- Немцы – молодцы! Не то, что наши дуроломы... - высказался Игорёк, восседая на крутом немецком мотоцикле. - А пиво Баварское – класс!
Рокер швырнул пустую бутылку на зелёный газон Братской могилы, сплюнул под ноги.
- Кто спорит? - подал голос Бодало, - они реальные пацаны.
- А автомобили какие у них: «Ауди», «Мерседес»! - поддержал разговор Назар.
- А уровень жизни! Сейчас все валят в Германию. Мои предки собираются рвануть за границу, хотя и родственников там нет, - сообщил Игорёк.
- И я бы не против пожить с немцами, - согласился Назар, глядя на свой затёртый закопчённый пиджак.
Подружки рокеров сонно зевали, клонили головы к плечам парней.
- Ну, что – по коням и по домам? - изрёк энергичный Игорёк. - Назар, садись сзади Натахи, подвезём. Только сильно не прижимайся: я ревнивый.
Чёрный лакированный мотоцикл взревел и рванул по асфальту, в сторону реки. Ветер бешено ударял в лица, неистово трепал волосы, рвал, словно флаги, одежды наездников. Назар держался за изящную талию чужой девчонки, приятно ошарашенный нежданным соседством. Его колени крепко сжимали крутые бёдра попутчицы. Склонился к её плечу. От неё возбуждающе пахло духами. Назар отпустил девичью талию и, охваченный безрассудной страстью, взял в ладони твёрдые, как яблоки, Натахины груди. Мотоцикл визжал, словно от счастья и набирал всё большую скорость, будто хотел взлететь в утреннюю небесную синь. Назар улыбался во весь рот, раскрыв широко глаза и вдыхая порывистый весенний воздух. А Натаха едва уловимо прижималась спиною к его мускулистой и жаркой груди.
- Сворачивай влево! - кричал Назар, споря с ветром. - Вот моя деревня, вот мой дом родной!..
Рокер резко крутанул руль, переднее колесо с неимоверной силой ударилось в бордюр. Назар с Натахой, будто из катапульты, вылетели из мотоцикла! Отделились друг от друга. Как в замедленной съёмке, Назар парил над землёй и ясно видел вокруг себя деревья, цветы, солнце. Будто не секунды, а минуты длился полёт... Чуть ниже пролетала Натаха. Игорёк, сидя в седле и держась за руль, сделал вместе с мотоциклом несколько очаровательно смертельных сальто.
… В раннее утро вплетали восторженные голоса воробьи и горлицы, синички и скворцы, и даже ворона блеснула вокальными данными. Не слыхать было лишь кукушки...
Первым очнулся Игорёк. Привстал, прихрамывая. И слабым голосом отшутился: «А город подумал: ученья идут». Поднялся Назар со свезённым подбородком, в разодранных пиджаке и брюках. Парни подошли к Натахе. Она лежала на боку и от боли стонала.
- Дебилы, - выговорила она наконец, - я из-за вас колготки порвала... А знаете сколько они стоят? - и заплакала.
- Да купим мы тебе бельё, - успокаивал её Назар, приподнимая за руки. - Сама-то цела? Радуйся, что жива осталась.
- «Колготки», - передразнил Игорёк. - Вот что делать с мотоциклом? Предки «забодают».
...Назар свернул в переулок и, прихрамывая, поплёлся к своему дому. Болели рёбра и правое плечо, жгло подбородок. Распахнул калитку, вошёл. В глубине двора, под мощным разлапистым орехом, ссутулившись, сидел на скамейке старик в накинутой на плечи затёртой шинели без погон и густо дымил сигаретой.
- Привет, дед, - приподнял руку парень. - Ну, как живём, нормально?
- Нормально-ненормально, а живём.
- Что так рано поднялся? Советскую власть выглядываешь? Не видать?
- Тебя дурня – из-за куреня, - огрызнулся дед. - Всё не накобелюешься? Не помрёшь ты своей смертью. Смотри – застрелют. Погибнешь бестолково.
- Так дуэли, дед, ещё в девятнадцатом веке отменили, а кулаки всегда при мне.
- Да ты, я вижу, уже заработал на орехи: как драчливый петух, общипанный...
- ...но непобеждённый, - вставил Назар. - Я, дед, с мотоцикла упал.
- Все так говорят: кто с мотоцикла, кто с велосипеда. Притормаживать надо, я тебе скажу, а не мчать по жизни, очертя голову, - заключил старик хриплым голосом.
Прокашлялся. Докурил сигарету до самого края, обжигая губы. Заскорузлыми пальцами с коричневыми от никотина ногтями взял малиновый уголёк, перекинул с ладони на ладонь, скатил на землю и притоптал калошей. Приподнялся, медленно выправляя спину.
- Дед, да что ты мучаешься, возьми мои, с фильтром.
- А-а-а... привычка с фронта... Я тебе скажу: к жизни надо относиться бережно, любовно. Надо дорожить днём, который тебе сегодня пожаловала судьба. А на завтра она ещё подумает, преподносить тебе этот подарок или нет. А ты живёшь – ни пришей, ни пристебай, будто у тебя до чёрта этих дней-подарков...
- Вот здесь я с тобой согласен на все сто! - Назар по-дружески обнял старика за плечо. Улыбнулся. Дед Иван, худой и скуластый, в свои под восемьдесят был ещё крепок, только с годами стал сутулиться и казаться ниже ростом, чем прежде. - Ты прав, дед, надо радоваться жизни: раскрывать пошире глаза, поглубже дышать и повыше прыгать!
- Допрыгаешься. Э-э... молодёжь!..
- У нас сейчас другая жизнь, дед, впрочем, во все времена хаяли молодых. Отсеются алкоголики, наркоманы, останутся достойные. И я верю: Россия не погибнет!
- Эх, - махнул рукою, как сухою веткой, дед Иван. - Россия... Вот раньше, как? - и вдруг он оживился. - Глянешь вокруг: ширь, простор! Глаз радуется, сердце колотится. Реки, поля, степи, лесопосадки – вот моя Россия, моя Родина! А теперь земельные наделы чьи-то, леса не наши, степь и та у кого-то в аренде, речка – от винта – не порыбачишь... Тоска. Где ты, Родина моя, за которую я бился в окопах с подлюгами немецкими?..
- Родина – не только природа, дед, но и люди.
- Да и люди уже не те. Болтают много, а толку никакого. И сегодня в России лучше промолчать и не вызывать на себя огонь... А ты – демократия... Сколько сменилось царей, вождей, секретарей, президентов, а Россия всё такая же нищая и униженная. Додумались, мать-перемать, до снятия с участников войны фронтового стажа: год за три. А мы бились с врагом двадцать четыре часа в сутки под открытым небом в дождь и слякоть, в жару и мороз, - хрипел старик. - Эх, господа, не сидели вы в окопах, не пробовали фронтовую «кашу сечку», а то бы не отменили льготы. Да... теперь все «герои»: можно поносить бывших, но помалкивать о нынешних. Распустили нюни, мол, Сталин давил врагов народа, а сегодня вокруг нас разве мало таких? Сидят в Кремле, в кабинете генералиссимуса, и его же упрекают. А что это за герб: двуглавый орёл-стервятник, наводящий ужас?..
- Дед, да всё это мелочи. Они по-большому счёту ничего не значат. Зря не парься.
- Нет, неправда! Значит всё до мелочей. Расплата предстоит за всё! Мы, коммунисты, страну отстояли от фашистов, подняли из руин и вам – на блюдечке. А вы её не уберегли, не удержали, - губы старика дрожали, глаза блеснули росою. - Домикитили: белогвардейцу памятник соорудили! Стоит, гад, рожа наглая, с обнажённой шашкой во взмахе, мол, дорубаю, кого не дорубал!..
- А красным рубакам – памятники по всей стране.
- Эх, дурья голова... Ты видел в станице Егорлыкской – будённовец из камня? Да, тоже с шашкой. Но он досылает её ладонью в ножны! Вот где философия. Всё, амба! Конец войне! Не то, что твой белогвардеец... Думаешь, что ты самый умный? Умом горды все! Иди сбрей свои белогвардейские усики, - дед Иван, тяжело дыша, опёрся рукою о ствол ореха. - Тебя коммунисты вынянчили, выучили, выпроводили в большую жизнь...
- Вытолкали... Мне коммунисты сдавили горло пионерским галстуком, комсомол от имени коммунистов заставлял делать то, что я не хотел. А где были пресловутые «мир, дружба, свобода»? Я их не видал. Всё блеф!
- Ах, так?! И как ты, потомок коммуниста, можешь такое говорить, итит твою мать? Кого я пригрел?! - дед Иван, как клещами, цепко схватил правой рукой за грудки Назара и рванул книзу. Растерзанный пиджак затрещал по швам.
«А старик ещё силён», - подумал беззлобно парень, а вслух произнёс:
- Да ладно, дед, успокойся.
Старик прислонился спиною к дереву, дрожащими руками стал шарить по карманам видавшей виды шинели, ища сигареты. Назар предложил свои.
- Мне чужого не надо, - скрипнул зубами дед.
Из дома на шум вышла пожилая чернявая женщина, укутанная в тёмный платок, одетая в зелёную кофту, серую шерстяную юбку. Это была мать Назара. У неё всегда был один и тот же строгий наряд. Только в праздники носила белую блузку и лёгкую светлую косынку. Она часто посещала старую церковь, в виде жилого дома, стараясь замолить свой страшный грех. Водила за собой и малолетнего сына. И в непогоду, вьюжную и ветреную, мальчик шёл следом, держась за длинную юбку и прячась за огромной фигурой женщины. В церкви мать усердно крестилась, читала молитвы, подпевала хору, ставила свечи и с благоговейным выражением лица целовала иконы. Заставляла и сына креститься, читать молитвы: «Молись, Назарушка, Боженька отпустит тебе все твои грехи, наставит на путь истинный. Да снизойдёт на тебя благодать, радость и просветление. И будешь ты жить долго-долго». А маленький Назар думал: «Какие у меня грехи? Кольку загнал в лужу? Так он первый задирался. Грушевое варение ел без разрешения? Так всего только две ложечки». И не испытывал он в церкви «благости, радости и просветления». В сумрачном помещении, уставленном иконами с равнодушными ликами святых, где пахло ладаном, сгоревшим воском и нафталином от старух, не хватало свежего воздуха, мальчик не мог долго выстоять и дёргал мать за юбку. Длинные заунывные песнопения батюшки о светлой загробной жизни, о воскресении души после смерти наводили тоску и жуть. А росписи на стенах с изображением сурового всемогущего Бога вызывали страх. Назар чувствовал себя лучше с отцом, который читал ему книжки про «Красных дьяволят», «Мальчиша-Кибальчиша». А ещё было замечательно с отцом на праздничных демонстрациях, где с красными флагами, транспарантами и огромными портретами, похожими на иконы, люди пели весёлые песни, смеялись, кричали «ура!», а Назар вместо крестика держал в руках упругий воздушный ярко-розовый шар. Отец никогда не ходил в церковь, а мать не бывала на демонстрациях.
Случайно мальчишка услышал от вездесущих старух шипение в сторону его матери: «Гляди вон, пошла детоубивеца... У! Змеюка!..» Подобный слух вызывал в голове мальчишки сумятицу, а расспрашивать мать он боялся. Однажды, поздним вечером, играя с ребятнёй в прятки, он залез в куст сирени, у которого на скамейке сидели старухи. И ужасная тайна матери раскрылась.
...Летом сорок второго года в городок вошли немецкие оккупанты, одетые в шорты и рубашки с короткими рукавами. Бравые, улыбчивые, играющие на губных гармошках,будто явились не с войной, а с праздником. Они шныряли по дворам, пристреливали лающих и рвущихся с цепи собак. Куда смотрела Евдоха – Бог весть: выскочила за порог маленькая Полюшка и попала под автоматную очередь. Ей перебило обе ноги выше коленей. Стрелявший молодой немец был бледен, как мел, и лепетал на своём языке: «Ich wollte nicht schieben kind...»* Приехала немецкая санитарная машина. Военный врач через переводчика пообещал, что девочка останется жива, но придётся ампутировать ноги... Подошедшая скрюченная старуха в чёрном, пробормотала: «Девке быть без ног – цэ не жизнь». Евдоха окаменело стояла посредине двора с малюткой на руках и в бреду отрицательно мотала головой. На земле остывала лужа младенческой крови... После похорон, женщины, ждущие с фронта мужей и дорожившие своей ребятнёй, с ненавистью выкрикивали: «Не убергла дитя, подлюга!» и с презрением плевали ей под ноги. До конца войны Евдоха молчала в письмах к Ивану о гибели дочки. Боялась его гнева. Боялась, что будет худо ему от известия. Уж лучше бы она призналась. А Иван присылал трогательные письма, расспрашивая о ней, о Полюшке...
...Старухи, сидящие под сиренью, продолжали судачить: «Наказал Бог чернавку: сколько лет не давал ей ребятёнка. Видно, отмолила, лиходейка, сжалился Господь... Да и с этим выродком, что ещё может вытворить?..»
Через месяц одиннадцатилетний Назар заболел простудой, стал задыхаться. Врачи не могли помочь. Евдоха стала водить сына по бабкам-лекарькам. Травы, заговоры, заклинания... Тщетно...
Оставалась одна надежда на молитвы. И Евдоха поучала сына: «Как только проснёшься, милое дитя, вспомни о Боге, сохранившем тебя во время ночи, и скажи: «Слава Тебе, Господи». Вставай с постели без замедления, без лености, перекрестись и скажи: «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа». А как умоешься и
оденешься, стань на молитву перед иконой, как перед Самим Богом. Во время молитвы не забывай осенять себя крестным знамением. Думай о Боге и днём, и вечером...»
В гостиной комнате напротив иконы «Божьей Матери с младенцем» стоял Евдошкин сундук, обитый узорчатой жестью, с тяжёлой крышкой под замком, из-под которой вился запах лекарственных трав и нафталина. Последнее время она частенько его открывала и укладывала какие-то вещи, а сыну говорила: «Иди посмотри в окно, а лучше почитай молитву. Приучай себя любить Бога всей душой».
И однажды, когда матери не было дома, он тайком отомкнул замок, приподнял крышку и... ужаснулся! На самом верху белья лежали отрез красной материи, моток ленты чёрного гипюра, стопка носовых платков, два длинных вафельных полотенца, пучок восковых свечей, небольшой траурный венок ядовито-зелёного цвета и новый серый костюмчик... Догадка, как вспышка молнии, поразила сознание мальчика. Страх смерти занозой впился в ребяческую голову. И, весь дрожа, маленький Назар стал не по-детски молить Бога продлить ему жизнь: «Господи, дай мне пожить ещё немножечко. Ты, Христос, прожил тридцать три года, а мне дай жизни хотя бы до двадцати пяти... Я хочу стать взрослым, хочу, чтобы у меня появились дети. Я наживусь, Господи, а потом буду готов... я обещаю... Я буду до конца дней своих помнить Тебя, и молиться Тебе, Господи!..»
И мальчик притих, успокоился. Болезнь в течение нескольких месяцев как-то сама собой отступила. Став подростком, о Боге уже реже вспоминал. Пришла юность яркая, разбитная, восторженная и оттеснила неуклюжее заблудшее детство, как несбывшийся тревожный сон. Реальная современная жизнь диктовала свои нравоучения. И наставляла на путь истинный по-своему. Как ясный день, пришло осознание того, что вера в Бога, молитвы и всевозможные суеверия – всё это предрассудки. А церковные обряды, песнопения, колокольные звоны – своеобразная культура. Конечно, необходим и пост для здоровья, придумано и царствие небесное: человеку легче расставаться с жизнью. Да, религия – своего рода, свод законов, по которому люди должны жить и соблюдать дисциплину. Всё это неплохо... А был бы Бог, не знал бы мир безбожных катаклизмов...
- Что это вы расшумелись? - встревожившись, спросила мать. - Ради Бога тише...
- Евдоша, ты посмотри, кого мы с тобой вырастили?..
- Вы что, подрались?
Если бы Назар видел себя со стороны: стоять бы ему в его одеждах на бахче, раскинув руки...
- Это дед всё воюет...
- Назарушка, сынок, ну, какой же он тебе дед? Отец он тебе, отец... Ты что, до сих пор нас стесняешься? Грех это.
- Мне теперь по барабану. А в детстве, в школе, да, было не в кайф. У всех родители молодые, красивые... Я говорил: мои работают за границей. А имя какое мне дали? На какой барахолке вы его откопали?..
Дед Иван поправил на плечах шинель, насупил брови и в гневе выплеснул:
- А имя, сопляк, ты должен ещё оправдать! Этому имени ты обязан своей жизнью. Боец Назар спас меня от смерти, а значит, дал тебе жизнь, дурья голова!.. Да, мы были, были, были!!! И жили бы ещё, если б не война...
- Да задолбал ты меня своей войною!
- Что ты такое говоришь?.. - задыхался старший Костров. - Ты даже в армии не служил. Пороху не нюхал! А вякаешь... Евдоша, ты слышала?
- Грех, сынок, на отца так, - крестилась мать, - да, поздно ты у нас появился, но виной тому проклятая война. Вот видишь, и тебя зацепила своим чёрным крылом, будь она не ладна.
Дед Иван, слегка успокоившись, указал взглядом на крону дерева:
- Вон, на орехе, дятел поселился со своей подружкой, птенец уже попискивает. Брал бы пример со своего собрата...
Назар взглянул вверх. Среди густой кроны, в стволе ореха, виднелось маленькое, словно просверленное дупло. Напротив, на ветке, сидел дятел, щегольски разнаряженный в разноцветное оперение, как будто на нём – фуражка с красным околышем, серый сюртук да оранжевое галифе. Стучит длинным клювом по дереву «тррррр, тррррр», отпугивая юрких чёрных скворцов, желающих занять выдолбленное им жильё.
- Понятно: дятлы прилетели к своим, - заулыбался парень.
- Заходите уже в дом, - примиряюще промолвила мать. - Ни свет, ни заря, соседей разбудите. Сынок, а отец прав, жениться тебе надо, детей заводить.
В комнате Назар сбросил с себя одеяние, скомкал и зашвырнул в мусорное ведро.
- Мне достаточно встреч, - ответил парень. - В молодости секс для нас – всё! В старости мы оправдываемся и говорим, что секс – это ничто. Главное – душа, мысль, идея, то есть, то, что якобы бессмертно. Подобная трактовка – колыбельная для стариков.
Назар прошёл в ванную комнату.
- А как же любовь, сынок? - услышал он материнский голос через прикрытую дверь.
Взглянул на себя в зеркало. На худых бледных щеках и на высоком лбу – следы сажи, на узком подбородке – розовеющая ссадина. Набрал полные горсти воды и освежил лицо. Он был высок и строен и по-девичьи красив. Чёрные, слегка волнистые волосы удлинены сзади. Большие тёмно-карие глаза ясно сияли из-под взлёта густых бровей. Взгляд внимательный, изучающий. Тонкий ровный нос. Небольшие губы, расплывающиеся в улыбке. Аккуратно стриженные усики, кажется, лишь для того, чтобы привнести в свой облик что-то мужское. Он принял душ, ещё раз взглянул в зеркало, улыбнулся и подмигнул себе. «Какая там любовь в наше время? - размышлял Назар, как бы отвечая матери, лёжа уже в постели. - Влюблённость – да! Приключения – непременно! А напридумывать всего разного, конечно, можно. Если в ранней юности я смотрел на девушку, любуясь сначала её лицом, то теперь начинаю оценивать красавицу снизу вверх. Да и у девчонок свой расчёт: все мечтают выйти замуж за богатых. А где их набраться? Вот и вся любовь. А мужской пол занят компьютерами, игровыми автоматами, алкоголем, наркотиками... Им не до женщин. Вот мне и приходиться брать на себя груз влюблённости и страсти, даря женщинам желанную радость. Нравятся мне они, ох, как нравятся! И каждая по-своему хороша. Я бы всех их сердечно перенежил! С детства мечтал побыстрее вырасти да познать великую тайну мужчины и женщины... Меня и сейчас хлебом не корми, только милая была бы рядом. И я благодарен женщинам, с которыми свела меня судьба...» - Назар, улыбаясь, прикрыл глаза.
… А Клятва, данная Богу в детстве Назаром и заброшенная им в дальний тёмный закуток его современного сознания, бесцеремонно врывалась в сон и «твердила», что о ней ещё вспомнят...