***
По-моему, лучше всего наблюдать людей на автобусных остановках. Кто-то, может, на пляже предпочитает, или ещё где. А мне нравится здесь. Сидишь себе, дышишь свежим воздухом, бездумно созерцаешь. Приятно убиваешь время. Какое странное клише — “убивать время”. Так и вижу огромный будильник на круглых подставках-ножках. Он убегает, а я за ним с кувалдой: “Стоять, гадёныш! Убью-ю-ю!”
Извините, отвлеклась. Созерцаем же.
Вот рядом на скамейке сидит крохотная пожилая марокканка. Болтает детскими ножками, не достающими до земли. Напевает что-то вполголоса. Весёлая. От неё уютно пахнет ванилью.
Шурша пакетами, подошли мать и дочь, тоже восточного вида. Уселись, тяжёлую ношу умостили под ноги. Мать старенькая, но спина прямая и глаза молодые. Она скорбно молчит, сжав губы в тонкую ниточку недовольства, а дочь ругает нового мэра. Понастроил, мол, тут глупостей всяких — для виду только, а по сути ворюга и прохиндей, как и все они там. Мать согласно кивает.
Рядом с остановкой, присев на корточки перед сдвоенной коляской с близнецами, воркует женщина лет за сорок. Хорошо так “за”. Она могла быть им бабушкой, но нет — мама, судя по: “Сейчас приедем домо-о-ой и покушаем ка-а-ашку, д-а-а? Да-а, мамино сча-а-астье?” Нежность и умиление на её побитом жизнью лице немного смущают своей интимностью.
Отворачиваюсь.
Кто-то вне зоны видимости громко говорит по телефону, злится и поучает: “Ты поц, Момик! По триста шекелей с рыла бери, не меньше. Хаим мне недавно такие же скинул, сказал не дешевить”.
Интересно, о чём он?
Мимо прошёл человек-праздник Гриша Берлинчик. Жаль, в сумерках не разглядеть, в каком он сегодня наряде, но знаменитые очки с сердечками на месте. И Нефертити при нём. Как всегда в роскошном пончо и вязаных башмачках. Крошка чихуахуа — гордость и отрада старого гея-эпатажника.
Улыбаюсь Нефертити. Гриша улыбается мне.
Следом плывёт красавица эфиопка. Змеиные косички на идеальной формы головке, хрупкая длинная шея, волшебная грация движений. Сама царица Савская. Или вообще инопланетянка.
Зачарованно смотрю ей вслед.
А по другой стороне улицы в сторону рынка идут сиамские близнецы. То есть они не сиамские, не близнецы, и даже не братья. Так называют в городе отца и сына Гликманов.
Значит, уже шесть вечера, скоро подъедет автобус.
***
Каждый день в десять утра и в шесть вечера попрошайки Гликманы появляются на рынке.
Отцу на вид под шестьдесят, но разница в возрасте с сыном почти не видна — у нищеты своё времяисчисление.
Всё у них в двойном комплекте: две одинаковые косматые бороды с остатками вчерашнего обеда, две перепачканные засохшей грязью лысины, две пары неопределённого цвета штанов, подтянутых почти до подмышек. Надутые пивные брюшки с пятнами кетчупа на клетчатых рубашках. Ну и очки, конечно же. У отца они классически склеены изолентой, у сына — с треснувшим стеклом.
Старшего Гликмана зовут красиво — Шмуэль, а сын просто Гена. Правда, в народе Шмуэля чаще кличут Шмуликом, а иногда и вовсе Акакием. Может, из-за амбре.
Гликманы безобидны, как мушки-дрозофилы. Прижавшись друг к другу, не глядя по сторонам, они медленно обходят все местные лавки в поисках провианта. При этом не произносят ни слова. В глаза не смотрят, заискивающе улыбаются. Заходить внутрь не спешат — деликатно топчутся у входа. Увидев их на пороге магазина, хозяин хватает первый попавшийся кусок колбасы/сыра/булки и спешит заплатить ежедневную дань, не дожидаясь пока они зайдут. Потому что себе дороже.
Вечером “близнецы” обходятся без молчаливого рэкета: в конце дня многие зеленщики оставляют на улице ящики с подгнившими овощами и фруктами, мясники — обрезки куриной кожи в грязных перьях и голые каркасы индюшек, а булочники — вчерашний хлеб. В общем, ужин собрать не проблема. Жаль, что выпить бесплатно не нальют. Приходится расставаться с частью пособия.
Не страшно, им много не нужно.
На лекарство от жизни всегда хватает.
***
Тридцать лет назад Семён Гликман приехал в Израиль из Винницы. Привёз два чемодана с пожитками, умную голову, оптимизм и нежную зеленоглазую Асеньку.
Асенька всего боялась и много плакала. Язык ей не давался, люди пугали избыточной восточностью, жара выматывала. Ещё и работу нормальную никак не найти — не идти же в уборщицы, позориться. А без языка больше некуда. Семён работал и учился. Мыл посуду, подтверждал диплом. Успокаивал Асеньку. Ему очень понравилось ивритское слово “савланут” — “терпение”. “Савланут, Асюнь”, — говорил он жене, — “всё будет бэсэдэр”. Но до порядка было далеко — обычные тяготы эмигрантства осложнились беременностью. Ничего особенного — все через это проходят, прошли и они. Родили мальчика, назвали Геной в честь тестя. Всё идёт своим чередом, всё как у всех. Но через пару лет Асенька сильно захандрила и захотела домой к родителям. А Семён не захотел. Ему-то казалось, что жизнь вот-вот наладится. Уговаривал чуть ли не на коленях, но Асенька проявила неожиданную твёрдость нежного характера. Топнула ножкой, обозвала жидом и решила уехать одна. Потом Геночку заберёт, разумеется. И уехала, но не вернулась ни за Геночкой, ни вообще.
Семён остался. Сменил имя на Шмуэль. Объяснял, что на удачу. А стал Шмуликом.
Бросил учёбу и уехал из столицы в северный городок с дешёвым жильём и надеждой на новую жизнь.
Долго искал работу, нашёл — на заводе. Растил сына, работал по две смены. Все деньги уходили на нянек и житьё-бытьё. Того, что сын немножко отставал в развитии, не замечал. Ну, тихий и тихий. Послушный зато.
А потом Шмулику фрезой отхватило три пальца. Умудрился. Дальше — инвалидность, нищенское пособие, обида на весь свет. Водка.
Судьба его, и без того невесёлая, вошла в штопор и стремительно понеслась к земле. Вернее, на дно. Как будто устал его ангел-хранитель, плюнул в сердцах, и бросил непосильную ношу. А может, и не было его никогда, ангела этого.
Жизнь продолжалась, но уже втроём: Шмулик, Генка и беленькая. Пил тихо, только дома, не привлекая лишнего внимания. А Генкина лёгкая отсталость выросла в диагноз — дебильность. Его всё порывались отобрать социальные службы, но почему-то не забрали. А зря. Генка вырос и начал пить с отцом. Вдвоём они ещё быстрее скатывались в грязь и нищету.
Было как-то, Шмулик попытался выкарабкаться. Завязал на полгода, Генку приструнил, отмылся, привёл домой женщину загадочных лет и тусклой внешности. Но добрую. Две недели она сражалась с наростами грязи в холостяцкой норе, а на третьей переспала с сыном дебилом. Подрались Гликманы так, что соседи полицию вызвали, но пронесло. А Шмулик с Генкой снова запили. Добрую женщину выгнали, конечно.
Так и живут отец и сын в мире и согласии с тех пор.
А чего трепыхаться? Бывает и хуже.