От мощных ударов кувалдой по аккуратно выложенной кирпичами стене на песчаной глине в маленьком деревенском доме моментально повисла рыжая пыль. Дышать, не давясь этой пылью, даже в маске, было невозможно, смотреть – тоже. Поэтому уже через пять минут Василий Митрофанович вынужден был прерваться. Приостанавливать работу и выходить на свежий воздух ему приходилось часто. Экономя время и подумывая об ужине во время таких пауз, он наткнулся во дворе на небольшую поленницу дров, развел в центре огорода костер, обнаружил в зарослях высокой травы старый колодец, где была вода.
Часам к десяти вечера вместо печи на полу дома лежали груды кирпичей. Уставший и злой актер, облизывая с губ и сплевывая осевшую на них глинистую взвесь и сажу, вышел во двор, достал из универсального своего рюкзака с десяток картофелин, умылся сам, затем помыл картофель возле обнаруженного колодца, из которого удалось с помощью дырявого ведра и пеньковой веревки, привязанной к ушку верхнего бетонного кольца, достать немного воды. Когда брошенные в костер толстые поленья превратились в рассыпавшиеся угли и золу, он положил в костровище поодаль от горящих головешек картофель, нарезал хлеба и подумал, что неплохо было бы разжиться молоком. Но у кого купить?..
Идти никуда не хотелось. Поэтому Василий Митрофанович решил обойтись остатками чая в термосе, который предусмотрительно взял в дорогу. К тому же, он достал к скудному своему ужину бутылку дешевенького азербайджанского коньяка: надо было немного успокоиться… Но только актер водрузил ее на стол под навесом в окружении трех молодых березок, около изгороди на соседнем дворе неожиданно появился человек. Василий Митрофанович, не любивший выставлять свою жизнь напоказ, бутылку убрал. Человек с соседнего участка тотчас же куда-то исчез.
– Удивительно! – Подумал актер, и, продолжая своим развитым боковым зрением наблюдать за всем, что происходит вокруг, снова достал коньяк. За штакетником опять возникла фигура багроволицего мужчины в короткой не застегнутой телогрейке. На этот раз Василий Митрофанович, решив заговорить, налить странному субъекту лет пятидесяти пяти в крышку от термоса граммов пятьдесят спиртного и подошел к нему вплотную:
– Племянник я Елизаветы Николаевны. Решил дом ее проведать. А вы по соседству, стало быть, живете?
– Я-то по соседству... – Человек искоса, с какой-то настороженностью посмотрел на актера и резко опрокинул протянутую ему емкость. Не обращая внимания на приготовленный для него кусочек хлеба с половинкой картофелины, он занюхал коньяк рукавом своей лоснящейся телогрейки и изменившимся сдавленным голосом продолжал...
– Николаевна-то у-у-у-у!.. Хорошая баба, то есть, бабка была! Но… – он поднял кривой указательный палец вверх, – это не ее дом!
– Как не ее? – Опешил Василий Митрофанович, вспоминая разговор у общественного колодца с вихрастым парнем, который, собственно, и показал, где она жила. Актер попытался дословно вспомнить, как о доме писала его тетка: «…в доме, где жила я»… – вот так, он не мог ошибаться.
– Все верно, – как будто продолжил размышления актера сосед, – она в ем жила года три-четыре, с Солдатовым Андреем Елисеевичем. Но дом-то не ее!.. Она же, это… – он задумался, – замуж к нему на старости лет в этот дом пришла: так хозяйство легше вести!.. Опять же, и приглядывать друг за другом тоже легше. Потом сначала Елисеич, а примерно через месяц и она поумерли. Вот как бывает. Ну, а ейный дом, вон тот, с петушком на крыше. Пятнадцатый номер у его. – И он кивнул в сторону приземистого, с наглухо закрытыми голубыми ставнями дома.
Актер налил своему собеседнику еще граммов пятьдесят азербайджанского продукта, затем, забрав моментально опустошенную термосную крышку, в задумчивости отошел от забора, уже не обращая на соседа никакого внимания, но весь погруженный в свои мысли.
«Ну и что, если дом не ее?.. Она ведь жила в нем? Жила!» – Размышлял он. – «Хотя, конечно, и в том доме, с петушком, получается, жила. Да, к тому же, тот-то дом, оказывается, ее, а этот нет! В общем, загадочно старуха выразилась. Не ясно… Ясно другое…»…
– Надо искать, – произнес Василий Митрофанович вслух, но вспомнил вдруг о субъекте в распахнутой телогрейке, обернулся. У забора, к счастью, никого уже не было. «Старушка, судя по письму, находилась в здравом уме и твердой памяти, однако, странностями бог ее, видимо, не обделил… – Продолжал он уже про себя. – Это ж надо, какого туману напустила! Словно специально меня запутывала!.. А, может, и не меня... Была ли она уверенна на сто процентов, что письмо ее до меня дойдет? Наверное, нет… Может, в этом и кроется объяснение такой вот неконкретности?.. Во всяком случае, сумасшедшей-то тетушку никак не назовешь»!
До того, как окончательно стемнело, актер решил пройтись до собственного теткиного дома. Ее усадьба оказалась через три огорода от огорода того парня, которого в деревне он встретил первым. На глаза Тихон больше не попадался. Впрочем, и никого другого не было видно. Местные обитатели, судя по огонькам в окнах, отсиживались дома. Но актера не покидало странное чувство тревоги, ощущения, что кто-то, незримый, внимательно наблюдает за ним. Поэтому, на всякий случай, он разыгрывал зеваку, которому просто нечего делать. Василий Митрофанович прекрасно понимал, что версия эта вряд ли утолит пристальное любопытство к нему и, возможно, даже какие-то подозрения и недобрые мысли местных, заметь они незнакомого человека в поздний час шатающимся по деревне. Но ничего другого придумать было невозможно.
Дом Елизаветы Николаевны кто-то запер, словно в насмешку, на маленький, словно игрушечный замок, похожий на те, которыми иногда запирают почтовые ящики в многоквартирных домах. Василий Митрофанович, не задумываясь, быстро сломал его металлической скобой, валявшейся под ногами у крыльца, приоткрыл дверь и шагнул за порог. Сенная дверь за ним тут же со скрипом прикрылась. Освещая себе путь фонарем в сотовом телефоне, он медленно миновал сени и зашел внутрь дома. Там, в жилой его части, стояла абсолютная темнота, и сразу было не понятно, делится ли она на какие-то еще комнаты. В пучок света попал стол, стулья вокруг него, низкая и узкая кровать с панцирной сеткой, без матраца и подушек, покрытая какой-то светлой тряпицей. На ней лежали то ли какие-то крошки, то ли мышиный кал. Актер тут же отмел мысль о ночлеге под крышей. Также пучком света, медленно передвигавшимся по жилищу, он нащупал печь, отступившую от приблизительного центра жилища метра на два в сторону правой половины дома. Это была небольшая голландка без поддувала, служившая исключительно для быстрого прогрева дома. «Хорошо, – подумал Василий Митрофанович, – меньше ломать»!.. Он подошел к печи и опять дотронулся до нее рукой, на этот раз как будто пытаясь вобрать через свою ладонь всю память, которую хранили под слоем беленой глины старые кирпичи. «Только засучить рукава придется, племяш, кувалдой помахать. Это тебе не об занавески в теантре чиркаца». – Вспомнилась ему неуклюжая, едкая фраза из теткиного послания.
Изрядно намучившись за ночь в спальном мешке из-за скованности в замкнутом пространстве и неустанного цекотания кобылок и кузнечиков, Василий Митрофанович еще до рассвета стоял перед голландкой с кувалдой в руках. Актер решил, что разделаться с печью необходимо как можно раньше и быстрее, пока деревня еще спала. Сначала ему пришлось пооткрывать ставни, чтобы в дом проникал свет. Слава богу, что они не оказались заколоченными. Ну, а потом он, как и перед штурмом первой печи, снова разделся, натянул на лицо маску. Предчувствия чуда не было. Но была трезвая надежда на то, что тетка говорила правду. Иначе, какой был смысл писать ему?
Как и перед предыдущей печью формально-торжественно поплевав на руки, словно ободряя себя тем самым, Василий Митрофанович начал с неистовой силой крушить голландку. На этот раз он почти не обращал внимания на пыль, которой на этот раз было несколько меньше. Может быть, причина его усердия, молчаливого сосредоточенного сопения заключалась еще и в том, что с каждым ударом актер испытывал прилив радостной душевной волны, накрывавшей все его бессмысленное театральное прошлое. Нет, он крушил не печь, он крушил память о бестолково пролетевшей жизни, о той бессмысленной городской жизни, которая не принесла ничего, кроме горького вкуса сплошных потерь, но, как ему казалось теперь, безвозвратно оставшейся в прошлом!
Давным-давно, в молодости, когда актерское ремесло казалось уделом избранных, Василий Митрофанович готов был искать, страдать, вдохновляться и терпеть. Но всему приходит конец. За копейки выходить на сцену в последнем действии пьесы, чтобы с отвращением произнести ставшие ненавистными пять слов, отведенные автором эпизодическому герою… Нет, довольно! Это не искусство, да и он не покорная его жертва!..
Кто-то, сумев уловить, куда дует ветер, успел приспособиться и выбить себе местечко под солнцем. И среди актеров есть такие… Все шустрят: то творческие встречи у них, то бенефисы, то гастроли местные, то зарубежные, то концерты, то фестивали, то конкурсы… Вроде бы, служители Мельпомены, но по совместительству – коммерсанты-предприниматели!
Всегда на виду, всегда в центре внимания и с главной ролью… Конечно, бывали и у него не последние роли… Но и тогда он ощущал себя лишь пешкой. Эта вечная погоня за зрителем! А пресловутый план, кассовые сборы… Три, а то и четыре новых спектакля в месяц… Какое тут творчество, когда не успеваешь прочувствовать характер героя, вжиться в образ!.. Что можно привнести нового, своего, оригинального на сцену, если ты не сроднился со своим персонажем, вынужден пользоваться штампами, а говоря проще, не успеваешь образы клепать! Конвейер!.. Нет-нет! Хватит! Хватит пресмыкаться и шаркать перед главным режиссером с туманной надеждой получить хоть какую-то роль в новом постановочном сезоне, но старом, как мир, спектакле. Дай бог, ему не придется больше зубрить скучные монологи персонажей второго плана, и за неделю до зарплаты греть в кулаке последний пятак, завалявшийся в кармане! И было бы за что держаться, было бы от чего пыжиться и гордиться!.. Где-то он читал откровения одного актера, запавшие в душу, который со знанием дела утверждал, что эта профессия чревата показухой, эгоцентризмом, тщеславием… Все-таки, кто же это?.. Да, скорее всего, Бурляев, который с самых первых своих шагов в искусстве не разделял желания артистов жить и умереть на сцене. Как созвучно это его собственным мыслям, ведь и он не собирался всю жизнь плясать под чью-то дудку «на подмостках», да еще испустить там дух. Верно Николай сказал, что актерская профессия сродни древнейшей: куда поманят, туда и идешь, прикажут раздеться – оголишься, велят крыть матом – будешь крыть, нести всякую чепуху... Но, с другой стороны, вот ведь какая незадача получается!.. Понятно почему Ольга Гобзева, принявшая монашеский постриг, отреклась от актерской профессии, которая саму жизнь делает иллюзорной. Ей открылось другое предназначение. Понятно, когда Владимир Заманский и Наталья Климова, презрев стремление к сребролюбию, ушли в монастырь. Но не понятно, как с религиозной православной духовностью Бурляева благополучно сочетается построенный им «свечной заводик»… Он ведь тоже коммерсант, учредитель и директор какого-то киноцентра…
А то, ради чего, собственно, сам он, Волынин, здесь, разве не ставит в очередной раз крест на его чистоплюевских мыслях о возможности земного существования без пошлой зависимости от материального?.. К тому же, его тетка… Как она-то, с ее христианским мировоззрением могла жить с этим? Пишет, что молится о спасении души, и тут же – о богопротивном, да еще шутит с присущим ей ехидным сарказмом…
Об этом или почти об этом думал актер, с исступлением выбивая кувалдой кирпич за кирпичом из крепкой кладки на глине с цементом.
После обрушения печной трубы Василий Митрофанович быстро выскочил из дома будто бы из-за поднявшейся клубом сажи с пылью, но в действительности из-за отчаяния, внезапно завладевшего его вечно сомневающейся душой: «Неужели старуха все-таки выжила из ума»?..
Весь день актер, по сути, бездельничал. Долго плескался у старого колодца во дворе в большом алюминиевом тазу, который он, найдя брошенным в вишарнике, предварительно, не спеша, отдраил. Купил у матери Тихона, двигавшейся будто бы боком женщины, которую случайно застал шедшей из леса с ведром ягод, три литра молока и два десятка яиц. Только, слава богу, и спросила она, видимо слышавшая уже от сына о его приезде:
– В избе-то, наверно, не прибрано, грязно?..
Спал актер, ласкаемый ветерком, в густой тени у стены дома, прямо на зеленой прохладной травке. Ходил в лес и долго бродил там, размышляя о тетке, ее вымирающей деревне, разрушенных печах и странностях судьбы, забросившей его к черту на кулички. Под тихое журчанье родника, открытого в березовой роще, читал вслух стихи и наслаждался духовным единством с природой.
Однако вечером Волынин вновь задумался о цели своего пребывания в деревне: в конце концов, то, что не дает ему покоя, первое, может быть объяснено простым любопытством, что само по себе не вступает ни в какие противоречия с моральными принципами, необходимость следования которым он просто-напросто внушил себе. Второе… Может быть оправдано исполнением воли покойной, долгом перед ней. Кто, как не он, призван разгадать эту тайну?.. Ведь он единственный, кто в эту тайну был посвящен!.. Значит, руки опускать нельзя, нельзя плыть по течению. Надо проявить хоть какую-то инициативу, для начала, например, поговорив еще раз с соседом.
Василий Митрофанович применил испробованный уже прием, выставил на стол в летней кухне недопитую бутылку коньяка. Ждал не долго: сосед возник у забора неожиданно, словно дух с того света. Опрокинув пару раз ту же емкость, он вдруг вспомнил, что еще не представился, протянул через забор свою пухловатую руку и, мотнув головой, отрекомендовался:
– Тарас. Делаю все дела враз!
Потом сосед довольно долго рассказывал о себе, впрочем, все это была такая чушь… А Волынин с усмешкой думал в это время, что, пожалуй, единственным удивительным достоинством этого человека является его своеобразный дар, точнее, нюх или способность чувствовать спиртное на расстоянии. Но затем беседа как-то сама собой незаметно перешла на усопшую тетушку.
– Горячая она была, ох, горячая! – вспоминал сосед. – Старая уже, а свое доказывает. Никогда никому не уступала. И Елисеичу не уступала. Найдет коса на камень – хлопает дверью и к себе удаляется на неделю или даже больше, в старый дом. – Тарас вдруг замолчал и напрягся, словно случайно проговорился о чем-то. При этом он как-то странно потупился, словно засмущался. Глаза его стали искать на земле предмет, на котором можно было остановить взгляд.
Василий Митрофанович, заметив изменение в поведении соседа и догадавшись, с чем это связано, тут же зацепился за последние два слова:
– Старый дом… А это еще что за дом?
Тарас, будто его пригвоздили к стене, выразил глубокое страдание на лице и испуганно заморгал. Было ясно, что он либо что-то забыл рассказать, либо намеренно чего-то не договаривал.