http://www.proza.ru/2015/11/28/2105
...Настя и сама не объяснила бы, почему так скоро всё рассказала про себя. Легко ей было говорить и про мать с отцом, и про нож за спиной. А история со сковородой теперь показалась презабавной. Она смеялась, не стыдясь боле своей некрасивости, и уже не боялась встречать его чарующий взгляд. Казалось ей, что светло в горнице не от свечей, а от глаз, полных неизъяснимого благородства, от дивно прекрасного лица. Серые глаза его то искрились смехом, то светились глубоким участием, то вспыхивали гневом. А потом она увидела в них усталую досаду, и спохватилась, - впрямь, больно надо знать ему про её горести!
Но он, глядя в посветлевшее окно, сказал другое:
- Пора мне, хозяюшка.
- Ах, - вскинулась она, - уже?! - И спохватилась: - Да вы не отдохнули ни минуточки!
- Душа моя с тобой отдохнула, Настенька, - тихо улыбнулся он, не отводя от неё колдовских своих глаз. И сердце её вновь пленённой птицею забилось.
- Не глядите так...
- Страшно тебе?
- Нет...
- Через три дня возвращаться буду. Дозволишь опять у тебя остановиться?
- Ждать буду...
С места подняв в галоп высокого красавца-коня, он стрелой пронёсся по деревенской улице, не потревожив даже чутких собак. И баба у колодца - хлопотунья ранняя - не обернулась на дробный стук копыт.
Когда крыши крестьянских хат скрылись из виду, и справа, и слева вольно раскинулись пойменные луга, всадник остановился. Конь, задирая оскаленную морду, нетерпеливо перебирал стройными ногами, вздымал дорожную пыль. Нервным рывком поднялся в свечку, покоряясь властной руке. Всадник приник к белому атласу гривы, слился с конём. И вдруг - то ли пыль, то ли сама дорога взметнулась чёрным вихрем, закручивая и коня, и всадника... Через мгновения дорога стала пуста.
Настёна, сжимая концы большого материнского платка, оборотясь вся в слух, ловила затихающий стук копыт... вот исчез он... Она подняла глаза к прояснившемуся небу: "Боженька мой, как радостно мне!" И вдруг вздохнула глубоко и резко, будто задохнулась ликующей радостью своей, освобождёно и счастливо рассмеялась.
Три дня пронеслись-прозвенели, будто пролетела праздничная тройка, заливаясь серебряными колокольчиками! Оторвала Настю от земли ликующая волна безмерной радости, да так высоко вознесла, что не трогали её боле ни злобство старосты, ни сиротливое одиночество. Да не было одиночества! Ушёл в предрассветный сумрак нечаянный гость, а будто с нею остался. Или напротив, взял с собою из тяжких, безрадостных дней. Иначе как объяснить, что не заметила Настя странных перемен вокруг: люди будто остались по другую сторону незримого круга - отстранились в насторожённом ожидании. Приметила бы, какими глазами провожают её мужики да парни, как растерянно оборачиваются вслед женщины. Не видела, ничего не видела. Не заметила, как осёкся староста, когда по привычке хотел обругать её с утра, дневной урок задавая, - набрал воздуху... да и подавился им, обмер так, на Настю уставясь.
А в один из вечеров соседка, что принесла крынку молока с ломтём хлеба, посмотрела недоверчиво и уже от порога, оборотясь, не утерпела:
- Ох, Настуся, чтой-то творится с тобою, не пойму. Аль удумала чего?
Она в ответ только улыбнулась.
- Светишься будто, - с непонятным упрёком проговорила женщина. - А с какой радости? Злыдень староста - короста ему на язык, со свету тебя сживает, а тебе печали нет?
- Коротки ручонки его, тетенька.
- Ты и впрямь надумала что-то... Ой, гляди, девонька, пущей беды не наживи. Только всё одно не пойму я, ты будто другая, чем вчера...
В третий день минутки длинными показались. Но солнышко тихо-тихо-тихо, да всё ж скатилось за самые дальние луга, потом и сполохи вечерней зорьки отгорели... Деревня затихла сонно, уютно умостившись под тёплым крылом летней ночи. Вышла полная луна, пролила серебро на зачарованный мир. Тихо вокруг... Слишком тихо, от этой тишины вздрагивает знобко девичье сердце. Истомилась Настя ожиданием, прежде чем - за полночь уже - поймала напряжённым слухом стук копыт, приглушенный дорожной пылью: "Он! Он!"
Подхватилась, да и застыла стрункой - ну, как мимо! Но всадник уж пред её двором, и уж скрипнула калитка, и быстрые шаги на крыльце... Она распахнула двери широко - он стукнуть не успел.
- Я и не запирала, ждала вас!
- Здравствуй, Настенька!
Вновь осияли её ясные глаза, и не осталось в истомлённой душе ни одного затемнённого уголочка. Да есть ли во всём свете лицо, прекраснее, чем его? И верно, никто не улыбается ласковее? Ноги не чуют пола, может и не касаются его - ведь, кажись, так и взмыла бы к потолку, нет, выше, выше, к самому звёздчатому бархатному своду.
- Так вот какая ты... - смотрит изумлённо.
Что в ней? Верно, лицо совсем уж глупо от растянутого до ушей лягушачьего рта.
- Да видала ли ты себя?
- Не понимаю вас... Смеетесь надо мной?
- Поди сюда.
Чего она не видела в осколке зеркального стекла, вмазанного в печь? Не любит она смотреть в него. Настя нисколько не удивляется необычной ясности отражения, и даже тому, что в малёхоньком куске стекла непостижимым образом видит себя всю, с головы до пят. Дивно ей другое - куда девалась рыжая неулыбчивая девочка-подросток? И откуда взялось это юное диво? Ветхое, истёртое до прозрачности платьице, не может скрыть тонкого, как ветка лозы стана... Но когда округлилась грудь? Так свободно развернулись узкие плечи? Жёсткая, непокорная шевелюра - ещё один повод к всегдашней досаде - превратилась в пышную массу мягких блестящих колец цвета красного золота. На тонком лице с чуть выступающими скулами мягко светятся удивлённые большие глаза бездонной синевы. Растерянная улыбка тронула дивно нежные губы:
- Что ты сделал со мной?!
Не отрывая от неё восторженного взора, он преклонил перед ней колено:
- Прими моё восхищение тобою, Краса Ненаглядная.
Настя ни словам его, ни глазам своим не верит:
- Что это?! Как быть может?!
- Хочу теперь тебя к себе в гости позвать, - сказал он, не отвечая на её вопрос. - Позволишь ли?