раз я заменяю его, значит я уже взрослый. Хоть и учусь всего лишь в третьем классе. Вон дрова, например, наколоть я уже умею, или смерзшийся на улице уголь могу расковырять, набрать ведро, обязательно "с походом", то-есть с верхом, и затащить его в дом. И печь я умею разжечь сам. Мамочка, правда, сначала ругалась, что я беру спички, что, не дай Бог, наделаю пожар. Но потом смирилась. А как не смириться, ведь она почти всегда на работе, а соседка Александра Спиридоновна не всегда дома. Так что же мне с Бродькой, которого я в отсутствие мамы впускаю в дом, замерзать что-ли?
Вот потому меня уже не положено, как маленького, за ручку водить!
До нашего снежнянского гастронома почти километр от дома. Но кажется, что все десять. Потому что маму тут все знают, окликают ее, здороваются и часто останавливают поговорить.
Но вот мы и в гастрономе. Самый интересный отдел в нём - "Воды-соки". Там, за обитым белой жестью прилавком, стоят на кронштейнах высокие конусы с соками. Сливовым, томатным, вишневым... Я прошу у мамы денежку на стакан сока. А она говорит:
- Идём, я сама тебе куплю.
- Ну, мамочка, я же не маленький! - и мама даёт мне денежку. Я с серьёзным видом подхожу к прилавку и делаю вид, что решаю, чего же я хочу выпить. Тетя Валя, знакомая продавщица, говорит:
- Вот, Геночка, рекомендую вишневый сок, очень вкусный.
Ну почему все думают, что я маленький и что люблю только сладкое! И солидно говорю:
- Нет, тетя Валя, скажите лучше, а томатный сок свежий? Налейте-ка мне стаканчик.
Тетя Валя тщательно моет перевернутый граненый стакан во вращающейся мойке с дырочками, из которых бьют струйки воды, затем переворачивает движением фокусника, ставит его под конус и поворачивает плоскую ручку краника внизу. Из конуса течет густой томатный сок. Его положено доливать до начала полоски вверху стакана, над гранями, но тетя Валя наливает мне чуть ли не под самый краешек. Я осторожно, чтобы не пролить, подвигаю его к себе. Тетя Валя протягивает мне алюминиевую ложечку, стакан с мокрой солью и стакан с водой. Я всыпаю четверть ложечки соли в сок и медленно и осторожно размешиваю. Затем ополаскиваю ложечку в стакане с водой. Это как бы ритуал особый. Ах, какой же вкусный этот сок! Никогда в жизни потом я не пил такого.
Мелкими глоточками, чтобы растянуть удовольствие, пью сок, и в это время подходит мама. Она говорит: "Здравствуйте, Ниночка! Как ваш муж Николай себя чувствует?" И тетя Валя осторожно поправляет ее: "Бела Йосиповна, я Валя. А Николай уже поправляется"
Удивительно, мама всегда путает имена тех, с кем она разговаривает. Но в то же время чётко помнит имена всех остальных членов семьи. Она также в курсе всего происходящего в семье. И начинается обстоятельный разговор. Продавщицы даже забывают частенько, что собралась очередь. А очередь начинает медленно закипать: "Опять эта жидовка тары-бары разводит". И, как всегда, найдется кто-то, кто скажет "Ну и что, что жидовка. Она хорошая. Вы бы помолчали, небось и самому доведётся к адвокату обращаться".
Не знаю почему, но такой "защитник" меня бесит больше, чем те, кто ругается. Я тяну маму из очереди за руку.
- Ну что ты меня тянешь? Лучше бы помог набрать помидоров.
- Эсти, кама зэ оле? (Эсти, сколько это стоит)? Тни ли шней цинценет миц им ресек агваниёт (Дай мне пару банок томатного сока с кусочками помидоров).
Оглядываюсь. Снежное, гастроном и мама стали тенью, а затем и вовсе исчезли. Взамен появился Израиль, жена, магазин-склад Эстер. Жена Анечка всегда точно знает, кого как зовут. Зато ничего не знает об их мужьях или женах, родителях и внуках. Продавцы тоже часто знают своих покупателей в лицо и по именам, но ничего не знают об их жизни. Не принято это здесь. Получается, что даже знакомые люди далеки друг от друга, как разные планеты в разных галактиках.
Мне уже нравится такое раздвоение зрения и времен. Но сегодня я никак не могу заставить его работать правильно. Хочу увидеть детство, но вместо этого вдруг вижу ступеньки Пятого корпуса своего института. Я поднимаюсь к своему любимому преподавателю Владимиру Михайловичу, а навстречу мне спускается молодой интересный мужчина. Мы равнодушно разминаемся, я поднимаюсь еще на две-три ступеньки и неожиданно для самого себя вдруг оборачиваюсь. Одновременно со мной оборачивается и застывает на своей ступеньке мужчина. Загорелое лицо, а на щеке более светлой полоской и почти уже не видимый шрам. Нет, показалось, и мы продолжаем - я подниматься, а он спускаться. Уже на верхней площадке перед входом я вновь оборачиваюсь. Точно! И он обернулся. На его лице отражаются мучительные раздумья. Он явно пытается что-то вспомнить, и я ловлю себя на том же. О Боже! Мы одновременно выпаливаем одно слово-вопрос. Я - Олег? А он - Гена? И все, передо мной школьный товарищ Олег, которому я когда-то разбил скулу за то, что он толкнул меня под юбки девчонок. Но мы уже не враги. Мы снова лучшие друзья.
Внучка Мишелька усаживает меня на скамейку:
- Деда, ты тут читай, а я буду на качелях.
Как она выдерживает эти качели или карусель? Может часами болтаться или кружиться на них, и у нее ни капельки не кружится голова. Я однажды сел вместе с ней, и через пять минут запросился: "давай кружиться в другую сторону". А она только радостно хохочет и раскручивает ещё сильнее.
Впрочем, мне на руку её любовь к этим "устройствам для пыток". Пусть пока качается, а я почитаю свою электронную книжку, которая всегда у меня в сумке через плечо. Достаю её, включаю и жду минуту, пока она загрузится, и вдруг вместо текста на экране вижу парочку, вернее, даже не парочку, а троицу. Впереди иду я в обнимку со своей сокурсницей Людочкой, тоненькой, как былинка девушкой, а за нами, на расстоянии пары шагов, еще один наш сокурсник Ваня. Ваня вечный троечник и слабак. Мы с Людкой отличники в техникуме, сидим всегда за одной партой, вместе делаем "лабы", вместе готовимся к экзаменам. Ваня же к учебе не приспособлен, он всегда списывает у нас. А ещё он безответно влюблен в Людку, но она не уделяет ему внимания, и вообще считает что он зря тратит время.
Иногда мы останавливаемся и целуемся, а Ваня с тоской смотрит на нас.
После техникума я окончил институт, потом работал на разных заводах. Я уже был женат, уже было двое деток у меня. Моя карьера продвигалась, я стал начальником техотдела кузнечно-прессового цеха. Однажды начальник цеха привел Людку ко мне в техотдел:
- Вот, принимай пополнение.
Мы не виделись сто лет. Началось "что ты, как ты?", "а ты как?", "ты женат?", "а ты замужем?". Да, она была замужем. А мужем ее стал тот самый Ваня, как оказалось, довольно умный мужчина и хороший человек. Ну, по крайней мере она так считала. И у них уже есть ребёнок.
Людочка умерла от гриппа. А мы с Ваней до сих пор переписываемся в "Одноклассниках". Вот как странно иногда бывает.
Видение рассеивается, а я понимаю глаза от книжки, так и не прочитав ни единой строчки. Ой, а где же моя Мишеленька? Её нет на качелях, и на карусели тоже нет. Заглядываю сквозь решетки на горках, и там тоже нет. Нет её и на пружинных петушках. Ага, вот она где - в группке чьих-то детей ведет степенный разговор с незнакомым чужим папой, пока их мама кормит своих и чужих всякими бислями, бамбами, печеньями. Мишеля тоже получает от нее пакет с печенюшками и бежит ко мне:
- Деда, деда, гляди чего мне дали!
Я её ругаю, дескать стыдно выпрашивать что-то у чужих людей.
- Деда, ну они не чужие. Я же их знаю. Вон та девочка, Линой, она со мной в садике в одной группе, а тот дядя всегда её из садика забирает. Это её папа. А ещё у нее два младших братика и одна сестричка. Вон она, в коляске. Сестричка ещё маленькая. - тараторит Мишель.
Мне неудобно, что Мишель выпросила что-то у людей, я беру её за ручку и мы подходим к молодым родителям. Я извиняюсь за внучку, а в ответ мне широкая улыбка:
- Ну что вы! Мишелька такая чУдная девочка, такая общительная, открытая. И смелая. Мы очень довольны, что наша Линой с ней дружит!
Снежное, Снежное... Мой дом, огромный огород, заросший подсолнухами и высоченной кукурузой. Рядом с домом грядки помидоров "Бычье сердце" - мамина гордость, и цветы, цветы. Тут и "крученый паныч", и гвоздики, и георгины и "золотые шары", и мелкие сиреневые цветочки метиолы, днем в жару закрытой, а вечером раскрывающейся и покрывающая своим густым, дурманяще-волшебным запахом всю нашу улицу. В глубине двора сарай. Летом мы с братом залезаем по приставной лестнице на чердак сарая, и прыгаем в кучу угля. И снова вскарабкиваемся, и снова прыгаем. Напрыгавшись вдоволь, мы идем в дом и хохочем друг над другом, потому что мы чёрные, как настоящие шахтеры, одни белки глаз сверкают, да зубы. Ну, даст нам сейчас мама Белла!
Несколько мальчишек и девчонка на скейтбордах лихо катятся вниз к ган-шаашуим - детской площадке, закладывают крутой вираж, и въезжают на футбольное поле, покрытое резиновым слоем. Скейты будто сами выскакивают у них из под ног и взлетают прямо в руки. Сквозь них просвечивает другая улица.
Улица спускается вниз, вниз, вниз, к входу в парк и на стадион. Я лечу на своих коньках "дутышах" вниз. На шапке и на шарфике оседает седой иней от дыхания. Пахнет морозцем, звонким льдом, дымом из печных труб. Скорость не важна, важно удержаться на ногах. Дорога здесь - обледеневшая трясучая брусчатка, и нужно умение, чтобы слететь на коньках до самого парка и пролететь между поручнями перед входом. Нас шесть человек - я, Борька Панфилов, его сестра Светка, Людка Кожедуб, ее брат Колька и пацан с соседней улицы, Роник. Первой падает, естественно, Людка. Затем та же судьба почти одновременно постигает Кольку и Борьку. Остаёмся втроем. Уррраа! Домчались. Первым между поручнями пролетает Роник, за ним змейкой проскальзывает гибкая Светка, затем я. Но проклятый мой "дутыш" в последний момент попадает в ямку между камнями брусчатки, и я врезаюсь лицом в изгиб поручня на входе. Успеваю почувствовать кисловатый вкус крови в носу и во рту, и в голове вспыхивает взрыв.
Он такой странный, этот взрыв. Или это уже другой? Сначала как в замедленной съемке вспухает черный нарыв. Став размером с дом, он лопается беззвучно. И, наконец, появляется звук. Он такой оглушительно сильный, что я даже теряю слух. В полной тишине дом напротив как-то странно подпрыгивает, а затем складывается внутрь огромного гриба пыли и дыма. Слух снова появляется, и я слышу странный свист. На дороге прямо перед жигуленком лопается ещё один огненный пузырь, к небу взлетает столб дыма и в него влетает жигулёнок. На пару секунд он исчезает в дыму, а потом медленно выкатывается из него, сам отчаянно дымя. Дым вдруг прекращается, и изнутри жигуленка выбивается пламя. Правая дверца машины распахивается, и из нее выпадает на дорогу женщина. Она тоже горит. Откуда-то слышится голос диктора: "Обстреляны Торез и Снежное". В это же время голос другого диктора сообщает: "над Ашкелоном и Ашдодом "железным куполом" было сбито 3 ракеты, осколком ракеты был убит мальчик Даниэль Тригерман, не успевший добежать до бомбоубежища".
Что со мной? Где я? Почему мне, который никогда и ничего не боится, так страшно? Я вспоминаю, что сейчас лето 2014 года. А то, что я вижу - это показывает мой, почти здоровый правый глаз. Им я смотрю видео-ролик о войне в моем городе детства - Снежном. А параллельно слышу 9 канал израильского ТВ.
Мне так больно, будто я не пятьдесят лет назад врезался головой в поручни, а вот только сейчас. Из обоих глаз неудержимо катятся слезы, и экран компьютера расплывается. Я не вижу уже обоими глазами. В ушах шум... И слава Богу. Ведь я не хочу ни видеть этого, ни слышать! Но снова и снова вижу это внутренним взором, там, в глубине сердца. А когда ночью засыпаю, я продолжаю и продолжаю видеть этот кусочек ролика и слышать голос диктора. Всю ночь, как будто ролик заело.