Этой ночью я снова слышал крики. Когда я впервые перебрался сюда, они здорово мешали спать. Но постепенно, как и все вокруг, я привык и порой не мог заснуть, ожидая их.
О боже, нет, нет, не смейте, вы не имеете права, кричал высокий голос. Судя по всему, юношеский. Это слишком жестоко, слишком, слишком, даже для вас; клянусь матерью, я уеду, уеду, и вы никогда больше меня здесь не увидите. Я немножко послушал и, повернувшись на другой бок, уснул.
С утра болела голова. Форточку ночью захлопнуло сквозняком, и в комнате теперь стоял неприятный спертый воздух. За окном было немногим лучше, чем я себя чувствовал, поэтому я решил пойти прогуляться, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию. Поплотнее задернув шторы, я вышел из своей комнаты. Проверил все замки и прислушался.
Было тихо. Перекрытия в доме были деревянные, да и к тому же трухлявые. Где-то в конце коридора спустили воду в унитазе.
Хоть у кого-то с утра все как надо, подумал я, и спустился по лестнице.
У выхода спал нечёсаный бородатый мужчина. В его бороде запуталась муха: она отчаянно жужжала, пытаясь вырваться, но борода не отпускала. В руке мужчина держал скрученные в рулон листы бумаги. Чистые листы бумаги. Крайне безответственно. Вокруг никого не было, поэтому я забрал себе его листы. Мужчина проснулся и грустно сказал:
- Может быть хоть вы напишете что-нибудь дельное.
- Не понимаю, о чем вы.
- Сегодня ночью они забрали еще одного.
- Кого?
- Джимми.
Я покачал головой.
- За что его взяли?
- Они поймали его со стихом.
- Каким?
Бородатый мужчина нахмурился, вспоминая:
- «В стране бездомных корольков, вы не найдете дураков», -
продекламировал он и уронил голову себе на грудь. Я вздохнул:
- Джимми умел вкладывать глубокий смысл в простые слова.
- Лучшие всегда уходят от нас первыми.
Я согласился и пошел вниз по улице. С чистыми листами было лучше не попадаться, поэтому я спрятал их за пазухой и прикрыл рубашкой. Был воскресный день, и я пошел с утра в паб. Человеку, вроде меня, сложно найти хороший паб, чтобы ничего не раздражало. Выбор паба – это своего рода выбор женщины. Вы должны чувствовать себя нем комфортно, ничего не должно раздражать, особенно бармен. Но, в отличии от женщины, паб не может предать: он всегда верен вам и вашим вкусам.
Мой паб назывался «Честный Фрэнк» – никто не знал, почему. Возможно, когда-то его содержал Фрэнк, который был честный и слегка эгоистичный человек, поэтому он так назвал свой паб, но сейчас там заправлял Генри. Он был хороший малый, этот Генри. Он был черный, а еще от него пару лет назад ушла жена, а его любимую собаку сбила машина, но Генри никогда никому об этом не жаловался. Это был сильный человек старой закалки. Я слышал, что по ночам он пишет детективный роман, но Генри никогда не признавался в этом. «Мое дело – разливать пиво,» – отвечал он.
- Привет, Генри, - сказал я. – Мне бы сегодня чего-нибудь такого как обычно.
- Отлично сказали, сэр, мне бы так.
- Еще скажешь. Быть может, в твоей будущей книге?
- В моей книге? Мое дело – разливать пиво, о какой книге идет речь?
Мы с Генри часто шутили. Большее себе нельзя было позволить. Я уселся в свой любимый столик у туалета. Он не просматривался со стороны выхода, потому, что располагался за тонкой стенкой, на которой весела картина. На картина голая женщина ела персик. Сомнительное творчество на мой взгляд, но оно скрывало красное пятно на стене. Это было старое пятно, и появилось оно в результате отнюдь не замысловатой истории: в пабе в свое время часто появлялся один высокий и худой господин, чье лицо всегда выражало такую чудовищную печаль, которую, по всей видимости, никто кроме него выносить не был способен. Однажды он пришел в бар и вместо привычной пинты темного заказал виски, причем не стакан, а целую бутылку. Он сидел и смотрел на бутылку, долго буравя ее своим печальным взглядом, а потом внезапно встал и, отхлебнув из горла, достал револьвер и выстрелил себе прямо в висок. Никто так и не узнал, что творилось в его прострелянной голове, и только пятно крови на стене напоминало о том, как много в мире неразрешенных загадок, подобных этой.
Я сел за свой столик и извлек один лист бумаги. Идеи порхали у меня в голове, подобно бабочкам, и щекотали меня своими маленькими крылышками.
Достав карандаш, я принялся писать. Мне давно хотелось ввести женского персонажа с рыжими волосами. Без женщины рассказ увядает, а если и не увядает, то по крайней мере отталкивает от себя женскую половину читателей.
Я задумался над тем, как она могла бы выглядеть помимо цвета волос, который я обязательно хотел ей приписать. Нельзя было описывать тех, кого знаешь - это правило я усвоил очень хорошо. Именно по описаниям в книгах можно было отыскать пособников писателя в случае, если книга была бы найдена.
«Она была красива», написал я на листе. Остальное можно было оставить додумывать читателю. Воображение – отличная штука.
Мне нравилось, как продвигалась моя книга. За нехваткой бумаги она писалась довольно медленно, но это компенсировалось избытком идей. Все, что от меня требовалось, так это соблюдение осторожности. Я не заметил, как подошел Генри. Он с укоризной взглянул на мой труд.
- Сэр, вы бы поосторожнее с этим. Здесь все свои, но если кто-нибудь посторонний увидит, как вы ходите с бумагой по улице, сами знаете, что может случиться.
Я кивнул. Вдохновение захватило меня, и я пренебрег осторожностью. Я спрятал листы за пазуху. Генри поставил передо мной бокал.
- Спасибо, Генри, - сказал я и отпил. Генри вернулся за барную
стойку, а я предался мечтаниям.
Я грезил о тех временах, когда писатель мог спокойно ходить по улице, а люди улыбались ему. Некоторые даже снимали свои шляпы и говорили что-то в духе «Ваша книга сделала мою жизнь ярче» или «Пишите еще, вы – маг и волшебник!» Писатели владели какой-то мистической силой, способной если не воскрешать мертвых, то продлевать жизнь живым. На всех вечеринках один столик всегда был свободен для писателя, и на нем всегда стоял бокал лучшего вина.
Мой дед был писателем когда-то. У него была богатая и интересная жизнь – по крайней мере до тех пор, пока писателей не объявили вне закона. Свою карьеру он закончил в сорок пять лет. Как-то ночью, когда все уже только началось, к нам пришли домой, и его забрали. Я его почти не помню. Не смейте отдавать мою книгу редактору, только и успел прокричать дед, когда в рот ему запихивали кляп, только не этому продажному ублюдку. Его книгу забрали и, вроде бы, сожгли. Я успел увидеть только обложку и название: «Как пережить развод и полюбить овцеведение».
С тех пор ежедневно кого-то ловят.
Я закончил свой напиток, подмигнул Генри и вышел из паба. Потом вернулся, потому, что вспомнил, что не заплатил.
- Прости, я не заплатил, Генри, - сказал я, а потом направился в
библиотеку, чтобы найти учебник по инженерному делу: мне было необходимо уточнить кое-какие данные для моей книги. Пошел дождь, а у меня не было зонта. Дожди в этом городе означали только одно – облысение, поэтому я чуть было не поддался искушение накрыть голову листами бумаги, которые были у меня за пазухой. Так глупо было б попасться на такой мелочи. Я снял куртку, накрылся ей.
Библиотека работала с 12 до 1 с перерывом на ланч – прекрасный рабочий график. В библиотек, правда, и так редко кто ходил, ведь книг там толком не было: лишь сухо написанные учебные пособия, неспособные вдохновлять.
Я вошел в здание и подошел к окошку регистрации, где показал документы. Женщина за стойкой осмотрела меня с ног до головы. Она была явно ниже меня, но у нее был высокий стул и высокая прическа. Ее волосы были голубого цвета. По моему, она была крашеная, потому что волосы на ее руках были черные. Я улыбнулся ей и похвалил ее прическу. Женщина пропустила меня вперед, и я пошел дальше.
В следующей комнате был стол, стул, на котором сидела другая женщина – старше первой, и еще один стул – для меня.
- Присаживайтесь, – сказала женщина. Я сел и протянул документы.
- Добрый утро, – сказал я.
- Уже две минуты, как день, – сказал женщина, не поднимая взгляда от блокнота, где она делала пометки.
- Безусловно, – кивнул я.
- Нет нужды соглашаться со мной или не соглашаться. Факты остаются фактами, и я пропущу вас, только если сочту нужным. Понятно?
- Да.
- Зачем вам понадобилось в библиотеку?
- Я хотел бы почитать пособие для инженеров.
- Зачем, позвольте спросить?
- Я хотел бы восполнить пробел в моем образовании, чтобы лучше
работать, – солгал я.
- Кем вы работаете?
- Я закручиваю тюбики с зубной пастой в компании «Зубекс».
- Разве не все промышленные предприятия сейчас автоматизированные? – спросила женщина. Я ответил заученной фразой, которую в нас вбили в первый же рабочий день:
- Компания «Зубекс» - старейшее предприятие, выпускающее
зубную пасту. Чтобы сохранить качество, проверенное временем, весь труд выполняется вручную.
- Прекрасно, – женщина сделала пометку. Теперь, если что случится, она смогла бы меня найти. Женщина нахмурилась. Ей было около пятидесяти, а это тот возраст, когда морщины на лице выглядят особенно угрожающе. Она не хотела давать мне доступ к книге. Это чувствовалось.
- Вам придется пройти осмотр.
Вот это мне уже не нравилось. Какой осмотр, подумал я и невольно произнес это в слух.
- Обыкновенный. Вас обыщут на наличие бумаги и ручки, – женщина едва ли не облизывалась. В воздухе пахло наживой, она чувствовала ее запах и жаждала попробовать ее а вкус. Я покачал головой.
- Я передумал, – сказал я.
- Передумали?
- Передумал.
- Мистер Райт, – женщина встала и оперлась о стол. – Я не
Проверяющая, поэтому досмотр проводить не в праве. Но будьте уверены, что если у вас есть при себе что-то такое, чего быть не должно, то вас непременно поймают.
- Матерь божья, - сказал я.
- Смейтесь, смейтесь. Вы сами знаете, что с вами тогда будет.
Я вышел из библиотеки, пылая от негодования. Кто-же знал, что они ввели проверку – об этом нигде не сообщали. Раньше проверка была обязательна только при выдаче книг из закрытого доступа: Шекспира, например. Теперь такие книги взять могут только специально подготовленные люди, которых не интересует стиль – лишь выведение математической формулы успеха произведения. Такие формулы всегда можно использовать для успешной работы предприятия.
Надо было срочно спрятать листы бумаги, которые я держал за пазухой. Домой я пойти не мог – женщина из библиотеки уже наверняка позвонила Проверяющим и сообщила им моем имя. Я вздохнул: спать на родной кровати в ближайшие пару ней мне точно не придется.
- Не волнуйтесь, это ненадолго, - сказал я. – Смотрите, у меня даже вещей с собой нет.
Я сел на кровать и посмотрел на двоих, что стояли передо мной. Том был толст и кудряв. Когда-то, когда мы заканчивали университет, он был очень строен и красив, а кудри его нравились женщинам. Еще он писал скабрезные стишки, которые тогда уже тоже были запрещены, чем приводил прекрасный пол в состояние экстаза, не требующее никаких физических контактов. Но последние лет шесть он уже ничего не писал, аргументируя это тем, что это опасно. Как по мне, так он просто лентяй. А еще он заикается.
Дэйзи, которая стояла рядом с Томом, была одной из тех редких женщин, которые с годами становятся только красивее. Когда-то мы были вместе и регулярно занимались любовью. Теперь она была с Томом, и это была одна из немногих вещей, которые я так и не смог простить ей даже за ее красоту.. К слову, она не заикалась. Но это просто к слову.
- Мне негде жить, - сказал я. – Пару деньков, не больше, я побуду у вас, ладно? Проверяющие как раз обыщут мою квартиру, ни найдут там ничего, кроме грязного белья и пустых бутылок, и уйдут. А я смогу вернуться.
- Как ты можешь продолжать писать? – спросила Дейзи.
- От мечты сложно отказаться, дорогая.
- Твой роман. Да, я помню. И как, продвигается?
- Постепенно, - сказал я.
- П-погоди, - сказал Том. – Т-ты ведь не дома оставил
рукопись?
- Нет, я храню ее на крыше.
- Какой крыше?
- Ну, крыше, - я сложил ладони вместе и немного раздвинул
снизу. – Которая кроет от дождя.
- Если не хочешь, то можешь не говорить, - воскликнула
Дейзи. – Но ты чертов идиот, что все еще не бросил это занятие и не нашел себе работу.
- Я работаю. Я закручиваю тюбики с зубной пастой.
- Ты нас подставляешь, ты понимаешь?
- П-понимаешь? – вторил Том.
- Да меня никто не найдет, не волнуйтесь! Я буду очень
осторожен. Только на работу и обратно. И в паб.
- У тебя с собой есть бумага?
- Нет, конечно нет!
- А ручка?
- Нет, у меня ничего нет, разве я стал бы подвергать тебя и
твоего мужа такой опасности?
Я прислушался. Вроде было тихо. Я зажег лампочку и достал из штанины скрученные листы бумаги Я тихо пересел с кровати за стол, достал из носка ручку и принялся писать. Выходило довольно неплохо, и я на какое-то время погрузился в творчество. Мои некоторые знакомые писатели страдали от того, что написав что-нибудь вечером, они непременно выкидывали это утром. Или сжигали. Так им не нравилось то, что они написали накануне на свежую голову. Больше они не страдают. Их арестовали.
Мне наоборот нравилось писать ночью. Ночью голова работает по-другому, мысли – самые честные, а потому – самые верные. Я мог писать только так. Глава была почти завершена, когда я услышал стоны, и ручка поехала в сторону, так и не закончив слово. С печатной машинкой таких проблем бы не возникло, подумал я, но они запрещены. Хотя если бы она у меня была, то я бы ее продал, потому, что она шумная и привлекла бы к себе внимание.
- Извините, что это постукивало у вас ночью?
- Ничего, мадам, ничего не постукивало.
- Да нет же, я ясно слышала постукивание. Оно мешало мне заснуть.
- А, вероятно, это была полуночная чечетка, прошу прощения.. Больше этого не повторится.
Я помотал головой, избавляясь от наваждения. Стоны из соседней комнаты то затихали, то возобновлялись. Я тихонько постучал по стене. Гипсокартон, ну конечно. Работать в такой обстановке было совершенно невозможно, поэтому я спрятал листы обратно в штанину и лег спать.
Встал я рано, посидел и посмотрел в окно, где светило солнце, а потом пошел на кухню. Дейзи уже была там, сонная и очаровательная в своей пижаме с медвежатами.
- Дейзи, тебе ночью было плохо?
- Нет, с чего ты решил?
- Не знаю, наверное, показалось.
Мы позавтракали молча. На завтрак были тосты и кофе. Чуть позже пришел Том, съел тост и ушел на работу. За ним Дейзи. Я решил, что тоже бы неплохо немного поработать. Иногда все-таки надо было наступать на себя.
Я немного опоздал на фабрику. Я надел белый фартук, бумажную шапочку и подошел к своему рабочему месту. Мой сосед уже вовсю закручивал крышечки на тюбиках. Его звали Чарли.
- Эй, - сказал он. – Ты опоздал.
- Да, прости, - сказал я.
- И вчера тебя не было.
- У меня было расстройство желудка. Целый день не выходил
из туалета.
- Мне очень жаль.
- Да мне, в общем-то, тоже.
- Знаешь, я вчера отрабатывал за тебя, и мне было ужасно
тяжело. Конвейер с тюбиками движется довольно быстро, ты и сам это знаешь.. А вчера тебя не было, и мне приходилось делать все очень-очень быстро. У меня вечером так болели руки, что я уронил чашку. Сил не было держать, представляешь?
- Представляю, - сказал я и закрутил очередную крышку тюбика с зубной пастой. На конвейере подъехала новая крышка, но она была больше остальных, поэтому я бросил её в коробку для бракованных деталей.
- Разбил чашку, которую мне подарила моя дочь, так у меня
болели руки.
- Давай я куплю тебе новую чашку? – предложил я.
- Нет, её мне подарила дочь.
- Давай я куплю чашку твоей дочери, а она отдаст ее тебе?
- Не подходи к моей малышке, Райт.
- Окей.
Чтобы рабочие не скучали, им включали классику. Из динамика под потолком по очереди звучали Моцарт и Бетховен. Иногда Моцарт, но чаще все-таки Бетховен. Уже вскоре после начала работы я мог отличить восьмую сонату от девятой.
- Сейчас играет восьмая, - определил я.
В 3 часа прозвенел перерыв на обед. За обедом ко мне подсел
Чарли и стал смотреть, как я жую кукурузу.
- Знаешь, - сказал Чарли. – На самом деле, я не очень на тебя
сержусь. То есть, конечно, сержусь – из-за тебя я так устал, что разбил чашку, которую мне подарила дочь, но это дело прошлое. Когда я закручивал крышки и за тебя и за себя и уже переставал чувствовать свои руки, мне в голову пришла одна замечательная идея.
- Какая, Чарли?
- Я напишу книгу о том, как тяжело рабочим. Какой у них
нелегкий труд. Я назову ее «В острых когтях капитализма или битва молота и кошелька».
- Полегче, Чарли, ведь это незаконно!
- Я знаю. Не уверен даже, смогу ли, но посуди сам. Если мне
удастся, я опишу все тяготы, через которые проходят честные рабочие. Как у них устают руки и ноги, и какие у них ужасные условия для работы. Потом я смогу тайно распространить ее среди других рабочих. Они прочтут ее и поймут, как тяжело им приходится. Мы объединимся и сможем выступить, и нам поднимут зарплату.
Прозвенел звонок, означавший, что перерыв окончен.
- Звонок прозвенел, Чарли, - сказал я.
- Нет, ты только подумай, чего мы сможем для себя добиться, если я напишу книгу!
- Если напишешь.
- Ты мне поможешь? Ты ведь тоже что-то пишешь.
- Не понимаю, о чем ты, Чарли. Я уже ушел.
- Я стану знаменитым!
Вторую часть рабочего дня я провел, слоняясь по улицам. Мне совершенно не хотелось слушать Чарли и, уже тем более, помогать ему – хорошо, что завершилась смена. Даже несмотря на запрет, в этом городе пытаются писать слишком много людей.
Я проверил свой тайник на крыше и убрал туда частично исписанные листы. В квартире Тома и Дэйзи мне все равно не удалось бы поработать, да и вряд ли они были бы рады лишний раз видеть меня у себя.
Ради любопытства я прошел мимо своего дома. У главного входа стоял фургон с надписью «Борьба с вредителями». Я обошел дом и попробовал зайти с черного входа. Дверь была заперта. Слышно ничего не было, но ощущение было такое, что в моей комнате сейчас как раз вспарывают матрас в поисках канцелярских принадлежностей. Мне даже показалось, что я услышал треск. Но только на мгновение.
- В доме грызунов никогда не было, - сказал я сам себе. – Только
тараканы. На кой черт тогда здесь этот фургон?
Проверяющие.
Я вернулся к бесцельному брожению по пустым улицам. Ну или почти пустым. Одна девушка в голубом платье и безвкусных темных очках выгуливала свою маленькую собаку. Собака остановилась, а девушка прошла еще несколько шагов вперед. Собака тявкнула. Женщина остановилась. Я остановился рядом и в пор посмотрел на нее.
- Кто здесь? – спросила она.
- Я, – ответил я.
- У меня нет ни денег, ни зрения.
- Печально. У меня есть и то и другое.
- Тогда что вам от меня надо?
- Ничего. Совсем ничего.
- Вы стоите рядом, и я готова поклясться, что вы смотрите на
меня, как будто что-то хотите.
Девушка была молода. Лицо у нее было красивое, вот только глаза скрывали безвкусные очки. Волосы были каштанового цвета, достаточно короткие.
- Нет, сказал я. – Я не смотрю на вас, я смотрю на дом за вами. У вас прекрасная собака.
- Спасибо.
Мы постояли. У меня возникло почти непреодолимое желание убежать – так сильно я не любил неловки паузы в разговорах со слепыми.
- Куда вы идете? – спросил я.
- Я гуляю.
- Я тоже! – воскликнул я.
- Проводите меня до набережной? Сама я буду идти дольше.
Всю дорогу я очень волновался, что она споткнется, а я не успею ее подхватить. Тогда она разбила бы себе голову, а мне из чувства вины пришлось бы взять бы ее собаку к себе и ухаживать за ней: выгуливать по вечерам, убирать за ней. У меня не было такой возможности: все мое свободное время съедали либо паб, либо написание книги.
Однако все прошло спокойно, и мы дошли до берега. У реки было прохладно. Солнечный день как-то незаметно сменился на пасмурный, и по водной глади стали все чаще и чаще появляться круги. Воздух был тяжелым, влажным. Следовало ожидать грозы.
- Кажется дождь собирается, - сказал я.
- Да, я чувствую.
- Что вам подсказывает здравый смысл?
Девушка промолчала. Она задрала голову и, теперь казалось, разглядывала небо.
- Если хотите, то можете уйти, - сказал девушка. – А я хочу постоять под дождем.
- И подумать о жестокости этой жизни. Понимаю. Но может быть нам лучше пойти в теплое кафе и выпить по чашке горячего чая?
- Нет, я хочу просто здесь постоять.
Дождь усилился.
- Вам правда нравится стоять под дождем?
- Нравится.
- И вам не холодно?
- Нет.
- Вы романтик?
- Вы не могли бы помолчать?
Я замолчал и прислушался к стуку капель по мокрой мостовой. Шелест. Мы стояли и мокли под дождем, и хоть я считал себя писателем, я не был тем романтиком, в котором сейчас нуждалась эта слепая девушка. Я захотел им стать, но не мог. Мне стало очень холодно и хотелось выпить. Собака лежала у ног девушки и смотрела на меня, выжидая, каким будет мое действие. Я воспользовался разрешением уйти.
Вечером у Генри было людно. За роялем с облупившейся краской сидел пьяный мужчина с очень большим носом. Он играл не по нотам и пел фальшиво, но никто не решался подойти и сказать ему об этом. Кто знал, что творилось в душе у этого человека, которому так хотелось петь, но чья судьба сыграла с ним злую шутку, не подарив творческой душе музыкального слуха. Я также слышал, что у носатого мужчины был сильный удар с левой.
Я забился в свой угол, пил свое пиво и почему-то все еще вспоминал слепую девушку под дождем. Почему я ушел, а обнял ее за плечи, не отвел в тепло и не напоил горячим молоком? Или даже не молоком – чем угодно, чтобы она больше не нуждалась в холодных каплях дождя, скрывающих ее тоску, и стала счастливой в моих объятиях, несмотря на свой недуг.
Мне захотелось немедленно записать тот ураган чувств, что бушевал во мне, но я не мог, будь даже у меня сейчас с собой лист бумаги и ручка, ведь вокруг было столько незнакомых людей, и мне оставалось только метаться между двумя ураганами – внутренним и тем, что на улице – в надежде, что хотя бы один стихнет, и я вновь стану свободен двигаться дальше.
Генри исподтишка посматривал на меня из-за барной стойки: он был хорошим барменом, чувствующим, когда посетитель нуждался в поддержке. Но он также был тактичным человеком и не спешил бомбардировать меня вопросами, ожидая, что я сам подойду. Я смотрел на Генри, а он на меня, и я встал и направился к барной стойке.
– Генри, – сказал я. – Дай салфетку, пожалуйста.
– Конечно, сэр, – Генри протянул мне салфетку.
– Генри, а есть ли у тебя… – я перегнулся через стойку и прошептал. – Что нибудь, чем можно писать?
– Боже упаси, сэр, я просто разливаю пиво.
– Генри, мне срочно нужно кое-что записать.
– Сэр, никак нельзя, я таким не занимаюсь.
– Мне очень нужно… Мы знаем друг - друга много лет, и сейчас – тот момент, когда я прошу тебя о дружеском одолжении. Со мной творится что-то неладное…
– Из-за женщины?
Какой же он был все таки прекрасный бармен.
– Практически да, Генри. Мне нужно срочно выплеснуть чувства на бумагу.
– Но у вас же была бумага, сэр.
– Она не при мне.
Генри помолчал. Я видел, ему было страшно, но он хотел помочь мне, потому, что сам был писатель, и знал, что это такое – невозможность выпустить наружу скопившееся.
– Идите за мной, сэр.
Мы прошли мимо поющего за роялем, который исполнял что-то из классики 30х, но песню было сложно распознать из-за того, что она была преображена до неузнаваемости пением. Лишь слова отдаленно напоминали кого-то из великих авторов.
Генри провел меня к туалету с надписью не работает и толкнул дверь. Отличное прикрытие – никто никогда не заходит в неработающий туалет. Но и здесь меня ожидал сюрприз – Генри был очень осторожен, так как ничего в комнате не выдавало писателя. Генри поманил меня к бачку туалета, снял крышку и достал пакет, который тут же развернул. Внутри было чуть больше сотни листов бумаги, большинство из которых было исписано. На самом верхнем красовалась название: «Шестипалый Джон-Отвертка».
– Когда я закончу, это будет величайший детективный роман, когда-либо написанный человеком, – сказал Генри. – Жаль, что никто, кроме меня его не прочитает, но будет уже достаточно знать, что я поучаствовал в создании чего-то великого.
Я похлопал Генри по плечу. Он был действительно хороший человек. Скромный и талантливый. Как жаль, что мы живем с ним в такое опасное время. Генри отделил несколько чистых листов от своей пачки и протянул мне. Он также дал мне уголь.
– Уголь надежнее ручки, – сказал Генри. – Когда вы испишите его, он исчезнет, не оставив улик. Даже если вас поймают листами, но без ручки, велика вероятность, что вас не расстреляют на месте, а дадут длительный срок. Прошу вас, пишите здесь и выходите только когда закончите.
Генри вышел, а я сел писать. Было сложно начать с нуля, так как я уже много лет постепенно работал над другим романом в совершенно другом жанре, и даже эта заметка давалась мне с трудом. Я не знал, с чего начать, и потому долго сидел на полу, чего-то ожидая. Наконец, я просто описал девушку.
«Стройная, высокая, каштановые волосы, аккуратно расчесанные. Бледная кожа, как если бы она много сидела дома и мало проводила время под солнцем. На ней было голубое платье…»
…и я не удержался и приписал, что платье совпадало с цветом ее слепых глаз.
«Глаза были скрыты очками, которые отдавали безвкусицой, но кто я такой, чтобы судить ее».
Я написал еще несколько строк и взглянул на уголек, который стал совершенно крошечным в моих руках. Вокруг не было других, и я взглянул на те скромные исписанные полстраницы, которые держал в руках: лишь описание, ничего больше. Я вздохнул, убрал листы в штанину и вышел. Не знаю, сколько прошло времени, пока я писал, но шторм за окном стих. У рояля спал носатый мужчина, а рядом с ним лежал кто-то с разбитым носом. Посетители преимущественно разошлись, и лишь Генри все так же стоял за стойкой и протирал стаканы.
– С облегчением, сэр, – кивнул он. – Вы убрали за собой?
– Да, большое вам спасибо.
На улице был слышен гул, и я вышел посмотреть, что происходит.
В центре площади собралась толпа, во многом стоящая из посетителей паба, но народ продолжал собираться уже со всего города. Я пробился сквозь нее и увидел слепую девушку с собакой. Она стояла, опираясь рукой на фонарный столб и смотрела в пустоту своими слепыми глазами, более неприкрытыми очками. Она была вся мокрая от дождя, но она не дрожала, а прямо стояла, ожидая чего-то.
– Люди, – сказал она. – Вы слышите?
– Что? – спросил кто-то из толпы.
– Вы слышите голос, который зовет вас?
– Какой такой голос?
Я не понимал, что она делает. К кому именно она обращалась и чего добивалась. Кто-то рядом со мной побежал за проверяющими, и я почувствовал нарастающее беспокойство за эту хрупкую девушку.
– Голос, который призывает вас. Призывает выразить себя, – продолжила девушка.
– О чем ты говоришь? – воскликнула толпа.
– Почему вы перестали выражать себя? Где ваши творения, почему мир не видит их? Почему вы стали бояться и сидите в своих подвалах, пишите для себя, не смея показать себя и услышать критику?
Гул пропал, толпа молчала. Все знали, почему все боялись.
– Я хочу кое-что прочитать вам. Кое-что, что поможет вам.
Нет-нет-нет. Она начинала открыто декламировать свое творчество, за что следовало самое жестокое наказание. Я попытался броситься к ней, но людей стало слишком много, я был отброшен назад, и было очень тяжело пробиться вновь. А девушка начала рассказывать придуманную ей историю, и ее тихий и мелодичный голос начал убаюкивать толпу, которая, как в трансе, слушала и не замечала, как где-то вдали зазвучали сирены.
– Эту историю я назвала фейерверк. Одна девушка была слепа от рождения, и потому жила с родителями, которые был чрезвычайно строгими, и никуда не пускали девушку, боясь, что с ней что-нибудь может случиться. Возможно, они просто выражали свою любовь таким странным образом, преувеличивая свою боязнь потерять ее, но, порой, это доходило до абсурда, ведь они даже не выпускали ее из дома. Как-то девушка услышала по радио, что в городе будет фейерверк, и ей очень захотелось пойти и поприсутствовать при событии, на котором она никогда не была. Она спросила у родителей, может ли она пойти, но родители усмехнулись. Это же так опасно, сказала мать. Ты же слепая, какой смысл, сказал отец. Но я так хочу пойти, пустите меня, пожалуйста, попросила слепая девушка. Нет, если ты пойдешь, то останешься под домашним арестом на очень долго, отрезал отец. Но я и так сижу дома, это наказание не имеет никакого смысла, сказал девушка. Не смей спорить со старшими, сказал отец угрожающе. Девушка вернулась в свою комнату и заплакала. Она так хотела пойти на фейерверк, и хоть она знала, что не сможет увидеть эти разноцветные вспышки, о которых она услышала по радио, она так хотела хоть какой-то свободы выбора и разнообразия в своей жизни. Грусть этой маленькой и хрупкой девушке постепенно перерастала в гнев, ведь она уже столько лет провела взаперти, и она задумала пойти уйти вопреки запрету. Она дождалась ночи, когда все уснули, и тихо, опираясь на стену, дошла до входной двери и вышла на улицу. Она была тут впервые, и не знала, в каком направлении ей идти, но тут она услышала грохот вдали и поняла, что идти на него на него. Она двинулась вперед и наткнулась на ветку, которая оцарапала ей щеку. Но девушка не остановилась, а отломила ветку и, простукивая дорогу перед собой, пошла на грохот фейерверков.
Шум сирен вдали усиливался с каждым ее словом, и вот машина проверяющих показалась из-за поворота. Рёв мотора как будто пробудил толпу, которая в панике бросилась врассыпную, обнажив одинокую слепую девушку, некогда защищенную множества людей. Несколько мужчин в форме с автоматами вышли из машины и направили свои автоматы на девушку.
– Вы обвиняетесь в публичном декларировании прозы собственного сочинения. Вы обвиняетесь в графоманстве и приговариваетесь к расстрелу на месте, – пророкотал Проверяющий, стоящий впереди. – Ваше последнее слово?
Девушка улыбнулась:
– И вот она шла и шла, в надежде дойти до места, где запускали фейерверки, – продолжила она.
Я стоял за углом и смотрел, как пятеро мужчин расстреливают слепую девушку, но я не сделал ничего, чтобы спасти ее. Как и все остальные в толпе, я убежал и спрятался, опасаясь за свою собственную жизнь. Слепая девушка не закончила свой рассказ, но мне было понятно его значение. Сейчас она лежала на мокром асфальте, а от ее окровавленного тела отлетали миллионы нерассказанных историй, которые она не смогла записать. Они были невидимы, но я чувствовал, как они уносятся в разные стороны, в надежде найти того, кто запишет их, пока они не исчезли бесследно. Скулила собака.
И что-то ударило меня в тот момент. Мне не хотелось в паб, чтобы забыться, мне не хотелось домой и уж тем более не хотелось к Дэйзи с ее толстым и кудрявым Томом. Я бросился на крышу, где хранились записи моего романа, который я писал много лет. Я извлек его из дымоходной трубы и несколько секунд держал в руках, разглядывая обложку, которую я нарисовал сам. На ней была изображен обезображенный стеклянный рот, который жевал простыню. «Кровожадные стиральные машины или как мир поддался на провокацию», гласило название.
Роман был тяжел на вес, и ему предстояло стать еще тяжелее, так как я не знал, сколько еще захочу и смогу написать. Я развернул прозрачную упаковку, в которой хранил роман, и сбросил с крыши. Ветер подхватил листы и разметал по миру так, я надеюсь, что никто никогда не прочтет его.
Я взял в руки чистый лист, на котором описал слепую девушку, и перечитал. Я никогда ее больше не увижу – ее тело будет сожжено этим же вечером за то, что она сделала. Все, что я мог, это взять ручку, и написать вверху листа заглавие: “Фейерверк».