Папа

Александр Закгейм
Ни в моей семье, ни в семье моей жены  никогда, кроме случаев официальных, не употребляли слов мать и отец. Только мама и папа. Рассказ мой пойдёт о папе, Юделе Рувимовиче Закгейме.
Я плохо помню его: когда его арестовали, мне только что исполнилось шесть. Но рассказы о нём и те немногие документы, которые до меня дошли, рисуют его как человека исключительных способностей и замечательной души.
Родился он в 1898 году в Витебске. Детство было безоблачным. Что такое еврейская любовь к  единственному мальчику в семье – это особый феномен, для определения которого слово обожание бледно и невыразительно. Лет 20 назад я раздобыл у моей тёти его фотографию в возрасте приблизительно четырёх лет. Красавчик, взлелеянный в семье.
Дальше пошло так. Лет до тринадцати он почти совсем не знал русского языка. Но всё же смог поступить в гимназию. Сохранился табель успеваемости за первый класс. Пятёрки по всем предметам, только по русскому языку «три». И при таком старте он окончил восьмилетний курс гимназии за четыре года, каждый раз перескакивая через класс. Впоследствии всех, чьи отзывы я знаю, поражал его безукоризненный и богатый русский язык. Плохо знаю о его владении другими языками. Идиш был его родным языком. Насколько  могу судить, он в какой-то степени владел и ивритом. Читал по-немецки и по-французски.  В дальнейшем в своей научной работе много работал с латинскими источниками. Любопытно, что нигде в его документах не упоминается о владении английским – этот язык стал важен в культуре только впоследствии.
Наступил 1914 год. Семья эвакуировалась в Самару. В Самаре он встретил революцию. В автобиографии есть упоминание о том, что в краткое время власти белых (длившееся в Самаре 4 месяца в 1918 году) его мобилизовали рядовым в армию. Но никаких подробностей не имеется. Очевидно, этот эпизод был мимолётным. Гораздо достовернее данные анкеты 1921 года, где папа пишет, что с конца 1916 гола он участвовал в социалистических кружках учащейся молодёжи, а в апреле 1919 года вступил в Российскую социалистическую рабочую партию интернационалистов, которая именно в апреле вошла в РСДРП большевиков, так что стаж в компартии считался ему с этого момента.
Анкета содержится в материалах, о которых я узнал в 2011 г. от сотрудника Института философии РАН Сергея Николаевича Корс;кова, занимающегося судьбами репрессированных философов. Материалы хранятся в Российском государственном архиве социально-политической истории. Это переписка между Центральным комитетом РКП(б) и Самарским губернским комитетом партии. Центр требует откомандировать Закгейма из Самары в Москву для работы в бюро коммунистических ячеек всех высших учебных заведений Москвы, а Самара отвечает, что Закгейм ей самой необходим. Он является заведующим политсекцией национальных меньшинств Губсоцвоспитания. В этих материалах содержатся некоторые подробности о его деятельности в первые послереволюционные годы. В 1917 – 1919 годах  заведовал библиотекой, потом – библиотечной секцией Политуправления, с марта 1921 года – заведующий политсекцией Губсоцвоспитания. В анкете он написал, что знает две специальности: библиотечное дело и социальное воспитание. Созданные в начале 20-х годов отделы соцвоспитания занимались широким кругом вопросов – ликвидацией неграмотности, борьбой с беспризорностью и детской преступностью, организацией школ для национальных меньшинств. Так что папа был близок к центру важных функций новой власти.
Переписка велась с октября 1920 до июля 1921 года. Видимо, Самарскому губкому очень не хотелось отпускать ценного работника. Приводились разные доводы: отсутствие заместителей, назначение в г. Мелекесс. Но центр перевесил. Папа – в Москве. Главный аргумент: необходимость возврата в вузы студентов-коммунистов.
Дальнейший мой рассказ основывается на материалах из архива МГУ и на маминых воспоминаниях. Адрес в архиве нашёл тот же С.Н. Корсаков, которому я глубоко благодарен. Там содержатся несколько автобиографий и анкет, позволяющих проследить его жизнь. Папа поступил в Московскую Академию социального воспитания имени Н.К. Крупской – одно из новых высших педагогических учебных заведений, сохранившееся до наших дней в форме Областного Педагогического Университета. Проучился там недолго, с 1922 по 1924 год. Произошедшее потом напоминает анекдот, но маме не было свойственно стремление приукрашивать события. По её словам, папу вызвали в ректорат и сказали, что его успехи позволяют считать его усвоившим курс академии, и ему поручается ответственная работа. Среди преподавателей академии – достаточно много серьёзных специалистов, лояльных Советской власти; но, обучаясь ещё до революции, они не знакомы с философией марксизма. И Закгейму поручается разработать и прочесть для старой профессуры курс лекций по марксизму. Фантастика! Но это было. Официальное удостоверение из архива подтверждает, что, проучившись 2 учебных года, он, согласно решению комиссии по академической проверке, может  быть откомандирован на работу. Впрочем, почти то же самое было у Ф. Ницше, который в бытность студентом официально стал профессором философии, так что прецедент имелся. 
       Удивительно ещё вот что. Как написано в анкете, заполненной после ареста в 1936 году, в партии папа состоял до 1922 года. Выбыл, как писалось тогда, механически, в автобиографии сказано, что  по болезни. Моему поколению это невероятно трудно понять. Уже лет через десять уход из партии воспринимался как либо преступление, либо величайшее несчастье. В начале двадцатых годов всё обстояло куда проще. На мои расспросы мама сказала, что причиной его выхода из партии стала принадлежность к рабочей оппозиции, При этом должен заметить, что этот факт не сказался на дальнейшей научной карьере папы.
После Академии он работал в институте транспорта на кафедре общественных наук, а затем – в МГУ на кафедре истории и философии естествознания биологического отделения физико-математического факультета; в последний период он был и заместителем декана биофака. Одновременно работал в институте экспериментальной зоологии.
Важное отступление. Двадцатые годы, когда начиналась папина творческая работа, были временем удивительно противоречивым. И позднейшие оценки состояния культуры в эту  эпоху тоже противоречивы вплоть до диаметрально противоположных предыдущим. При советской власти оценки были восторженными. Ликвидация неграмотности, расцвет культуры. Жизнь хороша, и жить хорошо. После 1991 года оценки радикально изменились. Всё обстояло для жизни культуры тяжко и печально. Идеологический пресс (сейчас даже странно и жутко подумать: Н.К. Крупская запретила гениальные детские сказки К.И. Чуковского), разрыв культурного сообщества на тех, кто в эмиграции и тех, кто остался, «философские пароходы»… Жестокое преследование тех, кто отклонялся от «единственно верной идеологии».
Реальность не укладывается ни в ту, ни в другую схему. Эта эпоха в развитии отечественной культуры сочетала в себе черты, казалось бы, несовместимые. Помимо тех гнетущих условий, о которых я уже сказал, все обстоятельства жизни были невероятно тяжкими. Только что закончились две страшные войны – Мировая и Гражданская; голод; эпидемии, унесшие миллионы  жизней (по данным Википедии, в России потери убитыми на фронтах   составили по разным оценкам от миллиона до полутора миллионов человек, ещё около миллиона – в Гражданскую войну, умерло от голода в 21 – 22 г. около пяти миллионов, умерло от гриппа «испанки» около трёх миллионов и столько же – от сыпного тифа)
И в этих условиях – бурный рост культуры. При этом ярко проявилась важная особенность расцвета культуры: он чаще всего происходит одновременно и в науке, и в искусстве. Здесь можно только пунктиром упомянуть о великих достижениях двадцатых годов, причём постараюсь говорить только о тех творцах, чей личный расцвет пришёлся именно на эти годы, хотя и многие, начавшие раньше, внесли огромный вклад в общее дело (вспомним хотя бы И.П. Павлова, В.И. Вернадского, А.А. Ахматову, О.Э Мандельштама,  В.В. Кандинского, В.Г.Шухова, С.С. Прокофьева, К.С. Станиславского – многих можно вспомнить). Но молодые, к которым принадлежал и папа, всё же в заметнейшей степени определяли культурную атмосферу. При этом основная масса молодых воспринимала революцию как первый шаг к светлому будущему,  и это определяло и их энтузиазм, и трагедию дальнейшего  прозрения.
В искусстве это были (прошу прощения за крайне скудный список) В.В. Маяковский, Б.Л. Пастернак, А. Платонов, С.А. Есенин, К.И. Чуковский, С.Я. Маршак, Д.Д. Шостакович, М.З. Шагал, К.С. Малевич,  С.М.Эйзенштейн, Дзига Вертов, Л.О. Утёсов, К.С. Мельников. В науке – школа математиков во главе с Н.Н. Лузиным; физики, воспитанные А.Ф. Иоффе; блестящая группа генетиков в биологии: Н.И.Вавилов, Н.К. Кольцов, С.С. Четвериков, Н.В. Тимофеев-Ресовский; в лингвистике и литературоведении – Р.О. Якобсон, В.Б. Шкловский, М.М. Бахтин; в психологии – школа Л.С. Выготского. В целом ряде научных направлений основополагающими явились открытия А.Н. Колмогорова, А.А. Фридмана, Н.Н. Семёнова, Н.И. Вавилова.
Расцвет продолжался приблизительно до 1928 – 1929 года. Затем Сталин решил, что культура сама по себе опасна, потому что действительно культурный человек не может не мыслить самостоятельно. Как всегда, «эффективный менеджер» стал действовать решительно, не гнушаясь ложью, убийствами, жестокостями, подлостью. На рубеже 20-х и 30-х годов был организован  ряд сфальсифицированных судебных процессов, большинство обвиняемых в которых были представителями интеллигенции: Шахтинский, процесс Промпартии, процесс академиков, процесс Трудовой крестьянской партии. Затем метла сталинского режима по очереди стала выметать из жизни учёных разных областей. Как представляется, до философов в основном дело дошло в 1936 году – папа был в числе первых  погубленных.
Но в двадцатые годы и даже в первой половине тридцатых он с успехом работал. В архиве МГУ сохранился машинописный текст его работы, похоже, это черновик вступления к кандидатской диссертации. К сожалению, ссылки на источники отсутствуют, и судить о работе можно только собственно по тексту. Это чрезвычайно широкий обзор эволюции научных взглядов на физиологию. Обзор начинается Гиппократом и кончается рубежом XIX века, работами Гальвани и Вольта. Диссертация была защищена, папа стал доцентом. Вряд ли в папиной работе содержались крупные научные открытия. Хотя дальнейшая запланированная работа по развитию физиологии высшей нервной деятельности в XVII  –  XVIII веках сулила исследование многих малоизученных вопросов. Но первое упоминание о перспективе такой работы я нашёл в автобиографии, датированной 1934 годом, – оставалось слишком мало  времени до гибели.
Однако главным занятием папы было преподавание. Преподавание философии (увы, время диктовало маскировку всех философских вопросов под диалектический и исторический материализм). Преподавание истории науки. Преподавание в учебных потоках, в многочисленных семинарах и кружках. Здесь необходимо разъяснить вот что. Да, на рубеже 20 и 30 годов, да и  позже, в СССР любое  отклонение от того, что официально называлось  марксизмом-ленинизмом, рассматривалось как вредная ересь или даже вредительская политика.  Но нельзя забывать, что  Маркс как-никак был настоящим мыслителем, хотя, разумеется, не безошибочным. И преподаватель диамата и истмата мог построить своё изложение так, что крайности «марксизма-ленинизма» лишь немного мешали сообщению и обсуждению серьёзных философских вопросов.
Мне выпало лишь мимолётное и очень давнее знакомство с теми, кто  учился у  папы. Почти ничего не помню, кроме  одного: все отзывы были восторженными. Для характеристики стиля его преподавания приведу рас-сказ мамы. Предположим, изучалась тема: взгляды на высшую нервную деятельность в XVII веке. Вначале папа проводил экскурсию в Музей изобразительных искусств, во время которой на профессиональном уровне рассказывал об эволюции искусства в этом веке, её связи с эволюцией философии, о смене стилей, ведущей тематики. А потом на лекции использовал эти знания, увязывая их с развитием науки. От попытки распространить папин опыт на практику других преподавателей пришлось отказаться, почти ни у кого не оказалось такой ширины взглядов, которая для Закгейма была естественной.
Всё складывалось замечательно. Горячо любимая жена, в 1930 году родился сын, в 1931 – дочь. Диссертация защищена,  в должности доцента утверждён, работа – главная отрада творческого человека – продвигается успешно. Я уже сказал о рабочих планах: исследование развития взглядов на высшую нервную деятельность в XVII – XVIII веках, в интереснейшую эпоху, когда работали Ф. Бэкон, Т. Гоббс,  Р. Декарт,  Б. Паскаль, Б. Спиноза, Дж. Локк, Г.В. Лейбниц, Г. Галилей, Ж. Даламбер, Дж. Беркли, Д. Дидро, И. Кант – список поневоле неполный.
Дома царила душевная теплота. Любимые увлечения – живопись, му-зыка. Сестра мамы Полина Львовна была певицей и педагогом - вокалистом. Она говорила, что папа, не обладавший профессиональным голосом, за счёт музыкальности мог бы исполнить неплохой концерт. Из того немногого, что я помню о нём, одно из любимых воспоминаний – как он пел классическую музыку. Запомнил три произведения: «Бурный поток, чаща лесов» Шуберта, «Не осенний мелкий дождичек» Глинки, Песню Варяжского гостя Римского-Корсакова. А вот голос забыл, помню только, что был баритон.
Моя сестра помнит ещё меньше, в момент ареста папы ей было только четыре с половиной года. Но помнит, что, когда была простужена и ей ставили горчичники, она терпела их только, если папа носил свою дочку на руках. И у  меня воспоминание: я хвораю корью, у меня  болит горло, но папа отнёс меня в родительскую кровать, и охватившее меня чувство уюта смягчает боль.
Нет, не был папа идеальным. У мамы в книге ясно написано: миф о том, что страна переживает трудный, но необходимый этап на пути к светлому будущему, ещё владел им. Но некоторые фразы, содержащиеся в протоколах допросов, говорят о том, что он не одобрял многое, связанное с экономической политикой. Конечно, значительная, а иногда и подавляющая часть того, что приписывалось подследственному на допросах, принадлежало не ему, а следователям. Но ряд высказываний слишком проникнут духом науки, и хочется чему-то в них верить. Верить  ещё потому, что эти вопросы не входили в главный сюжет обвинения, и следователям не стоило слишком стараться. Вот изложение сомнений папы в протоколе допроса  А.А. Мусатова: «Закгейм утверждал, что политика коллективизации неправильна, что колхозы не рентабельны,  что строительство крупных промышленных гигантов, на которые затрачивается невероятно большое количество средств, идёт беспланово, «строят, чтобы строить», а в результате приходится эти гиганты консервировать».
Какой сюжет приписывали группе «троцкистов-зиновьевцев»?  Преступная террористическая организация, решившая перейти к индивидуальному террору и, разумеется, первой жертвой избравшая товарища Сталина. Главой организации следствие назначило Андрея Алексеевича Мусатова. Ровесник папы, преподававший в институтах Нижнего Новгорода и Москвы. Мама рассказывала о нём удивительную историю. В 1918 или 1919 году Ленин выступал на каком-то провинциальном заводе и предложил принять резолюцию. Тогда выступил молодой парнишка Мусатов и предложил иную  резолюцию, причём говорил настолько убеждённо, что именно его резолюция была принята. Ленин сказал, что юноша, разумеется, путаник, но видно, что думающий и способный, и рекомендовал ему учиться в университете.  С папой Мусатова связывали приятельские отношения, и он довольно часто бывал в нашем доме. 
Здесь несколько слов о доме. Мы жили в конце Новой Божедомки, теперь это улица Достоевского,  на углу площади Борьбы (прежде – Александровской). Дом стоял в глубине двора. Дом деревянный, не помню, двух-  или трёхэтажный. Мы жили на первом этаже. Не помню, отдельная ли была у нас квартира или была ещё одна семья. Кажется, всё-таки квартира была отдельной – удивительная роскошь по тем временам. У нас были две комнаты – проходная, в которой в основном жили мы с сестрой Эллой, и родительская спальня, которая впрочем днём была и детям доступна. Была кухня и ванная. Из обстановки  запомнились только два предмета. Кресло-качалка, которое и сейчас стоит в нашей квартире, и любимая игрушка – конь Васька на колёсах.
Вернусь к трагической истории 1936 года.  С 19 до 24 августа  проходил процесс Зиновьева, Каменева и других. Так что «обвинения» группе Мусатова  оказались донельзя своевременными. Следствию оставалось их «доказать». Методы «доказательств» хорошо известны.
Из рассказов мамы.  Две цитаты из её книги «Путь». Сокамерница рассказывает маме об очной ставке с Мусатовым (в книге он назван Муратовым, ему 36 лет). «Меня ввели в кабинет следователя. Там сидел какой-то седой старик с бегающими глазами. Только когда он заговорил, я узнала Муратова».  Как выглядел папа, мама не узнала. Но следователь показал ей протокол допроса, подписанный его рукой, «где на вопрос, был ли он троцкистом, муж ответил: «Да». – Как это может быть! –  воскликнула я. – Это неправда! – Это, конечно, правда, но он уж нас помучил, пока мы добились от него признания! –  При этом следователь как-то криво усмехнулся, и я поняла, что мужа моего истязали, били, если он подписал такое < …> Потом я поняла одну вещь, и она наполнила меня гордостью за него и любовью: на меня-то он ничего не показал,  как с ним ни бились следователи, как его ни терзали».
Положение узников утяжелялось ещё тем, что Мусатов придерживался тактики, встречавшейся среди части арестованных. Он очень быстро «признавался» в любых чудовищных преступлениях и давал показания на тех, кого ему называли. Что им двигало – желание избежать пыток? или фантастическое рассуждение: дескать, когда число обвиняемых превысит все разумные пределы, власть будет вынуждена одуматься? Или и то, и другое? Не знаю. Но на прочих, привлекаемых по тем же делам, это сказывалось ужасным образом. Не могу обвинять несчастного, пытки были чудовищными, но участь остальных становилась ещё безнадежнее.
Передо мной – копия протокола очной ставки между Мусатовым и папой. Это 2 июня 1936 года. Папа уже «признал» своё участие в контрреволюционной организации. И всё время очной ставки он отказывается от следующего ужасного обвинения – участия в подготовке террористических актов против Сталина. А Мусатов раз за разом настаивает на этом. Приводит аргументы – родители папы проживают на Арбате, по которому ездит Сталин, и папа якобы сообщал ему об этих поездках. Другое обвинение – вербовка в троцкистскую организацию нескольких студентов и преподавателя Турецкого. Папа отчаянно защищается. Говорит, что пробовал привлечь Турецкого к организации, но тот отказался. А вовлечение студентов признаёт, но не называет их фамилий ни Мусатову, ни следователям: ни одной фамилии в протоколе не содержится, их нет также ни в обвинительном заключении, ни в приговоре. Причём в приговоре формулировка вообще противоречива, утверждается, что это были студенты Горьковского пединститута, к которому папа  не имел отношения.
Суд состоялся 3  октября 1936 года. Военная коллегия Верховного суда СССР. Председатель – один из крупнейших палачей В.В. Ульрих, армвоенюрист (в близком будущем – генерал-полковник). Приговор – расстрел.
18 сентября 1936 года папе исполнилось 38 лет. 4 октября его убили.
Мы получили фальшивое свидетельство о смерти якобы в 1940 году от сердечного приступа. Куда-то оно затерялось, но и искать его не хочется. А в архиве МГУ добросовестно хранится заявление сестры Лии о выдаче справок о работе для установления пенсии папиному отцу. Август 1956 года, папа уже реабилитирован, но на заявлении – резолюция учёного секретаря: «Сведений нет». Заявление с этой позорной резолюцией хранится рядышком со всеми документами, нужными для выдачи справок.
Поучительна история отыскания папиной могилы. По данным Википедии, с 1918 по 1938 год в ЦК ВЛКСМ было семь генеральных или первых секретарей. Шестеро из них были расстреляны, одному – Александру Мильчакову – повезло. Он  получил всего (!) 16 лет и после реабилитации смог вернуться. Его сын, тоже Александр, учился со мной и моей сестрой в одном Менделеевском институте. Потом стал журналистом. И в конце 80-х годов одним из первых стал заниматься поиском мест захоронения расстрелянных. Обнаружилось следующее. В разгар  убийств хоронить жертвы было хлопотно. Поэтому часть их ночами тайно привозили в крематорий и после кремации ссыпали прах в могилу невостребованных прахов. Среди их имён Саша  Мильчаков увидел фамилию папы. Нашу фамилию он знал, нашёл телефон и рассказал мне об этом. Так мы узнали, где папина могила. Правда, туда помещено столько останков людей, некоторые из которых были и членами Политбюро ЦК, и Маршалами Советского Союза, и руководителями иностранных компартий?… И всем родные хотят поставить памятные таблички. Так что мы решили не тесниться и перенесли папину табличку на могилу мамы.
 Странно признаться, и я делаю это впервые. Но почти до тридцати лет у меня в душе существовал глубоко запрятанный уголочек, где я надеялся, что папа жив, что приговор «десять лет без права  переписки» очень редко, но мог не означать расстрела. И в дремотных мечтаниях я представлял, как  где-то в далёкой командировке повстречаю его. Наивно…