По образу и подобию

В основу романа положена драматическая судьба американского эмигранта Альфреда Саранта (известного в нашей стране под именем Филипп Георгиевич Старос), создателя первых интегральных схем и миникомпьютеров, основателя советской микроэлектроники. Последние годы его жизни (1974— 1979) прошли во Владивостоке.


Солнце опускалось в голубые дальние сопки, и след его горел на темной воде залива, остывая и тускнея с каждой минутой. Небо бледнело, наливалось холодом и становилось похожим на купол из тонкого льда. Лето давно кончилось, но златовласая приморская осень еще дарила последние теплые дни.
Женщина сидела на скамейке посреди пустынного пляжа и смотрела, как набегают пологие волны, как покачиваются у бетонного пирса тонкие мачты яхт, еще не убранных на зимнюю стоянку, слушала пронзительный печальный крик чаек. Ее внучка, светлоглазая девочка пяти лет, в красной куртке и шапочке с помпоном, играла рядом с большим лохматым щенком-колли. Девочку звали Алиса, щенка — Лэдди. Девочка кидала палку, собака бросалась за ней с веселым лаем, и тогда девочка смеялась и бежала следом.

Женщине было за пятьдесят. Спокойный взгляд серых глаз и едва заметная улыбка в уголках маленького твердого рта говорили о нелегких прожитых годах и достойной жизни.

Она родилась в Калифорнии, в семье выходцев из Шотландии. Там ее звали Кэт, Кэтрин. Ее муж, Эл Мелос, работал в исследовательской лаборатории близ Лос-Анджелеса. Он был активистом компартии, и в начале пятидесятых, в разгар маккартизма, Мелосам пришлось покинуть Соединенные Штаты. Кэт стала Екатериной Ивановной, Эл — Александром Феоктистовичем.

Двадцать с лишним лет они прожили в Ленинграде, где Александр Феоктистович руководил крупным конструкторским бюро, а четыре года назад перебрались в Приморск. Здесь, в одном из академических институтов, Мелос возглавил новый научный отдел, а Екатерина Ивановна стала преподавателем в университете, на кафедре английского языка.

У них было двое детей: Михаил и Каролина. Миша остался в Ленинграде, учился на математическом факультете ЛГУ, а Каролина переехала вместе с родителями и вела танцевальную студию при Доме ученых. Это ее дочь играла сейчас на осеннем пляже со щенком. Когда Мелосы покинули Штаты, Мише не было и четырех, а Каролине исполнился год.

И у Кэт, и у Эла этот брак был вторым. У нее в Америке осталась дочь, у него — сын. О судьбе детей им не было известно ничего, равно как и о судьбе остальных родственников. Миша и Каролина даже не знали, что у них есть брат и сестра.

Екатерина Ивановна хорошо помнила родительский дом: белый, двухэтажный, с тенистым садом и бассейном, в котором каждую неделю меняли голубую океанскую воду. В доме часто бывали гости, мама играла на рояле, кто-нибудь пел или читал стихи, дети играли в саду... Отца она видела редко. Он был известным хирургом, оперироваться к нему приезжали даже из Флориды. Кроме того, он преподавал в университете, консультировал фирму по производству медицинского оборудования и всегда был занят...

На руке у Екатерины Ивановны зажужжали часы, словно большая муха проснулась в спичечном коробке. Она взглянула на них и поднялась со скамейки.

— Алиса! Лэдди! Ко мне! Пора домой!

С внучкой Екатерина Ивановна говорила только по-английски. Бог знает, считала она, как сложится судьба девочки, но знание языка ей не повредит.
Алиса подбежала раскрасневшаяся, запыхавшаяся. Следом примчался щенок.
Родной отец Алисы остался в Ленинграде, она его и не помнила. Каролина рано вышла замуж за одноклассника и быстро развелась, не найдя в сверстнике достоинств, необходимых, по ее мнению, главе семейства. Два года назад она вышла замуж вторично и, кажется, была счастлива.

Мелосы жили недалеко от набережной, на четвертом этаже большого кирпичного дома, угловато вросшего в каменистую сопку и очертаниями схожего с крепостным бастионом. Выше его, на самой макушке горы, полыхал огромный красный флаг, и старая пушка отмечала гулким выстрелом полдень. Оттуда открывался вид на город и на изогнутую в виде рога бухту, забитую судами, портальными кранами и плавучими доками.

Екатерина Ивановна еще только вошла в подъезд, а Алиса и Лэдди уже мчались вверх по лестнице, наполняя дом смехом и лаем.

За окнами быстро темнело. Золотое свечение залива угасало, сменяясь глубокой синевой, какая бывает лишь поздней осенью, когда вода холодна и прозрачна, и на дальнем краю этой темно-синей осенней воды зажигались, мерцая, огни рыбачьего поселка — словно опаловые бусины, нанизанные на невидимую тугую нить.

Зазвонил телефон.

— Два-сорок шесть-восемьдесят четыре? — торопливо спросила телефонистка.— Ленинград вызывает!

И сразу же раздался мужской голос:

— Хэлло! Это говорит Бен Стоун! — Звук шел издалека, с замираниями и отголосками, напоминавшими эхо.

— Хэллоу, Бен! Я рада слышать тебя,— по-английски ответила Екатерина Ивановна.

Бен, в русском варианте Вениамин Георгиевич, в прошлом тоже американец, был давним другом семьи Мелосов. Он приехал в Союз чуть позже их, женился на русской и долгое время работал заместителем у Александра Феоктистовича.

— Эл дома? — спросил Бен, также переходя на родной английский.

— Еще нет. У них в научном центре недавно сменился президент, Эл целыми днями сидит в отделе, ждет визита.

— Я хотел поговорить насчет Миши.

— А что такое? У него что-нибудь случилось?

— Очередной заскок.

— Неужели опять? — вырвалось у нее. — Надеюсь, заявление он еще не подал?

— Похоже, что нет. Но может сделать это в любой момент. Я чувствую себя виноватым: вы на меня надеялись... Но я бессилен!

— Ну что ты, Бен! Никто тебя не винит. Это наша вина: не надо было оставлять Мишу в Ленинграде.

— Может быть, — согласился ее собеседник. — Но сейчас надо что-то делать. Кому-то из вас надо приехать. Лучше бы — Элу.

— О'кей, Бен,— сказала Екатерина Ивановна. — Спасибо, что позвонил. Как у тебя дела? Как здоровье Элен?

— Как всегда. Сейчас она опять в больнице, и опять не говорят ничего определенного. Я все-таки думаю, что это — рак.

— Зачем же так мрачно? Надо быть оптимистом!

— Я стараюсь... — Он тяжело вздохнул. — В общем, пусть Эл даст мне знать, когда соберется лететь.

Попрощавшись со Стоуном, Екатерина Ивановна положила трубку, вернулась в гостиную и устало опустилась в кресло.

Миша всю жизнь доставлял им хлопоты, рос замкнутым, без друзей и любимого дела. Проучившись три года в политехническом институте, бросил его и перешел на математико-механический факультет университета, но и там учился спустя рукава, и лишь хорошие отношения отца с ректором спасали его от исключения. Но самое главное, что время от времени ему приходило в голову уехать в Америку, и отговорить его от этой затеи с каждым разом становилось все труднее. Он не желал понимать, что в этом сложном и жестоком мире далеко не всегда можно поступать так, как хочется. Человек — это песчинка в жерновах истории.

«Эл, конечно, расстроится, — подумала Екатерина Ивановна и невольно вздохнула. — Он считает себя виноватым: мало занимался сыном. Но разве у него было время им заниматься? Эл работал по двадцать часов в сутки, мы не видели его месяцами... Скорее уж это я — в детстве упустила мальчика, и он замкнулся, как раковина. А теперь наши голоса до него просто не доходят, живет в придуманном мире...»

Так она сидела и размышляла, встревоженная разговором с Беном. Вдруг спохватилась: Эл мог появиться в любую минуту, да и Каролина обещала забежать. Она живо поднялась и поспешила на кухню готовить ужин.

Первым пришел муж.

— Чертовски устал! — промолвил он, снимая пальто.— И голоден, как охотник!.. Еще, как назло, троллейбуса не было почти час!..

— Разве ты не на машине?

— Не мог же я держать Юру до девяти часов! Сверхурочные ему не предусмотрены, а из моего кармана он не возьмет.

— Был Кирко? — спросила Екатерина Ивановна.

— Да, — буркнул он, сунув ноги в домашние туфли и направившись в ванную. — Из-за него я остался без обеда, а он даже не предложил подвезти меня.

Она отрезала от батона три тонких ломтика и зарядила тостер — Эл обожал свежие хрустящие тосты с маслом и мандариновым джемом. Потом заварила чай и достала из холодильника сливки.

Мелос вышел из ванной заметно посвежевший, однако белки усталых глаз были красны, с тонкой сеткой набухших сосудов.

— Я приготовила жареные сосиски с сырным соусом, — торопливо сказала
Екатерина Ивановна. — Может, дать немного вина? Грузинское, по-моему, неплохое...

— Спасибо, Кэт! — Он улыбнулся и сел на свое любимое место, в углу у окна. Екатерина Ивановна принесла бутылку и тонкий хрустальный стакан.

— Когда началась Великая Депрессия,— заговорил Мелос, наблюдая, как она наливает вино,— мой папа потерял работу и полгода не мог ничего найти. Он был хороший юрист, но кому нужны юристы во время Депрессии... Он стал очень вспыльчив и плохо спал. Врач сказал: «Лучшее лекарство — стакан вина перед сном. Иначе сердце может не выдержать».

— И помогло?
— Да, помогло. Однако Депрессия кончилась, а стакан вина остался. Кто знает — что хуже?
— Один-то раз тебе не повредит. У тебя очень усталый вид.
— Этот Кирко меня замучил!..
... Вторую неделю подряд Александр Феоктистович Мелос, заведовавший отделом искусственного интеллекта, ждал посещения нового председателя президиума научного центра, или президента, как его именовали. Приезжал в отдел ровно в восемь тридцать и весь день сидел в холодном и сыром, как бункер, кабинете, чем немало удивлял своих сотрудников. Обычно их многогранно-бурный шеф постоянно пропадал на бесчисленных заседаниях, комиссиях и лекциях.
Новый президент, Андрей Павлович Кирко, начал свою деятельность с того, что лично знакомился с каждой лабораторией каждого института. Его маршрут был непредсказуем, как путь снежной лавины, а суждения категоричны, как двоичный код. Несколько лабораторий он уже закрыл как бесперспективные, предоставив их руководителям либо паковать чемоданы, либо переходить рядовыми сотрудни¬ками к более удачливым коллегам. Те, кто еще не удостоился внимания высокого начальства, изо всех сил расчищали завалы и запасались валидолом.
Мелос предпочитал иные методы обороны. В первые же дни появления Кирко он пошел к нему на прием, предложил посетить отдел. Как члену президиума попасть на прием ему было несложно.

Слова «искусственный интеллект» звучали в те годы фантастикой, обещанием необыкновенного чуда, но, когда их произносил Мелос, с его необычной биографией и славой лауреата Государственной премии, они производили гипнотическое воздействие. Предыдущий председатель президиума, пригласивший Мелоса в Приморск, пообещал ему в скором времени институт и беспрекословно выделял квартиры его сотрудникам. Своего обещания насчет института он не успел выполнить, но Мелос и не стремился стать директором. Он хотел лишь сделать искусственный мозг, хотел успеть при жизни. Для этого требовались, люди, помещения, средства.

Кирко выслушал его, глядя исподлобья и не отрывая маленьких рук от холодной плоскости стола, произнес невнятным, глухим голосом:

— Чтобы это было в последний раз. Как член президиума вы имеете право
обращаться ко мне только по делам президиума. Все остальное — через директора института. С отделом ознакомлюсь, когда сочту нужным. Ждите
.
Никогда прежде Мелос не получал такой пощечины! Ему доводилось иметь дело с людьми и повыше, чем этот дальневосточный самодержец: он близко знал президента Академии, был вхож к министрам, а партийный билет ему вручал один из секретарей ЦК КПСС. Однако пришлось ждать.
Формально отдел относился к Институту кибернетики, на деле существовал самостоятельно, арендуя помещение на окраине города без телефона. И, чтобы не прозевать момент, Мелос велел своему водителю Юре «пасти» машину президента.

Время подходило к двум часам дня. Обычно он обедал дома, но теперь об этом нельзя было и мечтать: Кирко мог нагрянуть в любой момент. По опыту своей наполненной событиями жизни Мелос знал: начальство — и в Союзе и в Штатах — не считается с удобствами или неудобствами подчиненных. Босс всегда прав!
И едва Мелос достал бутерброды, начал отвинчивать алюминиевый колпачок термоса, как в дверь постучали. Вошел Юра, плечистый малый с мягкой улыбкой на гладко выбритом лице.

— Едут! — объявил он. — Минут через пять будут.

Дальнейшее было просчитано с точностью до жеста. Мелос не встречал начальство у дверей отдела в позе швейцара — просто в нужный момент он оказался в коридоре, переходя из одной комнаты в другую с предельно деловым видом.

Вместе с президентом был директор института Пологрудов — он приехал впервые за время существования отдела. Пологрудов неплохо относился к Мелосу лично, но стойко не принимал чуждую, как он считал, для института тематику, навязанную свыше. Не веря в перспективность интеллектуальных систем, он даже не считал нужным это скрывать.

Мелос встретился с его безразличным взглядом и понял: Пологрудов будет держать нейтралитет. «Спасибо и на том,— подумал Мелос— Лишь бы не произнес свое любимое: «Эта работа — не по тематике института».

— Сначала пройдем ко мне, — предложил он. — Я изложу вкратце существо проблем, над которыми мы работаем, а потом покажу лабораторию.

— Как вам удобно, — бесстрастно обронил президент.

Они спустились по узкой, крутой лестнице в цокольный этаж, миновали коридор и, наконец, очутились в кабинете Мелоса, где уже сидели примчавшиеся по тревоге завлабы — математик Жербов и физик Зарубин.

— Мои ученые мужи! — шутливо представил их Мелос (мужи вежливо
кивнули). — Иногда они полезны. Как говорят в Америке: «Один ум — хорошо,
а полтора — лучше».

Кирко, не улыбнувшись, занял предложенный ему стул. Пологрудов сел поближе к двери. Небольшое окно кабинета выходило в темный двор вровень с асфальтом, свет едва проникал. Под потолком жужжал огромный люминесцентный плафон, отражавшийся в полировке двухтумбового стола и в стеклах книжных шкафов.

— Я постараюсь быть кратким...— начал Мелос.

— Мы не торопимся, — сказал Кирко. — Мы пробудем здесь, сколько потребуется, чтобы во всем разобраться.

Пологрудов в знак согласия чуть прикрыл глаза.

— Тем лучше,— улыбнулся Мелос — Тогда начнем с истории...

Для такого разговора у него были заготовлены небольшие плакаты и диаграммы, нарисованные собственноручно, образцы и макеты приборов, разработанных в свое время его «фирмой» в Ленинграде. Он хотел не только убедить президента в важности работ по созданию искусственного мозга, но и сделать его своим безусловным сторонником, повернуть, как он говорил, к себе лицом.

— ...Существует два основных подхода к проблеме: так называемое эвристическое программирование и создание физических систем типа нейронных сетей, — излагал Мелос, внимательно следя за выражением лица президента. — В настоящее время получил развитие в основном первый подход, потому что для построения интеллектуальной сети нужны миллиарды и миллиарды активных элементов, что пока немыслимо технологически. Однако очевидно, что обычная вычислительная машина, даже с набором эвристических программ, окажется не в состоянии конкурировать с человеком хотя бы в силу своей громадности...

— Почему вы ушли из «оборонки»? — спросил вдруг Кирко, и все присут¬ствующие глянули на него, одинаково задетые бестактностью вопроса. Пологрудов позволил себе и негромко вздохнуть.

— Вас интересует, почему я не мог заниматься искусственным мозгом в Ленинграде? — уточнил Мелос. — Причин несколько, и главная из них вот в чем. Машина промышленности, запущенная однажды, стремится, как вы знаете, к самосохранению. Когда я уходил из «оборонки», у меня в КБ сидело две тысячи человек, и все они были заняты повышением выхода готовой продукции еще на один процент, а может быть — страшно подумать! — даже на два. Переключить хотя бы дюжину сотрудников на что-то принципиально новое, не обещающее быстрого эффекта, не смог бы даже министр. Такими вещами дозволено заниматься лишь в Академии. Кое-что мы, правда, делали без разрешения, втихаря...

Мелос опять улыбнулся, приглашая к улыбке и президента. Сжатые губы Кирко не дрогнули, серые глаза смотрели колюче и холодно.

— Вот, например, Арсений Вадимович...— Мелос кивнул в сторону Жербова. — Он ухитрился проработать ключевые моменты алгоритмизации будущих систем искусственного интеллекта.
 
Арсений Жербов, крепко сбитый сорокалетний жизнелюб, погладил рыжую бородку и, сделав простодушно-лукавое лицо, промолвил:

— «Ключевые моменты» — это хорошо сказано! Сильно сказано!.. Сейчас-то мы понимаем, насколько все, чем мы занимались в Ленинграде, было далеко от искусственного интеллекта... Александр Феоктистович прав: будущее, безусловно, за кристаллическим мозгом. Однако пусть у вас есть технология, вам надо, как минимум, представлять: а как же должна функционировать система, которую вы хотите сделать? В первую очередь я имею в виду формирование и хранение знаний, ассоциативное мышление, принятие решений и тэ дэ и тэ пэ. Все это — задачи эвристического программирования или, другими словами,— алгоритмизации искусственного интеллекта...

— Что вы понимаете под искусственным интеллектом? — перебил Кирко.

Жербов весело переглянулся с Мелосом: на эту тему он мог говорить с блеском и сколько угодно.

— Существует масса определений: наверное, столько же, сколько людей этим занимается, — начал он, не торопясь, настраиваясь на обстоятельный монолог. — Одним из первых, еще в пятидесятом году, когда у нас кибернетика вообще была под запретом, об этом задумался Тьюринг. Вы, конечно, слышали о его знаменитом тесте: «Если по ответам машины невозможно отличить ее от человека, отвечающего на аналогичные вопросы, то она обладает интеллектом». Однако очень скоро обнаружилось, что это определение дает лишь достаточные условия интеллектуальности. К тому же сразу возник вопрос: а что такое интеллект вообще? Более удачным явилось недавнее определение американцев Маккарти и Хейса...

— А ваше собственное мнение?

— У меня только что вышла книжка по алгоритмическим основам интеллектуальных роботов, которую я вам с удовольствием презентую... — Жербов приподнялся и вручил президенту объемистую книгу, которую до того держал на коленях.

Кирко ее принял, шевельнул уголками рта, что должно было обозначать благодарность, но продолжал смотреть холодно и пронзительно.

— Что же касается моего личного мнения...— продолжал Жербов.

— Не надо! — оборвал его Кирко. — Я прочту сам. — Ему уже было ясно, что с ходу в этих алгоритмических премудростях не разберешься, тем более на слух. — Скажите лучше: у вас есть личные контакты с западными учеными? Я имею в виду: получаете ли вы информацию из первых рук или только через печать?

— Прекрасный вопрос! — Жербов свойски улыбнулся президенту.— Действительно, через печать информация поступает с большой задержкой. Особенно сюда, на Восток. Могу точно сказать: эффективность нашей работы резко увеличилась после участия в международной конференции. Нам удалось установить контакты с крупнейшими американскими учеными из Стэнфордского университета, Массачусетского технологического института, из других исследовательских центров. Теперь мы регулярно получаем их научную продукцию, и, в основном, это отчеты, которые не поступают в широкую печать. Польза прямая: ведь не секрет, что американцы на голову выше всех в этом деле.

— Каковы перспективы? Когда будет сделан робот?

— Ну, робот — это не наша епархия!.. — Жербов был само благодушие.— Робот — это, в основном, сенсоры, мониторы, манипуляторы... А вот что касается алгоритмизации...

Но мысль президента уже торопилась дальше:

— Может быть, целесообразно собрать вместе всех людей, занимающихся этим, — например, у Горшкова, в Киеве? И дело пойдет быстрее?

— Если вы соберете вместе девять забеременевших женщин, ребенок не родится через месяц, — безмятежно ответил Жербов.

Мелос одобрительно улыбнулся, а Пологрудов посмотрел на завлаба с удивлением — каков нахал!

— Пока вот здесь...— Жербов похлопал себя по шишковатой, начавшей лысеть голове,— не созреет, я ничего не смогу сказать.

— Арсений Вадимович прав, — поддержал его Мелос. — Но если бы удалось реализовать хотя бы сделанное, это была бы революция. Наш министр кусал бы локти.

— Что вам мешает?

— Прежде всего нужна дополнительная лаборатория. Нужны люди, которые могли бы спросить у математиков, как должен работать искусственный мозг, и сказать физикам, какие для этого нужны элементы и в какой последовательности их необходимо соединить. Нужна схемотехника.

— Если это так необходимо, — Кирко повернулся к Пологрудову, — то не вижу проблем. Организуйте лабораторию!

— Это не так просто...— промямлил тот. Разговор складывался не совсем уместный при рядовых сотрудниках. — Ученый совет...

— Ученый совет назначается директором, — отрезал Кирко. — Если вы не управляете ученым советом, вы плохой директор.

У Пологрудова дернулся левый глаз — память о контузии, полученной под Сталинградом, где он командовал противотанковой батареей, но он промолчал. Остальные, включая Мелоса, сделали вид, что ничего не произошло.

— Может быть, перейдем к физике? — предложил Мелос. — Вот перед вами Сергей Андреевич Зарубин, кандидат физико-математических наук, моя левая рука. — И пояснил с улыбкой: — Я левша.

Зарубин, спортивного вида блондин с голубыми глазами, вежливо улыбнулся в знак готовности.

— Покажите лабораторию! — сказал Кирко и неожиданно резко поднялся. — Рассказы — по ходу. — Последнюю фразу он произнес уже в дверях.

Все двинулись в обратный путь: впереди Кирко с Мелосом, за ними, прислушиваясь к разговору, — Зарубин, потом, изрядно отстав, директор, а замыкал процессию Жербов. Дальнейший ход событий был ему неинтересен: он сделал своё, кто сможет, пусть сделает лучше.

— ...Чтобы создать кристаллический мозг, нужно научиться укладывать атом за атомом в строго определенной последовательности, — рассказывал Мелос, поглядывая сбоку на лицо президента. — К сожалению, ни один человек в мире не знает, как это делать. Неизвестно также, сколько активных элементов потребуется. Для начала мы планируем выращивать кристаллические блоки примерно в один кубический сантиметр. Дюжина таких кубиков уже сравнится по сложности с человеческим мозгом...

Кирко слушал краем уха — он никогда не оценивал людей по тому, что они сами о себе говорят. Американский напор саморекламы, бивший из Мелоса фонтаном, раздражал его. К тому же он вдруг заметил, что Мелос одного с ним роста и на него невозможно смотреть исподлобья.

Как большинство людей невысокого роста, Кирко с детства страдал комплексом неполноценности, и, преодолевая его, выработал особую манеру поведения: категорические суждения и недоверчивый взгляд из-под густых, темных бровей, который как бы говорил: «Посмотрим, посмотрим, на что вы годитесь...» Природа одарила его умом и проницательностью, и его суждения почти всегда оказывались верными, а голодное пастушеское детство развило в нем выносливость и необычайную настырность, и он проходил сквозь жизненные передряги, как винтовочная пуля сквозь ржавый металл.

На Дальний Восток Кирко попал молодым специалистом перед самой войной. Геологом ему пришлось быть во время, когда за удачу рисковали жизнью, а неудача приравнивалась к преступлению. Он открыл крупное месторождение золота на Севере и перешел в науку сразу после Победы. Когда появился Центр, Кирко был уже директором института и академиком. Однако ему не предложили руководство Центром. Возможно, припомнили независимый характер, но, скорее всего — он просто слишком редко бывал в Москве, не крутился в нужных кабинетах. Председателем президиума стал молодой географ Синицын, сын знаменитого Синицына-физика, а первым замом — Пологрудов, которого сделали академиком именно с тем условием, что он поедет на Восток возглавить Институт кибернетики.

Кирко не скрывал обиду. Он сидел на своем Севере, как удельный князь, и посматривал исподлобья на тщетные попытки Синицына скоординировать работу институтов. Любое предложение он отвергал, «как не учитывающее специфику местных условий», а на заседания президиума не являлся «по причине нелетной погоды». Глядя на него, и остальные директора норовили без должного пиетета относиться к президенту, который, ко всему прочему, был не академиком, а всего лишь свежеиспеченным членом-корреспондентом.

Что касается самого Кирко, то для него определяющим в оценке человека были, конечно, не научные титулы. Жизненный опыт подсказывал ему, что серьезный человек, каким обязан быть доктор наук, может променять столичные хлеба на Дальний Восток только по двум причинам: либо он неудачник, либо карьерист. Если человек неудачник после пятидесяти — это уже черта характера, он и на Луне останется неудачником, на такого рассчитывать нельзя. Карьеристы же на Востоке не задерживаются: для них он только трамплин, с которого можно прыгнуть назад в Москву, ступенькой выше.

Мелоса Кирко до конца не понимал. Ему были известны некоторые подробности ухода Мелоса из оборонной отрасли, но к неудачникам его нельзя было отнести. На карьериста он тоже не походил — променял двухтысячное КБ на скромный отдел. Но вдруг министр спохватится и позовет Мелоса назад — что тогда останется на Дальнем Востоке от искусственного интеллекта?.. А может быть, Мелос просто не слишком серьезный человек?..

— ...Вот на этой установке мы изучаем рост кристаллов кремния. — Мелос остановился перед сооружением, отдаленно напоминающим глубоководный батискаф: массивный матовый корпус из нержавеющей стали, темный, тускло поблескивающий иллюминатор, провода-шланги... Рядом — приборная стойка с французскими надписями на панелях. Двое молодых научных сотрудников — один коренастый, коротко остриженный, в очках, другой высокий, с большой залысиной на лбу — оторвались от работы и посмотрели на гостей недовольно.
В бытность начальником поисковой партии Кирко предпочитал ребят именно с такими взглядами: они не лезли в любимцы и свое дело делали при любой погоде.
— Первая задача заключается в том, чтобы научиться наращивать кремний слой за слоем при низкой температуре, — пояснил Мелос. — Подробнее об этом расскажет Сергей Андреевич.

Зарубин шагнул вперед, встав между президентом и установкой.

— Сложность заключается в том,— начал он деревянным голосом, откровенно робея перед начальством,— что для качественного роста кристалла нужна высокая температура. Но при высокой температуре нижние слои деградируют из-за диффузионного размытия...

— Какой же выход? — быстро спросил Кирко.

— Кое-что мы уже придумали... — Зарубин скованно улыбнулся и позавидовал легкости, с какой только что держался Жербов. — Например, поверхностный нагрев... При этом температура объема остается достаточно низкой и диффузия не идет. Есть и другие идеи...

— Какова их патентоспособность? Можете ли вы утверждать, что идете впереди других?

Вопрос приоритета беспокоил Кирко. В работе Центра он видел два жизненно необходимых направления: укрепление связи с нуждами региона и повышение уровня исследований до мирового первенства. Первое должно было обеспечить поддержку местных властей, без второго было невозможно поднять авторитет Центра в глазах Москвы.

— Когда мы начинали, в научной литературе не было ничего близкого...— Зарубин взглянул на Мелоса, а тот ободряюще кивнул. — Патентовать мы сразу не могли — к заявке нужно прилагать хотя бы предварительные результаты. Три года ушло на получение оборудования и ремонт помещений. Результаты мы начали получать только в этом году. А несколько месяцев назад появилась статья американцев с сообщением об аналогичных результатах...— Он обернулся к парням, терпеливо застывшим возле установки. — Кажется, из Калифорнии? Да, Володя?

— Пасадена, штат Калифорния, — спокойно ответил коренастый и посмотрел на президента ровным, немигающим взглядом.

— Утечка информации? — Кирко круто повернулся к Мелосу.

— В Пасадене тоже неглупые ребята,— пожал плечами тот.— Я там работал когда-то... Наша беда в слишком долгом раскачивании... И заметьте, если бы я действовал по обычной системе снабжения, я бы не имел и половины оборудования, которое вы здесь видите. А импортного — в помине!

— Кстати...— недовольно поморщился Кирко. — Я вижу у вас французское оборудование... Но ведь тон в вашем направлении задают американцы, не так ли?

— Французы делают не намного хуже,— ответил Мелос— А Штаты... По-видимому, они считают подобные установки стратегическим товаром! — Он коротко засмеялся.

Губы Кирко дрогнули — то ли в знак согласия, то ли в усмешке, глаза же не выразили ничего.

— Установка действует нормально? — обратился он к Зарубину, не поворачивая головы.

Он уже решил про себя, что придет сюда еще раз, но не с этим «пенсионером» Пологрудовым, который не хочет вникать во все, что выходит за рамки его АСУ, а вызовет из Новосибирска Максимова, с которым делил палатку и сухарь во времена молодости и который стал большим человеком в кристаллографии. Он, конечно, сможет разобраться в премудростях этого американца. А пока пусть покажут, чем богаты.

— Пожалуйста, можете взглянуть! Володя!.. — Зарубин подошел к сотруднику и что-то сказал вполголоса. Тот кивнул и припал лицом к иллюминатору. Левая его рука легла на рифленую рукоять манипулятора, правая привычно нашла регулятор тока электронной пушки...

— Готово! — сказал Володя и сделал знак рукой напарнику. Тот выключил верхний свет, остались лишь два кроваво-красных огонька на приборной стойке да призрачно-зеленоватое оконце установки. Кирко приблизился и заглянул внутрь, обернулся к Мелосу:

— Если не ошибаюсь, это плоскость «один-один-один»?

— Совершенно верно.

— Но я вижу между основными рефлексами еще шесть! — торжествующе заметил Кирко. — Это что, мозаичная структура? Несовершенство кристалла?

— Разрешите, я объясню, — поспешил вклиниться Зарубин.
Он знал, что Мелос не слишком силен в экспериментальных тонкостях, тот был великим электронщиком, системщиком, конструктором, кем угодно, но, к сожалению, не физиком.

— То, что вы видите, — картина дифракции медленных электронов от поверхности кристалла, от самого верхнего атомного слоя. Это не совсем то, что вы привыкли видеть в микроскопе, где применяются быстрые электроны и где работает весь объем образца. Дополнительные рефлексы обусловлены так называемой суперструктурой и наблюдаются только при очень чистой и совершенной поверхности. Именно такие условия необходимы для наших экспериментов...

— Не морочьте мне голову! — сердито воскликнул Кирко. — Я вижу мозаику совершенно отчетливо! — Он не привык отказываться от своих слов и еще больше утвердился в решении вызвать Максимова.— Вы откуда родом? — спросил вдруг Кирко у Зарубина.

За него поспешил ответить Мелос:

— Сергей Андреевич — коренной дальневосточник. Мы делаем ставку на дальневосточные кадры.

Он уже прознал, что Кирко неравнодушен к местным кадрам.

— Это хорошо,— одобрил Кирко.— Но с дифракцией вы мне все-таки морочите голову.

Зарубин открыл было рот, но Мелос сделал ему страшные глаза, и президент переключился на другое.

— Каким образом вы надеетесь обогнать Запад, если работаете на импортном оборудовании? — спросил он.— Ведь то, что они продают в Союз, далеко не последнее слово техники. По-моему, успеха в науке можно добиться только на уникальном, несерийном оборудовании.

— В общем, вы правы, — согласился Мелос. — Но в данном случае речь идет не столько о науке, сколько о технологии. А в технологии выигрывает тот, у кого лучше идеи.

Кирко посмотрел на него долгим, испытующим взглядом:

— Вы так уверены в своих идеях?

— Я знаю людей, которые занимаются этим в Штатах, — ответил Мелос, выдержав взгляд. — Если бы я остался там, они бы работали у меня рядовыми исполнителями..

«Этот американец от скромности не умрет!» — усмехнулся Кирко. Но слова Мелоса, сказанные абсолютно спокойным тоном, легли ему на душу.

— Ладно, пошли дальше! — буркнул он и направился к двери...
Чай остыл. Екатерина Ивановна заварила новый.

— Значит, все хорошо? — спросила она. — Кирко остался доволен?
Мелос пожал плечами:

— Сам не пойму. Он слушал меня с недоверием. Ни разу в жизни не встречал такого недоверчивого человека... А знаешь, что выкинула жена Зарубина? — Он посмотрел на Екатерину Ивановну так свирепо, словно это она выкинула нечто невообразимое, а не инженер Зарубина.

— Танечка?..— Екатерина Ивановна удивленно подняла брони.— Такая милая, умная женщина... Что она могла?

— Эта милая, умная женщина чуть не загнала меня в гроб. Представь! Заходят Кирко с Пологрудовым к ней в комнату, а там стоят ящики с ЭВМ. Спокойно стоят, никому не мешают. Машина некомплектная, наш снабженец по дурости хапнул на базе, я ему уже головомойку устроил... А Кирко тут же спрашивает: «Это что?» Я ему хочу сказать: «Машина предназначена для автоматизации эксперимента, на днях мы ее запустим». А Танечка вскакивает из-за стола и выпаливает: «Это мы получили по ошибке! Теперь не знаем, как избавиться». Я говорю: «Это не совсем так. Татьяна Михайловна не в курсе...» Кирко спрашивает: «Сколько стоит?» А она опять: «Двести тысяч!»

— Но ты потом, конечно, все объяснил?

— Я объяснил, но у мужика все равно остались отрицательные эмоции. Неиспользуемое оборудование — его пунктик... Придется провести с Зарубиным беседу. Это уже не первый случай, когда его жена лезет не в свое дело. В прошлом году она пыталась меня учить, как распределять квартиры!

— Она, кажется, член профбюро? Вспомни, как ты был профсоюзным активистом и воевал с боссами!

— Это было в Америке, Кэт! У нас были классовые противоречия. Здесь же мы вместе делаем одно общее дело, и я не позволю какой-то вздорной девчонке совать палки в колеса!..

Чуть слышно щелкнул замок входной двери.

— Каролина! — Екатерина Ивановна подхватилась навстречу дочери и вспомнила о звонке Бена. Тревога опять подступила к ней.

Каролина влетела в кухню взлохмаченная, с горящими от восторга глазами.

— Ну и ветрина поднялся! — воскликнула она. — Думала, меня сдует в океан. Мелос удивленно глянул в окно:

— Ураган? Ведь только что было тихо!

— То-то и оно! Прорвало!

За ночным окном ничего не было видно, и лишь по неясному гулу, приглушенному двойной рамой, можно было догадаться: на город свалился тайфун.
Мелос подумал о яхте. Давно надо было поднять ее на берег, но никак не выкраивалось время: «Достанется же «Каролине» этой ночью! Хорошо бы с буя не
сорвало!»

Екатерина Ивановна вопросительно посмотрела на дочь:

— Будешь ужинать или только чай?

— Чай, ма! Я сама налью, не беспокойся. Как Алиса? — И, не дожидаясь ответа, Каролина взглянула на отца. — Как твои дела, па? Опять сидел в своем бункере? И опять зря? Как мне тебя жаль!

— Сегодня у папы был Кирко, — ответила за него Екатерина Ивановна.

— Да, — кивнул Мелос. Он уже покончил с чаем, но не спешил уйти из-за стола. Ему было хорошо в обществе жены и дочери. Да и стакан вина подействовал благотворно. — Я только что рассказывал маме. Кстати, Эрик был на высоте...

— Эрик всегда на высоте, — небрежно заметила Каролина.

Мелос усмехнулся:

— Было бы нелепо, если бы ты считала иначе. Женщина всегда должна считать, что ее муж на высоте. — Он подмигнул жене: — Ты согласна, Кэт?

— Разумеется! Но, если честно... — Екатерина Ивановна запнулась и с некоторой нерешительностью посмотрела на Каролину. — Мы давно знаем Эрика, он для нас почти как сын, но к тому, что он мой зять, я никак не могу привыкнуть. Ты счастлива с ним, Кэрри?

— Ах, мама! — Каролина смущенно улыбнулась. — Эрик, конечно, не пылкий мальчик, но и я уже не девочка — моей дочери скоро пять лет!.. Во всяком случае, теперь мне не приходится быть главой семьи и самой обо всем думать, все решать, как это было при Борисе. В мужчине главное — надежность, чтобы на него можно было опереться. Эрик как раз такой. Ведь, согласись, папа, — обратилась она к отцу, — он единственный из твоих сотрудников все бросил и поехал сюда, в Приморск. Даже Бен, твой друг, не поехал.

— Оставь Бена в покое! — мгновенно побагровев, рявкнул Мелос. — Никто не сделал для меня больше, чем Бен! Разве что твоя мать!.. — Но он тут же взял себя в руки и спросил спокойно: — Как твои дела? Была генеральная репетиция?

— Ну, не совсем генеральная...— Привыкшая к сдержанности отца, дочь посмотрела на него удивленно и немного испуганно. — Просто сегодня ребята станцевали подряд все куски. По-моему, получилось неплохо... Я, пожалуй, заночую у вас?

— Конечно! — обрадовалась Екатерина Ивановна. Она все не решалась заговорить о звонке Стоуна, а присутствие дочери позволяло оттянуть этот разговор. — Уже поздно, и такая погода! А Эрик тебя не потеряет?

—Я его предупредила. В крайнем случае — позвонит.

В тот же миг, словно по уговору, зазвонил телефон...


2


Простившись с шефом, который, не дождавшись приглашения в машину президента, демократично пошел на троллейбусную остановку, Жербов уединился у себя в кабинете. Мелосу он сказал, что хочет немного поработать, наверстать упущенное из-за президента. На самом же деле ему просто не хотелось идти домой, в пустую квартиру: Алиса сегодня у бабушки, у Каролины вечерняя репетиция, и она тоже собиралась заночевать у родителей. Похолостяковав три года после развода, он научился ценить тепло семейного очага.
На крошечной лабораторной плитке Жербов сварил себе кофе по-турецки и задумался.

«Кирко в проницательности не откажешь: сразу засек утечку информации! А Мелос... Мелос, слава богу, доверчив, как ребенок. Тем более — Зарубин. Телок, дальше колышка, к которому его привязали, ничего не знает. А вдруг заинтересуются ребята из КГБ? С ними шутки плохи. Правда, в чем меня можно обвинить? В обмене научной информацией? Но тема не засекречена, государственных и военных тайн я не выдавал. Обычный научный «ченч». Ну, схлопочу выговор. А подоплека отношений с Харвестом известна только мне...»

... С Биллом Харвестом он познакомился три года назад на международной конференции в Тбилиси.

Харвест выступал с докладом о применении искусственного интеллекта в военно-воздушных силах США. Это был молодой человек лет двадцати восьми, высокий ростом и узкий в бедрах, одетый в яркую майку с американским орлом на груди и в заплатанные джинсы. Его светлые длинные волосы перехватывала на лбу узкая зеленая лента — на индейский манер, — а на шее болталось тяжелое бронзовое распятие.

Имя Харвеста было знакомо Жербову по ряду интересных, неординарных статей, и было странно видеть их автора таким возмутительно молодым и экстравагантным.
Вечером того же дня, на коктейле, Харвест стоял в центре небольшой компании, рассказывая что-то забавное: слушатели смеялись и ловили каждое его слово. Что именно — Жербов не мог разобрать. Он выждал момент и подошел к нему с двумя рюмками водки.

— Мистер Харвест, я бы хотел с вами выпить за дружбу наций!

Харвест обернулся:

— За дружбу я готов пить хоть с самим дьяволом! Только не зовите меня «мистер Харвест»! Зовите меня просто Билл. Билл, и все!

— О'кей! — согласился Жербов.— А мое имя Эрик.

— Вы, наверное, австралиец? У вас странное произношение.

— Я русский.

— Русский? Это вообще прекрасно! Тогда нам с вами просто необходимо выпить!

Они выпили, и Билл засыпал Жербова вопросами:

— Из какого вы города? Над чем работаете? Как называется ваш институт? Кто финансирует ваши работы?.. Вы извините, Эрик, — тут же спохватился он, — но я впервые в России, и мне все интересно.

— Давайте поговорим в более спокойной обстановке,— остановил его Жербов. — Какие у вас планы на завтрашний день?

Харвест озабоченно потер переносицу.

— С утра я собирался посидеть на секции. Будут забавные доклады парней из Массачусетса...

— Меня тоже интересуют эти доклады. Может быть, после обеда?

— О'кей! Ровно в три я жду вас у выхода из гостиницы. Выпьем еще, Эрик?

— С удовольствием, Билл!

В ту ночь Жербов плохо спал, что для него было редкостью. Его тревожил вопрос: тот ли человек Билл Харвест, на которого можно делать ставку?
Самые первые, самые ранние воспоминания Жербова начинались с идиллической картины: щупленький, белобрысый мальчик сидит на желтом стульчике посреди просторной светлой комнаты и с важным видом читает вслух книгу. Вокруг, на таких же низеньких фанерных стульчиках, сидят его сверстники и, затаив дыхание, слушают, как он высвобождает сказку из плена таинственных, понятных лишь взрослым букв.

Сколько лет ему было тогда, этому вундеркинду? Пять? Четыре? Три?.. Он не помнил себя неумеющим читать.

И в школе Сеня Жербов опережал сверстников: быстрее всех решал задачи, безошибочно расставлял знаки препинания... Его ставили в пример, награждали грамотами и книгами. Однажды городская газета даже напечатала о нем небольшую заметку с фотографией — он стал победителем математической олимпиады. Была чертовски приятно!.. Но как-то раз — уже в девятом классе — он не смог решить задачу по физике. И ладно бы никто вообще не смог решить, это он бы еще смог пережить, но Зиночка Воробьева, скромница и тихоня, которую он в упор не видел, смогла. Задача оказалась с секретом, на сообразительность. Сообразить сумела одна Воробьева.

Это событие потрясло Сеню Жербова. Он, разумеется, и раньше предполагал, что существуют люди умнее его — мир велик и многообразен, — но чтобы в своем же классе! И совершенно заурядная девчонка!..

Потрясение Сеня пережил и сделал вывод: отныне следует быть осмотрительнее и не рассчитывать на безграничное лидерство.
Когда в классе возник клуб любителей искусства и науки — «КЛИН», душой которого стала именно Зиночка, Жербов в него не вошел, организовал будто бы в шутку «конкурирующую фирму» «КЛАД» — клуб любителей анекдотов и джаза. «Кладоманы» бравировали презрением к высокой классике, восторгались тягучими блюзами Армстронга, модно одевались, изъяснялись между собой на английском. В этой компании превосходство Жербова не оспаривалось и не требовало чрезмерных усилий. Именно тогда на западный манер он стал именоваться Эриком.
Школу он закончил с медалью и поступил в престижный по тем временам электротехнический институт. В пестрой студенческой толпе, где не было недостатка в ярких личностях, Жербов поначалу растерялся. Он увидел, что выдвинуться будет совсем не просто.

И вот тут-то фортуна сделала ему бесценный подарок — он встретил Мелоса.
Мелос читал в институте лекции по микроэлектронике. В то время он еще плохо говорил по-русски, но уже был хорошо известен в Ленинграде. О нем ходили легенды, одна необыкновеннее другой. Каким-то внутренним чутьем Жербов понял, что обязан понравиться этому человеку, и тогда у него будет все, чего он желает.

Сеня учился в пятом классе, когда его отец, крупный специалист одного из ленинградских заводов, побывал в командировке в США. Для сына он привез настоящую ковбойскую шляпу, почти настоящий, тяжелый кольт с вращающимся барабаном и массу впечатлений, которыми хоть и не без оглядки — шел сорок девятый год, — но все-таки делился за семейным столом: с восторгом рассказывал об американском сервисе, о прекрасных дорогах и автомобилях, восхищался профессионализмом американских рабочих и высоким уровнем технологии.

Сеня слушал папины рассказы, и воображение рисовало ему страну, где нет особых забот, где живут самые умные люди, где все лучше, чем в Советском Союзе, где жизнь устроена разумно и приятно.
Потом отец побывал в Англии, в Дании, потом еще раз в Америке, и его новые рассказы, подкрепленные красивыми вещами, еще более укрепили подростка во мнении, что особенно хорошо то, на чем стоит клеймо: «Мейд ин Ю-Эс-Эй».
Таким же клеймом «Сделано в Америке» был отмечен Мелос.

Но недаром говорят: не клади все яйца в одно лукошко! «Кто же мог подумать, что Мелос полетит из своего кресла не вверх, как тому полагалось, а вниз? Чертов американец! Ему что! Ему можно до старости лет разводить кукурузу на даче или кататься на яхте, он знал славу, ему не стыдно и на покой. Но мне-то каково? Нажив столько врагов уже тем одним, что был лучшим другом Мелоса! В Ленинграде и Москве пути перекрыты, а Приморск не то место, где можно в сорок лет начинать сначала...»

... Харвеста он увидел издали. Тот, как и вчера, был окружен собеседниками.

— Хэлло, Эрик! — приветствовал его американец. — Знакомьтесь! Это мои друзья из Массачусетского технологического... Это профессор Гарби из Стэнфорда...

Американцы обменялись с Жербовым улыбками и оставили его наедине с Харвестом.

— Может, прогуляемся? — предложил Харвест.

Они вышли на улицу и двинулись в сторону набережной прогулочным шагом.

— Вы давно в Приморске? — спросил Харвест.

— Чуть больше года, — ответил Жербов и вкратце рассказал о своей лаборатории.

— Так вы в самом начале пути, коллега! — с некоторым разочарованием заметил американец, выслушав его. — Для нас эти вещи — давно пройденный этап!

— Я раньше занимался другим,— поспешил пояснить Жербов. — И поверьте — неплохо!

— Верю, верю! Вы мне симпатичны, Эрик. Я хочу помочь вам выйти на хороший уровень. Люди должны помогать друг другу, независимо от того, в каких странах они живут, не так ли?

Они дошли до Куры. За рекой, у подножия старого собора, каменный витязь простер над городом могучую, не подвластную времени длань. Харвест видел этого всадника на рекламном туристическом проспекте, но забыл его имя, помнил только, что это был царь, основавший Тбилиси.

Перед отъездом в СССР с ним беседовал чиновник из госдепартамента, разбитной тип, назвавшийся Фреди. Он много говорил о коварстве русских и призывал быть начеку.

— Помни, Билл! — наставлял Фреди. — Ты едешь не просто на конференцию, ты едешь в стан врага. Ты должен ощущать себя разведчиком: смотри, слушай, запоминай, вступай в контакт! И самое главное: старайся понять, чем они дышат, эти русские, так ли сильны в своей коммунистической вере, как пытается убедить московская пропаганда. Рекламируй наше дружелюбие и нашу симпатию к простым русским людям. Ты компанейский парень, у тебя это получится.

Харвест только посмеялся над этими инструкциями, но вовсе не спешил записываться в разведчики. Но Эрик сам идет на контакт!
Готовясь к поездке в Тбилиси, Жербов отдавал себе отчет в том, что среди ученых могут оказаться люди, связанные с ЦРУ, и ему не улыбалось нарваться на подобного: попробуй потом докажи, что ты не верблюд!

— Знаете, Билл, — сказал он, — я хотел бы посоветоваться с американскими специалистами. Мне кажется, вы меня поймете... Я сейчас работаю над книгой по алгоритмическим основам робототехники. Хотелось бы знать, насколько реально издать ее в Штатах?

— Все зависит от содержания этой книги, — с улыбкой ответил Харвест.

— Понимаю. Именно поэтому и хочу посоветоваться... — Жербов извлек из кармана сложенный листок бумаги и развернул его. — Вот примерный план книги. Посмотрите — заинтересует ли это американских издателей?

«Что это — провокация? — не сводя с Жербова взгляда, быстро соображал Харвест.— Я возьму листок, на котором неизвестно что написано, и тут же появятся агенты КГБ? Неужели Фреди был прав?..»

— Уберите бумагу! — произнес он, не снимая с лица улыбки. — А то кто-нибудь подумает, что вы передаете мне секретную карту Приморска, и у вас будут неприятности. Расскажите на словах.

— Да-да, конечно, — Жербов смущенно сунул бумагу опять в карман. — Я предполагаю затронуть следующие вещи...

Харвест выслушал его внимательно, не перебивая, потом задал несколько уточняющих вопросов.

— Ну что ж, Эрик, я думаю, книга получится, — обнадежил он под конец. — Я даже примерно представляю, кого в ней можно заинтересовать... Но каким образом вы, находясь в Приморске, надеетесь получить всю необходимую для книги информацию? Насколько я понимаю, даже в Москве нет литературы по многим вопросам, которые вы намерены отразить: они просто не поступают в широкую печать.

—  Я хотел бы надеяться на вашу помощь. Если вы и ваши коллеги согласитесь прислать мне некоторые отчеты, диссертации, материалы конференций...
Харвест с мягкой улыбкой прервал его:

— Повторяю, Эрик, вы мне симпатичны, и я готов помочь вам совершенно бескорыстно. Но почта — не самый быстрый и не самый надежный способ передачи информации. Почему бы вам не поехать, скажем, месяцев на шесть, в Штаты и не поработать у нас в Лос-Анджелесе? Сейчас разрядка, и к нам приезжает довольно много ваших ученых... Мы пришлем персональное приглашение за счет фирмы...

У Жербова даже дух захватило. О таком варианте он и не мечтал. Но «оборонка»! Годы работы по закрытой тематике! Требуется пять лет, чтобы поездка в Штаты стала возможной.

— Спасибо, Билл, но это нереально! Как у нас говорят: рад бы в рай, да грехи не пускают. И вообще...— Он посмотрел на часы.— Пора возвращаться. Мне бы не хотелось, чтобы наша первая беседа показалась кому-нибудь слишком долгой.
Харвест понимающе усмехнулся и похлопал Эрика по плечу:

— О'кей! У нас тоже есть служба безопасности — Эф-Би-Ай. Пренеприятнейшие субъекты!

«Сам-то ты не у них подрабатываешь? — с внезапной неприязнью подумал Жербов. — Или повыше — в ЦРУ?.. Ну, да черт с тобой! Назвался горшком — придется лезть в печь».

Их вторая встреча состоялась в парке на вершине Мтацминды. День был воскресный, солнечный. Теплые черепичные крыши старого Тбилиси уютно лежали внизу, у подножия горы; в аллеях парка и на смотровых площадках толпились люди — отдыхающие горожане и туристы, которых можно было легко отличить по фотоаппаратам и особому, беззаботному выражению лица.

У входа в ресторан, неподалеку от центральной смотровой площадки, стояли кругом, обняв друг друга за плечи, шестеро мужчин. Они пели. Один из них, молодой и высокий, с красивым и каким-то трагическим лицом, вел мелодию, остальные подхватывали на голоса, проникновенно и торжественно, как молитву. Люди оглядывались на них, некоторые останавливались и слушали.

— Красиво поют! — сказал Харвест. — О чем эта песня?

— Понятия не имею,— пожал плечами Жербов.— Это грузины. Совсем другой язык, другая письменность, другая культура... У вас этого нет, вы все — американцы. Во всех штатах один язык, один народ, одни обычаи. По-моему, национальность — это атавизм, это не для цивилизованных людей.

— Насчет атавизма я с вами согласен,— кивнул Харвест,— но насчет Америки у вас наивное представление. Национальных проблем у нас хватает. В каждом городе есть целые районы, где говорят на китайском, японском, итальянском... Да и английский в разных штатах звучит по-разному. На Юге, в Алабаме или в Джорджии, язык совсем не тот, что в штате Мэн. Я уже не говорю о Нью-Йорке — это вообще вавилонское столпотворение. Стопроцентных американцев там можно пересчитать по пальцам. Кстати, Эрик, какая у вас национальность?

— По паспорту я русский, — усмехнулся Жербов. — Но мы, русские, никогда не следили за чистотой расы, в нас намешано столько всякой крови! Монгольской, польской, немецкой, еврейской, французской и еще Бог знает какой. Какие мы, к черту, русские! Одно название... Наш великий русский поэт Пушкин — и тот негр, по вашим понятиям. Его дед был привезен из Эфиопии. Или прадед.

— О да! — хмыкнул Харвест. — У нас бы он считался негром. Я не расист, мой прадед воевал за отмену рабства, и я очень уважаю память Мартина Лютера Кинга, но я против смешения рас. Иначе на Земле не останется ни одного человека с белой кожей.

— Я тоже такого мнения,— поддакнул Жербов и, кивнув в сторону ресторанчика, предложил: — Не зайти ли нам перекусить?..

Через несколько минут, в течение которых(Жербову пришлось мобилизовать немалую часть своих организаторских способностей, подкрепленных солидной ассигнацией, они сидели в укромном уголке, за раскидистой пальмой. Молодцеватый официант быстро принес дымящиеся шашлыки и две бутылки мукузани.

— Пьем на брудершафт! — предложил Эрик.

— О'кей! — согласился Билл.

— По русскому обычаю мы сейчас должны были бы перейти на «ты»,— сказал потом Жербов. — Но в английском нет обращения на «ты».

— Ничего! — улыбнулся Харвест, сосредоточенно разжевывая кусок шашлыка. — Будем считать, что мы говорим по-русски.

— Я хочу спросить... — Жербов снова наполнил бокалы.— Ты предлагал, чтоб я приехал на несколько месяцев в Америку. За счет фирмы. А вот скажи, Билл: если бы я захотел приехать в Америку насовсем, смог бы ты сделать мне протекцию: в вашей фирме или в какой-нибудь другой?

Харвест посмотрел на него изучающе и не без удивления. Такой вариант не предусматривал даже Фреди из госдепа. Прыткий парень этот Эрик!

— Думаю, что смог бы. Сейчас у нас охотно принимают русских эмигрантов. Но имей в виду: у нас ценится не протекция, а профессионализм. Если американец берется за какое-нибудь дело, он делает его лучше всех в мире, или он не американец.

— Я имею это в виду,— кивнул Жербов.— Именно поэтому хочу издать у вас книгу. Мне нужно имя. Паблисити, как у вас говорят.

— С книгой я помогу,— заверил Харвест, отпивая из своего бокала и закидывая ногу на ногу.— Это я обещаю твердо! Но объясни мне... Я первый раз в России и был готов к худшему. Ожидал увидеть полуголодных, запуганных людей, которые ходят строем и говорят лозунгами. Но вы живете не так уж плохо! Люди прилично одеты, смеются, поют, едят мясо, пьют вино. Агенты КГБ не досаждают. Конечно, по сравнению со Штатами или даже Европой у вас бедновато, но зато каждому гарантировано сносное существование. Отчего ж так много ваших соотечественников рвется на Запад?

— Законный вопрос! — улыбнулся Жербов, стараясь держаться как можно непринужденнее. — Вам, американцам, действительно трудно нас понять. Ваша страна сложилась как общество свободных личностей, в которое человек входит добровольно и из которого так же добровольно может выйти. Вы считаете это естественным, неотъемлемым правом человека. Так оно было и у нас — до революции. Я не сторонник монархии, но в царской России можно было без особых проволочек получить заграничный паспорт в местном полицейском участке. Но, когда большевики сделали революцию и противопоставили себя всему миру, появился принцип: кто не с нами, тот против нас. И любой шаг в вашу сторону расценивается как измена, предательство. А люди устали от войны, людям осточертела политика, люди хотят просто жить: свободно, с достоинством, с уважением к себе. Что касается бедности, то тут тоже не все просто. Вот я — кандидат наук, заведующий лабораторией. По нашим понятиям, я очень неплохо зарабатываю, вдвое выше среднего. Но что я могу сделать со своими деньгами? В нашем обществе деньги практически обесценились. За свои деньги я не могу иметь то, что хочу.

— Я понял! — вдруг обрадовался Харвест.— Ты диссидент!

Жербов поморщился и осторожно посмотрел по сторонам. «Вот раскричался! — подумал он.— Тут тебе не Лос-Анджелес!..»

— Да, — усмехнулся он, — в каком-то смысле я диссидент. Но я не настолько глуп и наивен, чтобы надеяться изменить нашу систему. Наше государство слишком тоталитарно, чтобы с ним могли справиться умники вроде Сахарова или Солженицына. Лично мне вообще на политику наплевать. Я хочу жить как белый человек, хочу заниматься наукой, а всерьез заниматься наукой можно только у вас, в Штатах. Наука должна быть вне политики. Это я понял на примере своего шефа...

— Он пострадал за убеждения?

— Да. Только не у нас, а у вас. Он бывший американец, имел глупость состоять в компартии, за что и поплатился..

— В самом деле? — На лице Харвеста отобразилось искреннее изумление. — Когда это было?

— При Маккарти.

— О! Это было мрачное время, «охота на ведьм»!.. Как его имя? Где он работал? Он что, тоже здесь, на конференции?

— Его имя Александр Мелос. Он работал как раз где-то в Лос-Анджелесе; где точно — не знаю, но занимался радарами... Он должен был приехать на конференцию вместе со мной, но заболел, простудился.

Насчет болезни Жербов соврал. Мелос не заболел. Просто он в последний момент отказался: вдруг встретит кого-нибудь знакомого из Штатов, начнутся расспросы, воспоминания. Решил не бередить душу, сентиментальный грек!

— Обидно! — разочарованно произнес Харвест. — Было бы интересно пообщаться. Не так часто от нас утекают мозги. Ну и как у него тут, все о'кей? Не жалеет, что уехал?

— По-моему, жалеет, но виду не подает. Во всяком случае, в Америке он бы достиг гораздо большего — это мое глубокое убеждение. Мне искренне жаль его — мечет бисер пред свиньями! У него масса интересных идей, но реализовать их в Союзе невозможно.

— И что это за идеи, если не секрет?

— Он хочет сделать кристаллический мозг. Но он его не сделает, потому что его лишили сотрудников, лишили финансирования и загнали в Приморск, который славится больше как военная база.

...Примерно через месяц Жербов получил из Соединенных Штатов пакет с материалами для монографии. Еще через месяц, будучи в командировке в Москве, он встретился с американцем, отрекомендовавшимся коллегой Билла Харвеста. Этот связной привез второй пакет и сказал, что фирма будет очень признательна, если в порядке обмена получит какую-то информацию об идеях Мелоса относительно создания кристаллического мозга.

— В этом нет криминала! — обаятельно улыбнулся «коллега». — Идеи просто вернутся к себе на родину...

Жербов посмотрел на часы. Ого! Пора, однако, и домой. А по пути — позвонить из автомата Мелосам: Каролина, наверное, уже там. Каролина — это, конечно, подарок судьбы! С ее непосредственностью ребенка и практичностью зрелой женщины. В Америку можно ехать только с такой.

3

Сергей Зарубин сидел на высоком вращающемся табурете и, прищурившись, смотрел в окуляр пирометра. Володя в белом халате, едва сходившемся на его плотной фигуре, стоял у приборной стойки. Перед Стасом, в желтом пятне настольной лампы, лежал толстый лабораторный журнал. Окна в комнате были затемнены, пахло свежей краской.

Тонкая вольфрамовая нить, раскаленная до цвета зрелого апельсина, чуть заметно выделялась на фоне светящегося прямоугольника кремниевой пластины. Зарубин осторожно подкрутил лимб пирометра, и нить пропала, растворилась в теплом оранжевом сиянии кремния.

— Девятьсот градусов, — сказал он, посмотрев на шкалу прибора.

—  Пять ампер, — произнес Володя. Стас записал.

— Добавим еще, — сказал Зарубин и вновь припал к окуляру.

— Чем там вчера кончилось? — спросил Володя, чуть довернув ручку реостата. — Разгонять нас Кирко не собирается?.. В институте химии, говорят, уже две лаборатории закрыли.

— Мелоса так просто не разгонишь, — не отрываясь от пирометра, ответил Зарубин.— Мелос — это фигура.

— Не такая уж и фигура! — усмехнулся Володя. — На прошлых выборах его прокатили...

— Он недобрал всего два голоса... Девятьсот пятьдесят. Добавь еще ток!

— Пять и восемь. — Володя довернул реостат. — Он что, опять собирается баллотироваться?

Зарубин пожал плечами:

— Мелос не любит распространяться. Но если не станет членкором, мы так и застрянем в этом подвале. Я думаю, он снова будет биться, у него такой характер.

— Говорят, он был хорошим фехтовальщиком? — подал голос Стас.

— О нем много чего говорят, — откликнулся Володя. — Как же — советский американец! Человек-легенда! Небось, в Америке он был заурядным инженером!..

Зарубин покачал головой:

— Думаю, нет. Он строил ускоритель для Ферми. А когда он первый у нас в Союзе начал делать микросхемы, в Штатах к ним еще только подступались. Такие люди и там редкость.

— Что же тогда его в членкоры не избрали?

— Откуда я знаю! Думаешь, избирают всегда по заслугам? Думаешь, все наши академики действительно великие ученые?

Зарубин никогда не был о себе чересчур высокого мнения. Он неплохо, с одной четверкой по биологии, закончил десятилетку в небольшом дальневосточном поселке. И не стал штурмовать столичные вузы. Он поехал в Уральск, к дальним родственникам по матери, и поступил там в университет, рассудив, что для успеха в жизни важно не то, в каком вузе ты учился, а то, какие знания ты приобрел...

Учился он, не ограничиваясь обязательными курсами, самостоятельно осваивал Эйнштейна, Бора и Ландау. И после первой сессии с гордостью привез домой зачетку с отметками «отлично». Потом Сергей увлекся альпинизмом и все свободное время стал тратить на горы. Именно из-за гор, ради того, чтобы жить к ним поближе, он по окончании университета поехал в Алма-Ату и поступил там в аспирантуру, хотя была возможность остаться на кафедре в Уральске.

Три аспирантских года были, пожалуй, лучшими годами Зарубина. Он ездил на интересные конференции, в срок защитил диссертацию. Женился, родились сын и дочь.

Почему он стал именно физиком? Трудно сказать. Скорее всего, из-за исследовательского склада ума. Ему хотелось дойти до основ мироздания. Популярные книжки, которые он во множестве читал в школьные годы, в один голос утверждали, что миром правят прежде всего физические законы.
Однако, едва аспирант превратился в кандидата наук и стал претендовать на свое место под солнцем, как ему сразу пришлось убедиться: миром правят совсем иные законы.

Директор института, гладкий, улыбчивый казах лет сорока, пригласил Зарубина к себе в кабинет и без обиняков сказал, что рассчитывать на какие-то жизненные блага он сможет, если перейдет в его, директора, лабораторию.
Блага Сергею были нужны. Семья ютилась в восьмиметровой комнате общежития, жена не работала по причине малолетия и болезненности детей, а зарплата ему была назначена минимальная, символическая — сто рублей. Но перейти к директору означало уйти от шефа, которого Сергей очень уважал и как ученого и как человека.

Его шеф, Моисей Исаакович Фурман, принадлежал к старому поколению академиков, к людям, у которых на первом месте стояли служение науке и человеческое достоинство. Его книги переводились на многие языки, его ученики уже сами были академиками и профессорами.

В Алма-Ату Моисей Исаакович приехал по приглашению тогдашнего президента республиканской академии, геолога Сатпаева, с которым был хорошо знаком по военной поре. Однако Сатпаев вскоре умер, и президентом стал брат казахского генсека, а директором института — его же зять. Заботу о развитии науки сменила гонка за титулами и чинами. Академия превращалась в кормушку, научные должности — в предмет торговли. Огромное значение стало придаваться пятому пункту анкеты. А у Моисея Исааковича этот пункт подкачал.

Еще в детстве его наставлял отец, ростовский портной:

— Запомни, Мойше, важную вещь: еврей не должен высовываться! Надо хорошо знать свое место и хорошо на нем сидеть. Но, если к тебе придут и строгим голосом попросят встать, ты тоже не должен возмущаться. Мы, евреи, — маленький, бедный народ, мы живы, пока нас терпят.

Но Мойше не хотел слушать отца. Потому что пришла революция, и революция сказала: «Все люди равны! Кто был ничем, тот станет всем!»

Он стал физиком и женился на красивой русской девушке, которая родила ему трех сыновей, а в сорок первом одновременно написал два заявления: в партию и на фронт. В обеих просьбах ему было отказано: вспомнили, что в двадцать четвертом году он ездил на стажировку в Берлин, в институт Макса Планка. Его направили в Восточный Казахстан, и каждая третья пуля, летевшая во врага, отливалась из свинца, полученного по технологии профессора Фурмана.

За эту работу Моисей Исаакович получил две правительственные награды и в сорок пятом вернулся в свою харьковскую лабораторию с чувством исполненного долга. У него давно созрели идеи по созданию ускорителей бета-частиц и электронных спектрометров, он энергично взялся за работу, и, несмотря на общую разруху, дело двигалось успешно. Но как-то неожиданно началась борьба с «безродными космополитами», без всяких объяснений стали увольнять людей еврейской национальности, и пошли упорные слухи, что под Биробиджаном срочно строятся новые бараки. Это было так дико и так походило на нацизм, что рассудок отказывался верить, но однажды Моисея Исааковича вызвали в отдел кадров и без лишних слов выдали трудовую книжку с записью: «Уволен по сокращению штатов».

Он слег с обширным инфарктом и встал на ноги лишь через полгода. По чьему-то недосмотру ему удалось устроиться рядовым преподавателем в третьеразрядный вуз, но его, конечно, уволили и оттуда, а возможно, и биробиджанские бараки ему пришлось бы обживать, но вскоре умер автор того «великого проекта» и жизнь начала постепенно меняться к лучшему. Впрочем, в Харькове она менялась медленнее, чем хотелось бы, и поэтому Моисей Исаакович с радостью принял предложение академика Сатпаева.

Моисей Исаакович давно уже не был мальчиком Мойше, но ему по-прежнему претила мысль, что «евреи — маленький, бедный народ, который жив, лишь пока его терпят». Он не делил людей по национальному признаку, он делил их по таланту и порядочности. Сатпаев умер, а у государственного руля опять произошли какие-то странные перестановки, опять потянуло сибирским морозом. Груз лет все сильнее давил на плечи Моисея Исааковича, и не было уверенности, что второй инфаркт не станет последним. Сделать же еще хотелось очень много.

Сергей Зарубин пришел к Фурману и рассказал об ультиматуме директора.

— Что мне делать? — спросил он.— Если бы я был один, я мог бы заниматься наукой и за сто рублей, но у меня двое детей, я должен обеспечить им человеческое существование. А мне не то что квартиру, мне даже большую комнату в общежитии не дают. Недавно освободилась одна, так ее казаху дали, сыну парторга!

Я думаю, ему дали эту комнату не потому, что он казах, а потому, что он сын парторга! — с едва заметной, грустной улыбкой заметил академик. — Хотя на это можно посмотреть и с противоположной стороны. Вы взрослый человек и, наверное, понимаете, что происходит вокруг нас. Увы, я не в состоянии прибавить вам зарплату и, к сожалению, ничем не могу помочь с жильем. Но я могу дать вам совет, который мне в свою очередь дал когда-то мой учитель Абрам Федорович Иоффе: «Никогда не дружите с дерьмом! Даже если вы выгадаете от этой дружбы, от вас будет скверно пахнуть!».Это был прекрасный ученый и талантливый педагог, работать с ним было чрезвычайно интересно. Но советскую физику надо было развивать не только в Ленинграде и Москве. Иоффе рассылал своих учеников по всей стране. Я, например, поехал в Томск и на голом месте создал там рентгеновскую лабораторию. Там я научился самостоятельности, написал первую книгу... Сейчас другие времена, и я не имею полномочий посылать вас создавать лаборатории, но пораскиньте сами, Сережа!.. На Дальнем Востоке только что образован новый научный центр. Вы — коренной дальневосточник... По-моему, вы просто обязаны поехать туда, а не просить милостыни у здешних феодалов! Института с физическим уклоном там, кажется, еще нет, но я уверен: вы сумеете найти свое место. Вы человек способный!

Вот как Зарубин вернулся в родные края — кандидатом наук, с семьей и с весьма неопределенными видами на будущее.
Первым делом он толкнулся в университет, на преподавательскую работу: по слухам, там, на физическом факультете, должна была открыться новая кафедра.
Ректор университета, Геннадий Петрович Фомин, оказался довольно молодым человеком, всего на несколько лет старше Зарубина. Судя по всему, он занял этот пост совсем недавно, а следовательно — был честолюбив, но осторожен.
В разговоре выяснилось, что они земляки — выросли в одном городе и даже учились в одной школе. Правда, Фомин закончил школу раньше Зарубина, и школьными товарищами они могли считаться с большой натяжкой
.
— Я не могу ничего обещать,— сказал он, и в голосе его проскользнуло не то сожаление, не то раздражение. — Я еще не наладил контакты с руководителем новой кафедры, Мелосом. Вы слышали что-нибудь о нем? Это человек невероятной судьбы. Ну... В общем, советский американец!.. Кафедры, собственно, еще нет, есть только разрешение Москвы, но кадры он уже подбирает... Завтра утром как раз будет у меня. Если хотите, подходите и вы, часам к десяти. Я вас познакомлю, а дальше — как понравитесь. Человек он прелюбопытный!

Назавтра, без четверти десять, Зарубин подошел к двери приемной ректора. Он не знал, пришел ли уже Мелос, но заходить и выяснять у секретарши не стал.
Сергей стоял у дверей, оглядывая всех в коридоре.

Человек невысокого роста, в темно-сером плаще, с курчавой, тронутой сединой головой и небольшими жесткими усиками на сером лице возник перед Сергеем как-то неожиданно. Его коричневые, чуть навыкате глаза цепко пробежались по спортивной фигуре Сергея, на миг остановились на альпинистском значке.

— Вы Зарубин? — спросил человек.

— Да, — ответил Сергей, внутренне подобравшись.

— Мелос Александр Феоктистович, — он протянул маленькую крепкую руку. — Мне вчера звонил Фомин, говорил о вас... Что ж, зайдем, побеседуем.

Мелос уверенно толкнул дверь и вошел. Зарубин последовал за ним.

Фомин сидел за просторным столом и что-то писал. При виде Мелоса он сразу поднялся и шагнул ему навстречу со смешанным выражением радушия и робости на лице: словно в его кабинете появился по меньшей мере сам министр высшего образования.

....Мелос бегло поинтересовался биографией Зарубина, темой диссертации, составом семьи. Потом так же скупо рассказал о своих планах. По-русски он говорил очень правильно, с едва заметным акцентом, и его можно было принять скорее за выходца из какой-нибудь кавказской республики, чем за американца.

— Работы, в основном, будут вестись в научном центре, — говорил Мелос. — Я там руковожу отделом. Отдел формально относится к Институту кибернетики, но деньги, ставки и все прочее мы получаем отдельной строкой. У меня уже есть лаборатория алгоритмизации, и я намерен открыть еще физическую лабораторию, где люди будут непосредственно заниматься проблемой выращивания кристаллического мозга...

— Разве не на кафедре? — Лицо ректора разочарованно вытянулось.
Мелос дипломатично улыбнулся:

— На кафедре тоже. Но в системе Минвуза, сами понимаете, такое дело не вытянуть. У кафедры другая задача — готовить кадры. Искусственный интеллект — проблема на много лет вперед, так что нужно ковать местные кадры. В этом смысле у вас плюс, — кивнул он Зарубину. — Вы местный!

Сергей пожал плечами. После десятилетней разлуки с родными местами он еще не успел привыкнуть к тому, что он местный, да и большого плюса в этом не видел. Как не видел и вообще, чем бы он мог быть полезен в таком фантастическом деле, как создание искусственного мозга. «Алгоритмизация», «интегральные схемы»... Эти слова звучали для него почти как арабские заклинания.

— Что будет представлять собой ваша физическая лаборатория? — спросил он.— Какие у нее задачи? И на каком уровне физика будет связана с проблемой искусственного интеллекта?

Эти вопросы, как показалось Зарубину, привели Мелоса в замешательство: он забегал глазами, а пальцы начали исполнять на коленях какой-то сложный нервный танец. На самом же деле Мелос размышлял, стоит ли раскрываться перед человеком, которого, может быть, больше и не увидит.

— Этого я не могу вам сказать, — промолвил он наконец.— У меня есть кое-какие идеи, но что касается конкретных направлений исследований, если вы будете у меня работать, мы вместе над этим подумаем.

— Как я понимаю, исследования, в основном, будут экспериментальные, — не отступался Сергей, — но я ведь теоретик, а не экспериментатор.

— А я вас не уговариваю! — Взгляд Мелоса стал строгим и отчужденным. — У меня многие хотят работать. С вами я беседую только потому, что вас рекомендовал Геннадий Петрович! — Он кивнул в сторону ректора.— Если вы будете работать у меня, вы будете делать то, что потребуется. А что касается «не экспериментатор», то я вообще не физик! Я инженер, инженер-энергетик. А заниматься мне приходилось всем: начиная от производства каучука и кончая ускорителями. Жизнь — лучший учитель!

— А как с жильем? — поинтересовался Зарубин.

— Пока — комната в общежитии, потом будет квартира, — охотно ответил Мелос. — Когда точно, сказать не могу, но думаю, что в течение года. Для ведущих специалистов мне обещано отдельной строкой, из фонда президиума.

«Занимательная личность! — подумал Сергей, пожимая Мелосу протянутую руку.— Это уж точно!.. Но каково с ним будет работать?..»



Войдя в кабинет шефа, Зарубин увидел, что там уже сидит Жербов — в неизменном костюме-тройке и с неизменной улыбкой на благодушном лице.

— Садитесь, Сергей Андреич! — кивнул Мелос — Нужно обсудить итоги вчерашнего визита.

Таково было его правило: любое мало-мальски серьезное событие разбиралось по косточкам, анализировалось, и делались выводы для дальнейшей стратегии и тактики. Иногда Сергею казалось, что шеф просто любит поболтать, поблистать остроумием.

— По-моему, все было о'кей, — начал Мелос, когда Зарубин уселся. — Кирко увидел, что работа идет полным ходом и на высоком уровне. Правда, Сергей Андреич не смог толком объяснить, откуда взялись дополнительные рефлексы... — Мелос посмотрел на Зарубина с мягкой укоризной. — Но мы ему прощаем: у него нет опыта приема высокого начальства.

Зарубин не отозвался. Пусть говорит! Опыта приема высокого начальства у него действительно не было, но и вины за собой он не чувствовал. При всем желании он не смог бы заставить упрямого Кирко изменить свое мнение.

— Молодой, научится! — покровительственно произнес Жербов.— Помните, Александр Феоктистович, как мы демонстрировали министру автомат для сверления микроотверстий в ферритовых пластинах?

— Помню, помню! — оживился Мелос. — Сразу после этого машина пошла в серию.

Жербов чуть повернулся к Зарубину и с доверительной улыбкой пояснил:
— Я был тогда у товарища Мелоса заместителем главного инженера и отвечал за эту машину. Дырки она должна была делать со страшной скоростью: десять тысяч в секунду или около того. Но она, зараза, делала только одно отверстие и останавливалась,— не торопясь, с удовольствием рассказывал Жербов. — И как мы с ней ни бились, не могли найти причину: все вроде было в порядке. А министр должен быть завтра... Я посадил двух умельцев, и за ночь, на старом полуавтомате, они насверлили десяток пластин. А потом я засунул их в автомат. Министр подошел, нажал кнопку — вылетела пластина, десять тысяч дырок. Замминистра нажал кнопку — еще десять тысяч дырок. Товарищ Мелос нажал кнопку, — Жербов свойски улыбнулся Мелосу, — опять куча дырок. Хватило и трех пластин!

— Ладно,— сказал Мелос и нервно постучал пальцами по столу. — Лирическое отступление закончено. Вернемся к нашим баранам. Как вам понравился поединок Кирко — Пологрудов? Отхлестал нашего академика, как мальчишку!

— Да,— согласился Жербов, — хватка у мужика бульдожья. На Пологрудова было жалко смотреть.

— Я бы на его месте обиделся, — сказал Зарубин.— Если ты недоволен директором института, то вызови его и скажи. А зачем вот так походя, перед сотрудниками?

— Вы ничего не понимаете! — Мелос посмотрел на него насмешливо. — Пологрудову нельзя обижаться. У Пологрудова сейчас одна забота: спокойно, без скандала, уехать в Москву. Для этого он, как минимум, должен предложить себе замену. И между нами, девочками, он очень надеется уговорить меня, потому и примчался вчера с президентом. Но я не сильно уговариваюсь. Зачем мне все эти АСУ, вычислительные сети и прогнозирование лова сайры?

— Вам это не нужно,— поддакнул Жербов. — Вам нужно стать членкором.

— Спокойно, Эрик! — неожиданно резко осадил его Мелос— Начнем по порядку. Итак, что мы будем просить у Кирко?..

Поражение на предыдущих выборах Мелос перенес болезненно. Получить звание члена-корреспондента было для него делом чести, средством поставить себя в академическом мире на место, какое он занимал недавно в отраслевой науке.
Двадцать с лишним лет назад Эл Мелос привез в Советский Союз не только жену, двух детей и убежденность в правоте идей социализма. Он привез свою голову.
Конечно, ему была присуща типично американская склонность к некоторому преувеличению своих достоинств, но факт остается фактом: выросший в бедной семье иммигрантов-греков, он сумел закончить знаменитый Силвер-Юнион-колледж, кузницу инженерной элиты Америки. Обучение было бесплатным, поэтому количество претендентов исчислялось астрономическими цифрами, как на голливудских конкурсах. Колледж финансировался корпорацией Морганов, и пятнадцать счастливцев, выпускаемых ежегодно, должны были своим трудом и талантом стократно отрабатывать каждый цент, затраченный на их обучение. Его воспитанники высоко ценились в промышленности и науке, быстро становились ведущими специалистами. Их головы были своего рода национальным достоянием.
Мелос окончил этот колледж с отличием.

В СССР он оказался перед проблемой: где работать, чтобы принести максимум пользы? Ему хотелось сделать нечто абсолютно новое, чего бы не было еще не только в Советском Союзе, но и в мире. Еще в Соединенных Штатах у него возникла идея миниатюризации электронных приборов. Он знал точно, что там подойдут к решению этой задачи только через несколько лет. И предложил свои услуги соответствующему министерству.

Ему дали лабораторию, и через два года он демонстрировал государственной комиссии первые в мире микросхемы. Они позволяли размещать целый электронный блок — например, усилитель — в корпусе одного транзистора. Дальнейшее же совершенствование технологии сулило невероятно дешевую и надежную аппаратуру, размеры которой будут в тысячи раз меньше существовавших.
Мелосу без защиты диссертации присвоили степень доктора, он стал руководителем огромного конструкторского бюро, одним из самых уважаемых людей в оборонной отрасли. И он не мог пожаловаться на невнимание к своим заслугам: его награждали орденами, отмечали в приказах, ему объявляли благодарности и присуждали премии, его имя фигурировало в списке лучших изобретателей страны.

Иное дело было сейчас. В академических кругах его знали плохо, слышали о нем краем уха, из третьих уст, говорили с долей иронии и снисходительности: «Это, кажется, тот самый Мелос, который из Америки?.. Да, у него интересная биография, и он вроде бы что-то изобрел... Но разве он ученый? Он даже не член-корреспондент!»
Мелоса это задевало: он не привык быть человеком второго сорта.

— Итак, что будем просить у президента? — Мелос посмотрел на Жербова. — Вам, Эрик, что-нибудь нужно?

— Мне? — Жербов благодушно улыбнулся. — Разве что виллу в Майами. Так ведь это не тот президент!

— У того вы бы тоже не много выпросили. Ладно, — сказал Мелос. — Кроме шуток. Разве вам люди не нужны? Вы никого не планируете принять?

— Кого хотел, уже принял.

Лаборатория Жербова почти целиком состояла из молодых ленинградских ученых. Местных он брал неохотно, считал, что уровень математической подготовки у них не тот. На первых порах, когда отдел только начинался и все присматривались друг к другу, он по-приятельски поучал Зарубина:

—У меня, старик, система простая. Я не требую, чтобы сотрудник отсиживал в лаборатории «от» и «до». Он может ходить в кино, читать детективы, кататься на яхте... Это его дело. Но раз в неделю я даю ему задание — письменно, под копирку, — и раз в неделю он должен письменно отчитаться. Сходил в кино — посиди вечерок, покатался на яхте — посиди пару ночек. Три-четыре невыполненных задания, и у человека возникает альтернатива: или «по собственному» или «несоответствие должности»...

Мелос перевел взгляд на Зарубина:

— А как у вас, Сергей Андреич? Вам всегда нужны люди, не так ли?

— Люди?..— Зарубин заколебался, не зная, как ответить, чтобы не попасть впросак — Мелоса никогда не угадать! — Вчера вы упомянули о лаборатории схемотехники... Может, и в самом деле пора создавать такую лабораторию? А то лет через пять научимся выращивать активные элементы, и окажется, мы не знаем, что с ними делать.

По лицу Мелоса пробежала тень неудовольствия. Жербов заметил это и мгновенно отреагировал:

—Как раз за схемотехнику, Сережа, можешь не волноваться. Слава Богу, у нас еще есть системщик Мелос!

— Да-да, за схемотехнику не волнуйтесь! — произнес Мелос шутливым тоном. — Кое-что я уже придумал, а остальное, как говорят в Америке, сделаю сегодня вечером!

Кое-что он действительно сделал. Однако работа еще предстояла огромная и беспримерно трудная. Вялое сопротивление директора он преодолел бы и без помощи Кирко, но лаборатория — это не просто люди, это специалисты-схемотехники, и не просто схемотехники, а профессионалы высокого класса, каких он оставил в Ленинграде. Четверо обещали приехать в Приморск, и ни один не приехал. Почему? Ответить на этот вопрос Мелос не мог.

— Ну ладно, давайте попросим валюту, — предложил тогда Зарубин. — Нам нужна еще одна установка. С кристаллизацией мы худо-бедно движемся, а вот селекционное легирование пока стоит на нуле.

— То есть как это «на нуле»? — возмутился Мелос. — Я же вам еще год назад сказал: ищите у адсорбированных атомов оптические резонансы! Они должны быть, клянусь Зевсом! И это единственно правильный путь! Мы должны сыпать атомы и сразу указывать им, где они должны прилипать, а где отскакивать. Сразу! В процессе роста, а не с помощью всяких там диффузий-иллюзий! Нам нужны миллиарды элементов, и если мы будем тратить на каждый даже по секунде...

— Я с вами полностью согласен,— перебил его Зарубин, видя, что шеф оседлал любимого конька, с которого может долго не слезть. — Но чтобы заниматься этим всерьез, нужна соответствующая аппаратура...

— Сколько валюты вам нужно? — спросил Мелос.

— Надо прикинуть. Я схожу за проспектами?

— Сходите, — кивнул Мелос.

Зарубин вышел. Жербов взглянул на часы и тоже поднялся:

— С вашего позволения... Иногда надо и поработать!..

— Да-да, конечно...— Мелос выбил пальцами дробь на крышке стола.— У меня, правда, есть к вам личный разговор...

— Личный — это другое дело! — Жербов подвинул стул ближе к столу и вновь уселся. — А то я, грешным делом, подумал, что неубитого медведя вы сумеете разделить и без меня.

— Мне нужна ваша помощь. Речь идет о Мише... По-видимому, ему придется покинуть Ленинград и продолжить учебу здесь.

— Что, у него опять противоречия между свободой и необходимостью?

— Именно! Вбил себе в голову, что должен уехать в Америку. Как будто его там кто-то ждет!..— Мелос чувствовал себя крайне неловко под участливым взглядом Жербова. — Я хочу перетащить его в Приморск, подальше от ОВИРа. Пусть хоть диплом получит!.. И вообще, я рассчитываю на ваше благотворное влияние: парня нужно приучить к работе. Там, в Ленинграде, он занимается чем угодно, только не математикой.

— Можете полностью на меня положиться,— с готовностью заверил Жербов. — Диплом у парня будет. Я же знаю Мишу — парень очень незаурядный.

Мелос признательно улыбнулся:

— Спасибо!.. У него просто нет систематических знаний. Самое главное — надо по-настоящему увлечь его работой. Что же касается выборов, — сказал он, меняя тему, — то разговор с Кирко о валюте будет одновременно и тестом. Если он даст «добро» на валюту, он поддержит меня и на выборах. Логично?

Вернулся Зарубин — с толстой пачкой разноцветных проспектов.

— Вы хотите, чтобы я все это просмотрел? — недовольно поморщился Мелос. — Через полчаса я уезжаю.

Зарубин мысленно возмутился: зачем тогда было тратить столько времени на лирические отступления? Но сдержался и, выбрав из пачки один проспект, протянул его Мелосу:

— Я имею в виду эту установку. Здесь есть все необходимое для изучения адсорбции и легирования.

— Сколько стоит?

— Миллион франков.

— Это...— Мелос пошевелил в воздухе пальцами.

— Сто пятьдесят тысяч долларов, — быстро и с удовольствием подсказал Жербов.

— Таких денег у Кирко, конечно, нет,— с непонятной радостью констатировал Мелос— Тем лучше! Из своего кармана он все равно бы не дал, а подержать пиджак не откажется.

— Какой пиджак? — Зарубин недоуменно посмотрел на него.
Мелос и Жербов весело переглянулись: они прекрасно понимали друг друга!

— Двое встречают общего обидчика, и надо драться,— сказал Мелос — Один говорит: «Я начну, а ты мне помогай». А второй отвечает: «Да-да! Я буду держать твой пиджак».— Он вдруг сделался серьезным: — Вы свободны, Эрик! — кивнул он Жербову,— А вас, Сергей Андреич, попрошу задержаться!.. Во-первых, нам нужно договориться, когда мы сможем заняться яхтой, а во-вторых...— Мелос дождался, пока шаги Жербова затихнут в коридоре, и продолжил неприятным, скрипучим голосом: — А во-вторых, я хочу поговорить о вашей жене...


4


В Пулковском аэропорту Мелоса встретили Бен Стоун и Миша. Долговязый Бен издали махал шляпой и сиял жизнерадостной улыбкой. Миша смотрел на отца смущенно, но с вызовом.

— Привет, мальчики! — сказал Мелос, обнимая за плечи сначала друга, потом сына,— Целоваться не будем, мы не члены правительства. Как тут у вас дела?

— Великолепно! — ответил Бен.— Как у того фермера, который радуется, что не надо заготавливать сено, потому что скот подох. А ты как долетел?

— Так себе. Голова грешит! Никак не приучусь спать в самолете. Ты на машине?

— Йес, сэр! — Стоун сделал дурацкое лицо и щелкнул каблуками.— Кадиллак к вашим услугам, сэр!

Они вышли на площадь перед зданием аэровокзала и сели в старенькую «Волгу». Бен лихо рванул с места, задребезжали стекла, взвизгнула коробка передач, застучали вразнобой клапаны. Длинные, костлявые руки Стоуна небрежно лежали на рулевом колесе, взгляд, как всегда, был невозмутим.

«Как жаль, что он не смог поехать со мной в Приморск! — подумал Мелос, искоса глядя в лицо друга. Мне очень его не хватает. Какое счастье, что он вообще у меня есть! Без него я не сделал бы в Союзе и половины того, что успел сделать. Его ведь никто не гнал из Штатов, он даже не был членом компартии!»

Первое время по прибытии в Советский Союз Мелосы жили в гостинице. Они почти никуда не выходили и занимались русским языком с преподавателем. Иногда за Элом приезжала машина и увозила на очередное совещание, где он излагал свои технические идеи.

Как-то раз один из опекавших их молодых и вежливых людей, сероглазый шатен но имени Николай Николаевич, сказал:

— Сейчас вы встретитесь с вашим другом. Он ждет вас в холле первого этажа.
Эл посмотрел на жену. Кэт побледнела и прикусила губу. Какие могут быть друзья! Это Эф-Би-Ай! Русские так доверчивы!

— Я тоже пойду! — сказала она решительно.

— Простите, Кэтрин,— с мягкой улыбкой остановил ее Николай Николаевич.— Будет лучше, если вы останетесь в номере, с детьми.

Его улыбка успокоила Кэт. Русские, конечно, тоже непросты, они не дадут Эла в обиду.

Пока шли по коридору, пока спускались в лифте, Мелос прокручивал в мозгу имена и лица друзей и просто знакомых, которые могли бы оказаться сейчас в Москве. Скорее всего, это кто-нибудь из товарищей по партии: идиот Маккарти всех поставил вне закона!..

Они не спустились прямо в холл, как того ожидал Мелос, а выйдя из лифта, очутились на площадке бельэтажа, огражденной от холла мраморной балюстрадой. Здесь был кафетерий.
Мелос шагнул было к лестнице, однако Николай Николаевич живо взял его под руку и, лавируя между столиками кафетерия, подвел к балюстраде.

— Посмотрите, пожалуйста, — попросил он, — нет ли внизу вашего знакомого? — И добавил, как бы извиняясь: — Мы должны убедиться, что это именно тот человек, за кого он себя выдает.

Настороженность русского передалась Мелосу. Стараясь остаться незамеченным, он внимательно оглядел раскинувшийся под ним зал.

Людей внизу было немного. Трое мужчин и одна женщина стояли у стойки администратора, оформляли документы; еще один мужчина любезничал с продавщицей газет, несколько других сидели в креслах, разбросанных по залу; в дальнем углу, у окна, ворковала молодая пара.
Мелосу подумалось, что взгляд сверху слишком непривычен и не лучшим образом годится для опознания. Все люди казались ему одинаково незнакомыми.
Но в этот момент один из сидевших в креслах мужчин вскочил и принялся ходить взад-вперед, беспокойно посматривая то на свои ручные часы, то на входную дверь. Сердце Мелоса радостно застучало. Он сразу узнал эту разболтанную, нервную походку, эти нелепые взмахи костлявых рук, криво посаженную голову на узких плечах...

— Бен! — тихо вскрикнул он и обернулся к Николаю Николаевичу. — Это Бенджамин Стоун, мой давний друг. Могу я спуститься к нему?

— Конечно! — кивнул Николай Николаевич.

Мелос обрадовался бы любому из своих друзей, но Бен Стоун был его другом с большой буквы.

Они сошлись в те далекие времена, когда оба — молодые, полные энергии и оптимизма — работали в одной из фирм Белл-компани и вечерами ездили на платные курсы, чтобы получить дипломы магистров наук. С той поры они стали неразлучны — долговязый, нескладный Бен и маленький, подвижный Эл. Они великолепно дополняли друг друга: Мелос был неистощимым на идеи, а Стоун — прекрасным исполнителем. Вместе они составляли своеобразный тандем, которому были под силу любые виражи и взлеты.

Из Нью-Йорка друзья перебрались в Калифорнию.Оба были профсоюзными активистами. Правда, в компартию Бен так и не вступил. Он одобрительно относился к марксизму, но не верил в возможность революции в Штатах.
«Я вообще не верю в революции, — говорил он. — Мир развивается эволюционно, и всякие попытки ускорить это развитие насильственным путем ни к чему хорошему не приведут: вспомни хотя бы Робеспьера с Маратом!.. Вы, коммунисты, отрицаете собственность и обожествляете труд. Но разве могут люди уважать друг друга, если не будут уважать того, что человек приобретает в результате своего труда? А без взаимного уважения разве возможна нравственность? А без нравственности как вы можете построить то, что называете коммунизмом?..»

Эл был не особенно силен в теории. Но он был против фашизма и расовой дискриминации, видел, что именно коммунисты борются с этим злом, и хотел участвовать в этой борьбе.

Перед отъездом, а точнее перед бегством, из Штатов Эл не успел даже попрощаться с другом — все произошло так стремительно! И вот встреча в Москве — неужели это не сон?

Бен обернулся, увидел Эла и заспешил ему навстречу, словно боясь, что тот вновь исчезнет, как исчез той душной калифорнийской ночью.

— Эл!

— Бен! Дружище!

Они обнялись, и вдруг у обоих полились слезы. Это было неожиданно и совсем не стыдно. Мир так огромен! В нем так легко потерять друг друга. И так трудно найти.

— Как ты здесь очутился? — спросил Эл. — Что ты здесь делаешь?

— Что может здесь делать Длинный Бен? Только искать своего друга, Маленького Эла! Как ты мог удрать без меня? Мы же с тобой как белок с желтком...

— Как два колеса у велосипеда! — добавил растроганный Эл.

— Когда вы с Кэт исчезли, — продолжал Бен,— меня начали таскать в Комиссию, потом выставили из лаборатории. Ты знаешь, наш босс неплохой парень, но на него нажали люди из Эф-Би-Ай, он сам мне признался. А потом я уже никуда не мог устроиться, и я подумал: «А на кой мне нужна страна, которой я не нужен?» Паспорт в Европу мне, слава Богу, выдали без проволочек, и вот я здесь. Как Кэт? Дети? Все здоровы?

— Сейчас ты их увидишь. Как долго ты пробудешь в Москве?

— Что за вопросы ты задаешь! — Стоун в шутливом возмущении взмахнул длинными руками. — Ровно столько, сколько пробудешь здесь ты. Если тебе вдруг придет в голову удрать на Луну — я найду тебя и там!

Мелос зажмурился от переполнившего его чувства благодарности и нежности и легонько ткнул друга кулаком в живот.

— Ах, Бен, чертяка! Как я рад, что ты здесь! Вдвоем мы с тобой таких дел наворотим!..

— Еще каких! — подхватил Стоун.— Утрем нос дядюшке Сэму! Он еще пожалеет, что отказался от наших услуг.

Автомобиль выехал в город, и на первом же светофоре мотор едва не заглох.

— Слушай, Бен, — заговорил Мелос участливо. — Почему ты не продашь свой «кадиллак» и не купишь на эти деньги велосипед? Если хорошо поторговаться, хватит и на фару.

— Знаешь, Эл, я не делаю этого из принципа, — не меняя лица, отозвался Стоун. — Я раскопал бумагу, в которой сказано, что мне как иностранному специалисту обязаны ремонтировать автомобиль за счет предприятия.

— Давно откопал?

— Скоро два года.
— Я вижу, ремонт идет полным ходом! Они не посоветовали тебе повесить эту бумагу на гвоздь?.. Как, вообще, обстановка в КБ? Есть новые идеи?

— Откуда? Доедают остатки твоих...

Мелос знал, что это не так. Бен льстил ему. В КБ осталось немало толковых людей, умеющих мыслить, он сам их подбирал. Другое дело, что обстановка там уже не способствовала рождению новых идей. Впрочем, это касалось не только КБ. Невозможно не видеть, как за последние годы изменилась вся ситуация в стране. Конечно, у Хрущева были свои недостатки, ему не хватало культуры, интеллигентности, но он хоть болел за прогресс, поддерживал передовое. Теперь же никому ничего не нужно. Главное, чтоб все было пристойно, спокойно, неизменно. В моду вошло образцово-показательное болото!

— Ты-то как, Бен?

Давно они не говорили при встречах о работе: Мелос принципиально не интересовался делами своей бывшей «фирмы», а Стоун тактично не расспрашивал его об успехах на новом месте: вдруг их нет?

— У меня уже девять человек, — сказал он, не отрывая взгляда от впереди идущей машины (девять человек после того, что он был главным инженером и вторым лицом в КБ после Мелоса!).— Недавно получил электронно-лучевую установку...

— Для литографии?

Стоун кивнул:
— Мне удалось убедить новое начальство. Я знаю, ты опять скажешь: электронная литография неперспективна.

— Конечно! Это все равно как от печатных машин возвращаться к перу, только не к гусиному, а к золотому. Дорого и красиво, а проку столько же. Будущее — за селективной адсорбцией! У меня в Приморске ребята активно взялись за поиск оптических резонансов.

— Зато если работать аккуратно и постоянно контролировать процесс, — продолжал Бен, — то можно процентов на десять увеличить выход годных схем. Не говоря уже о плотности. Вполне можно сделать десять тысяч на «чипе», а в перспективе — до миллиона.

— Парни из Ай-Би-Эм сделают это раньше! — отозвался Мелос. — По части совершенствования технологии они доки. А мне нужен не миллион, а, как минимум, миллиард! И я сделаю этот миллиард, вот увидишь! Министр обязательно пожалеет, что выпинал меня!

— Жаль, что так все получилось! — вздохнул Стоун.

— Ерунда, Бен! — Мелос ласково похлопал по костлявому колену друга. — Все к лучшему в этом мире. Вспомни, как нас с тобой выперли из Белл-компани за попытку организовать профсоюз инженеров.

— Тогда мы были молоды, Эл! Молоды и беспечны. Мы думали, что у нас хватит сил сразиться со всем миром.

— Кто не борется, тот не побеждает,— с мягкой улыбкой возразил Мелос и, обернувшись, посмотрел на сына: — Знаешь, в чем твоя беда?

— В чем? — настороженно откликнулся тот.

— У тебя не было в жизни настоящих проблем, вот ты и выдумываешь несуществующие.

Миша пожал плечами:

— Может быть. Но разве я в этом виноват?..

Миша был очень мал, когда Мелосы покинули Соединенные Штаты.
В том возрасте еще не ощущаешь значимости таких понятий, как «родина», «национальность», «родной язык». И язык, на котором говоришь и говорят окружающие, представляется языком естественным и единственным, просто человеческим языком, в отличие от языка зверей и птиц.
Маленький Майк заговорил довольно поздно. Кэтрин даже возила его к детскому психиатру. Но врач заверил что бояться не следует. Он даже пообещал, что вскоре мальчик заговорит всем на удивление.
Но все-таки до трех с лишним лет Майк практически не говорил, за исключением «да» и «нет».
Поэтому, когда в один прекрасный день у него вдруг сама собой вырвалась фраза: «Мама, я хочу пить!», Кэтрин схватила его в охапку и, целуя, закружила по комнате:

— О мой мальчик! Ты заговорил! Как это чудесно! Как это чудесно! — восклицала она.

А он и в самом деле хотел пить. Он дрыгал ногами и сердито повторял:

— Дай же мне пить! Когда ты мне дашь пить?

Так Майк наконец заговорил — на радость себе и родителям, — и заговорил на редкость хорошо, как и предсказывал психиатр.
Однако он не успел в полной мере освоить неожиданно обретенную способность, как в жизни всей семьи произошли странные перемены. Однажды ночью мама вдруг разбудила его и Каролину, папа погрузил в автомобиль чемоданы, и они поехали.
Они мчались всю ночь и весь следующий день, и еще всю ночь, и останавливались лишь два раза, чтобы поесть в придорожном «макдональдсе» и купить бутербродов и молока. Майк думал, что они едут в гости к бабушке, как ему было обещано незадолго до того, но его привезли в какой-то чужой дом, который назывался «отель». Выходить на улицу запретили. Папа тоже никуда не ходил, он занимался Майком и Каролиной. А мама, наоборот, куда-то уходила несколько раз, и они с папой потом подолгу говорили о чем-то вполголоса.
Такая жизнь Майку быстро наскучила, и он начал проситься домой. Но мама сказала, что надо немного потерпеть, что скоро они обязательно поедут домой. А потом они опять вдруг снялись среди ночи и утром оказались в другом незнакомом месте, и Майку опять не разрешали выходить из отеля. Здесь они прожили всего один день, а ночью опять погрузились в автомобиль.

Так продолжалось недели две, и Майку это путешествие недоело до чрезвычайности, но он видел, что родители чем-то озабочены, и уже не приставал к ним. А потом они сели на большой белый пароход, и это было замечательно! Во-первых, его не держали взаперти, как в отелях, и он мог носиться по всем палубам и коридорам. Во-вторых, на пароходе были дети, с которыми он мог играть и разговаривать.

Но счастье было недолгим. С парохода Мелосы пересели на поезд и вскоре прибыли и Москву. Слово «Москва» для Майка ровным счетом ничего не значило. Но его мать, едва выйдя из вагона, вдруг обняла мужа, державшего на руках Каролину, и сказала:

— Ну, вот мы и приехали, Эл! Я так боялась!.
.
И папа ответил взволнованно:

— Все будет хорошо, Кэт, все будет хорошо!..
 
Майк посмотрел на родителей подозрительно и потянул мать за рукав:

— А я хочу домой! Когда мы поедем домой?

Она улыбнулась и ответила: — Майк, милый! Теперь мы будем жить здесь, в этом городе, в Москве!

— Может быть, и не в этом, — осторожно заметил Эл. — Вряд ли нас поселят прямо в Москве.

Кэтрин посмотрела на мужа с той же счастливой улыбкой:

— Но это ведь все равно, правда? Главное, что мы теперь в безопасности.

— А я хочу домой! — упрямо повторил Майк. Кэтрин сделала строгое лицо и сказала:

— Перестань капризничать! Ты ведь уже большой мальчик. Каролина совсем маленькая, а не капризничает.

— Наш дом сгорел, малыш! — поспешил ей на помощь Эл. — Мы не можем туда вернуться. Мы поживем немного в отеле, а потом у нас будет новый дом.

Тут уж Майк совсем заревел. Он знал прекрасно, что отель — это комната, из которой нельзя выходить. Он не хотел там жить. И еще ему было жалко сгоревшего дома, где остались его игрушки. Особенно он жалел трехколесный велосипед, подаренный ему в день рождения, с блестящим и громким звонком, с толстыми шинами.

Однако жизнь в Москве оказалась не такой уж плохой. На следующий день Майк получил новенький велосипед, почти не хуже прежнего, и сосредоточенно гонял на нем по длинному коридору отеля, отчаянно звоня на поворотах, а через несколько дней мама сказала:

— Одевайся, Майк! Пойдем гулять.

Он решил, что ослышался. Ведь от твердо знал, что, живя в отеле, гулять не разрешается. Но мама начала одевать Каролину, и Майк понял — в этом отеле порядки другие.

Как никогда быстро он справился с курточкой и башмаками и посмотрел нетерпеливо на мать:

— А там будут дети? Я хочу играть с детьми!

— Конечно, милый! Мы пойдем на детскую площадку. Там будет много
детей, и ты будешь с ними играть.

Они вышли на улицу и вскоре оказались в небольшом сквере. Кэтрин села на скамейку поближе к песочнице и достала из сумки самоучитель русского языка. Каролина, вооруженная совочком и ведерком, тут же углубилась в изучение сыпучих свойств песка, а Майк решительно приблизился к группе мальчиков, которые возились вокруг игрушечного экскаватора, и вежливо произнес:

— Hello, boys! I'm Mike. I want to play with you.

Мальчики — их было четверо — разом обернулись и удивленно уставились на него. В те годы иностранцы еще редко встречались на московских улицах, и чужая речь была им в новинку. Они смотрели на Майка, как смотрели бы жители тропиков на внезапно выпавший снег.

Майк, задетый их молчанием, уточнил:

— I want to play with this excavator? — И потянул экскаватор к себе.
И тогда мальчики заговорили наперебой. Один из них толкнул Майка на песок. И он сел, не выпуская из рук экскаватора. На толчок Майк не обратил ни малейшего внимания — он был ошеломлен их речью! Он не понимал ни слова!
Он испугался, вскочил и бросился к матери.

— Мама! — закричал он. — Почему они не хотят со мной играть? Почему они не хотят со мной разговаривать по-человечески? Почему они такие плохие?

Кэтрин ласково погладила сына по голове.

— Дурашка ты, дурашка! Это хорошие мальчики. Просто вы не понимаете друг друга. Раньше мы жили в Америке, там люди говорят по-английски. А теперь мы живем в России, и люди здесь говорят по-русски. Скоро ты тоже научишься говорить по-русски, и тогда они тебя будут понимать, будут с тобой играть. Ну-ка скажи: Ми-ша!

— Ми-ша! — сквозь слезы послушно повторил Майк. — А что это?

— Это твое имя. То же самое, что Майк, только по-русски. Теперь я буду звать тебя Миша.

— Нет, нет, нет! — еще более распалился он.— Я Майк! Майк! Я не хочу быть «Миша»! Я не хочу говорить по-русски! Я хочу в Америку! Пусть папа купит в Америке новый дом, и мы будем там жить!.
.
Те, кто гулял в сквере, с любопытством и сочувствием смотрели на молодую иностранку, которая никак не могла успокоить впавшего в истерику сына. Кончилось тем, что ей пришлось увести Майка и Каролину в гостиницу.

Лишь к семи годам Майк более-менее сносно освоил разговор по-русски, в отличие от Каролины, которая хватала все на лету и чувствовала себя в новой обстановке, словно здесь и родилась. Учился он весьма посредственно, ни с кем не дружил, к отметкам был равнодушен, а всем развлечениям и играм предпочитал чтение книг на английском языке. Книги Мелосы брали в библиотеке и покупали в магазинах. Кроме того, они выписывали некоторые американские газеты и журналы, чтобы знать, чем живут в Штатах.

Мишина нелюдимость беспокоила родителей, но пробиться сквозь броню отчужденности не получалось — подходящее время было упущено. Лишь однажды отцу удалось на короткое время приблизиться к сыну. Он привел Мишу в фехтовальный зал и рассказал, что, по преданию, род Мелосов происходил от одного из легендарных спартанцев, которые вместе с царем Леонидом стояли насмерть в Фермопильском ущелье, закрыв дорогу персам, и что каждый мужчина из рода Мелосов обязан хорошо фехтовать.

— Тебе четырнадцать,— сказал отец.— В семнадцать я стал чемпионом штата.
Миша увлекся фехтованием, но не перестал быть замкнутым, и никто не знал его мыслей.

Второй его конфликт с окружающей жизнью произошел в шестнадцать лет. Подошло время получать паспорт, а в паспорт требовалось вписать отчество. Миша этому категорически воспротивился:

— Паспорт выдается согласно свидетельству о рождении. Где мое настоящее свидетельство о рождении? Разве там есть отчество?

— Мы потеряли его при переезде, — солгала мать. — Здесь тебе выписали новое.

— Я родился в Америке, там нет никаких отчеств! Я могу согласиться на Михаила, раз уж нельзя иначе, но почему я должен соглашаться с отчеством?

— Миша, не дури! — строго сказал отец. — Когда находишься в Риме, поступай как римлянин. Мы приняли советское подданство и должны вести себя как советские граждане.

— Это вы приняли! — горячился Миша. — Вы с мамой! Меня никто не спросил: хочу я жить в Советском Союзе или нет! Может, я хочу уехать в Аме¬рику!

— Ты еще мал и глуп, чтобы решать такие вопросы! — рассердился Мелос. — Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я гладил белье в прачечной и мыл окна небоскребов, чтобы заработать на учебники и школьную одежду. А в школу я ходил пешком — три мили туда и три обратно, — потому что платить за автобус наша семья не могла. Ты понятия не имеешь, что такое жить в Штатах!

— Разве тебе плохо живется? — подхватила Екатерина Ивановна.— Тебя кто-нибудь обижает? Тебе чего-нибудь не хватает?

— Никто меня не обижает,— мрачно ответил Миша.— Пусть только попробует! Но я все время чувствую себя иностранцем.

— Да-да, Миша! — сказал Мелос— Я советую тебе выбросить из головы эти глупые мечты об Америке. Ты просто не понимаешь, какое это счастье — жить в советском обществе!

—В чем же это счастье? — с иронической усмешкой спросил Миша. — Только не надо рассказывать мне про безработицу в Америке и про то, что там негров линчуют! Здесь тоже полно пороков, и еще неизвестно, какие хуже.

Мелос посмотрел на сына с раздражением: в шестнадцать лет жизнь видится иной, чем она открывается в сорок пять, и попробуй тут договорись!

— Во-первых, большинство американцев мало что знает о Советском Союзе, — ответил он. — Чтобы оценить и сделать выводы, надо пожить и там и здесь, как мы с мамой, как Бен. Во-вторых, американцы привыкли доверять рекламе и легко поддаются внушению. А внушают им, что, несмотря на все недостатки и кризисы, американский образ жизни — самый лучший на свете, что богатый человек лучше бедного и что в своих неудачах человек должен винить только себя. И в-третьих, родина есть родина! Мы с мамой тоже не уехали бы из Штатов, если бы нас не вынудили.

— Вот видишь! — обрадовался Миша. — Сам говоришь — родина! Вот и я хочу вернуться на родину.

И тут Эл и Кэтрин не нашли что возразить сыну. Ведь родина — это как мать. Можно встретить много женщин, красивых и добрых, но мать у человека одна. Она выносила его под сердцем, дала свою кровь, подарила самое драгоценное — жизнь! И хоть не всякая мать может быть сравнена с мадонной, но найдется ли на свете хоть один безумец, способный отречься от родившей его, сказать: «Ты плоха! Пойду поищу получше!»? Но если чужая женщина подобрала тебя, брошенного на дороге, и выкормила-вынянчила наравне со своими детьми, разве ты не назовешь и ее матерью?..

— Это похвально, что ты не равнодушен к своей родине, — сказал Мелос. — Человек без родины — все равно что срезанная трава. Мы с мамой тоже любим Америку, хотя она обошлась с нами не очень хорошо. Америка не всегда бывает справедлива со своими детьми. Когда мы там жили, мы боролись против несправедливости, мы пытались сделать свою родину добрее, честнее, человечнее. Что-то нам удалось, что-то нет. Если бы я вернулся сейчас туда, я бы снова включился в борьбу.

— Так почему бы нам всем не вернуться?

— Нас не пустят. А если и пустят, тут же посадят в тюрьму как «агентов Москвы». Что-что, а такие дела там умеют фабриковать.
Миша долго молчал и глядел в пол, потом сказал:

— А отчества я все равно не хочу. И закона такого нет, чтобы советский гражданин обязательно имел отчество.

— Ладно, парень! — сказал Мелос сыну.— Если тебе так уж не хочется, чтобы в твоем паспорте стояло имя отца, — это твое личное дело. Но я тебе тут не помощник — с милицией сам разбирайся.

Милицию Миша взял на измор и получил, в конце концов, паспорт без отчества. Эта маленькая победа окрылила его. Он не хотел быть как все, не хотел подчиняться кем-то заведенному порядку. «Каждый человек волен сам выбирать судьбу,— говорил он себе.— Я очень уважаю папу с мамой, но когда я вырасту, то все равно уеду в Америку!»

После школы Миша по настоянию отца поступил в политехнический институт.
— Уедешь ты в Америку или не уедешь, а инженерный диплом тебе пригодится, — сказал Мелос — Уж в Штатах-то вряд ли сможешь получить образование: платить за тебя будет некому.

В институте была военная кафедра, и Миша исправно посещал ее занятия, однако после третьего курса его однокашников направили в учебные лагеря, после которых они получили офицерское звание, а Мишу призвали на срочную службу рядовым.

Он пытался узнать причину такой несправедливости и дошел до городского военного комиссара. И не получил вразумительного ответа. Ему объясняли, что военная кафедра дала на него отрицательную характеристику, но показать эту характеристику почему-то отказывались. «Будь уверен, это из-за твоего происхождения,— объяснил ему Бен Стоун.— И ты сам виноват: не надо трубить на каждом углу, что собираешься уехать в Штаты!»

К тому времени Миша был уже кандидатом в мастера по фехтованию, его зачислили в спортроту, но он подал рапорт о переводе и обычные войска: раз, мол, не считаете, что я достоин быть офицером, то и моя шпага служить вам не будет. Тогда его определили в строительный батальон. Стройбатовские «деды» сразу же попытались привести новичка к «присяге», чтобы «салага» знал свое место в казарме, но Миша был старше их, злее и хорошо развит. В первой же свалке он помял одного «деда», крепко съездил другому, пообещав, что в следующий раз обязательно убьет кого-нибудь. Больше к нему не приставали.

После армии Миша не захотел учиться в политехническом. За два года рытья канав, таскания носилок с раствором почти все институтские знания порастерялись. А кроме того, он узнал, что советский инженерный диплом па Западе не котируется из-за отставания советской техники и технологии. Он поступил в университет, на первый курс математико-механического факультета. Математические науки в СССР еще держались на приличном уровне.
Родители не стали возражать. Учеба в университете гарантировала еще пять лет жизни Миши в Союзе.

«Волга» свернула с проспекта, покрутилась между домами и вскоре остановилась. Это был новый микрорайон. Мелосы жили здесь до отъезда в Приморск. Неподалеку, в нескольких кварталах, поселился и Бен Стоун.

— Спасибо, старина! — поблагодарил Мелос друга, открывая дверцу машины. — Приходи вечерком — поболтаем. Завтра я укачу в столицу.

— К министру? — пошутил Стоун.

— Много для него чести! — засмеялся Мелос — Подожду, когда он меня сам пригласит. — И добавил многозначительно: — Просто хочу провернуть одну валютную аферу.

— Не забудь взять свой старый добрый кольт! — сделав свирепое лицо, напомнил Бен.

— Мой кольт всегда при мне! — в тон ему ответил Эл.

Отец и сын поднялись в квартиру. После улицы воздух показался спертым, Мелос прошел в комнату и распахнул настежь балконную дверь.
Вдруг ему почудилось, что сзади на него кто-то смотрит. Он обернулся. За стеклом книжного шкафа стояла фотография девушки. В летнем сарафане, с распущенными светлыми волосами. Прислонилась щекой к белому стволу березы на берегу то ли озера, то ли реки. Взгляд ее был одновременно и пристален, и задумчив, и тревожен.

«Недурна! — подумал Мелос. — Вкус у парня, слава Богу, имеется. А вот реального понимания жизни еще не хватает!.. Но ведь еще Овидий предупреждал: «Того, к чему ты стремишься, нет нигде!»

— Чай готов, папа! — позвал Миша. — Будем пить на кухне или тебе принести?
— Давай уж на кухне! — откликнулся Мелос — К чему эти китайские церемонии? Только мне, пожалуйста, покрепче!

Головная боль, пришедшая в самолете, все еще мучила его. Она притупилась лишь после второй чашки.

— Ну что? — спросил Мелос, взглянув в раздражающе спокойное лицо сына. — Заявление в ОВИР ты уже подал?

— Еще нет.

— И на том спасибо. Но ехать решил твердо?

Миша помедлил с ответом, но все-таки кивнул утвердительно.

— Почему так вдруг? Мы ведь договаривались!..

— Я передумал. Математика перестала меня интересовать.

— А что же тебя сейчас интересует?

— Многое: философия, история культуры, проблемы этногенеза... Вот, например, этруски... Римляне уничтожили их книги и города, и никто не знает толком, что это был за народ, на каком языке говорил. Однако есть гипотеза, что именно они основали Трою и первыми открыли Новый Свет. Может быть, они — наши с тобой предки?

— Обезьяны — вот кто наши предки! — вспылил Мелос и хлопнул ладонью по столу так, что чашки испуганно подпрыгнули. — Мы все произошли от обезьян! Тебе надо ехать в Африку и искать тот баобаб, с которого слезли наши предки!.. Ты без малого тридцать лет сидишь на моей шее, тебя бесплатно учит советское государство — во втором уже вузе! — а ты кривишься и вздыхаешь: «Ах, это не жизнь! Это не моя страна!» Красиво ли это?

— А ты учился на деньги капиталиста Моргана...— усмехнулся Миша, ничуть не смущенный вспышкой отца.— Однако это не помешало тебе вступить в компартию и бороться против капитализма. Где логика?

— Я вступил в партию, чтобы бороться против фашизма, ку-клукс-клана и вообще против расовой дискриминации. В то время, чтобы ты знал, все неанглосаксы считались в Штатах людьми второго сорта, почти неграми. Кроме миллионеров! Но мой папа не был миллионером.

— А как же Спиро Агню? — опять усмехнулся Миша. — Он ведь тоже грек и тоже из небогатой семьи, а тем не менее поднялся до вице-президента. Значит, при желании, и ты мог преуспеть?

— У меня были иные идеалы. Я не хотел преуспевать за счет других людей. В Америке хорошо тому, кто умеет не замечать, что кому-то другому плохо. Преуспевающие замечают только друг друга.

— Ну хорошо,— согласился Миша,— это я могу понять. И борьбу с дискриминацией могу понять. Наверное, Агню — это действительно исключение, тебе виднее. Но скажи честно: разве была у тебя необходимость бежать из страны? Ведь ты не был крупным партийным деятелем, ты был рядовым членом. Таких, как ты, даже в тюрьму не сажали!

— Тебе не понять, каково жить под колпаком, — помрачнел Мелос. — Когда за тобой следят, когда твои разговоры подслушивают, крадут твои письма, когда к тебе в квартиру бросают дымовые шашки и прокалывают шины автомобиля! Этот чертов Маккарти!..

— Допустим, что так,— согласился Миша.- Но можно же было уехать в какую-нибудь другую страну! В ту же Канаду! Или в Австралию. Зачем ты поехал в Советский Союз? Неужели ты не знал, что творил здесь Сталин? Ведь твой Маккарти — ягненок по сравнению с ним! От маккартизма пострадало несколько десятков человек, а у Сталина, ты сам мне говорил, счет шел на миллионы. Неужели ты ничего не знал об этом тогда?

— Все не так просто, как ты представляешь,— раздраженно заметил Мелос. — Во-первых, у меня не было другого выхода. Я был дружен с Джулиусом Розенбергом. Его обвинили в атомном шпионаже, мне хотели приписать coyчастие. Джулиуса и Этель посадили потом на электрический стул. Если бы я не бежал, со мной сделали бы то же самое. А куда я мог еще бежать, как не в Советский Союз? Где бы еще нас с вами не достали люди из ЦРУ? А Сталин... Да, о нем у нас много писали: и троцкисты, и университетские советологи. Мы, коммунисты, им не верили. Мы считали, что в России идет нормальная классовая борьба, что там создается настоящее социалистическое общество. Сталин был для нас почти кумиром — он победил Гитлера, победил фашизм! Ведь даже здесь, в Союзе, большинство людей только после двадцатого съезда узнали правду. Но Сталина, слава Богу, давно нет, культ осужден, так что я не понимаю твоей язвительности. Социализм все равно лучше капитализма, и я не жалею, что мы приехали в эту страну!

— А по-моему, ты заблуждаешься. Разве то, что происходит вокруг,— это социализм? Разве блат, коррупция, вранье в газетах — это социализм? А первое место в мире по пьянству?.. А наркомания и проституция, на которые все закрывают глаза,— это тоже социализм? А то, что меня в армии били сапогами? А то, что мне не дали стать офицером, хотя, как ты утверждаешь, я такой же полноправный гражданин этой страны, как и все остальные? Нет, папа, ты меня не убедил! Лучше уж жить при честном капитализме, с его ограниченными правами, чем при лживом социализме, где у гражданина нет вообще никаких прав. Взять хотя бы тебя. Ты столько для них сделал! Ты, по сути, создал новую отрасль, новую науку. Пока правил Хрущев, ты был в фаворе, получал ордена... Тебя даже назначили директором Зеленограда!.. А пришел Брежнев — и все разлетелось в дым! На все теплые места полезли его ставленники, а тебе пришлось уехать к черту на рога. В этой стране все держится не на законах и не на целесообразности, а на воле и капризах одного человека, дорвавшегося до власти. Это никакой не социализм, а феодализм в худшем его виде! Это босховский «Корабль дураков»! Пьют, горланят лозунги и гребут ложками, а куда плывут и плывут ли вообще — до этого никому нет дела!

— Не торопись судить! — возразил Мелос сухо. — Судить не так уж трудно, особенно задним числом и особенно со стороны. Еще Сен-Симон и Фурье знали, каким должен быть социализм, но до сих пор никто не знает, как его построить. Отсюда — ошибки и перегибы. Однако сталины и брежневы приходят и уходят, а идеи остаются...

— У Америки тоже есть неплохие идеи! Например: «Все люди сотворены равными, все они одарены своим создателем некоторыми неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу и стремление к счастью!»

— От стремления к счастью мало толку, если тебя заносят в «черный список» и ты не можешь устроиться на работу, — сказал Мелос. — Можешь расспросить Бена. Его уволили только за то, что он был моим другом.

— Если бы это происходило в Советском Союзе, его бы не уволили, а просто расстреляли или, в крайнем случае, дали десять лет усиленного режима. Ведь ты же сам рассказывал, что даже Королев сидел как «враг народа»! И никто ведь перед ним не извинился! А я недавно прочитал в одной книжке, что профессоров Калифорнийского университета, уволенных в пятидесятом году за левые взгляды, в пятьдесят шестом восстановили с полной денежной компенсацией. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что Розенбергов воскресить невозможно. Они до сих пор считаются там шпионами. И мне до сих пор нет на родину пути. И, кроме того, сейчас я понимаю, что, работая в Штатах, я волей-неволей работал против социализма. Мое место в этой стране. Марксизм интернационален, он вообще отрицает государство как вечную данность. Думаешь, мне не хочется съездить на родину? Или в Афины? Но для этого должен измениться мир, чего пока не предвидится. Так что в данный момент у меня есть чисто деловое предложение.

— Какое же?

— Ты забираешь из университета документы и едешь со мной в Приморск. Там ты делаешь диплом под руководством Эрика, и только после этого мы возвращаемся к сегодняшнему разговору.

— А если я не соглашусь?

— Значит, я буду считать, что зря прожил свои шестьдесят лет,— вздохнул Мелос.— Раз даже для сына мои слова — пустой звук! Кстати, там, за стеклом, у тебя фото... — Он кивнул в сторону двери в гостиную. — Симпатичная девушка! Ее ты тоже хочешь увезти в Штаты?

Миша вдруг покраснел, опустил глаза и покачал головой:

— Нет.

— Извини, что я лезу в твою личную жизнь, но у тебя с ней серьезно или так, интрижка?

— Я люблю ее. Но везти в Штаты... Не хочу делать ее несчастной: насмотрелся на маму.

— Ты считаешь, что мама несчастна?

— Это видно невооруженным глазом. Ты занят работой, ты из кожи лезешь, чтобы доказать самому себе правильность выбора, у тебя, наконец, есть Бен! А мама все время одна. Она потеряла друзей, родных, потеряла родину, а новую не приобрела... Я понимаю, что выгляжу глупо, мне было мало лет, и я почти ничего не помню, но сердце мое там! Даже когда просто слышу «Небраска», «Оклахома», «Канзас», оно бьется чаще и полнее. Я хочу увидеть свою страну, влиться в ее жизнь, разделить ее боли и радости. Может быть, меня ждет разочарование, но это лучше, чем вечная тоска, на которую я обречен здесь. А Верочка... Она археолог, копает под Псковом русские древности и сама такая насквозь русская, что просто помрет на чужбине. Конечно, мне не следовало влюбляться, но это оказалось сильнее меня.

— Она знает?

— Да. Она, конечно, сказала, что готова поехать со мной куда угодно, но я не могу делать ее несчастной.

— Но для женщины самое большое несчастье — быть отвергнутой. Вспомни Медею! Ради пришельца она оставила отца и родину, а когда Ясон решил бросить ее, убила своих детей — потому что мир рухнул!

— Ты уговариваешь не меня, папа! — грустно улыбнулся Миша.— Ты уговариваешь себя. Ты прекрасно знаешь, что на родине мамина жизнь была бы интересней. Здесь она всего лишь твоя жена, а там она плюс к этому была бы личностью, у нее были бы еще и свои интересы.

— Ты очень строг ко мне, Майк! — усмехнулся Мелос— Именно мама и настояла на нашем отъезде из Америки!

— Я не к тебе строг. Это я стараюсь быть строгим к себе. Я ведь действительно люблю Верочку, и мне будет плохо без нее.

— И тем не менее?

— И тем не менее!

— Ну, ладно! — сказал Мелос решительно.— К этому разговору мы, как и договорились, вернемся через полгода. Завтра я уезжаю в Москву — выбивать валюту на оборудование для лаборатории. Вернусь дня через три-четыре. К этому времени, будь любезен, забери документы из университета. Если хочешь, я позвоню ректору.

— Не надо,— покачал головой Миша.— Я сам. А почему именно у Эрика я должен делать диплом?

— Я хочу, чтобы ты влез в искусственный интеллект. Мне кажется, тебе это понравится. Во всяком случае, это самое современное направление в кибернетике, и в Америке — в первую очередь. А Эрик... Что ты имеешь против Эрика?

— Ничего конкретного. Просто он мне не особенно симпатичен. Удивляюсь, что в нем нашла Каролина!

— Об этом ты сможешь спросить ее сам. А что касается диплома, то Эрик хороший специалист. Во всяком случае, автор первой в Союзе монографии по искусственному интеллекту. Бен его тоже почему-то не любит, но, по-моему, вы просто ревнуете его ко мне!..

5


Никогда прежде Зарубин не улетал в командировку в таком скверном расположении духа.

Задание было довольно несложным: потолкаться на выставке научного оборудования на Красной Пресне, изучить облюбованную установку и, дождавшись, когда Мелос добудет валюту, оформить контракт.
Поначалу он не верил в успех этой затеи. Сто пятьдесят тысяч золотых рублей вне всяких лимитов, да еще в конце года — не по силам даже Мелосу. Но главная причина хандры: объяснение с женой. Оно выбило его из колеи.
Был поздний вечер. Дети спали. Таня стирала в ванной. Сергей мыл на кухне посуду и думал о том, как половчее начать и кончить этот проклятый разговор, который откладывать уже нельзя. Мелос был настроен решительно и требовал, чтобы заявление жены Зарубина лежало у него на столе до отъезда.
В конце концов вся посуда была перемыта с небывалой тщательностью и расставлена по местам. Сергей вытер пол возле раковины, снял клеенчатый фартук и, сказав себе, что единственный способ покончить с неприятным делом — это сделать его, открыл дверь в ванную. Таня умна и должна все понять. Другого выхода у них нет.

Однако Таня понять отказалась.

— Что?! — переспросила она изумленно, выслушав сбивчивые объяснения мужа. — Я должна написать заявление по «собственному желанию»?

— Именно,— подтвердил Сергей. — В противном случае Мелос уволит тебя по сокращению штатов.

— И ты говоришь это так спокойно? — Она смотрела на него, словно на диковину. — Твою жену вышвыривают на улицу, и ты считаешь, что так и надо?
Сергей тяжело вздохнул:

— Никто никого не вышвыривает. Мелос обещал подыскать тебе хорошее место. Если хочешь, я сам найду тебе работу
.
— Спасибо! Два раза по твоей милости я уже ломала себе жизнь! В тридцать лет опять начинать с нуля?.. Я сама пойду к Мелосу, и пусть он мне в глаза скажет, за что увольняет. За то, что я сказала про вычислительный комплекс? Так разве я сказала неправду?

— Правду, Танечка, правду!.. — Сергей тоже начал заводиться.— Но надо же и головой думать! Нашла время для выступлений! В Институте химии Кирко закрыл две лаборатории — как раз за неиспользованное дорогостоящее оборудование. А кто тебя тянул за язык при распределении квартир?.. Жилье выделяется Мелосу отдельной строкой из фонда президиума, и он имеет право распоряжаться им по своему усмотрению. Именно таким образом и мы с тобой получили квартиру в свое время.

Таня на секунду смешалась, но тут же вновь кинулась в наступление:

— Мы — это другое дело! Ты кандидат наук с двумя детьми. А разве
справедливо, что Соболевым, которые оба работали в отделе и у которых дочь-второклассница, Мелос дал однокомнатную квартиру, а твой Стас получил двухкомнатную на двоих?

— Конечно, справедливо. Соболевы получили квартиру и уехали, и никто о них не жалеет, толку от них не было никакого.

— Вот-вот! — воскликнула Таня.— У вас с Мелосом интерес к человеку чисто функциональный. Если хорошо развивает ваши идеи, если управляемый — он вам нужен, если нет — значит, его можно выбросить. Но это же не по-советски! Это не гуманно! Это мелосовские американские штучки! — В порыве негодования она швырнула только что выстиранную рубашку в бак с грязным бельем.

— Это как раз по-советски, Танечка, — ответил Сергей. — Кто не работает, тот не ест. А работа в науке — не просто отсиживание «от» и «до». Нужны результаты. Вот, например, в лаборатории Жербова такая система...

— Знаю я эту систему! — Таня презрительно сощурилась.— Жербов — эксплуататор еще почище, чем твой Мелос! И мне противно видеть, как и ты превращаешься в Жербова!

— Таня, не утрируй! — Сергей очень хотел закончить разговор как можно скорее, пока жена не пошла вразнос— В Жербова я никогда не превращусь. Но тебе лучше уйти из лаборатории. Это будет лучше и для наших с тобой отношений: это не первый случай, когда мы с тобой ссоримся из-за событий в отделе.

— Ты этого очень хочешь? — Ее глаза еще более сузились.— Ну, хорошо же! Мы не будем больше ссориться. Но и отношений никаких не будет. Ты меня предал, и я не могу больше относиться к тебе как к мужу!

— Я тебя предал? — настало время и Сергею изумиться.

— Да, дорогой! То, что ты сделал, я не могу назвать иначе, как предательством. Ты должен был меня защитить! Это твой долг мужчины!

— Защитить?! От Мелоса?! Ты думаешь, о чем говоришь? Четыре года назад он взял тебя на работу, прекрасно зная, что у тебя на руках двое детей, один из которых грудной, и что отдачи от тебя не будет. Но взял! Он хотел поддержать нас материально: ведь мы были голы и босы, вспомни! Ты сидела полтора года дома, воспитывала детей и получала зарплату ни за что. Тогда ты была довольна Мелосом, считала его справедливым человеком. Потом тот же Мелос дал нам квартиру, устроил детей в садик. Все это ты тоже воспринимала как должное. А теперь, когда все, что можно, ты от Мелоса получила, ты начинаешь кричать, что Мелос эксплуататор!..

— Можешь не продолжать! — перебила его Таня. — Отношения с Мелосом тебе, конечно, важнее отношений со мной. Ну что ж! Я уже сказала, что отказываюсь считать тебя мужем, и назад своих слов не возьму!

Прилетев в Москву, Зарубин не без труда устроился в академической гостинице. И утром он аккуратно, но без всякого энтузиазма отправился на Красную Пресню.
Три года назад ему уже приходилось заниматься подобным. Лаборатория тогда только-только создавалась, и, кроме интригующего названия «искусственный интеллект» да нескольких общих и, как казалось Зарубину, весьма расплывчатых идей, у Мелоса ничего не было. Даже научного оборудования. Мелос и Зарубин тогда остановили свой выбор на сверхвысоковакуумной установке американской фирмы. Несколько таких установок уже имелось в Советском Союзе, они были достаточно дешевы, просты в эксплуатации и надежны.
Тогдашний «вождь» научного центра Синицын, не торгуясь, дал валюту, и Зарубин полетел оформлять контракт. Однако в Москве, в министерстве внешней торговли, ему неожиданно отсоветовали брать американское оборудование.

— Купить-то вы купите,— объяснил молодой, но, видать, уже ушлый внешторговец,— а потом можете оказаться в интересном положении. Похоже, Штаты намерены сворачивать торговлю с нами. А вам ведь через год-другой понадобятся запчасти и прочие причиндалы..
.
Зарубин растерялся. Мысленно он уже свыкся с американской установкой, съездил специально в Новосибирск, где одна такая работала, и даже оставил там на стажировку своего сотрудника.

— Что же делать? — спросил он удрученно.

— Выход есть. На советский рынок только что вышла одна интересная французская фирма. Судя по рекламе, ее оборудование практически не уступает американскому. Сходите в представительство, разберитесь и решайте. Двух дней вам хватит?

— Не знаю,— честно ответил Зарубин. Ему нужно было согласовать этот вопрос с Мелосом. — А почему такая спешка? Дело-то серьезное!

— Мы тоже не в бирюльки играем,— холодно возразил молодой коммерсант. — Валюта не может лежать без движения. Если через два дня я не получу от вас ответа, мы передадим деньги более расторопным людям. — И, скользнув ироническим взглядом по мешковатому, провинциальному костюму Зарубина, добавил: — Лично я вообще удивляюсь, как это вам дали валюту!

Зарубин не стал объяснять московскому клерку, кто такой Мелос и почему ему дают валюту. Он взял адрес представительства фирмы и отправился туда, на ходу соображая, как вести себя с французами.

Представитель фирмы, инженер Барро, молодой, худощавый, сероглазый шатен, встретил Зарубина радушно, предложил коньяк, бутерброды с черной икрой, сигареты.

— Так вас, значит, интересует наша аппаратура? — Барро говорил по-русски совершенно свободно, почти без акцента.

— В какой-то степени...— Зарубин от смущения напустил на себя важный вид. — Мы собирались купить у американцев, но узнали, что вы начали выпускать нечто подобное. Надо посмотреть, может быть, купим у вас.
Француз, и без того казавшийся верхом любезности, тут же вскочил и вывалил перед Зарубиным кипу великолепно оформленных проспектов, отпечатанных на прекрасной меловой бумаге, в роскошных пластиковых папках с никелированными, пружинными замками.

Зарубин с трудом запихал в портфель половину проспектов. Остальные Барро аккуратно уложил в большой полиэтиленовый пакет с эмблемой фирмы. Кроме того, он вручил Зарубину флакон мужского одеколона и два красочных настенных календаря с видами Парижа:

— Это лично вам! Презент!

И опять Зарубин растерялся — второй раз в этот день. У него как-то вылетело из головы, что перед ним торговец, цель которого — расположить к себе потенциального покупателя. Не желая оставаться в долгу, он тут же протянул французу недавно купленную авторучку «Союз» с золотым пером:

— А это вам! Приятно было познакомиться.

Теперь растерялся Барро. Он снял со стеллажа, на котором стопками лежали рекламные проспекты, картонную коробку и с обаятельной улыбкой выгреб оттуда горсть крошечных стеклянных флакончиков:

— Будете дарить знакомым девушкам!

Французские духи! Зарубин совсем обалдел и стал лихорадочно соображать, чем отдариться. «Знал бы, что так получится,— мелькнуло у него в голове,— запасся бы какими-нибудь матрешками...» У него была при себе еще одна ценная вещь — ценная лично для него — значок «Альпинист СССР», заработанный много лет назад, во время первой поездки на Тянь-Шань. Сергей очень дорожил им и носил почти не снимая. Но чем не пожертвуешь ради дружбы народов!..

— Это наш советский альпинистский значок. На нем изображен двуглавый Эльбрус, самая высокая гора Кавказа. Я знаю, что французские альпинисты Эрцог и Ляшеналь были первыми людьми, покорившими первый восьмитысячник — Аннапурну, и мне приятно подарить этот значок представителю славного французского народа!

Барро на протяжении всей речи стоял выпрямившись, словно при исполнении «Марсельезы», с лицом удрученным и подавленным.

По проспектам выходило, что французская установка вроде бы не уступает американской: тот же предельный вакуум, та же скорость откачки, того же типа дифрактометр... А стоимость даже ниже. Но какова она будет в работе?..
Вернувшись в гостиницу, Зарубин заказал разговор с Приморском.

Мелос взял трубку и спросонья долго не мог понять, чего от него хочет Зарубин, а когда понял, разозлился.

— Вы зачем получаете у меня зарплату старшего научного сотрудника?! — заорал он через весь Советский Союз. — Если вы, имея перед собой проспекты, не в состоянии принять решение, то как могу сделать это я, не имея никакой информации?.. И, вообще, если Внешторг не советует брать американскую машину, то какие могут быть колебания? Наше счастье, что подвернулись французы. Но имейте в виду, Сергей Андреевич: ответственность я с вас не снимаю!

Зарубин еще не был профессионалом, а от правильности его решения сейчас зависело будущее лаборатории. Что делать? С кем посоветоваться?.. В Москве у Зарубина еще не было подходящих знакомых. Но почему обязательно в Москве? Почему не позвонить в Алма-Ату, Моисею Исааковичу?

Зарубин немедля заказал разговор с Алма-Атой.

Голос академика был ровен и приветлив:

— Здравствуйте, Сережа! Я рад вас слышать. Как ваши дела?

— Мои — хорошо,— ответил Сергей.— Сейчас я в Москве, покупаю импортное оборудование. Если можно, хотел бы получить вашу консультацию.
Зарубин изложил суть дела и объяснил, что у французов есть несколько близких по параметрам установок, и он не знает, какой из них отдать предпочтение, а времени на принятие решения всего один день.

— Какие исследования вы предполагаете проводить? — спросил академик. Выслушав ответ Зарубина, он задумался. Несколько секунд в трубке хрипело его старческое, прерывистое дыхание. — Вы знаете, Сережа, — сказал наконец Моисей Исаакович,— я затрудняюсь дать вам совет. Я не имел дела с подобными вещами. Но я дам координаты человека, чьи сотрудники наверняка смогут вам помочь. Позвоните ему и обратитесь от моего имени.

Сергей записал фамилию, имя-отчество и номер телефона и вдруг сообразил, что фамилия принадлежит очень знаменитому физику.

— Простите... Это что, тот самый? Лауреат?..

— Тот самый! — с угадываемой улыбкой ответил Фурман. — Когда-то он, как и вы, был моим аспирантом... Желаю удачи!

...Через два месяца в Приморск пришли ящики с аппаратурой. В одной из коробок оказалось восемь бутылок шампанского — Барро все-таки взял реванш за речь Сергея об Аннапурне!

Павильон международных выставок на Красной Пресне был огромен.
Французский отдел находился в самом центре. Барро встретил Зарубина приветливо, но без суеты. Он сразу узнал своего бывшего клиента, хотя прошло несколько лет, провел его в служебное помещение и, усадив в кресло, принялся расспрашивать, как работает аппаратура, нет ли претензий. Коньяка и икры не предлагал.

Узнав, что Зарубин интересуется новой установкой, Барро повел его на выставочную площадку.

— Правда, я слышал, что ее уже берут москвичи, — как бы невзначай обронил он. — Тут уже приходили...

— А что? Она в единственном экземпляре?

— Нет, но у нас сейчас много предложений. Фирма не успевает.
«Все понятно! — усмехнулся Зарубин. — Рынок завоеван, теперь перед покупателем можно и не плясать».

Осмотрев установку, он взял свежие проспекты, прайслисты и, попрощавшись с Барро, побрел по павильону. Из-за ссоры с Таней он пребывал в подавленном состоянии и ему было почти безразлично, удастся купить установку или нет. Машина, конечно, хороша, на ней можно делать почти все, что ему хотелось бы делать в ближайшее время. Но Мелос не всесилен, лишней валюты в природе не существует.

Пессимизм Зарубина не оправдался. На следующий день из Ленинграда примчался Мелос и в очередной раз доказал, что он боец: сходил в президиум Академии, в Комитет по науке и технике, в Госплан, и вопрос с валютой был решен. На долю Зарубина осталось только заключить контракт.

В контракте французы оговорили, что монтаж и наладка установки должны производиться специалистами фирмы. Иначе — никаких гарантий. «Лишние франки хотят содрать! — сообразил Зарубин.— А куда деваться? Откажешься — нарочно подсунут «дырявый таз», будешь с ним потом мучиться...» Он согласился со всеми условиями и в тот же день отправился оформлять билет на самолет.
На сердце было по-прежнему тяжело. Не бывает семей без размолвок, как не бывает кристаллов без дефектов. Но то, что произошло у них с Таней, на простую размолвку не походило. Таня максималистка, от своих слов не отступится. Но ведь она не права! Разве можно так перемешивать служебные дела с семейными.

Зарубины прожили вместе восемь лет, в их жизни было всякое. Но всегда находился выход. Теперь Сергей его не видел.

Они познакомились на философском семинаре.
Таня училась на первом курсе математического, философию им еще не читали, но она боготворила «царицу наук» и ходила к физикам-второкурсникам, где занятия вел сам заведующий кафедрой, тридцатитрехлетний доктор Плясунов. Не обратить на нее внимание было невозможно: на фоне закомплексованных «физичек» она выделялась свободой суждений, смелостью ума и завидным темпераментом. Она нравилась многим, и философские семинары нередко превращались в интеллектуально-рыцарские турниры в ее честь.

Сергей относился к философии как к предмету, который надо пройти, сдать и забыть. Он не участвовал в «турнирах», он просто смотрел на Таню и думал: «Она должна стать моей женой! Мне нужна именно такая — красивая, умная, независимая». Он смотрел на нее месяца два или три, а потом подошел и пригласил... не на танцы, не в кино, а в альпинистскую секцию.
Таня заинтересовалась. Видеться они стали чаще. И вскоре он заметил, что небезразличен ей. Однако их отношения складывались долго и трудно. Таня любила быть в центре общего внимания и не спешила отдать предпочтение одному. Поэтому, когда во время зимних каникул она согласилась поехать с ним на Кавказ, душа Сергея возликовала: целых двадцать дней, не считая дороги, им предстояло провести вместе, и эта поездка, конечно же, должна была их сблизить.

Но радовался он недолго. В лагере общительная Таня быстро сошлась с компанией инструкторов, и Сергей ее почти не видел: то она слушала захватывающие рассказы о восхождениях, то пела под гитару в узком кругу. Он злился и ревновал, а она делала вид, что не замечает его страданий. Ей было интересно в обществе бывалых альпинистов, а Сергей — куда он денется, этот тихоня!

А однажды вечером, когда почти все лагерное общество собралось в холле послушать какого-то знаменитого заезжего барда, Сергей приметил на Танином плече уверенную мужскую руку и услышал небрежно оброненное в ее адрес: «Моя уралочка!..» И ему стало совсем нехорошо, совсем тоскливо.
Он уехал из лагеря раньше срока и сказал себе, что с Таней все кончено, что ее больше не существует.

Но пришло лето, и он опять уехал в горы и попал в крутую переделку. Гроза со снегом застала группу на скальном гребне, и ночевать пришлось на отвесной стене. Быстро сгустились сумерки, ветер отрывал их от обледенелой скалы, снег бил в лицо, и совсем рядом, над головой, ослепительными, оглушающими бомбами взрывались электрические разряды.

И тогда не чье-либо прелестное лицо возникло перед его глазами, а лицо Тани - недоуменное и чуточку растерянное: таким оно стало после возвращения с Кавказа, когда она натолкнулась на его отчуждение.
«Держись! — умоляли ее губы.— Очень прошу тебя: держись! Ты мне нужен, Сережа!»
«Почему же ты раньше мне этого не сказала? — спросил он. — Зачем мучила меня?»
«Не могла. Я слишком гордая. Но сегодня тебе очень трудно, и я перешагнула через гордость. Продержись эту ночь, и тогда у нас все будет не так, как раньше. Только продержись!»

К утру, закоченевшие, но живые, они спустились к палаткам, а через три дня Сергей вышел из самолета, еще покрытого заоблачной изморозью, и в толпе встречающих увидел ее, Таню. Значит, там, на грозовой стене, была не галлюцинация? Значит, она в самом деле думала о нем, ждала его?
Как давно это было! Кажется, прошла целая вечность. Вот опять Сергея несет самолет. Что ожидает его там, в конце пути? Как встретит Таня?.. «Я отказываюсь считать тебя мужем!» Разве можно бросаться такими словами? Сгоряча перечеркивать все хорошее, что было между ними?..
«Все будет хорошо! — уговаривал себя Сергей.— Сейчас прилечу, и мы все серьезно обсудим. Я найду ей хорошую, спокойную работу — где-нибудь в библиотеке или в бюро информации. Для женщины это самое подходящее занятие. Танина беда в том, что у нее слишком много самолюбия...»

...В квартире было пусто и тихо — даже часы не тикали, лишь на кухне мерно урчал холодильник.
На тщательно вытертом обеденном столе его ждало письмо, листки бумаги с таким знакомым убористым почерком.
Сергей тяжело опустился на стул и начал читать:

«Сережа! Я все обдумала и решила, что мне следует уехать. Иначе дело кончится тем, что мы вообще возненавидим друг друга. Я думаю, что сделала большую ошибку, выйдя за тебя замуж. И дело не в том, что ты плохой муж. Муж ты как раз неплохой, просто я, видимо, не создана для замужества. Хорошая жена должна считать, что ее муж всегда прав, должна прежде всего заботиться о доме, о воспитании детей. А мне тесно в семейном мирке, хочется реализовать себя как личность, хочется оставить после себя что-то еще, кроме детей.

Моя беда заключается в моей непоследовательности. После университета мне предлагали аспирантуру на кафедре философии. Помнишь? Я даже сдала экзамены, но ты позвал меня в жены, и я вдруг испугалась остаться одинокой, превратиться в «синий чулок». И поехала с тобой в Алма-Ату, родила Вовку. Несостоявшаяся аспирантка стала учительницей математики. Да, в школе тоже можно реализовать себя как личность. И я вкладывала в работу всю душу, старалась не только учить своих ребят математике, но и привить им любовь к творчеству. Вовка часто болел, и ты считал, что для меня на первом месте должно быть здоровье сына. И я ушла из школы. А потом родилась Оля, и мы уехали из Алма-Аты. Ты — кандидат наук. А я к своему титулу несостоявшейся аспирантки добавила лишь звание неудавшейся учительницы.

В Приморске ты стал заместителем заведующего лабораторией. А я была вынуждена опять начинать с нуля, с должности рядового инженера, наравне с девочками и мальчиками, только что окончившими институт. Думаешь, легко мне было оказаться в такой роли? Думаешь, это справедливо?.. Теперь о твоем любимом Мелосе.

Ты благодарен ему за то, что он принял меня на работу с маленькими детьми и два года платил деньги практически ни за что. Но ведь и все вы практически ничего не делали эти два года: катались на яхте в рабочее время и делали вид, что изучаете литературу. Ведь не было ни помещений, ни оборудования, и Мелос принимал на работу кого попало, лишь бы заполнить вакансии, лишь была бы видимость деятельности. А теперь — конечно! Теперь меня можно уволить и взять на мое место какого-нибудь «физтеха»! Все продумано у твоего Мелоса! Он и тебя уволит, не моргну» глазом, как только подвернется подходящая кандидатура.

Но это уже твои проблемы, а я уезжаю, с меня хватит. Детей, естественно, забираю с собой, чтобы они не мешали тебе двигать Большую Науку. Увидеть ты их сможешь в любой момент, когда прилетишь в Уральск. Я не стану препятствовать.

Жить мы будем пока у мамы с папой, потом что-нибудь образуется. Не хочу верить, что жизнь кончена в тридцать лет, что я обречена быть лишь чьей-то тенью и служанкой.
Знакомым можешь сказать, что я уехала поступать в аспирантуру. Тем более что я и в самом деле попытаюсь это сделать: может быть, мне даже зачтутся экзамены, которые я сдавала.
Прощай. Таня».


6


Приморск произвел на Мишу удручающее впечатление.
С детства замкнутый и склонный к рефлексии, Миша еще в школьные годы пристрастился к ведению дневника: вернее, даже не дневника, а раздумий о жизни. Этой привычке он не изменил и после приезда в Приморск.

Запись первая:

«Город, как я и ожидал, оказался провинциален и уныл, единственным его украшением служит море. Оно синеет тут и там меж однообразных коробок зданий.
Родители утверждают, что Приморск похож на Сан-Франциско. Над этим можно только посмеяться. Я видел Сан-Франциско на снимках, видел в кино. Эти два города отличаются, как манна небесная и каша манная. Общее у них лишь очертания их крутых возвышенностей и заливов, да то, что оба стоят на берегу одного и того же океана. Как можно безликий, серый Приморск сравнивать с красивейшим и современнейшим городом Соединенных Штатов?
В местном музее висит большая гравюра — Приморск конца прошлого века. Может быть, в те времена он и был похож на своего американского ровесника, как похожи у цветов все бутоны, но Фриско, питаемый соками всех стран и народов, превратился в прекрасную розу, а закрывшийся «железным занавесом» Приморск выродился в какое-то подобие репейника, вцепившегося в угрюмый берег.
Еще можно услышать: Приморск — младший брат Ленинграда. Тут даже рельеф не роднит —  Ленинград город равнинный. Главная прелесть Ленинграда — неповторимая петербургская архитектура. Какое счастье, что моих родителей определили на жительство именно туда, в единственный европейский город Советского Союза! Если бы я рос в Москве, наверное, давно удавился бы с тоски. Там есть, конечно, Кремль и прекрасные церкви, но в целом город безобразен и бескультурен, словно ставка татарского хана. А сколько храмов уничтожил Сталин — этот неудавшийся семинарист! Мне кажется, что с кремлевских звезд до сих пор капает кровь.

В архитектурном отношении в Приморске интересна одна-единственная улица, которая по иронии судьбы когда-то называлась Американской, а ныне, как и положено главной улице провинциального советского города, именуется улицей Ленина. Здесь сохранились дореволюционные здания. В них были международные банки, фешенебельные по тем временам гостиницы, магазины — немецкие, голландские, китайские. И в них можно было купить товары со всего мира. Был даже американский магазин по продаже оружия. Мне думается, именно в те времена Приморск мог называть себя младшим братом города на Неве. Сюда, как и в Петербург, шли в гости «все флаги», неся культуру и экономическое процветание. Он имел все шансы стать «русским Сан-Франциско», но упустил их.

Я могу понять неприязнь большевиков к японцам, которые активно вмешивались в гражданскую войну, но зачем было гнать американцев? Американцы с большевиками не воевали. Кстати, с их помощью было разоружено несколько тысяч семеновцев под Иркутском. Вудро Вильсон стоял за свободу торговли, за сокращение вооружений, за создание Лиги наций. Ленин даже назвал его «идолом мещан и пацифистов». Если бы большевики были подальновиднее, они бы только выгадали от сотрудничества с Америкой. Как выгадали Япония, Южная Корея, Сингапур, Гонконг. Китайцы образумились, создали свободные экономические зоны, а русские всегда игнорировали «загнивающих империалистов». Сделали Приморск военной базой, закупорились, засекретились.
Когда-то, в прошлом веке, француз Токвиль писал, что в мире существуют две великие нации, которые начинают с различных исходных пунктов, но придут к одному и тому же результату: русские и американцы. Думаю, что сегодня Токвиль на место русских поставил бы японцев».

Запись вторая:

«Папин отдел находится на самом краю города, в полуподвале кулинарного училища.
Вот еще один горький штрих советской действительности! Ученый мирового класса, лауреат Государственной премии, один из крупнейших изобретателей страны, разворачивает работы по созданию искусственного мозга, но для его лабораторий не находится подходящего места. В Америке ему бы мгновенно предложили несколько корпусов, набитых инженерами, учеными и оснащенных по последнему слову техники. Бедный папа! Он никак не хочет признаться, что поставил не на ту лошадь.

Почти каждый день я общаюсь с Эриком. Никак не могу понять, что привлекло в нем Каролину.
У него, конечно, есть достоинства. Очень неглуп, начитан, хорошо владеет английским, большой знаток американского джаза. Папа ценит его как специалиста и вообще считается с его мнением. На мой взгляд, даже чересчур считается. Этим он отчасти оттолкнул от себя Бена, а ведь Бен в этой стране еще более одинок, чем папа.

Эрик ведет себя как рубаха-парень, всегда улыбается, не жалеет на меня времени и сил. И с остальными сотрудниками вполне демократичен: его все зовут по имени и на «ты». Но однажды я стал свидетелем, как с той же улыбочкой, не повышая голоса, он обложил парня витиеватым матом за ошибку в программе, и мне стало не по себе. Я давно знаю Эрика, и, хотя не имею, как говорится, прямых улик, мне кажется, что он очень расчетливый и скрытный человек. Совсем не такой, каким хочет казаться.

Я спросил маму, что она думает об Эрике.

— Не берусь судить, — ответила она. — Мне нравился ее первый муж. Он был такой скромный, воспитанный мальчик. Но Каролина с ним развелась! Ей лучше знать, кто ей нужен.

— По-моему, он неискренний человек, — сказал я.

— Мне так не кажется, — возразила мама. — Зачем бы ему быть неискренним с нами?

Действительно, зачем? Какая корысть ему быть нашим зятем, если папа и так в нем души не чает? А может, я все это выдумал? Может, я и впрямь ревную? В конце концов, Каролине действительно виднее. Как руководитель дипломной работы он меня устраивает: действительно толковый специалист, знаком со всеми достижениями в области искусственного интеллекта. Только вот сама эта область у меня особого энтузиазма не вызывает.

Я очень уважаю папу: в микроэлектронике ему нет равных. Но, по-моему он не особенно задумывается ни над реальностью создания искусственного мозга, ни над его последствиями. Папу привлекает чисто техническая, чисто инженерная сторона дела. Он хочет доказать — не знаю кому, наверное, прежде всего самому себе, — что он еще не исчерпал себя, что способен потягаться с кем угодно, хоть с Господом Богом. Но для меня очевидно: искусственный интеллект — по сути, очередное оружие массового уничтожения. Робот-пилот бомбардировщика появится, конечно, раньше, чем робот-водитель такси. Я понимаю, что технический прогресс — вещь объективная и неотвратимая, остановить его невозможно, но атомная бомба, которую первыми сделали американцы, увы, над ними же и повисла, подобно дамоклову мечу. Я не оправдываю уничтожение Хиросимы и Нагасаки, но в Японии бомба была воспринята как небесная кара, как судьба. Японцы не затаили зла на бросивших ее. С помощью американцев они отстроили свои города, модернизировали свои заводы и лаборатории, и сейчас уже не поймешь, кто больше выиграл от той бомбардировки. А над Америкой бомба висит до сих пор, как висит она и над Советским Союзом. Современное оружие оборачивается в первую очередь против тех, кто им владеет. Оппенгеймер сделал Бомбу, а потом всю жизнь каялся. Мне бы очень не хотелось, чтобы папа каялся, сделав искусственный мозг. И не хотелось бы самому участвовать в его создании.

Эрик предложил мне на выбор две темы: одна касалась теории распознавания образов, другая — общих вопросов представления знания. Я, конечно, понимаю: мои школярские упражнения вряд ли выйдут за пределы лаборатории и университета, но на всякий случай, от греха подальше, я предпочел общие вопросы. Ведь системы, распознающие образы, в первую очередь будут использоваться в «интеллектуальных» радарах самонаводящихся ракет. Правда, оказалось, что стезя Оппенгеймера мне не грозит в обоих случаях. Эрик сказал, что для получения диплома в Приморском университете совсем не обязательно представлять к защите оригинальное исследование. Можно ограничиться добросовестным обзором чужих работ. Оценку «отлично» за это, конечно, не поставят, но на оригинальные исследования у меня все равно нет времени.

Однажды Эрик спросил меня, не раздумал ли я уехать в Америку.

— Не раздумал, — ответил я.— А что? Ты тоже считаешь своим долгом уговаривать меня остаться?

— Отнюдь! — улыбнулся Эрик. — Каждый человек должен жить в равновесии со своими убеждениями. Я уважаю твою твердость. А спрашиваю только потому, что хотел бы помочь тебе. У меня есть хорошие знакомые в Гарварде и в Калифорнийском университете, я мог бы дать тебе рекомендацию.
Мне это показалось очень забавным — приехать в Штаты, на родину, с рекомендательным письмом от Эрика Жербова. Смешно подумать: кто-то в Гарварде относится всерьез к безвестному кандидату наук из Приморска. Это здесь, на безрыбье, он чувствует себя величиной.

— Спасибо! — поблагодарил я.— Не стоит беспокоиться! Вряд ли я буду заниматься там искусственным интеллектом.

— А чем же ты собираешься заниматься? — спросил он удивленно.

— Еще не решил,— ответил я.— Наверное, наймусь коммивояжером в какую-нибудь фирму и буду колесить по Америке, пока не надоест, а потом напишу книгу «Обретенная Америка». Уверен, что это будет бестселлер!
Я ответил так нарочно, чтобы отщелкать его по носу, чтобы он понял: сын Мелоса у себя на родине в протекции не нуждается. Но мне и в самом деле страсть как хочется поездить по Штатам — по всем пятидесяти! — увидеть секвойи и Гранд-каньон, Ниагару и прерии, поудить форель в ручьях Мичигана, проплыть на колесном пароходике по Миссисипи... Я столько читал об Америке, столько слышал от родителей! Я с ума сойду, если не увижу все это своими глазами.

— Ты знаешь,— сказал Эрик, — я бы тоже с удовольствием съездил в Америку. Мы живем в ужасной стране: все обвешано запретами: «Не входить!», «Не трогать!», «Не высовывайся!» Даже по Союзу свободно не проедешь, а уж за границу выбраться — это вообще проблема! При царях и то было вольготнее.

— Но это твоя страна! — возразил я. — Если перефразировать известного классика, то каждый народ имеет такой образ жизни, какой заслуживает.

— Не придуривайся, Майк! — покачал головой Эрик.— Ты не хуже меня знаешь, на чем держится наш образ жизни. Чуть кто не согласен — его сразу к ногтю! С человеком у нас могут сделать все что угодно. И никакая Организация Объединенных Наций не поможет. Если уж цитировать классиков, то у нас очень любят изумительную в своей демагогичности фразу: «Свобода есть осознанная необходимость». По этой логике и раб может считать себя свободным, если осознает историческую необходимость рабства.

— И все-таки это твоя страна,— повторил я.— Когда мой отец говорит о пороках Америки, я отношусь к его словам с уважением, хотя, могу с ним и не согласиться. Потому что я знаю: он боролся с тем, что считал пороком, он пытался улучшить свою страну. Он боролся, а не злословил.

Вопреки моему ожиданию, Эрик ничуть не смутился.

— Один ноль в твою пользу, Майк! — сказал он со смехом. — Хорошо ты меня отбрил! Увы, есть у нас, русских интеллигентов, такая гнилая черта: любим показать сильным мира сего фигу в кармане. А потом продолжаем терпеть. И, когда нас бьют по левой щеке, подставляем правую! Наверное, это все еще эхо монгольского ига. Ладно, Бог с ним! Будем считать, мы и в самом деле заслуживаем тот строй, который имеем. Скажи мне лучше: отчего ты так пренебрежителен к искусственному интеллекту? Как ни крути, а это самый «топ» современной кибернетики, и в Штатах к нему относятся очень серьезно, гораздо серьезнее, чем в Советском Союзе. Худо-бедно, но с ним работа тебе всегда будет обеспечена, а в Америке, как сам понимаешь, это весьма немаловажно. Безработица — не выдумка советской пропаганды. Я очень сомневаюсь, что тебе удастся устроиться коммивояжером: хотя бы потому, что ты не знаешь толком психологию американского потребителя.

Мне не захотелось разъяснять Эрику мое отношение к «топу» современной кибернетики. Ему-то, как я понимаю, все равно, чем заниматься, лишь бы это было прибыльно. Я сказал, что, в общем-то, рассчитываю на помощь родственников: у папы в Штатах остались четыре брата и сестра, у мамы тоже есть два брата, — наверное, они поддержат меня на первых порах.

— Конечно, поддержат,— согласился Эрик. — Я на твоем месте уже давно попытался бы с ними связаться: хотя бы для официального приглашения. Без приглашения тебя могут и не выпустить.

— Поживем — увидим, — ответил я уклончиво и переменил тему разговора.

 Желание найти и узнать родственников возникло у меня в незапамятные времена, но родители были категорически против. Они боялись навредить своим братьям и сестрам. А уехать я смогу и без вызова. Я просто напишу заявление об отказе от советского гражданства и обращусь в американское посольство с просьбой восстановить меня в правах гражданина Соединенных Штатов.
А вообще, это абсурд, когда цивилизованные люди не могут переписываться и встречаться только потому, что живут в странах с разной идеологией. Господи, как мне жалко папу с мамой!..»

Запись третья:

«Чем дольше я живу вдали от Верочки, тем меньше во мне остается уверенности в правильности принятого мною решения. Умом я по-прежнему считаю, что везти Верочку в Штаты нельзя, разрыв с родиной сделает ее несчастной, но уже сейчас, хотя уехал не в Америку, а всего лишь в Приморск, чувствую, как мне ее не хватает.

У меня никогда не было друзей, родители и сестра вечно надо мной подтрунивали. С Беном мы, правда, в последнее время начали находить общий язык, но Бен — это Бен. Перед отъездом из Ленинграда я не удержался и позвонил Верочке, хотя она просила не делать этого. Я испугался, что она и в самом деле вычеркнет меня из памяти и сердца, как я сам же ей посоветовал. В отличие от меня, Верочка — человек решительный и последовательный.

— Что скажешь? — спросила она, и даже сквозь хрипы телефонных помех я мог почувствовать, каким усталым голосом она произнесла эти два слова. Я действительно измучил ее и себя своими бесконечными, почти ежедневными метаниями: «уеду — не уеду».

— Извини, — сказал я, — обстоятельства изменились. Я уезжаю в Приморск. Папа хочет, чтобы я все-таки получил диплом и сделал бы это под его присмотром.

— Понятно, — вздохнула она. — Ну, а потом? Потом ты все равно уедешь в Америку?

— Не знаю,— ответил я честно: я никогда не врал Верочке. — Ужасно хочется, но что-то меня все время сосет, какой-то животный страх. Словно я должен броситься в ледяную воду.

— Старая песня! — опять вздохнула Верочка. — Я хочу помочь тебе сделать выбор. Считай, что меня нет, будь свободен и отважен. Если у человека есть великая мечта, он должен обязательно ее осуществить. Или, по крайней мере, сделать все от него зависящее.

— Но я не хочу тебя потерять!

— Тогда возьми меня с собой!

— Это тоже старая песня, — сказал я, — ты же знаешь — я не могу этого сделать. Можно, я буду тебе писать?

— Не надо,— ответила она после короткого молчания.— Лучше разберись спокойно: чего, на самом деле, ты хочешь. Может, ты все это выдумал? В том числе и меня. У тебя жуткая самовнушаемость.

Насчет самовнушаемости она, наверное, права, но мне было страшно уехать без хотя бы тоненького мостика. Я уговорил Верочку записать адрес и телефон моих родителей — вдруг случится что-то из ряда вон выходящее: землетрясение, наводнение, нашествие марсиан. Она сказала, что если и напишет мне, то, скорее всего, на почтамт, до востребования, «чтобы не устроить семейного переполоха». Я сказал, что переполоха не будет, но она осталась при своем.
И вот почти каждый день я захожу в серое здание почтамта и всякий раз с грустью убеждаюсь, что в Ленинграде все спокойно.

Разобраться в себе я пытаюсь, но успехи пока скромные. Единственное, к чему сумел прийти: все мои беды проистекают из чувства неуверенности в себе. Когда папа уезжал из Штатов, он не сомневался, что в любой стране мира сумеет обеспечить себе и семье приличное существование. У меня такой убежденности нет. Нет ни папиного таланта, ни профессионализма. Готов довольствоваться случайным заработком и бродяжной жизнью. Но втянуть в нее любимую женщину — совесть не позволяет. Мамину несчастность я, наверное, все-таки выдумал. То есть, конечно, она была бы более счастлива, если бы жила с папой в Америке, но наверняка была бы менее счастлива, если бы осталась там без него.

Так что же мне делать? Становиться профессионалом в области искусственного интеллекта и с рекомендательным письмом Эрика стучаться в двери Пентагона? Мне одинаково антипатичны все вояки, какую бы форму они ни носили и на каком бы языке ни разговаривали».


Запись четвертая:

«Недавно познакомился с настоятелем местной церкви, отцом Борисом.
Церковь в Приморске весьма невзрачная, невысокая, с тусклой маковкой, окрашенной под серебро. Стоит на взгорке, неподалеку от главной улицы, за фасадами домов заметить ее нелегко.
Я забрел туда однажды в воскресенье. Шла обычная вечерняя служба, пахло ладаном и топленым воском; священник — статный, интеллигентный бородач в вышитой серебром ризе — читал по растрепанному томику «Богородице, дево, радуйся!..» Народу в церкви было немного. В основном пожилые женщины, испокон веку готовые к голоду и холоду, воспитанные в традиции «Господь терпел и нам велел».

Священник посмотрел на меня изучающе сквозь стекла очков, и взгляд его вновь заскользил по старославянской кириллице. Я обратил внимание на молодость святого отца — вряд ли он был много старше меня, хотя бородка, безусловно, придавала ему солидность.

Ко мне подошла крошечного роста старушка и, застенчиво глядя снизу вверх, попросила милостыню.

— Я пенсию в Фонд мира перечислила, — объяснила она тихим голосом. — Подайте Христа ради!

Я дал ей пять рублей и вышел.

Снизу, со стороны бухты, где стояли военные корабли, плыл черный, вонючий дым. По темнеющему небу яркой звездочкой летел сверхзвуковой самолет. На западном краю континента обо мне думала Верочка. На противоположной стороне океана лежал город, в котором я родился.

«Интересно! — подумал я.— Неужели этот парень в самом деле верит в Бога? Я внимательно прочел всю Библию и Бога там не обнаружил. Там много мудрости, там есть прекрасная поэзия, но Бога там нет!»

Через несколько дней я повстречал отца Бориса в библиотеке Географического общества, где я интересовался документами об американском присутствии на Дальнем Востоке, а он просматривал материалы по возникновению здесь первых русских церквей. В маленьком читальном зале, кроме нас двоих, никого не было, мы разговорились, и я узнал, что отец Борис пришел к Богу сравнительно недавно и, прежде чем поступить в духовную семинарию, успел закончить физический факультет университета.

— Что же подвинуло вас так круто изменить свою жизнь? — спросил я.— Вы мне напоминаете евангельского Савла, превратившегося в апостола Павла.

— Такое сравнение мне очень лестно, но, увы, мне не выпало счастья видеть и слышать Господа, как это случилось со святым апостолом Павлом, — ответил бывший физик. — У меня рано умер отец — погиб в аварии, а несколько лет назад — я как раз заканчивал университет — тяжело заболела мать. У нее был рак, она таяла на глазах, и врач сказал, что жить ей осталось не больше месяца. Однажды ночью я сидел у ее постели, держал ее за руку, и вдруг меня словно что-то толкнуло. «Господи! — подумал я.— Если ты есть, всеблагой и всемилостивый, продли жизнь моей маме! Сделай так, и я буду служить тебе верой и правдой!» И я почувствовал, что душа моя открылась, как открывается цветок навстречу солнцу, и я прямо физически ощутил, как сквозь меня — откуда-то из космоса — в мамину руку идет поток пульсирующей энергии. Это продолжалось несколько мгновений, мне было жутко и сладко, радостно и больно. Утром маме стало гораздо лучше, а через две недели она совсем поправилась. Разве это не чудо?

— Больше похоже на самовнушение,— возразил я.— Вам очень хотелось, чтобы ваша мама выздоровела, ваше биополе сконцентрировалось... Все можно объяснить и без Бога.

— Можно, — согласился отец Борис. — Если представлять себе Бога в виде седобородого дедушки, сидящего на облаке. А вы представьте его в виде того же биополя — вечного, как материя, и такого же бесконечного. Когда мы рождаемся, мы получаем душу — частицу, квант биополя; когда умираем, наша душа возвращается в свободное состояние, размазывается по Вселенной, подобно волновой функции электрона. В каждом из нас есть немножко Бога, но ощутить его, прикоснуться к бесконечности можно только через веру.

— Но разве мало верующих, чьи молитвы никогда не исполняются?

— Истинная вера достигается редко, таких людей мы называем святыми. Большинство же из нас способны лишь на краткие озарения — раз или, может быть, два раза в жизни. Но молитвы не исполняются еще и потому, что очень часто мы желаем вовсе не того, чего просим.

— Но если Бог — единое биополе, то отчего же существует столько религий: Иисус, Аллах, Будда и множество других божков? — спросил я. — Отчего такая между ними непримиримость?

— На мой взгляд, опять же от недостатка веры, — ответил священник после некоторого раздумья. — Внутреннее подменяется внешним; принижая других, люди надеются возвысить себя. Кроме того, существуют национальные особенности: индус видит Бога иначе, чем европеец. Но это преходяще, как преходящи языки и границы. В конце концов, человечество придет к единой истории, единой культуре, единому Богу. Именно это имел в виду святой апостол Павел, когда говорил: «Нет ни эллина, ни иудея... но всё и во всём Христос».

В его голосе и глазах было столько спокойной убежденности, что я и в самом деле поверил, будто ему, моему сверстнику, открыта некая высшая мудрость, недоступная моему суетному разуму. И я решил спросить его о самом больном.

— То, что вы говорите, — прекрасно, — сказал я, — но это вроде как светлое будущее. Мы же находимся в мире, который раздирается национальными и политическими противоречиями. Представьте себе человека, который родился, например, в Соединенных Штатах, в американской семье, но ребенком был привезен сюда, в Советский. Союз. Он знает о своем происхождении, тянется к своей родине, мечтает туда вернуться, но этим он причинит боль своим родителям и девушке, которая могла бы стать его женой. Что бы вы могли ему посоветовать?

Он посмотрел на меня пытливо, но и с некоторым замешательством, как человек, столкнувшийся с чем-то крайне для себя неожиданным.

— Вы как-то очень резко перешли от духовных вопросов к мирским,— заметил он. — Боюсь, что здесь я плохой советчик. Тем более что вы спрашиваете за другого.

— Спрашиваю за себя,— признался я.

— Я так и подумал!— кивнул отец Борис— Ну что ж, тогда попробую ответить. С духовной точки зрения проблемы здесь нет, а есть гордыня и суета, суета и томление духа. Вы тянетесь к тому, чего толком не знаете, пренебрегая тем, что имеете, искушая тем самым судьбу. Заповедь о почитании отца и матери не зря помещена сразу после заповедей о почитании Господа. Ранее, чем «не убий», «не прелюбодействуй», «не кради». Причинить боль матери или отцу — великий грех. Хоть перед Богом, хоть перед собственной душой. А какая же польза человеку, если он приобретет весь мир, но повредит своей душе? Как написано в Евангелии.

— Но моя душа давно уже повреждена. Я не вижу смысла в жизни.

— Мне жаль вас — вы не там его ищете. Но если уж вам так невмоготу, поезжайте в Америку. Помните притчу о блудном сыне?

— Разумеется!

— Думаю, с вами будет то же самое. Вы вернетесь, родители простят вас, и ваша душа успокоится.

— Это был бы лучший вариант,— сказал я,— но политика — такая гнусная вещь!.. Дадут ли мне вернуться?

— Вот тут уж я вообще вам не советчик! — произнес он торопливо. — Кесарево кесарю! Единственное, что я вам бы еще пожелал,— это серьезно подумать о Боге. Политика приходит и уходит, страны возникают и исчезают, а Дух остается. Это единственное, что нам не изменит, даже если мы на какое-то время изменим ему.

— В Библии сказано, что настанет время, когда времени уже не будет! — усмехнулся я.

— Приятно иметь дело с образованным человеком,— улыбнулся в ответ мой собеседник.— Но знание без веры мертво!

Он посмотрел на меня ясными, проникновенными глазами, и я подумал: «Этому человеку можно позавидовать: он решил для себя все проблемы! Где бы мне взять такую же веру?..»




Когда Таня с детьми объявилась в Уральске, там была настоящая зима.
Прожив несколько лет в Алма-Ате и Приморске, она отвыкла от этого северного великолепия и с не меньшим, чем дети, восторгом глазела по сторонам.
Свежий снег лежал на земле волнистыми голубоватыми сугробами, вкусно хрустел под ногами. Деревья, окутанные дымчатым инеем, парили зачарованно в тихом морозном воздухе. Снегири взлетали веселыми розовыми стайками.

«Да, в гостях хорошо, а дома лучше! — глубоко вдыхая морозный воздух, подумала Таня. — Здесь зима как зима, и лето — настоящее лето, а не парилка, как в том несчастном Приморске. А какие здесь грибы, какие ягоды!.. Детям тут понравится».

Родители оказались дома. Приезду дочери и внуков они обрадовались, но и удивились. Аспирантура, конечно, дело хорошее — но больно уж все неожиданно. Могла бы и написать или хотя бы дать телеграмму, не в одночасье же решилась ехать.

— Чего ж это Сергей тебя с двумя детьми отправил? — недоуменно спросила мать. — Вова-то мог и с ним остаться, не велика обуза. Чего ж ребенку учебу ломать?

— Сергей так и предлагал,— соврала Таня. Сказать правду не поворачивался язык. Она боялась, что ее не поймут и осудят. — Но Вовка с Оленькой так любят друг друга, что я не решилась их разлучить. А оставить на Сергея обоих — это было бы слишком!

— А насчет аспирантуры ты хоть списалась? — поинтересовался отец.— А то, может, тебя еще и не возьмут?

— Конечно, списалась! — опять соврала Таня.— Обещали взять. Вот только экзамены, наверное, придется пересдать.

Квартира у родителей была небольшая, из двух комнат. В одной комнате находилась мастерская отца. Художник-оформитель, он работал по договорам. Вторая комната служила спальней и гостиной. Там, перед постоянно включенным телевизором, целыми днями сидела мать — с вязанием в руках и наушниками на голове. Она уже несколько лет как вышла на пенсию и страдала прогрессирующей глухотой.

Мастерскую пришлось срочно эвакуировать — частично в чулан, частично к кому-то из коллег-художников. Купили кресло-кровать, две детские раскладушки, письменный стол. Худо-бедно разместились. Оформить Вовку в школу особого труда не составило. А вот с устройством Оленьки в садик возникли трудности. Вопрос решился, только когда к заведующей пошел дедушка, пообещав бесплатно расписать зал для музыкальных занятий.
На второй по приезде день Таня созвонилась и встретилась кое с кем из своих университетских друзей. Важно было узнать, по-прежнему ли Плясунов заведует кафедрой философии. Друзья были искренне рады и все как один расспрашивали о Сергее, передавали ему приветы. Их семья слыла чуть ли не образцовой, и у Тани опять не хватило духу рассказать об истинной причине появления в Уральске. Правду она открыла лишь самой ближайшей подруге Маше Воронцовой.

— Ты извини меня, Татьяна, но,, по-моему, ты дура! — сказала ей Маша, округлив глаза.— За такого мужика, как Сергей, надо держаться двумя руками. Никакая философия такого мужика не стоит.

Маша была дважды разведена и считала, что в мужчинах толк знает.

— Но он меня предал!— возразила с обидой Таня.

— Предал, милая, это когда спал с другой, а Сережка на это не способен. Молиться тебе на него надо! Лично я о другом муже и не мечтала бы!
Таня посмотрела на подругу подозрительно и сменила тему разговора, стала расспрашивать о Плясунове.

— Видела его недавно, месяца три назад,— сообщила Маша. — Он был такой угрюмый! Говорят, у него жена умерла...

— Вот как! — Таня на мгновение помрачнела.— Я помню ее — такая полная, некрасивая. По-моему, она была даже старше его. Я еще удивляюсь: как это при всех своих данных он не нашел жену посимпатичней!

Перед встречей с Плясуновым она несколько дней просидела в библиотеке. Долго думала, позвонить ли заранее, договориться о встрече, и решила, что тактически правильнее будет появиться неожиданно. На карту поставлено слишком много. Ведь, если с аспирантурой ничего не выйдет, ей придется рассказать родителям всю правду, испить до дна чашу неудачницы.
Она собиралась долго и только на третий день, набрав в грудь побольше воздуха, постучалась в дверь кабинета заведующего кафедрой.

— Здравствуйте, Валерий Афанасьевич! Можно к вам?
Профессор оторвался от бумаг, и секундное замешательство на его лице сменилось удивлением, а затем радостной улыбкой:

— Танечка? Какими судьбами? Проходите, садитесь! А я совсем недавно вас вспоминал. Где, думаю, сейчас моя неверная ученица с матфака; счастлива ли она, не жалеет ли, что испугалась поступать ко мне?
Плясунов почти не изменился. Тот же проникающий насквозь взгляд, те же тонкие интеллигентные руки, та же завораживающая, как журчание, речь. Вот только черная шевелюра слегка поредела, да в бородке замерцали серебряные нити. Но разве седина не красит мужчину? Тем более — философа.

— Я вовсе не испугалась,— ответила Таня, смутясь. — Так получилось... Вышла замуж, поехала к мужу в Алма-Ату.

— Вы хоть бы написали мне! — Он укоризненно покачал головой. — Можно было бы взять вас на заочное обучение.

— Я не смогла бы на заочном, — бесхитростно улыбнулась Таня. — Дети, муж, работа... Я ведь в школе работала! — Она чувствовала, как ее опять завораживает, гипнотизирует яркий блеск его черных глаз. Словно ей вновь девятнадцать, а ему по-прежнему тридцать три. Словно время вернулось к лучшей своей отметине. Таня набралась решимости и выдохнула: — Если это возможно, я бы хотела опять к вам в аспирантуру!

— Но разве сейчас у вас нет ни детей, ни мужа, ни работы? — спросил профессор не без иронии. — Наука, Танечка, — дама ревнивая, требует отречения от суеты. Уверены ли вы, что на сей раз вашего энтузиазма хватит надолго?

— Думаю, что да! — уверенно ответила Таня. — Дети уже большие, с работы я уволилась, а муж... Муж как раз очень увлечен своей «ревнивой дамой», и я не хочу мешать их роману. Я не хочу быть просто матерью и женой, просто отсиживать в лаборатории, выполняя чьи-то, не всегда умные, указания. Каждый человек имеет право реализовать себя как личность, не правда ли?
Плясунов со сдержанной улыбкой покачал головой:

— Я бы эту мысль сформулировал иначе. Я бы сказал так: каждый человек имеет право реализовать отпущенные ему природой способности, и именно полнота, с какой он этим правом воспользовался, характеризует его как личность. Быть личностью — это все же не самоцель. Физик исследует атом не для того, чтобы быть физиком. Поэт пишет сонеты не для того, чтобы быть поэтом.

— Да-да! Именно это я и имела в виду! — поспешно согласилась Таня. — Каждый должен реализовать свои способности, и никто не имеет права его подгонять, говорить: ты должен заниматься не тем, а этим!.. Никто не имеет права диктовать!

Он все больше узнавал в собеседнице ту девушку с горящими глазами и ярким румянцем во всю щеку, которая так страстно спорила на его семинарах, с такой пылкостью стремилась постичь истину! Румянца уже нет, но пылкость, кажется, осталась.

Он посмотрел на часы и виновато пожал плечами:

— Извините, Танечка! Через пять минут у меня заседание ученого совета. Не могли бы вы подойти... — Валерий Афанасьевич перелистнул настольный календарь. — Нет, завтра у меня все расписано. Послезавтра тоже. А что, если я приглашу вас к себе домой? — Профессор внимательно взглянул на свою бывшую студентку. — Разговор у нас с вами намечается некороткий, а дома мы могли бы не ограничивать себя во времени. Часам к семи вы могли бы подойти?

— Конечно! — с пионерской готовностью вскинула голову Таня.

— Вот и чудесно! — Плясунов протянул ей визитную карточку. — Здесь мой адрес и телефон.

Едва выйдя от Плясунова, она кинулась в Дом ткани. Потом помчалась к Маше — выбрать подходящий фасон в последнем журнале мод. За ночь скроила-сметала, к полудню сшила и, заводя будильник на полпятого, легла доспать.

— Куда это ты собираешься? На бал, что ли? - недоуменно поинтересовалась мать.

— На собеседование! — ответила Таня. — Сегодня решится: буду я учиться в аспирантуре или нет.




«Как глупо все получилось, как глупо!..» Эта мысль неотвязно преследовала Сергея с той поры, как он остался один. Перед всеми можно было делать вид, что Таня уехала ради аспирантуры, но себя-то не обманешь. Сергей не мог сказать, сильно он любит Таню или не очень, но жизнь без нее была пустой, бесцветной. Да и дети — по ним он тосковал с каждым днем всё больше. Он привык уделять детям много времени. Так уж получилось, что именно он читал им книжки, показывал диафильмы, водил в кино и в лес, учил кататься на лыжах. Таня больше крутилась по хозяйству.

Чуть ли не каждую неделю, а иногда и по два раза, от Тани приходили письма сугубо деловые, короткие, чужие. Она просила прислать то одно, то другое из своих или детских вещей, и всякий раз, собирая очередную посылку, Сергей говорил себе, что совершенно напрасно Таня уехала в его отсутствие. Если уж ей стало так невмоготу, он не стал бы возражать против отъезда, помог бы собраться, отправил бы контейнер, все было бы по-человечески.

В глубине души Сергей упорно не верил, что разрыв окончателен и Таня никогда не вернется. В одном из писем Таня сообщила, что ее приняли в аспирантуру.
Чтобы поменьше думать о полетевшей вверх тормашками личной жизни, Сергей старался уйти с головой в работу.

Официально руководителем лаборатории считался Мелос, но фактически Мелос задавал только общую стратегию, вся же основная текучка — и научная и организационная — падала на Зарубина. На его плечах лежало весьма солидное хозяйство: электронные микроскопы, рентгеновские анализаторы, масс-спектрометры, французская установка — не только всеобщая любимица, но и основной поставщик научных результатов, — и много всякой научной всячины. Все это должно функционировать. Нужно было вовремя позаботиться о жидком азоте, просмотреть чертежи новой вакуумной камеры, обсудить результаты очередного эксперимента, проследить за подачей заявок на оборудование, в срок представить в ученый совет отчет...

А еще Сергею давно не давала покоя мысль о возможности управления адсорбцией. Мелос был уверен, что такое управление возможно с помощью света, но его уверенность основывалась только на интуиции. Может быть, это была интуиция гения, но для проведения экспериментов, а тем более для технологических изысканий, нужно было знать хотя бы приблизительно такие параметры, как длина волны, интенсивность, длительность импульса, степень избирательности. И Зарубин все глубже влезал в дебри квантовой химии и теории твердого тела. Иногда ему казалось, что победа близка, что еще чуть-чуть — и он ухватит Бога за бороду. Возникало очередное «но», и обнаруживалось, что задача по-прежнему далека от решения. А время шло, и где-то в парижском предместье уже собиралась установка, на которой предстояло проводить главные, ключевые эксперименты.
Перед Новым годом Сергей решил слетать на несколько дней в Уральск. Билет он взял заранее, разговор с Мелосом отложил на последний момент, чтобы поставить шефа перед фактом. Он уже неплохо изучил Мелоса и знал, что тот уважает решительность и натиск.

У Мелоса, однако, имелись свои виды на праздник. За день до того, как Зарубин собрался у него отпрашиваться, он сам обратился к Сергею в своей обычной шутливой манере:

— Несмотря на все наши усилия, Сергей Андреевич, Новый год неотвратимо надвигается. По этому поводу в музыкальном салоне Дома ученых соберется теплая компания. Завтра вечером! Будем слушать рок-оперу «Джизус Крайст — суперстар», потом Каролина продемонстрирует достижения своей студии, и, может быть, будет еще что-нибудь интересное. Я приглашаю вас с Таней принять участие в этом мероприятии в качестве моих личных гостей.
При последних словах он значительно посмотрел в лицо Сергею, как бы желая добавить: «Я немного погорячился с увольнением вашей жены, но я ничего не имею против нее лично. Как человек она мне даже симпатична, и я бы хотел загладить свою вину».

— Простите, Александр Феоктистович, но Тани нет в городе, — ответил Зарубин, — Она уже больше месяца как в Уральске, вместе с детьми.

— Вот как! — Лицо Мелоса выразило растерянность, граничащую с замешательством. — Надеюсь, у нее все в порядке?

— Как будто да. Во всяком случае, она поступила в аспирантуру, на кафедру философии.

— В самом деле? Женщина-философ? Никогда бы не подумал!.. Впрочем, в четкости мышления вашей жене не откажешь, тут она многим мужчинам даст фору. Ну что ж, в таком случае передайте Тане мои поздравления. Я искренне рад за нее.

— Передам непременно, — с улыбкой ответил Зарубин. Ему было забавно и приятно замешательство Мелоса. — Я как раз собираюсь слетать к ней на недельку. Надеюсь, вы не будете возражать?

— Да-да, конечно, слетайте! — с готовностью кивнул Мелос. — Новый год — это семейный праздник... Билет вы уже купили?

— Купил, на послезавтра.

— На послезавтра? Тогда мое приглашение остается в силе. Уверяю — будет интересно!

— Я приду,— пообещал Зарубин. Он не был любителем рок-музыки, но отказать шефу было бы невежливо и неразумно. Шеф есть шеф: с его причудами приходится считаться.

Когда на следующий день он пришел к назначенному времени в Дом ученых, большая гостиная была полна народу. Горели свечи, серебрились головки шампанского, празднично пахло апельсинами.

Жербов заметил вошедшего Зарубина и приятельски махнул ему рукой, показывая, что есть место. Там сидели Екатерина Ивановна, Алиса и Миша. Еще одно свободное место держали для Каролины. Сам Мелос находился в другом конце зала с большим магнитофоном.

— Как жизнь? — осведомился Жербов с покровительственной улыбкой.

— Лучше всех! — ответил Сергей. — Татьяна вот в аспирантуру поступила.

— Я слышала, вы летите в Уральск? — обратилась к нему Екатерина
Ивановна. — Передайте Тане от меня большой привет и самые добрые пожелания. Она у вас молодец!

В скромном платье, с ниткой сердоликовых бус на шее, жена Мелоса выглядела изящной аристократкой на фоне остальных дам, в дорогих, но безвкусных туалетах.

— Спасибо! — поблагодарил Зарубин. — Ей будет очень приятно. А что, Екатерина Ивановна, в Америке тоже празднуют Новый год, или только Рождество?

— О да, конечно! Это очень веселый праздник! Рождество — это семейный круг, жареная индейка, яблочный пирог, чтение Библии. А в Новый год проходят массовые гуляния. Люди выходят на улицы, на площади, в парки, пускают ракеты, устраивают фейерверки, всю ночь играет музыка, крутятся карусели. Но сегодня как раз Рождество, и вот мы здесь, по-семейному.

— Кстати, Серж,— опять встрял Жербов.— Очень рекомендую яблочные пирожки — их пекла моя жена. Вместо индейки, увы,— курица!

Зарубин с интересом посмотрел на Мишу — лицо его сохраняло самое безучастное выражение. О сыне Мелоса Зарубину было известно лишь то, что парень учился в Ленинградском университете, но делать диплом почему-то приехал в Приморск.
В это время большие настенные часы начали бить, и Мелос чуточку актерским голосом поздравил всех присутствующих с приближающимся Новым годом и пожелал всяческих благ. Потом он включил магнитофон, и Каролина вывела на сцену девочек и мальчиков лет десяти-двенадцати в черных трико. Они исполнили несколько номеров, показавшихся Зарубину чем-то средним между пантомимой и акробатическим этюдом, но не лишенных своеобразия.

— Это называется «пластический танец», — охотно просветил Жербов. — Его родина — Филиппины... Или Ямайка. В общем, где-то там, у папуасов. На Западе сейчас — самый писк моды!

После пластических танцев открыли шампанское, ели фальшивую индейку и натуральные яблочные пирожки, пили чай.
Потом опять со своего места поднялся Мелос:

— Теперь, дорогие друзья, я хочу предложить вашему вниманию вещь, которая лично мне кажется весьма интересной. Все вы, конечно, знаете библейскую легенду об Иисусе Христе, который пришел спасти людей от грехов и был распят в Иерусалиме. В разные времена существовало несколько десятков версий этой истории, четыре из них дошли до нас в виде Евангелий, которые современным человеком воспринимаются как заурядная сказка. Однако среди историков есть мнение, что Иисус все-таки существовал — реальный, живой человек, который ходил с проповедями и учил, что людей спасет любовь. Эту версию взяли за основу молодые американцы Тим Райс и Эндрю Вэбби и создали рок-оперу «Джизус Крайст — суперстар», своего рода Евангелие от Райса и Вэбби. Опера шла и еще идет с большим успехом в Штатах, Англии и в некоторых других странах, и вот сейчас прозвучит здесь.

Мелос показал аудитории сдвоенный глянцевый конверт с золотыми латинскими литерами, после чего наклонился к проигрывателю и плавно опустил иглу на пластинку.

Зарубин подался к Жербову и шепотом спросил:

— Ты-то, конечно, уже слышал эту штуку... Какой в ней сухой остаток?

— С первого раза я тоже не все понял, — с важным видом кивнул Жербов. — Пришлось прослушать трижды. Сухой остаток в том, что Иуда вовсе не предавал Христа. Наоборот, он любил его больше других учеников и пытался спасти, но Иисус сам захотел стать мучеником.

— Это действительно что-то новенькое!

— Похоже, что так оно и было. Недаром же Иуда повесился, когда увидел, что Христа все-таки распяли.

— А разве Иуду не зарезали по приказу Понтия Пилата? — искренне удивился Зарубин, припоминая сцену в Гефсиманском саду, ярко описанную Булгаковым.

Но тут Каролина посмотрела на них сердито, а из стереоколонок уже полился взволнованный речитатив, в котором нетренированное ухо Зарубина лишь изредка улавливало знакомые английские слова.



... Екатерина Ивановна была бы очень удивлена и даже обижена, если бы узнала, что сын считает ее несчастной. Сама себя она таковой не считала. Напротив: никогда раньше жизнь не казалась ей такой наполненной, как сейчас.
У нее был заботливый, любящий муж. У нее были красивые, умные дети, которыми могла бы гордиться любая мать. Была прелестная внучка. Даже Миша ее теперь почти не беспокоил: был рядом, на глазах, и уже не закрывался, как раковина. Наконец, у нее была работа, которая ей нравилась, она ощущала свою общественную значимость. На кафедре ей не было равных, а сразу после Нового года она должна была вести еженедельную программу «Ду ю спик инглиш?» на телевидении.

Конечно, часть ее сердца осталась там, за океаном. Но разве мало женщин уезжает с мужьями от тех мест, где родились и выросли?
Она не забыла и свою маленькую Бетси — девочке было всего два года, когда Кэт рассталась с Джорджем. Выходец из семьи южан-аристократов, он просто взбесился, узнав, что его соперником оказался безродный и подозрительно курчавый грек. Джордж увез дочь к своей матери, в Луизиану, и Кэт ее больше не видела. Ей очень хотелось бы узнать что-нибудь о ее судьбе. Бетси стала уже совсем взрослая. У нее, наверное, свои дети. Но что поделаешь! — человек не всегда сильнее обстоятельств.

К участию в программе «Ду ю спик инглиш?» Екатерина Ивановна решила привлечь своих детей и внучку. Миша, однако, отказался, сказав, что не чувствует в себе актерских данных. Зато Каролина не только согласилась сама, но и Эрика уговорила. А уж Алису и уговаривать не пришлось: она просто запрыгала от радости, что ее будут показывать по телевизору.

К первой передаче готовились целый месяц. Поскольку Приморск — город портовый, Эрик предложил для начала сориентироваться на моряков, использовать побольше американизмов и международного морского сленга. Екатерина Ивановна с ним согласилась, тем более что и сама она выросла в портовом городе и многие морские словечки были ей знакомы.
Передача прошла с большим успехом. Во всяком случае, коллеги Екатерины Ивановны по кафедре отнеслись к ней одобрительно, а на телестудию посыпались хвалебные отзывы. Пришло письмо и на домашний адрес Екатерины Ивановны. Однако оно оказалось из Ленинграда и совсем по другому поводу:

«Уважаемая Екатерина Ивановна!
Прежде всего, разрешите представиться: меня зовут Вера, мне двадцать пять лет, по профессии — археолог.
Не знаю, рассказывал ли Миша Вам обо мне, но я о Вас знаю многое и, как видите, знаю Ваш адрес. Я долго колебалась, прежде чем начать это письмо, но все-таки решилась.

Прежде всего, хочу попросить Вас не говорить Мише об этом письме. Я люблю Вашего сына и знаю, что он любит меня, но...
Мы познакомились год назад в «Салтыковке». Я писала диплом и ходила туда почти каждый день, как на работу. Миша тоже бывал там почти ежедневно. Наши столы стояли рядом, вскоре мы начали здороваться, и вдруг я увидела, какие удивительные глаза у моего соседа: печальные и необыкновенно глубокие — словно он знал о жизни все-все!.. А однажды мы разговорились в буфете, и Миша пригласил меня в филармонию, на концерт Пражского камерного оркестра.
Мы стали встречаться не только в библиотеке, и чем ближе я узнавала Мишу, тем больше поражалась широте его познаний и независимости мышления: он одинаково хорошо разбирался в живописи и в астрономии, в философии и музыке, в истории и литературе. А уж о политике он говорил такие вещи, что у меня мурашки по коже бегали, и я думала: «Как он не боится!» Я не знала еще ничего о его происхождении и могла только удивляться Мишиной непохожести на всех остальных моих знакомых.

Летом я поехала в экспедицию, на раскопки, и Миша поехал со мной. Я сказала, что он мой муж, и мы были вместе все лето. Это были самые счастливые дни моей жизни, такое уже не повторится: как женщина Вы должны меня понять.
Там, в экспедиции, я узнала от Миши историю Вашей семьи, и еще он сказал мне, что обязательно уедет на родину, в Америку. «Ну что ж! — подумала я.— В Америку так в Америку». С Мишей я готова была ехать хоть на Берег Слоновой Кости.

Осенью мы собирались пожениться, но, когда осень наступила, Миша вдруг передумал. Сказал, что я буду тосковать по России, и что он не хочет сделать меня несчастной.
Почему-то он решил, что лучше меня знает, в чем мое счастье и в чем несчастье!
Я пыталась с ним спорить, но с Мишей трудно спорить. Он безумно свободолюбив — Вы, конечно, знаете эту его черту, — а я не хотела выглядеть чересчур навязчивой.

Через неделю он все передумал и стал говорить, что не может без меня и что мы должны пожениться после его поездки в Америку.
Я обрадовалась и даже сказала маме, что скоро будет свадьба. Но прошла еще неделя, и маятник вернулся на прежнее место, Миша опять заговорил, что я буду несчастна с ним и лучше нам расстаться.
Так повторялось три или четыре раза. Я измучилась, и он измучился. И однажды я сама сказала, чтобы он уезжал в свою Америку и не беспокоил меня больше. Если надумает вернуться — буду рада, если останется там — значит, не судьба!
Я ушла от него, а через несколько дней Миша позвонил и сказал, что уезжает в Приморск. Он просил, чтобы я писала ему, но я решила не писать. Я подумала, что будет лучше, если он сам все решит, без моего давления.
Вы спросите: зачем же я пишу вам? Отвечу прямо: у меня будет ребенок, Мишин ребенок, и я бы очень не хотела, чтобы он вырос без отца. И поэтому я прошу Вас как женщину: уговорите Мишу не оставаться в Америке. Пусть он съездит, ему надо съездить, иначе он весь изведется, но пусть он вернется и увидит своего сына — или свою дочь. Только, пожалуйста, я умоляю: не говорите ему о моем письме! Он не знает о ребенке и пусть не узнает, пока не вернется. Он хочет быть свободным, пусть будет свободным.
Простите, Екатерина Ивановна, если я огорчила Вас, но Вы единственный человек, который может мне помочь.
Очень надеюсь на Вас. Вера».


Такое письмо не могло не взволновать. За его сдержанными строчками Екатерина Ивановна увидела умную, чистую и гордую девушку, которая любит ее сына, искренне желает ему добра, но бессильна бороться с Мишиным характером. Поколебавшись, она показала письмо мужу и спросила, знает ли он что-нибудь об этой Вере.

— Да, — ответил он, слегка нахмурившись. — Я видел ее фото у Миши, когда ездил за ним в Ленинград. Симпатичная девушка!.. Но думаю, что мы не должны вмешиваться в их отношения. Никто лучше их самих в них не разберется
.
— Но девочка и не хочет, чтобы мы вмешивались! — сказала Екатерина Ивановна. — Она всего лишь просит нас повлиять на Мишу, чтобы он не остался в Америке навсегда.

— На него повлияет сама Америка! Он не понимает, что не приспособлен к американской жизни! Он думает, что там можно так же, как здесь, смотреть на облака и ковырять пальцем в носу, а доллары сами будут сыпаться в карман... Вот Эрик — этот смог бы приспособиться к Америке, да и то с великим трудом. А Миша быстро сообразит, что эта страна не для него: там не будет папы, который безропотно кормит и одевает.

— Но мы не можем отмахнуться от этого письма, — не уступала Екатерина Ивановна.— Речь ведь идет еще и о ребенке! Ведь Мишин ребенок — это наш внук!.. Мне хочется слетать в Ленинград, поговорить с этой Верой. Может быть, она нуждается в деньгах.

Мелос неодобрительно покачал головой:

— Не горячись, Кэт! Напиши для начала письмо. Напиши, что мы тоже против Мишиного отъезда и делаем все, чтобы удержать его. А ребенок... Конечно, мы не откажемся от ребенка. Но сразу про деньги не надо. Может подумать, что мы хотим откупиться. Все должно протекать естественно, постепенно. Может, Миша еще и не уедет: тогда он сам все решит.


8


В феврале в лабораторию прибыли ящики с новой французской установкой. Их распаковали в присутствии местного представителя Торговой палаты (чтобы убедиться в соответствии перечню контракта). В Москву, в представительство фирмы, ушла телеграмма — заявка с просьбой прислать наладчиков.
В один из субботних дней, а точнее говоря, сразу после холостяцкого завтрака, состоявшего из глазуньи и чая с бутербродом, Зарубин поехал в центр города: побродить по книжным магазинам, а если повезет, то купить что-нибудь.

Погода стояла солнечная и бесснежная, что не редкость для приморских зим. На центральной улице, укрытой от северного ветра сплошной стеной домов, вообще было тепло, и рука невольно тянулась расстегнуть пальто и снять шапку.
Цунами книжного дефицита в то время докатилось до тихоокеанских берегов, и надежды приобрести что-нибудь стоящее из художественной литературы практически не было. Иногда отыскивалось что-то интересное в отделе букинистики или вдруг выбрасывали роскошный и дорогой альбом по искусству. В этот раз книжное счастье не улыбнулось Сергею, и он уже выходил — какая-то женщина в рыжей лисьей шапке возле кассы уронила прямо под ноги ему кошелек. Он нагнулся, она нагнулась тоже, и они одновременно выпрямились, едва не столкнувшись.

На Сергея смотрели большие смелые глаза необыкновенного цвета: словно мельчайшие крупинки золотого песка застыли в прозрачном янтаре. Тонкие полукружия бровей над ними и чуть вздернутый носик придавали лицу выражение вечного удивления.

За свою не такую уж долгую жизнь Зарубин знал лишь одного человека с такими глазами — свою одноклассницу Ленку Белову, обаятельную вертихвостку, которая кружила головы чуть ли не всем мальчишкам поселка, и это была, безусловно, она, собственной персоной.

— Сережа? — тихо и вопросительно произнесла она, приоткрывая трогательно знакомый ряд мелких и ровных зубок.

— Белка! — с непроизвольной радостью выкрикнул Сергей.

— Как я рада!

— Я еще больше!

— Что ты здесь делаешь?

— Подбираю в магазинах кошельки прекрасных дам. А ты?

— А я вот в цирк приехала. С сыном!

Тут только Зарубин заметил рядом с Леной черноглазого мальчика лет десяти в шапочке «адидас», в куртке «аляска» и в японских дутых сапожках на толстой подошве; он смотрел настороженно, исподлобья, ревниво.

— Это мой Игорь! — представила Лена. — А это дядя Сережа! Мы вместе учились в школе.

Глаза Игоря чуть-чуть потеплели, но на улыбку «дяди Сережи» он не ответил.

— Давайте выйдем! — предложил Сергей

Они пошли по залитой солнцем улице.

— Я слышала, ты здесь живешь. Но не думала, что вот так можно встретиться... — говорила Лена, не переставая улыбаться, — А я живу в Зеленогорске. У тебя есть дети?

— Конечно! — отвечал Сергей.— Сын, как твой Игорь, и дочка, пошла в первый класс... И часто вы так ездите?

— Обычно раз в месяц: в цирк или в театр, а то на концерт. Иначе мхом обрастешь!

— Далековато же вам ездить!

— Ничего страшного: всего ночь! Поезд ходит очень удобно.
Сергей посмотрел на часы.

— Слушай, Белочка! А что, если я напрошусь на ваше культмероприятие? Стрельнем у входа билетик и пообщаемся еще пару часиков?

— Я была бы рада! — вспыхнули золотом ее глаза, — Если это не нарушит твои планы.

— Какие планы, Белка?! Мы ведь не виделись пятнадцать лет!

В школьные годы Сергей Зарубин был заядлым книгочеем, да еще и радиолюбительством увлекся. Девочек лишний раз не замечал. К тому же, в одной из книжек он вычитал, что, если женщина красива, то она глупа, а если умна, то, соответственно, некрасива. Приглядевшись к одноклассницам и сравнив их, он нашел, что самая глупая, безусловно, Белка. А к глупым людям его не тянуло.
Но однажды в начале девятого класса, в солнечном сентябре, кто-то предложил: «Пошли завтра на бухту!». И на следующий день они всем классом отправились прощаться с летом.

Бухта находилась за крутым перевалом, часах в четырех ходьбы от поселка. Там были теплые песчаные отмели, прозрачные ручьи и высокие травы. Ходили туда с ночевой, но палаток не брали: спали на чердаке заброшенного хутора, укрываясь ватными телогрейками и байковыми одеялами.
Когда пришли к бухте, солнце стояло еще высоко. А море было теплым. И они купались с брызгами и визгом, ловили крабов на отмелях, играли в мяч. Зарубин возился с очередным радиоустройством: в магазинах только-только начали появляться транзисторы.

Ближе к вечеру Вовка Кудриков, спортсмен-универсал и завсегдатай поселковой танцплощадки, предложил пострелять: он прихватил с собой самодельный малокалиберный пистолет и сотню патронов.

Руки у Кудрикова явно не были золотыми. Пистолет представлял собой стальную трубку, туго примотанную медной проволокой к деревянному основанию. Роль затвора и курка выполнял обыкновенный оконный шпингалет, соответственным образом заточенный, а вместо ударной пружины использовалась примитивная резинка — как в рогатке. Кудриков поленился даже сделать собачку курка, и стрелять из этого, с позволения сказать, оружия можно было только двумя руками: одной крепко держать рукоятку, другой поворачивать головку шпингалета, пока она не сорвется под натяжением тугой резины.

Стреляли по консервным банкам, поставленным в ряд на большом камне-валуне. Испробовать свои силы было предложено и девчонкам. Как и следовало ожидать, взять в руки обвязанное проволокой стреляющее чудище отважилась одна Белка. И повела она себя странным образом: повернулась ко всем и, держа пистолет обеими руками, с легкомысленной и в то же время зловещей улыбкой стала медленно обводить им враз замерших одноклассников.

Было их десять мальчишек да шесть девчонок, и все они молча стояли, завороженные движущейся черной дырочкой, из которой в любой миг могла выпорхнуть смерть — шальная, как при игре в «русскую рулетку».
И когда эта дырочка оказалась напротив груди Сергея Зарубина, он вдруг увидел, как медленно, сама собой, поплыла вверх кругленькая, блестящая головка шпингалета. Он резко присел, и в ту же секунду раздался выстрел, показавшийся ему оглушительным. Белка выронила пистолет, покачнулась и упала в обморок. Впрочем, через полминуты она пришла в себя, а Сергей даже испугаться не успел. Однако поздно ночью, когда после долгих визгов и писков все угомонились, Белка скользнула к нему под одеяло и молча обвила горячими руками. Они были еще целомудренны, девятиклассники начала шестидесятых, но целовалась Белка уже бесподобно!..

Но, едва лишь первые проблески рассвета проникли сквозь щели старого чердака, Белка так же молча выскользнула из объятий Сергея, и через минуту ее звонкий смех уже слышался внизу у костра, который разжег замерзший Вовка Кудриков. И никогда более она, ни взглядом, ни намеком, не напомнила ему ту удивительную, горячую ночь. Происшедшее так и осталось для него загадкой, капризом первой красавицы класса.

У Лены и Игоря были хорошие места. Сергею билет достался на галерку. Проездом в Японию выступали воздушные акробаты и дагестанские джигиты. Усадив сына, Лена попросила его быть умницей и, пообещав вернуться к антракту, заспешила в фойе, к Сергею, который ожидал ее с пирожными и двумя стаканами яблочного сока.

— Ну, здравствуй еще раз, Белочка! — сказал Зарубин, глядя в сияющие глаза бывшей одноклассницы. — Как живешь?

— Здравствуй еще раз, Сережа! Меня уже сто лет никто не называл Белочкой.

— А как же тебя теперь величают?
— Еленой Григорьевной. Я ведь учительница! Да и фамилия у меня теперь другая.

— Прикажешь и мне называть тебя Еленой Григорьевной?

— Ни в коем случае! — В ее глазах мелькнул искренний испуг. — Я так любила, когда меня называли Белкой!

— А знаешь, за что?
— Наверное, за фамилию?

— Не только и не столько. Ты была большая егоза и кокетка, любила всем нравиться и вертеть хвостом. И кто же этот счастливчик, заставивший тебя сменить фамилию?

— О! Это очень преуспевающий функционер районного масштаба. Сейчас он завотделом в райкоме партии, но вот-вот станет секретарем.

— Ты говоришь это таким тоном, словно он тяжело болен и вот-вот умрет!

— У меня нет с ним ничего общего, кроме фамилии и сына. Я не хочу вдаваться в подробности, но уже два года мы живем врозь. Он умолил меня не делать скандала и не подавать на развод, чтобы не портить ему карьеру. Черт с ним! У меня есть сын, мне больше ничего не надо.

— Дурак он, твой функционер! — искренне возмутился Зарубин. — Разве такими женщинами бросаются? Таких женщин носят на руках!

— Не льсти мне, Сережа! — грустно улыбнулась Лена. — Я прекрасно знаю себе цену. Я обыкновенная баба, обыкновенная замотанная провинциальная учительница. Уроки, тетрадки, контрольные, классные собрания и бесконечные планы-отчеты, планы-отчеты!.. Мне в парикмахерскую сходить некогда!

— А что ты преподаешь?
— Как ни смешно, но именно тот предмет, который я всегда терпеть не могла: физику!

— О! Так мы с тобой коллеги! Я ведь тоже физик.
— Ты физик, а я физичка! Физичка — и этим все сказано!

— Ты кончала универ?

— Что ты! С моими-то тройками? Я ж была легкомысленна до крайности. Пошла в пед, где поменьше конкурс, а на физмате вообще недобор. А ты, я слышала, учился где-то на западе?

— Да, в Уральске. Если Уральск можно считать западом. Во всяком случае, университет там неплохой: нашего завкафедрой постоянно приглашали читать лекции во Францию. Потом я учился в аспирантуре, защитился и вот сейчас — старший научный сотрудник, изучаю рост кристаллов и так далее.

— Ты забыл упомянуть «женился»! Как звать твою жену?

— Татьяна.

— Она красивая?

— Ты красивее.

— Я помню, ты говорил, что женщина бывает либо красивой, либо умной. Значит, она умна?

— А что такое ум, Белка? Если женщина умеет решать дифференциальные уравнения, но не умеет вовремя промолчать, можно ли ее считать умной?

— Она математик?

— О нет! Теперь она философ! Она вернулась в Уральск и поступила в аспирантуру на кафедру философии.

— Серье-езная женщина! — задумчиво протянула Лена. — Подробности я не спрашиваю.

— Можешь спросить! — пожал плечами Сережа.— Она уехала прошлой осенью, с детьми. Я ездил к ней на Новый год. Так что все нормально: образцовая советская семья!

Она покачала головой:

— По твоим глазам этого не скажешь.

— А когда это ты научилась читать по моим глазам?

Лена промолчала. Она была возбуждена встречей и не знала, как себя вести. В те времена, когда ее звали Белкой, она считала Зарубина самым умным парнем среди своих знакомых, но тогда он казался ей скучным. Сегодня Зарубин был ей интересен. Но она не хотела флирта — в их ситуации это было бы пошло.
В это время открылись двери в зрительный зал, кончилось первое представление.

— Пойду за Игорем, — сказала Лена. — А то он, наверное, обиделся, что я его бросила, сам не придет...

Белка на всю жизнь осталась для него загадкой. В конце одиннадцатого класса, незадолго до окончания школы, она вдруг опять одарила его вниманием. Это случилось в день рождения. Сергею исполнилось восемнадцать, и он пригласил только двух своих закадычных друзей — Мишку и Генку. Они вручили ему огромный альбом с репродукциями Эрмитажа, на котором безыскусно начертали: «Смотри и наслаждайся!» И еще они привели с собой Белку, которая принесла пластинку с полонезом Огинского и весь вечер была необыкновенно серьезна, без привычных своих ужимок и стреляний глазками.

Она танцевала со всеми по очереди, и, когда очередь доходила до Сергея, он чувствовал, что тело ее гибко и податливо, как в ту ночь на чердаке, и полуоткрытые губы были призывно близки, но в янтарных Белкиных глазах были задумчивость и тревога. Детство катилось к финишу, у порога стояла новая, взрослая жизнь, и никто не знал, как она сложится.
Белка категорически отказалась, чтобы Сергей пошел ее провожать. И когда гости ушли, мама спросила:

— Это что — твоя симпатия?

В вопросе ее были и полуиспуг и полунадежда. Потому что Лена Белова была первая появившаяся в их доме девушка, да к тому же дочь главного инженера шахты, большого человека, по маминым понятиям.

— Ну что ты, мама! — почти искренне ответил Сергей.— Мы просто друзья!..

 
... Но вот закончилось представление, и они все трое вышли на залитую февральским солнцем улицу
.
— Есть хотим? — осведомился Зарубин, беря на себя роль гостеприимного хозяина.

— Хотим,— просто согласилась Лена.— Мы обычно обедаем в театральном кафе: здесь недалеко. А потом нам надо пробежаться по магазинам. В восемь у нас поезд.

— Вы что, только на день приехали? — искренне изумился Сергей. — Завтра же воскресенье! Куда вы торопитесь? Вот что: пробег по магазинам я отменить, конечно, не в силах — это для женщины дело святое,— но билеты придется перекомпостировать на завтра! И пообедаем мы не в забегаловке, которая лишь по недоразумению именуется «Театральным кафе», — продолжал Сергей тем же решительным тоном, — а в приличном ресторане, и ночевать вы будете у меня. У меня три комнаты, и каждому будет гарантирована полная свобода и безопасность. Назавтра я обещаю вам обширную культурную программу. С утра свожу вас в лабораторию: думаю, тебе, физику, будет любопытно ознакомиться с самой современной физической лабораторией к востоку от Новосибирска. Потом мы сходим на дневной спектакль в ТЮЗ, перед отъездом еще успеем посмотреть грандиозное кинозрелище — «Гибель Японии»!

— Программа действительно обширная, — заколебалась Лена. — И заманчивая.. Ну как, Игорек, согласимся? — обратилась она к сыну.

— Согласимся,— серьезно ответил тот. — «Гибель Японии» — четкий фильм! У нас он еще когда пойдет!..

...Когда вечером они подходили к дому Зарубина, Лена вдруг спросила:

— А ты не боишься соседей? Увидят, как ты ведешь к себе на ночь глядя женщину. Донесут твоей жене.

Сергей отрицательно покачал головой:

— Во-первых, женщина находится под надежной охраной! — Он похлопал
по плечу Игорька, который, впрочем, слегка отстранился, не обрадованный такой фамильярностью.— А во-вторых, я боюсь только шальной пули.

Она посмотрела на него с веселым любопытством. Она тоже хорошо помнила тот далекий солнечный сентябрь.

Первым делом Лена обошла все комнаты, восхитилась обилием книг по искусству и не упустила из внимания паутину на потолках.

— Книги — это в основном заслуга моей жены,— признался Сергей,— а паутину я уж сам развел.

Она потребовала пылесос или палку с тряпкой. Он ответил мягким, но категоричным отказом. Тогда Лена сняла с полки тяжелый фолиант «Государственная Третьяковская галерея».

— А это я купил прямо в Третьяковке в прошлом году,— похвастался Сергей.— Неплохое издание.

— Боже мой! — прошептала Лена, бережно листая глянцевые страницы. — Я тоже там была однажды, но как давно!..

— Зато у нас есть цветной телевизор! — гордо произнес сын, независимо посмотрев на «дядю Сережу». — А когда мне исполнится десять лет, папа купит мне японский магнитофон «Сони»!

— А хочешь, я покажу тебе что-то такое, чего папа тебе никогда не купит? — спросил Зарубин.

Мальчик скептически пожал плечами. В его понимании, его папа мог купить все — хоть и не сразу.

Сергей повел его в свой кабинет. В дальнем углу на небольшом верстаке поблескивал металлом маленький и неказистый, но вполне настоящий токарный станок, который Сергей сделал сам из электроточила и деталей, подобранных на свалке.

— Мой сын на этом станке выточил шахматы,— сказал Сергей, включая лампу, укрепленную над верстаком на гибком кронштейне. — Хочешь попробовать?
Игорь молча кивнул.

Сергей вставил в шпиндель деревянную заготовку, подвел заднюю бабку и включил двигатель.

— Что мы с тобой сделаем — пешку или слона? — спросил он, искоса глядя на мальчика.

— Слона! — едва слышно выдохнул тот.

Ужинали принесенными из ресторана бутербродами и чаем с ореховым тортом, купленным по пути в булочной.

— Я посмотрела, пока вы там токарничали: у тебя и пластинок много, — сказала Лена, кивая в сторону шкафов, туда, где стояли телевизор и стереопроигрыватель.— Поставь что-нибудь негромко. Из твоего самого-самого любимого!

— Ну что ж! Тогда послушай Дольского.

— Дольского? Не знаю такого...

— Ну вот, заодно и узнаешь. Он сам пишет стихи, музыку, сам поет и сам играет. У всех на слуху Высоцкий, но Дольский гораздо тоньше, поэтичнее и сердечнее. А как он играет! Это надо слышать, это не расскажешь!
Он встал и включил свою старенькую «Вегу»...

— Да, пожалуй, ты прав! — выслушав песню, произнесла Лена задумчиво и грустно, глядя куда-то вдаль. — Здесь много сердца! Может быть, даже слишком много!

В этот миг она была не просто красива, но прекрасна, будто опять была шестнадцатилетней Белкой.

— Слишком много сердца не бывает,— возразил Сергей.— К сожалению, в наш бессердечный век гораздо чаще бывает наоборот!

— Именно поэтому! — вздохнула Лена.— Именно поэтому!

А Игорь тем временем уснул прямо в кресле, убаюканный мелодичным пением и переливчатым звоном гитары.

— Надо уложить его, пока не разоспался, — сказала Лена.

Сергей пошел в детскую и приготовил Вовкину постель. Лена привела Игоря (тот двигался, не открывая глаз), раздела и уложила.

— Скучаешь по сыну? — спросила Лена с участием.

— И по дочери — тоже.

Выключив свет, они вернулись в гостиную.

— Покажи мне ваши семейные альбомы,— попросила Лена.

— У нас нет альбомов.

— Ну, тогда просто фотографии! Фотографии-то у вас есть?.. А впрочем, не надо! — Лена запрокинула голову на спинку кресла и на мгновение закусила губы. — Не надо! Это я просто хотела посмотреть, как выглядит твоя жена... Лучше поставь еще Дольского!

Она уже не казалась неотразимо красивой и юной. Это была просто усталая женщина, не потерявшая привлекательности, но обжегшаяся на многих огнях, на которые она летела когда-то бездумно и беззаботно. Но к такой Сергея потянуло почему-то еще сильнее.

Он сменил пластинку.

Сергей не знал, о чем думала его бывшая одноклассница, слушая Дольского, но сам он подумал в этот момент о Тане.

— Ну ладно, Сережа, больше не надо! — сказала Лена, не открывая глаз, когда песня кончилась. — А то я разревусь. Иди! Спокойной ночи!

— Хорошо! — секунду помедлив, согласился Сергей и выключил «Вегу». — Здесь в шкафу — белье; возьми, что тебе надо. Спокойной ночи!

Он вышел и плотно притворил за собой дверь. Войдя в кабинет, не включая света и не раздеваясь, лег на диван.

Сергей думал все еще о Тане. А за тонкой перегородкой стелила постель красивая женщина, которая семнадцать лет назад научила его целоваться. Вот она щелкнула выключателем...

Он полежал еще с полчаса, пытаясь отвлечься и заставить себя уснуть, но тяга к Белке все усиливалась, и это становилось невыносимым.
Сергей встал, вышел в прихожую и, стараясь не нашуметь в темноте, оделся и вышел из дома.

Идти было некуда — к кому заявишься в час ночи без вразумительных объяснений? Выход оставался один: гулять по пустынным улицам, пока не остынешь...


...Когда он проснулся, с кухни уже плыл аромат кофе и жареной картошки, из гостиной доносились звуки очередной серии «Ну, погоди!»

— Доброе утро, Сережа! — встретила его Лена лучезарно. — Ну и засоня же ты! Я Игорешку накормила, а сама уж два раза проголодалась — все тебя жду!

— А ты, я вижу, тут уже по всем веточкам проскакала, во все дупла заглянула! — улыбнулся Сергей, увидя на столе и зеленый горошек, и открытую баночку шпрот, и даже румяный и пышный омлет вместо осточертевшей ему глазуньи. — Ты что, в магазин за молоком сбегала?

— Не-а! — весело мотнула головой Лена. — Просто нашла в шкафу пакет сухого. У тебя запасливая жена!

— Ты прелесть! — сказал Сергей и поцеловал ей руку.

По утрам он всегда был голоден, поэтому ел с аппетитом и быстро. Лена же была занята не столько едой, сколько разглядывала своего бывшего одноклассника. Ложась спать, она была уверена, что Сергей придет к ней, но он не вошел, и она не могла понять, обидело это ее или обрадовало.

— Как наши планы? — спросила Лена, когда Сергей покончил с омлетом. — Не отменяются?.. Мне ужасно хочется посмотреть твою лабораторию! А нас туда пустят в воскресенье?

Он посмотрел на нее с преувеличенным негодованием и с кавказским акцентом произнес:

— Жэнщина! Разве я нэ гаварил тэбэ, какой я там большой начальник?..
Они всюду успели, все посмотрели, «культурная программа» была выполнена.

— Я очень рад, что мы увиделись, — сказал Сергей.— Ты меня взбодрила.

— Ты меня тоже, — ответила Лена.— Я очень тебе благодарна. А Игорь,
по-моему, в тебя просто влюбился. Особенно после того, как ты лазером прожег ему монетку.

Они стояли возле вагона, одни на пустом, продуваемом ветром перроне, и смотрели друг другу в глаза, как будто надеялись прочесть там нечто такое, чего не могли или боялись передать словами.

— Да, чуть не забыл! — спохватился Сергей и, открыв портфель, достал оттуда пластинку. — Это тебе на память! Я еще куплю, у нас они сейчас продаются.

— Дольский? Вот спасибо! — Лена взяла подарок и растерянно улыбнулась. В тусклом свете фонаря ее глаза не были золотыми: они казались обыкновенными карими. — А у меня вот нет для тебя подарка. Как-то не подумала...

— Ты подарила мне праздник!

— Рада, если так. Можно, я тебя спрошу о чем-то?

— Спроси!

— Ты... Ты любишь свою жену?

Она спросила и замерла, словно испугавшись своего же вопроса или пожалев, что он вырвался у нее.

— Не знаю,— немного помедлив, искренне ответил Сергей. — Время покажет. Иногда я думаю, что это единственная женщина, которая создана для меня, а иногда — что женитьба на ней моя самая большая в жизни ошибка.

Поезд предупреждающе дернулся. По составу прокатился лязгающий перестук буферов.

— Поднимайтесь! Закрываю! — раздался резкий голос из темноты тамбура.

— Прощай, Сережа! — сказала Лена, беря его за руку.— Все было чудесно!

— До свидания, Белочка! — Сергей поднял к губам ее холодные тонкие пальцы. — Приезжай еще!

Лена отрицательно качнула головой.

— Прощай! Как там у Дольского?.. «Принимай судьбу отрадно, не ищи других причин. Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин». Я буду слушать его и вспоминать тебя.

— А я?
— А ты вспоминай жену. Ты ведь любишь ее.

— Не знаю.

— А я знаю.

Поезд бесшумно тронулся.

—Ну все! — Лена оглянулась на уплывающий тамбур.— А то я отстану. Она вдруг обняла Сергея за шею и поцеловала — крепко и жарко. Потом догнала вагон и, вскочив на подножку, исчезла, не оглядываясь.


9


Наладчики появились в Приморске в середине апреля. Собственно, наладчик был один — коренастый, черноволосый парень по имени Жан, мастер на все руки. Вторым прилетел сам Барро: в качестве переводчика и, так сказать, технического руководителя.

Зарубин встретил французов в аэропорту. Жан за всю дорогу не проронил ни слова, посматривал по сторонам — на сопки, на море, — насвистывал какой-то бодрый мотивчик и лишь однажды обменялся с Барро парой фраз.

— Жан говорит, что, не считая моря, пейзаж здесь напоминает харбинский, — пояснил Барро.— Мы были там недавно

— Вы и китайский знаете? — поинтересовался Зарубин.

— О, несколько слов! Многие китайцы неплохо говорят по-английски.

В гостинице Сергей помог французам оформиться и проводил в номера.

— Наверное, завтра вы захотите отдохнуть с дороги,— сказал он на прощание. — Можем свозить вас куда-нибудь на природу.

— Нет-нет! — воскликнул Барро. — Мы начнем работать прямо сутра. Мы привыкли к напряженному ритму. Мы приехали работать.

«Ишь какие деловые! — усмехнулся Зарубин.— Небось, завтра у вас физиономии вытянутся, когда увидите наш подвал».

Однако утром, когда по дороге в лабораторию он начал извиняться перед французами за то, что работать им придется в не слишком роскошном помещении.

 Барро успокоил его:

— Это ничего! Наша фирма тоже начиналась с кирпичного сарая. На нашу аппаратуру внешние условия практически не влияют. Лишь бы не стояла прямо под дождем. Рекламаций у нас пока что не было.

Машина подрулила к подъезду. Никто не вышел навстречу, хотя наладчиков ждали и, конечно, заметили подъезжающую «Волгу». Видно, Мелос распорядился сидеть всем на местах и делать вид, что не происходит ничего особенного.

Мелос сидел за столом, обложившись книгами и журналами, и быстро писал что-то «паркером». Вид у него был необычайно деловой и сосредоточенный, словно его снимали для телевидения. Увидя вошедших, он сказал:

— О! Вы уже здесь! — И вышел из-за стола, пожал всем троим руку, выдав каждому строго отмеренную улыбку — причем Зарубину улыбнулся даже чуть теплее, чем гостям, — осведомился у Барро, как доехали, как отдохнули.

— Спасибо, все в порядке,— вежливо ответил инженер. — Мы бы хотели приступить к работе.

— Да-да, — кивнул Мелос и посмотрел на часы. — Мы тоже умеем ценить время. Сергей Андреич проводит вас. Надеюсь, вы закончите работу к сроку. Если возникнут какие-то проблемы, я к вашим услугам.

Сергей отвел наладчиков в комнату, где их дожидались вакуумные блоки и прочие принадлежности новой установки. Там же стояла и старая установка, на которой работали Стас и Володя.

Барро поинтересовался:

— Как работает? Не жалуетесь?

— Не жалуемся, — ответил Зарубин. — Но мы сами ее запускали.

— Да, я помню,— пробормотал Барро.

Зарубин некоторое время понаблюдал, как ловко французы распаковывают ящики, и вернулся в кабинет шефа.

У Мелоса уже сидел Жербов. Бумаги были отложены в сторону, и, судя по обрывку схваченного Сергеем разговора, речь шла о предстоящих выборах.

— Ну как там французы? — весело осведомился Мелос— Я их не очень напугал? — И, обратившись к Жербову, пояснил: — Я тут только что изображал Большого Строгого Босса. Чтобы они не думали, что здесь, у черта на куличках, можно работать шаляй-валяй.

— О! — одобрительно произнес Жербов.— Товарищ Мелос умеет это изобразить. Помню, однажды...

— А по-моему, этим парням без разницы, где монтировать установку: в Приморске или в Аддис-Абебе, — хмуро перебил его Зарубин, — лишь бы хорошо платили. Знаете, Александр Феоктистович, — обратился он к Мелосу, — зря мы согласились кормить их здесь. Сгонять в ресторан на «Волге» — не велика потеря времени.

Мелос отечески улыбнулся:

— Сергей Андреич! Как вы не понимаете! Парни хотят сэкономить командировочные и купить на них русской водки.

— А также лаптей и расписных матрешек, — поддакнул Жербов.

— А на какие, грубо говоря, шиши я буду их кормить? — все так же хмуро поинтересовался Зарубин.

Жербов и Мелос весело переглянулись.

— Ты что, Сережа, не знаешь, как это делается? — ласково спросил Жербов. — Выпиши кому-нибудь премию — вот тебе и деньги!

— Посреди года? Дирекция на уши встанет! Они и так за каждый премиальный рубль готовы удавиться!

— Да-да! — внезапно встал на его сторону Мелос. — Не хватало мне ходить к Пологрудову с такой ерундой и быть ему обязанным. Мы сделаем иначе.

 — Он достал из кармана бумажник и протянул Зарубину две пятидесятирублевки.

— Не хватит — добавлю, останется — вернете. Нам важно, чтобы эти парни сделали все быстро и качественно.

Сергей малость помедлил — хорошо ли это? — и взял деньги.

— Чем кормить-то будешь? — спросил Жербов. Он смотрел на Зарубина вальяжно, по-барски, словно это он сам только что выложил кровную сотню. — Надо бы икры достать, балычка, датского пива... Не «Жигулевским» же их поить!

— Где я все это достану?

Мелос нервно молчал и не вмешивался.

— В этом городе достать можно все! — наставительно изрек Жербов. Он порылся в пухлой записной книжке и продиктовал номер телефона.— Этот человек может достать даже ракетный катер.

— Ракетный катер — это шутка, можно не записывать,— вставил Мелос — «Волга» в вашем распоряжении. У вас все?

Зарубин вышел, едва сдерживая раздражение. Когда наукой прикажете заниматься?.. Его работа по теории управления адсорбцией недавно сдвинулась с мертвой точки, в прежней темноте уже забрезжил свет. Сейчас бы взяться в полную силу, а тут изволь крутись вокруг французов!

— М-да, Александр Феоктистович! Сережа — кадр не из самых удачных, — заметил Жербов, когда Зарубин ушел.

— У него есть свои достоинства,— возразил Мелос.

— Не пьет, не курит, не ходит по бабам? — усмехнулся Жербов.
Мелос заерзал на стуле. Он и сам считал, что Зарубину далеко до тех физиков, которые были у него в ленинградском КБ. Но что поделаешь? На безрыбье и рак рыба!

— Так вы думаете, Кирко меня поддержит? — вернулся он к прежнему
разговору.

— Никаких сомнений! — категорически заверил Жербов. — Он должен понимать, что здесь ему не Север, одной геологией жив не будешь. Океанологи у него в оппозиции, Пологрудов в Москву навострился. А Мелос — нейтрал! Сам Бог велит взять его в свою команду. Не зря же Кирко дважды посетил сей мрачный подвал.

— Не зря... — задумчиво согласился Мелос — Притащил своего спеца из Новосибирска... Кстати, они с Зарубиным нашли общий язык.

— Может быть,— Жербов безразлично пожал плечами.— Я и не говорю, что Сережа плохой физик. Просто ему следует подучиться психологии и дипломатии.

Упоминание о Зарубине внесло опять неловкость в разговор, и возникла пауза. Однако Мелос вновь быстро взял себя в руки:

— Пологрудов официально предложил мне стать его замом. Может, согласиться? — Он хитро посмотрел на Жербова.

— Думаю, что в данной обстановке это имеет смысл, — ответил тот. — Одно дело, когда баллотируется простой доктор, другое — когда без пяти минут директор института. Но, с другой стороны, этот институт вам нужен, как импотенту презерватив...

Мелоса передернуло от такой развязности. Эрик, конечно, умница, но и нахал дальше некуда. Вот уж поистине — фамильярность рождает презрение.

— Что бы еще я вам посоветовал, — продолжал Жербов, словно и не заметил, как изменилось лицо тестя, — так это заручиться поддержкой министра.

— Считайте, что она у меня уже есть! Не далее как вчера я получил от министра письмо. Приглашает выступить на коллегии!

— Сам? — не поверил Жербов.

— Именно! Я правильно делал, что ни за чем к нему не обращался. Он не выдержал и постучался первый.

— Один ноль в вашу пользу.

— Это десять ноль! Поддержка министра весит больше, чем Кирко вкупе с Пологрудовым и всем нашим научным центром.

— И когда вы собираетесь ехать на коллегию? — поинтересовался Жербов.

— Еще не решил,— ответил Мелос и хитро улыбнулся.

Через неделю наладка установки близилась к концу. Осталось подключить последний блок.
Зарубину было известно, что в одном из московских институтов, где имелась подобная установка, наладчики справились со своей задачей лишь с третьего захода, и было не совсем ясно: то ли техника барахлила, то ли фирмачи схалтурили. Он собирался лично проследить за испытанием последнего блока, когда от Тани пришла телеграмма: «Прилетаю командировку... Рейс... Встречать не обязательно».
В этом «встречать не обязательно» была вся она — с ее болезненной гордыней, с наивным стремлением выглядеть независимой. Но был в этом и намек на возможность примирения: можешь, мол, и встретить, я не возражаю.
Новогодний визит Сергея в Уральск ничего не дал. Дети, конечно, обрадовались его приезду, но Таня держалась холодно и постель ему устроила на полу. Может, сейчас одумалась и решила сменить гнев на милость?

Поутру, как стало обычным в эту неделю, Сергей заехал в гостиницу, где жили французы. Барро и Жан уже поджидали его в холле.

— Доброе утро! — поздоровался Зарубин, — Я вижу, настроение у вас боевое.

— О да! — с улыбкой ответил инженер. — Сегодня надо хорошо поработать. Думаю, завтра мы все закончим, и послезавтра можно улетать. Хотел бы вас попросить заказать нам билеты на самолет.

— Соскучились по дому? — с искренним участием спросил Сергей. Барро улыбнулся и пожал плечами:

— Я-то привык. А у Жана в Париже молодая жена, месяц как поженились.
Зарубин отвез наладчиков в лабораторию и, оставив их на попечение Володи и Стаса, заспешил в отдел международных связей заказать билеты, потом помчался в аэропорт. Времени до прибытия самолета из Уральска оставалось мало, но на «Волге» можно было успеть.

У цветочного базарчика он попросил водителя остановиться. Красавец грузин, торговавший алыми розами, посмотрел на него осуждающе-презрительно:
— На «Волге» приехал и берешь всего один цветок? На цветах экономишь, да?.. Меня не уважаешь, так хоть девушку свою уважай!
На эту психическую атаку Сергей не поддался. Ему нужна была только одна роза. Он не хотел встречать Таню без цветов, но не хотел и с букетом.

В отсутствие Зарубина в лабораторию заглянул Жербов. Он давно уже собирался пообщаться с представителями «свободного мира», но как-то все время не выпадало.
Комната была залита ярким светом, словно операционная. Установка сверкала нержавеющей сталью, электронные шкафы, по обе ее стороны, подмигивали разноцветными лампочками.

— Бонжур, месье! Физикам привет! — небрежно поздоровался Жербов. — Как делишки?

Володя и Стас посмотрели на Жербова и не ответили. Для них он был никто. Если его что-то интересует, пусть обращается к Зарубину. Или прямо к Мелосу. Но Барро посмотрел на вошедшего с вниманием и сказал:

— Дело идет к концу. Если хотите, я могу рассказать более подробно. Давайте выйдем; чтобы не мешать работе.

В пустынном коридоре Барро тщательно притворил за собой дверь.

— Господин Жербов? — полуутвердительно спросил он. Жербов взглянул на него удивленно:
— Да...

— Вам просили передать следующее. Ваша книга вышла в свет, и сейчас готовится решение о принятии вас в члены Нью-Йоркской академии...

— Да? Так вы от Харвеста? А больше он ничего не просил передать?

— Еще меня просили передать, — продолжал француз, — что был бы желательно ваше возвращение в Ленинград. Это упростило бы контакты и ускорило бы решение остальных вопросов.

— Большое вам спасибо! — Жербов с чувством пожал французу руку, — Вы очень меня обрадовали.

— Пожалуйста! — равнодушно ответил Барро. Ему было не впервой выполнять подобные поручения в самых разных странах света, и его не интересовало, что и кто за тем стоит: лишь бы хорошо платили да поменьше риска.

Жербов вышел на улицу в радостном возбуждении. Наконец-то! Книга вышла в Штатах! Можно сматывать удочки и выбираться из дальневосточной тайги поближе к цивилизованным асфальтовым тропам! Харвест прав: диплом академии и вызов лучше ожидать в Ленинграде, чтобы не терять потом драгоценное время — его и так слишком много потеряно.
Голова слегка шумела и кружилась, словно он долго шел куда-то с завязанными глазами и вдруг повязку сняли и он увидел пред собой пропасть. Было сладко и жутко, но мысль о том, что еще есть возможность повернуть назад, не возникла. Слишком долго он мечтал об этом часе, слишком многое поставил на карту.


Самолет только коснулся посадочной полосы, а Таня уже торопливо откинула пряжку страховочного ремня и, привстав в тесном межкресельном пространстве, достала с полки берет, куртку и шарф.

Когда Таня покидала Приморск, ей казалось, что она четко представляет себе, как будет жить дальше. Во-первых, не поддерживать никаких отношений с Сергеем — этот малодушный эгоист недостоин даже ее писем. Во-вторых, кровь из носу, но должна поступить в аспирантуру, наверстать упущенное. И, в-третьих, тридцать лет еще не возраст, она еще привлекательна, и, конечно, найдется человек, который оценит ее по достоинству, а Сергей пусть ищет себе безмолвную рабыню и служанку.

Однако писать Зарубину ей все же пришлось — из-за вещей, оставшихся в Приморске. Не отвергала она и деньги, которые Сергей присылал ей в количестве, явно превосходящем алименты, если бы они официально развелись. А когда он вдруг прилетел на Новый год, она неожиданно для себя обрадовалась, хотя виду не подала.

К этому времени она уже дважды была у Плясунова дома, и хотя профессор держался с ней неизменно корректно и даже несколько суховато, Таня продолжала строить кое-какие планы. Такому мужчине не стыдно было бы и подчиниться: интеллект, воля, общая культура, обаяние. Такие встречаются один на миллион, это не Зарубин, которых — тринадцать на дюжину.
Таня рассказала, что ее работа в Приморске была связана с проблемой создания искусственного интеллекта. Плясунов неожиданно обрадовался и предложил заняться ее философским аспектом.

— Тема современная, нужная и требует хорошего знания математики, — пояснил профессор.— Думаю, вам удастся ее раскрыть.

Но хотя Таня и была готова боготворить своего шефа, искусственным интеллектом она заниматься не желала.

— Я не верю, что его можно создать! — сказала она. — По-моему, это современная алхимия.

— Вера не есть научная категория, — с улыбкой возразил Плясунов.— Верить можно и в то, что абсурдно. И, напротив, можно не верить в очевидное. Лично мне тоже трудно поверить в возможность появления точного аналога человеческого мозга. Но и самолет не есть точная копия птицы. Однако летает, и летает неплохо, хотя человек не разобрался еще во всех тонкостях птичьей аэродинамики. Так, наверное, и с искусственным интеллектом!.. Следует опереться на основные законы философии, оценить данные точных наук и, по возможности, четко очертить: «да — да, нет — нет, а что сверх того — от лукавого»! Вы — умница, вы сможете!

Последний аргумент был неотразим, и Таня согласилась. Пусть она не интересна Плясунову как женщина, но не хватало еще, чтобы он охладел к ней как к аспирантке.

Проблемой искусственного интеллекта Таня не хотела заниматься потому, что не желала участвовать в одном деле с унизившим ее Мелосом даже в качестве оппонента. Она вовсе не для того уезжала из Приморска, чтобы включаться в те же самые игры. Можно подумать, что весь свет сошелся на этом дурацком искусственном интеллекте и, кроме него, нет никаких других достойных тем! Но эти возражения она не могла привести Плясунову.

Таня начала с того, что пошла в библиотеку и засела за классиков.
Об искусственном интеллекте классики, конечно, ничего не написали, зато довольно много написали об интеллекте естественном: о человеческом мышлении, о сознании и познании. Кант, например, был весьма высокого мнения о человеческом разуме. Он даже наделял его способностью априорного, доопытного знания, но в то же время отрицал познаваемость «вещи в себе». Гегель, наоборот, признавал за человеком способность неограниченного познания, но, будучи верующим, полагал, что эта способность у него от Бога. Энгельс соглашался с Гегелем в вопросе познаваемости мира, но утверждал, что сознание — лишь высшая форма отражения, присущая высшей форме материи — человеческому мозгу. Следовательно, по Энгельсу, получалось, что только человеческий мозг обладает способностью к мышлению, и нечего тут копья ломать, рассуждая об искусственном интеллекте. Правда, Энгельсу не были известны достижения современной науки. Таня обратилась к конкретным наукам. Самые «бородатые» мысли она нашла у академика Павлова. Дальше решающее слово принадлежало нынешним физиологам и психологам. Но они не спешили подтвердить пророчество своего великого предшественника, скромно уверяли, что о работе мозга знают чуть больше, чем ничего.
Под конец Таня просмотрела кое-какие труды современных философов — людей, которые будут оценивать ее диссертацию, если таковая, конечно, появится.
Словом, мнения имелись самые разные, включая и «золотую середину», и было совсем не ясно, является ли эта середина и в самом деле золотой. Ведь если философия не может ничего доказать, тогда зачем философия?

Этот вопрос — совсем для нее не риторический — Таня задала Плясунову, придя к нему с тетрадкой-конспектом.

— Философия, Танечка, это не магия! И не волшебная палочка. Она не может творить чудеса, — сказал он назидательно и несколько занудно. — Более того: вы должны понимать, что уровень философской мысли полностью зависит от уровня конкретных наук! Без дарвинизма не было бы и марксизма! То, что вы записали в своей тетрадке, — это вчерашний и позавчерашний день; новое слово философ может сказать, только если выйдет на передний край науки. Поэтому вот вам мой совет: покиньте покой библиотек и поезжайте в поле, к вашему Мелосу...

«Этого мне только не хватало! — с тоской подумала Таня. — Вот вляпалась!»

— ...Поговорите, вдумайтесь, — продолжал заведующий кафедрой. — Постарайтесь как можно скрупулезней, как можно полнее выявить все его аргументы, какими бы сомнительными они вам ни казались. Как знать: может быть, ваш Мелос — гений, которому суждено перевернуть мир! Заодно и с мужем повидаетесь. Соскучились уже, наверное?

— Мы разошлись! — поспешно и с вызовом ответила Таня. Плясунов посмотрел на нее пристально и ничего не сказал. Но от его взгляда по Тане словно искра пробежала, и ей подумалось, что по возвращении между ними произойдет что-то важное. А Сергей... Бог с ним, с Сергеем! Он сам этого хотел.

...Бег самолета совсем замедлился, в иллюминатор вплыло приземистое здание аэропорта. За решетчатой оградой с табличкой «Выход в город» чернели фигуры встречающих.

«Его здесь, конечно, нет! — подумала Таня с усмешкой, которая должна была ее самоё убедить в том, что Сергей абсолютно ей безразличен. — Наверняка пошел отпрашиваться у Мелоса, а тот его не отпустил».

Однако сердце билось неровно, то тревожно сдваивая удары, то тягостно замирая.
Таня вспомнила: то же самое творилось с ней десять лет назад, когда Сергей возвращался с Тянь-Шаня и она встречала его в уральском аэропорту. У Тани не было никаких шансов, она была очень виновата перед Сергеем, но необъяснимая надежда бередила душу. «Если он не подойдет ко мне, я умру!» — как заклинание повторяла Таня и искренне верила, что так и будет...
Но вот уже и трап подали, пора выходить.

«И что это ты так разволновалась? — все с той же иронической усмешкой пыталась говорить себе Таня. — Какая тебе разница, встретит он или не встретит? Ты же сама дала ему телеграмму: «Встречать не обязательно». Он ничтожный, малодушный человек. Что тебе до него?»
Однако уже с трапа Таня пыталась разглядеть за изгородью фигуру Сергея, и ей показалось, что она даже узнала его светлый плащ и шляпу. Огромным усилием воли она заставила себя замедлить шаги, не броситься, расталкивая всех, к заветной калитке, но уже через несколько мгновений стало ясно, что она обозналась. Сергея нет среди встречающих.
«Ну и ладно! Ну и пусть! — подумала она, одолевая растерянность и ожесточаясь. — Чем хуже, тем лучше! Значит, я ему совсем не нужна, значит, ему тут без меня хорошо! Ну и прекрасно! Мне без него еще лучше!..»
Так она шла сквозь чужие взгляды и улыбки, сквозь цветы, предназначенные не ей, и вдруг увидела Сергея. Он стоял в стороне от толпы и одет был не в знакомый ей плащ, а в новую нейлоновую куртку синего цвета.
«Куртка ему идет, без меня купил! — кольнула ревнивая мысль, но душа сразу обмякла, злости как не бывало. — Все-таки приехал! Ждал!»

— Здравствуй,— сказал Сергей. — С благополучным перелетом! — И протянул ей розу.

— Здравствуй, — дрогнувшим голосом ответила Таня, принимая цветок и едва удерживаясь, чтобы не прильнуть к мужу, не прижаться щекой к его щеке.

— Приятно, что встретил, но поверь, я давала телеграмму вовсе не для этого.

— Для чего же?

— Просто, чтоб ты знал, что я еду. Вдруг приду, а у тебя там женщина!.. Не хотела ставить в неловкое положение.

«Вот дура! — подумала она. — Зачем я несу эту чушь?»

— Что за беда! — усмехнулся Сергей. — Квартира большая, место и тебе нашлось бы. Ты ведь все равно не считаешь меня мужем.

Она промолчала.
Он протянул руку и снял с ее плеча большую сумку с надписью «Монтана». Не было раньше такой сумки, без него купила.

— Багаж у тебя есть?

— Нет. Я ненадолго.

Они подошли к машине. Сергей открыл заднюю дверцу. Таня села, поставив рядом с собой сумку.

«Сядет рядом или впереди? — подумала она, напрягшись от ожидания. Сергей сел рядом. Машина тронулась.

— Какие у тебя здесь дела? — спросил Сергей, глядя вперед, на дорогу. — Что за командировка? Конференция молодых философов?

— Может, ты сначала спросишь, как здоровье детей, как они живут?

— Думаю, что со здоровьем у них все нормально, раз уж ты здесь. А как они живут, я видел: какая уж там жизнь впятером в двух комнатах! Вовку могла бы и привезти, я бы с ним справился.

— Ему там хорошо, — возразила Таня. — Папа занимается с ним рисунком и живописью, говорит, что у Вовки большие способности. Да и с Оленькой их нельзя разрывать. Они должны расти вместе. Вместе им лучше.

«А нам с тобой лучше врозь?» — мысленно спросил Сергей. Но вслух сказал другое:

— Так все-таки что у тебя за дела?

— Мне недавно утвердили тему диссертации — «Философские проблемы искусственного интеллекта».

Сергей повернул голову и удивленно посмотрел на жену:

— Нормально! То есть ты к нам, к Мелосу, приехала? Будешь разговаривать с ним с позиции философии? Очень занятно! Надеюсь, ты не станешь доказывать ему, что создать искусственный интеллект невозможно?

— Не стану. Но пусть он докажет мне обратное.

— А он не станет доказывать. Он практик! Он может сделать или не сделать. А философские доказательства...

— Но ты, конечно, по-прежнему веришь, что это возможно?

— Ты знаешь, меня это не особенно волнует. Я физик, мое дело — технология. Чтоб атомы лежали так, как надо. А как именно надо — об этом пусть Жербов с Мелосом думают, это их епархия. В конце концов, наши результаты всегда сгодятся и для обычной электроники — это не обязательно должен быть искусственный мозг... Зато ты теперь аспирантка! Философ! Сбылась великая мечта!

— Ты хочешь сказать: сбылась мечта идиотки?

— Нет. Я хочу сказать: если у человека есть мечта, он должен стараться ее осуществить. Лучше уж потерпеть фиаско, чем всю жизнь думать: «Вот! Мог сделать и не сделал!» — и кусать локти.

— Ты считаешь, что я потерплю фиаско?

— Я этого не сказал.

— Но подумал?

Сергей посмотрел на готовую взорваться Таню, улыбнулся и покачал головой:

— Зря ты обо мне так. Я буду очень рад, если у тебя что-то получится.

— Это правда? — спросила она, чуть помедлив.

— Ну конечно!

Ее лицо заметно смягчилось, и на нем даже возникла ответная полуулыбка:
 словно солнечный зайчик выпрыгнул из тучи.

«Господи, какой она все же ребенок!» — подумал Сергей.
А Таня смотрела в окно, на просыпающуюся от зимней спячки природу и представляла себе, как войдет в кабинет Мелоса, независимая, уверенная в себе, и скажет: «Здравствуйте, Александр Феоктистович! Я хотела бы поговорить с вами о некоторых философских проблемах искусственного интеллекта...»

Тем временем они въехали уже в город, и водитель, до того безучастно крутивший баранку, спросил, обернувшись к Зарубину:

— Куда вас везти?

Тот, в свою очередь, вопросительно посмотрел на жену:

— Ты как — сразу в отдел или сначала домой?

— Ну конечно, домой! Надо хоть переодеться с дороги! — уже вполне дружелюбно ответила Таня.

— Хорошо! — кивнул он, все еще сохраняя сдержанность. — Тогда я тебя завезу, а сам поеду в лабораторию: надо проследить, как идет наладка.

Но у подъезда, когда Сергей с Таней вышли из машины, Таня спросила, понизив голос почти до шепота и не поднимая глаз:

— А тебе действительно надо ехать? Больше там некому проследить?

И Сергей остался.



В этот день Мелос в лаборатории так и не появился. С утра у него были занятия, потом — заседание кафедры, а потом ему позвонила секретарша президента и сказала, что Кирко срочно хочет с ним поговорить.
Срочно значит срочно, и Мелос заспешил в президиум, словно шестнадцатилетний мальчик на первое свидание. Однако оказалось, что срочность — понятие относительное. Во всяком случае, секретарша сказала с дипломатической выдержкой, что в данный момент Кирко занят и надо ждать, пока освободится.
Хотя Мелос и был членом президиума, отдельного кабинета он там не имел. Только письменный стол в комнате, где сидел еще один член президиума, Маркел Нилыч Кудымов, и двое его сотрудников, которые занимались приложением математики к различного рода экзотическим вещам, как то: дельфиний язык, иглоукалывание и тому подобное. Они много спорили и много курили, и Мелос не любил здесь засиживаться, хотя и был с Кудымовым в добрых, даже в дружеских отношениях.

Однако на сей раз комната была пуста. Мелос уселся за стол, положил перед собой стопку чистой бумаги и начал работать.
Большинство самых удачных идей и конструкторских решений приходило ему в голову на скучных заседаниях либо в ожидании приема у высокого начальства. Конечно, здесь, в Приморске, он работал не так производительно, как когда-то в Ленинграде, когда его идеи тут же подхватывались и превращались в приборы и схемы, но сейчас ему более всего мешали мысли о надвигающихся выборах.
Он очень хотел стать членом-корреспондентом, а потом и академиком. Это уже превратилось в самоцель, не давало сосредоточиться на чем-то другом. Наверное, тут сказывалось врожденное, вбитое с детства, стремление к внешним признакам успеха, так ценимым в той стране, в которой он родился, где никто не знает, сколько у тебя денег в банке, но все видят, на какой машине ты ездишь. Он сознавал эту свою слабость и, стыдясь ее, пытался обмануть себя и окружающих, повторяя при каждом удобном случае, что стать членом-корреспондентом ему нужно в интересах создания искусственного мозга.
Постепенно он так углубился в работу, что не заметил, сколько прошло времени, и лишь появление секретарши напомнило ему, зачем он сидит именно тут.

...Из кабинета Кирко он вышел раздосадованный. Президент говорил с ним о выборах, но, как и раньше, ничего конкретного не обещал, отделался общими словами. Мелосу было даже не ясно, зачем же он был вызван, да еще так срочно. «Надо обсудить эту историю с Эриком, — подумал Мелос, укладывая исписанные бумаги в портфель. — У Эрика нюх, как у сенбернара!»
Однако времени у него было много, и он решил смотаться в яхт-клуб: лето на пороге, а они с Зарубиным все кота за хвост тянут — опять позже всех спустятся на воду!

Махнув на прощание водителю, верному Юре, он быстро зашагал мимо яхт, застывших на набережной в рамах-кильблоках. Здесь были и битые штормами «шестерки», не раз ходившие на Сахалин, Камчатку и к японским берегам, и комфортабельные «четверки», только что спущенные с верфей Гданьска, и неказистые, но устойчивые на волне старички «фолькботы», и разноцветные, добродушные пузачи «нефриты», и стремительные «драконы», и поджарые, похожие на акул красавцы «соллинги».
..
Почти под каждой яхтой суетились люди, визжали электродрели, шаркала наждачная шкурка, пахло краской и эпоксидной смолой. Здесь Мелос не был доктором наук, лауреатом Государственной премии и будущим членом-корреспондентом Академии. Здесь ценилось умение работать рубанком и парусной иглой, прокладывать курс в тумане, вязать морские узлы и не путать оверштаг с оверкилем.

«Каролина», небольшая яхта класса «капелла», стояла почти в самом конце пирса, укрытая белым от солнца и соли брезентом.

— Александру Феоктистовичу мое почтение! — приветствовал его человек, сидевший на корточках возле соседней яхты и колдовавший над большой жестяной банкой с яркой этикеткой. — Как здоровьице? Что-то, я смотрю, вы не появляетесь!..

Евгений Ильич Гарин, мужчина лет пятидесяти, с крупным, красным от апрельского солнца лицом, преподавал в мореходном училище и, по-видимому, располагал массой свободного времени. Почти в любое время суток его можно было застать в яхт-клубе. В молодости он слыл непревзойденным гонщиком, но несколько лет назад, почувствовав, как наступают на пятки вчерашние юнцы, пересел на тихоходную прогулочную «Мечту», сестру-близняшку «Каролины».

— Добрый день, Евгений Ильич! — дружелюбно отозвался Мелос, подход
я к Гарину. — Здоровье у меня генеральское, а вот свободного времени — как у лейтенанта. А что это за банка у вас такая шикарная?

— Американская «необрастайка». Достал по знакомству. Боюсь только, что не хватит на всю подводную часть. Может, разбавить чем-нибудь, а?

Мелос тоже присел на корточки, покрутил банку, понюхал содержимое, попробовал пальцем на мягкость.

— Ну, во-первых, она не американская, а канадская, — сказал он,— я знаю эту фирму. — А во-вторых, разбавлять ее я бы не советовал: неизвестно, к чему это приведет. Вдруг через месяц начнет отслаиваться?

— Канадская? — Гарин тоже зачем-то понюхал краску. — А мне ее за американскую толкнули. Вот жулье!.. А не махнуть ли нам с вами двумя яхтами в приличное крейсерское плавание? Скажем, в августе, недельки на две?

— Неплохая идея! — согласился Мелос, поднялся и подошел к своей яхте.

Килевая часть, ежегодно покрываемая ядовитой «необрастающей» краской, к концу лета покрывалась ракушками и водорослями, которые, волочась за яхтой густой бородой, отнюдь не прибавляли скорости. Осенью основную массу растительности снимали скребками, весной же предстояло самое трудоемкое: удалить остатки ракушек, заменить отслоившуюся шпаклевку, загладить неровности, наложить новый слой краски.

Мелос обстучал днище, прикидывая объем работы. Вдвоем с Зарубиным им не спустить «Каролину» на воду и к концу мая. Гарин уже красить собрался, а у них еще и мул не поен!.. Подумал: не привлечь ли сына? У парня была горячая пора — скоро защита диплома, но надо же когда-то научиться ценить время! В Ленинграде он жил чересчур беззаботно...
Мелос присел на прогретое солнцем резиновое колесо кильблока и задумался о сыне.

«Миша спит и видит себя в Америке. Вот получит диплом и сразу помчится в ОВИР, и тогда на моих выборах можно ставить крест. Сколько, скажут, волка ни корми, а яблоко от яблони недалеко падает. Надо бы уговорить его подождать еще немного, но как это сделать? Может, сказать ему о письме Веры? Пожалуй, не стоит. Девочка права: он может еще глубже полезть в бутылку. Но что же придумать?..»

Растревоженные мысли как-то сами вернулись к задаче, которую Мелос решал в президиуме. Перед глазами вдруг четко возникла блок-схема ассоциативной памяти. Мелос выхватил из кармана ручку, достал блокнот и начал лихорадочно рисовать схему.
Схема почти вся уже была на бумаге, когда над головой его раздался веселый голос:

— Бог в помощь!

Мелос поднял глаза — перед ним стоял Жербов с широкой улыбкой на лице.

— Ну и как диагноз?.. — Жербов постучал согнутым пальцем по корпусу яхты. — Сама утонет, или надо ей помочь?

— Эрик! Как вы меня нашли?

— Я вас вычислил. Если Мелоса нет в лаборатории, на кафедре, в президиуме и дома — значит, он в яхт-клубе. Что это у вас за схема?

— О! Мне в голову пришла любопытная идея! Сейчас объясню...

Мелос принялся рассказывать, какой ему видится память будущего кристаллического мозга: с управляемыми связями между ячейками, с резонансным принципом поиска. Потом прервал сам себя на полуслове и перескочил к встрече с Кирко:

— Он мне сказал... — Мелос нахмурил брови и посмотрел исподлобья, пародируя манеру президента: — «Я слышал, вы опять баллотируетесь в члены-корреспонденты?» Он слышал! Уж не в трамвае ли сегодня утром?..

Жербов неопределенно фыркнул.

— Я скромно ответил, что институт выдвинул мою кандидатуру, — продолжал Мелос. — Тогда он сказал: «Я не советую вам слишком рассчитывать на поддержку Пологрудова».

— И что вы? — спросил Жербов.

— Я нахально ответил, что рассчитываю на поддержку Кирко.

— И что Кирко?

— А ничего! Проглотил. Отвел глаза и начал опять что-то про утечку информации...

Жербов насторожился:

— А что именно он говорил про утечку? Опять американцы сделали что-то раньше Сережи Зарубина? Но вы же сами видите, как у них поставлено дело!

— Да нет! — отмахнулся Мелос. — Ничего конкретного. Просто спросил, как работают наладчики, и в этой связи напомнил о бдительности. Старый перестраховщик!.. Меня беспокоит его фраза насчет Пологрудова. Значит ли это, что Пологрудов решил от меня отвернуться?

— Не думаю, — возразил Жербов. — Скорее всего Кирко хотел дать понять, что будет поддерживать Мелоса, но если Мелоса не изберут, то виноват в этом будет Пологрудов. Мелкая хитрость, не стоит придавать значения.

— Может, вы и правы. А кстати, зачем вы меня искали? Уж не затем ли, чтоб предложить свои услуги в ремонте яхты?

Жербов опять широко улыбнулся:

— Этого я не смог бы предложить даже при всем желании. Вы же знаете: ничего, кроме авторучки и ложки с вилкой, я держать в руках не умею. Я пришел уведомить, что уезжаю в Ленинград!

— И надолго? — спросил Мелос. Жербов ездил куда хотел, он сам распоряжался своим командировочным фондом, но в июне у Миши защита диплома.

— Диплом у Майка практически готов, — легко читая мысли тестя, ответил Жербов. — Я уверен, что все будет о'кей.

— Но к защите-то вы вернетесь?

— Вряд ли, — невозмутимо ответил Жербов. — Дело в том, что я уезжаю насовсем.

Если бы в этот момент началось землетрясение или померкло бы солнце, Мелос бы его, наверное, не заметил. Он вдруг ощутил мгновенный провал сознания, а когда очнулся, увидел склонившееся к нему испуганное лицо Жербова. Листка со схемой в руке не было: наверное, унес ветер.

— Вам плохо? — участливо спросил Жербов.

— Ничего... Сейчас... — пробормотал Мелос и хотел даже подняться на ноги, но внутренний голос подсказал, что надо посидеть еще, иначе станет действительно плохо. Пока он чувствовал лишь неприятную слабость и легкую тошноту. «Стыдно! — сказал он себе.— Шлепнуться в обморок, как малокровная девица».

Откуда было ему знать, что это лопнул один из сосудов, питающих сердечную мышцу. Он никогда не жаловался на сердце и никогда не думал о нем.

— Что вы собираетесь делать в Ленинграде? Я вас чем-то обидел? Или с  Каролиной что-то не так?

— Ну что вы, Александр Феоктистович! — Лицо Жербова опять засияло, как серебряный доллар. — Разве я похож на обиженного?.. И с Каролиной все нормально — она поедет со мной. Ленинград — это пока, временно. А вообще-то мы решили уехать в Америку.

Об Америке он с удовольствием бы умолчал — зачем лишние эмоции? — но Каролина все равно признается, так что лучше сразу расставить все точки над «i».

Мелос с нескрываемым изумлением уставился на своего любимого ученика и зятя: «Святой Георгий! Этому-то что надо в Америке?.. И Каролина хороша — молчала!.. В гроб они меня хотят загнать, что ли?..»
Жербов смотрел на него с вежливым, терпеливым ожиданием.

— Это очень серьезный разговор, — сказал Мелос— Слишком серьезный, чтобы вести его здесь. Приходите с Каролиной к нам домой и там все подробно обсудим.

— О'кей! — кивнул Жербов. — Вы в порядке? Может, мне такси поймать?

— Спасибо! Дойду.

Его еще подташнивало, но слабость уже прошла. Со стороны гаринской «Мечты» плыл едкий запах канадской «необрастайки».


10


Закон Мэрфи гласит: «Если какая-либо неприятность может произойти, она обязательно произойдет».

Едва Зарубин вошел в гостиничный вестибюль, как в глаза ему бросилась постная физиономия Барро:

— Господин Зарубин! Грустные новости... Анализатор вторичных ионов оказался неисправен.

— А именно? — спросил Зарубин.

— Течь. Производственный брак. Я приношу вам извинения от имени фирмы! Виновные будут наказаны...

— Это уже ваши проблемы! — буркнул Зарубин. — Как скоро мы сможем получить новый анализатор?

— В кратчайшие сроки! Я приложу все силы! Честь фирмы!..

— Ладно! — кивнул Зарубин. — Давайте съездим, посмотрим на месте.

— Да-да! — согласился Барро. — Надо составить протокол. Ваши сотрудники все видели собственными глазами.

Через двадцать минут они были в лаборатории.

«Производственный брак» оказался трещиной в керамике одного из токовводов.
«И он еще говорит про честь фирмы! — кипя от негодования, подумал Зарубин. — Что у них, ОТК нет? Эту трещину невооруженным глазом видно! Или сунули в ящик, что под руку попало: русским, мол, сойдет.?.. Честь фирмы!..»

—Извините, господин Барро, — сказал Зарубин,— но я должен обсудить ситуацию со своими сотрудниками.

Барро натянуто улыбнулся:

— Конечно, я понимаю. К сожалению, вас не было, и вы не могли видеть
собственными глазами.

Зарубин кивнул Володе и Стасу, и они втроем вышли в коридор.

 — Что здесь произошло? — спросил Зарубин.

— Мы сами толком ничего не поняли, — сказал Володя, пожимая округлыми плечами. — Жан поставил анализатор и начал качать. Качал полчаса — даже первой степени не получил. Тогда он снял анализатор, заменил прокладку и снова поставил — эффект тот же... Потом вдруг машет рукой и показывает — вроде как даже с радостью — причину нашел: трещина в камере!

Стае добавил с усмешкой:

— Как-то очень быстро он ее нашел. Он вообще шустрый малый, этот Жан! Честно говоря, мне показалось, что он стукнул ключом по этому вводу, когда затягивал болты на фланце.

— Ага! — кивнул Володя. — Очень было на это похоже. А теперь пойди докажи!..
В этот момент в коридоре появилась Таня Зарубина — веселая, в новом платье.

— Привет, мальчики! — поздоровалась она с непринужденной улыбкой, словно никуда не уезжала. — Мелос здесь?

— Пока нет, — сказал Сергей. — Сейчас пойду искать его по телефону.

— Ну, тогда спроси заодно, когда он сможет поговорить со мной. А я пока тут с народом пообщаюсь.

Зарубин оставил их втроем общаться и пошел звонить Мелосу. Мелос оказался дома.

— Я бы хотел поговорить с вами, — сказал Сергей.— Но лучше не по телефону. Это касается наладчиков.

После короткой паузы Мелос раздраженно буркнул:

— Ладно, приезжайте! — и повесил трубку. Такая манера разговора была для шефа нехарактерна, и Зарубин подумал: «Наверное, у него тоже что-то стряслось. Беда не ходит одна».

Дверь открыла Екатерина Ивановна. Всегда неизменно выдержанная — настоящая английская леди! — сегодня она выглядела растерянной, выбитой из колеи.

— Проходите. Сережа! — пригласила она с улыбкой, которая показалась Зарубину вымученной.— Эл ждет вас!

Но Мелос уже сам вышел навстречу Зарубину:

— Что там у вас стряслось?

Зарубин рассказал.
— А почему вас не было на месте? — спросил Мелос с таким бешенством в лице, какого Зарубин от него не ожидал. — Какого дьявола!..

— Я отсутствовал по личным делам! — с отчаянием обреченного ответил Зарубин. Не мог объяснять же, что ездил встречать жену, что семья его висит на волоске! Оправдываться было унизительно и бесполезно.

— Какие могут быть личные дела! — Лицо Мелоса еще более перекосилось от ярости.— Я с колоссальным трудом, ползая на коленях, добываю валюту, а вы своим легкомыслием пускаете ее коту под хвост! Благодарите Бога, что у вас маленькие дети!..

— При чем тут дети?

— При том, что им нужно кушать, а если я вас выгоню, вас не примут ни в одно приличное место Приморска и его окрестностей! Это я вам могу гарантировать!

— Тогда считайте, что я уже подал заявление! — побледнев, произнес

Зарубин и выскочил из квартиры, не дожидаясь ответной реакции.

«Чертов американец! — скатывался он по лестничным маршам.— Он может ругать меня как угодно — я виноват. Но говорить, что держит меня только из жалости к моим детям, — это уж слишком! Унижать себя я никому не позволю. Поменяю квартиру, уеду в Уральск, к Тане... Работа найдется: в преподаватели, в какой-нибудь НИИ, на завод, в конце концов! Пусть они вдвоем с Эриком расхлебывают эту кашу, а я посмотрю, что у них получится!»
Он сделал несколько шагов от подъезда, как сверху, из окна, раздался голос Екатерины Ивановны:

— Сережа! Постойте! Я хочу вам что-то сказать..
.
Зарубин вернулся в подъезд и подождал, пока она спустится в лифте.

— Сережа! Я вас очень прошу: не обижайтесь на Александра Феоктистовича! — Екатерина Ивановна смотрела умоляюще. — Он вспылил, но не вы тому виной.

— Не я?! — искренне удивился Зарубин.

— Не вы. Наверное, я не должна об этом говорить, но вы все равно скоро узнаете. Эрик подал заявление! Он уезжает в Ленинград.
Зарубин открыл рот от изумления.

 — Вот такие у нас дела!.. — Екатерина Ивановна жалко улыбнулась. — Так что вы не обижайтесь. Завтра Эл будет совсем другим. Он умеет брать себя в руки.

«Ну и ну! — подумал Зарубин. — Это тебе покруче испорченного анализатора! Тут есть от чего впасть в ярость. А я еще про заявление ляпнул! Вот небось думает, сподвижнички! Чуть что — и в кусты!.. Эрика-то какая муха укусила? Любимый ученик, друг и зять — это для Мелоса удар ниже пояса».

Это был удар не только для Мелоса. Екатерина Ивановна тоже никак не могла оправиться от него.
Эл пришел домой серый и страшно взбудораженный. Едва не с порога он набросился на сына: в каком состоянии дипломная работа, что сделано, что осталось сделать, устраивает ли его Эрик как научный руководитель? Миша, несколько опешивший от столь бурного натиска, отвечал, что пока все идет нормально и что научный руководитель его вполне устраивает. Однако Эл потребовал показать результаты. Они закрылись в кабинете, а Екатерина Ивановна пошла в кухню готовить ужин. Необычное состояние мужа встревожило ее, но она подумала, что, наверное, состоялся очередной неудачный разговор с Кирко и с расспросами лучше не приставать: если захочет, сам расскажет. Тем временем пришли Эрик, Каролина и Алиса.

— О! — обрадовалась Екатерина Ивановна, выходя к ним в прихожую. — Как я рада, что вы пришли!

По, увидев натянутые улыбки дочери и зятя, она встревожилась еще больше.

— Что случилось? — спросила она, переводя взгляд с дочери на зятя и обратно.— Эл пришел сам не свой, вы тоже какие-то странные!

— А что, разве папа еще ничего не сказал? — настороженно спросила дочь.

— Нет. А что он должен был сказать?

Каролина и Эрик переглянулись.

— Дело в том, ма... — Каролина запнулась и посмотрела на мужа: — Давай ты!

— Дело в том, Екатерина Ивановна, что мы решили уехать, — сказал Эрик, придавая лицу как можно более невинное выражение. — Сначала в Ленинград, а потом подадим заявление на выезд в Америку. Мне там обещают интересную работу.

Глаза у Екатерины Ивановны округлились: «Как это — в Америку? Что за неудачные шутки! Мало нам одного Миши? Неужели Кэрри хочет оставить меня? И неужели Эрик может бросить Эла? Его любимый ученик, надежда и опора! Ведь Эрик для Эла почти как сын: Эл вложил в него всю душу, весь свой заряд... А наша телепрограмма, что будет с ней? Как могут они так спокойно говорить: «Мы решили уехать!»?»

— Разве сегодня первое апреля? — с усилием улыбнулась она. — Как это понимать?

— Буквально, ма! — пожала плечами Каролина и, глянув в зеркало, поправила как всегда всклокоченные волосы. — Мы пришли поговорить именно об этом.

Они прошли в гостиную. Алису усадили на диван, дали ей в руки толстый альбом Сальвадора Дали. Из кабинета появились Мелос и Миша.

— Здравствуй, папа! — поздоровалась Каролина.

— Привет! — мрачно ответил он. — Ну что, Кэт, эти двое уже сказали, по какому поводу я их пригласил? — И, не дожидаясь ответа, обратился к Мише, который смотрел на него с откровенным недоумением: — Радуйся, парень! Ты не одинок! Твоя сестра и ее муж тоже хотят в Америку! Но ты болтаешь об этом на каждом углу и только портишь себе жизнь, а эти двое все держали в тайне и вот сегодня выложили: «Мы уезжаем!..»

— Па, не надо утрировать! — возразила Каролина.— Никакой тайны! Просто мы не хотели раньше времени вас волновать.

— Ну конечно! — усмехнулся Мелос. — Лучше уж сразу, обухом по голове!

— Вы правы: это была моя ошибка, — согласился Жербов. Ему было сугубо наплевать на исход сегодняшних переговоров, но для Каролины отношения с родителями были важны, и ему приходилось разыгрывать комедию. — Конечно, следовало подготовить вас заранее.

— И давно это вы надумали?

— Около года.

Это почти соответствовало истине, потому что примерно год назад он посвятил в свои планы Каролину.

— Причина?

Причин много. Но если говорить об основной...— Жербов подчеркнуто глубоко и грустно вздохнул. — Основная причина — увы! — это бессмысленность моего дальнейшего пребывания здесь, дорогой мой Александр Феоктистович! В последнее время я все чаще чувствую себя рыбой, выкинутой на лед. Я бьюсь, прыгаю, стучу хвостом, но холод одиночества сковывает меня все сильнее и сильнее. Где-то кипит жизнь, сталкиваются мнения, люди делают дело — я же здесь, как головастик в банке. Мои результаты, мои мысли никто в Союзе не понимает, никому они не нужны — включая вас. Не возмущайтесь, Александр Феоктистович: это горькая правда! Я знаю, что нужен вам для солидности предприятия, грубо говоря,— «для ширмы», а что делать с моими формулами, с моими алгоритмами, как перевести их на язык диодов и транзисторов, вы не знаете. Лаборатория схемотехники так и не создана и уже не будет: никто из приличных ученых не поедет в эту Тмутаракань. Я готов поверить, что технологию вы создадите — вы инженер от Бога!  — но при чем тут искусственный интеллект? В лучшем случае вы научитесь делать трехмерные интегральные схемы, но при чем тут я? Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали, вы для меня всегда останетесь идеалом человека и ученого, но зачем я должен тратить жизнь на то, чтобы быть просто ширмой? Зачем такое жертвоприношение? Давайте трезво посмотрим на вещи!

— То есть вы считаете, что искусственный интеллект нам с вами сделать не удастся? — уточнил Мелос.

— Теми силами, какие у нас имеются, — нет! А другие силы мы привлечь не в состоянии. Наш с вами тандем — фикция: мое колесо крутится вхолостую!

— А ты не боишься? — вмешался Миша.

— Чего? — насторожился Жербов. Он боялся только одного: Мелос мог обратиться в МИД и застопорить отъезд. Но Мелос слишком благороден для этого.

— Ностальгии! Тоски по родине! — Миша говорил резко и быстро, словно боялся, что его перебьют: — Я могу понять людей, которые покидают родину вынужденно: Эйнштейн, папа с мамой, Солженицын. Но вот так!.
.
— Можешь меня осуждать, твое право! — широко улыбнулся Жербов.— Но я признаюсь честно: я не патриот! Я космополит. И не вижу в этом ничего позорного. Между прочим, Энгельс тоже был космополитом: он даже урну со своим прахом велел в море бросить!

— Энгельс не был космополитом, — возразила Екатерина Ивановна. — Он был интернационалистом, это разные вещи. Он думал о людях всех стран, а вы думаете лишь о своем честолюбии. — Она посмотрела на дочь. — Кэрол, как ты могла скрывать это от меня?

Каролина потупила глаза:

— Прости, мама, я виновата. Так получилось...

— А что еще? — спросил Александр Феоктистович, опять обращаясь к зятю. — Вы сказали, что работа — это основная причина. Какие же еще?

— Какие еще? — Жербов снисходительно усмехнулся. — Да вы что, Александр Феоктистович, не видите, что творится в этой стране? Бардак ведь страшенный! Вор сидит на воре и вором погоняет! При Сталине хоть порядок был! Взять хоть ваш случай. Вы сделали для Союза больше, чем десяток институтов, вы создали новую науку, новую промышленность. А где благодарность? Ладно, Бог с ней, с благодарностью, ее от власть имущих ждать наивно. Но вас даже использовать на полную катушку не захотели! Гордость заела наших великороссов: сами, мол, с усами, без варягов с греками обойдемся!..

Жербов бил по самому больному. Он знал, что Мелос глубоко переживает свою опалу, считает, что еще много мог бы сделать в КБ.

— А ты что скажешь? — Мелос перевел взгляд на дочь. — Ты тоже недовольна страной, которая тебя вырастила?

— Не надо так грозно, па! — ответила та, качнув головой. — Я ничего не имею против этой страны. И перед Америкой, в отличие от Мишки, у меня нет телячьего поклонения. Но Эрику будет в Америке лучше, там он сможет реализовать себя как специалист. Я еду с ним, вот и все! Сейчас многие уезжают.

Миша смотрел на сестру и ее мужа с неприязнью. «Я мучаюсь, терзаюсь, — думал он, — а у этих все просто: «Эрику там будет хорошо, а я еду с ним!» Теперь ясно, откуда у него этот апломб! И меня хотел облагодетельствовать: «Могу дать тебе рекомендацию!» Какую змею пригрел папа!»

— Скажите, Эрик, — обратилась к зятю Екатерина Ивановна, — а почему вы уверены, что в Америке вам будет лучше? Конечно, вы хороший специалист, знаете язык, но в Америке не так легко найти хорошую работу — особенно эмигранту.

— У меня есть договоренность! — с готовностью ответил Жербов.— Мне обещают должность с окладом сорок тысяч в год...

— А я разыщу родственников, — добавила Каролина и с упреком посмотрела на родителей. — Почему вы скрывали, что у нас с Мишей там есть брат и сестра? Почему я должна была узнать это от Эрика, а не от вас?

Миша от изумления открыл рот. Мелос налился малиновой краской, на его скулах заиграли желваки. Екатерина Ивановна, напротив, побледнела и обмякла.

— Мама, это правда? — спросил Миша.

— Правда, — тихо ответила Екатерина Ивановна. — Мы не говорили, чтобы не терзать ни себя, ни вас. Ведь мы ничего не могли сделать, мы не могли даже им писать!

— Но вы знаете хоть что-нибудь о них? Где они живут? Чем занимаются?

— Мы ничего не знаем! — сердито ответил Мелос— Это наши дети от первых браков: мой сын Джерри и дочь вашей мамы Бетси. Скорее всего, они выросли, закончили колледжи или университеты и стали стопроцентными американцами. Им бы сильно повредило, если бы они поддерживали связь с родителями, уехавшими нелегально в Советский Союз.

— Но они хоть знают, что вы у них были?

— Бетси было семь лет, когда мы уехали, а Джерри девять...

Миша обхватил голову руками и, закрыв глаза, тихо произнес, почти шепотом:

— Что вы за люди! Вы — из мрамора или из железа! Тридцать лет ничего не знать о своих детях и даже не сделать попытки! Может быть, они бедствуют? Может быть, они одиноки?

— Щенок! — взвился Мелос, срываясь на фальцет и заставив вздрогнуть
Каролину.— Легко нам или нет — знаем только мы!..

Но Екатерина Ивановна печально покачала головой:

— Он прав, Эл! Это не по-людски. В последнее время я все чаще вижу во сне свою маленькую Бетси и никак не могу разобрать, какого цвета у нее глаза, не могу вспомнить. Да, мы уехали! Мы вынуждены были уехать. Да, была «холодная война»! Но потом-то можно было попробовать!

— Вот именно! — поддержала ее дочь.— Надо было обязательно попробовать!

Мелос раздраженно посмотрел на обоих:

— «Попробовать!» Как, интересно? Мы что, могли снять трубку и позвонить в Америку: «Хэлло, Бетси! Хэлло, Джерри!»? Или мы могли послать письмо? Ты-то, Кэт, прекрасно знаешь, что это было невозможно!

— Но почему, па? — удивленно спросила Каролина.

— Да потому! — Он посмотрел на жену и продолжил с решительностью человека, для которого все самое худшее уже позади: — Потому что мы здесь живем под другой фамилией!

— Как это?! — одновременно воскликнули сын и дочь, а у Жербова уши сами встали торчком.

— А вот так! — усмехнулся Мелос и неожиданно почувствовал, что он уже почти спокоен. — Мы ведь покинули Америку нелегально, поэтому советским властям пришлось нас законспирировать. Так что ни о какой переписке, милые мои, не могло быть и речи!

— И какая же у нас была там фамилия? — спросил Миша.

— А вот этого я в его присутствии не скажу! — не поворачиваясь в сторону Жербова, Мелос указал на него пальцем. — Когда-то я имел слабость проболтаться ему о наших ребятах, и он обещал мне, что никогда не расскажет о них вам с Кэрол...

Жербов пожал плечами и пробормотал:

— Не такая уж страшная тайна!..

— Не вам судить! — отрезал Мелос. — Это была не ваша тайна! Вы поступили непорядочно!

— В таком случае, прошу прощения! — Жербов смиренно склонил голову.

— При желании, мне не составило бы большого труда задержать ваш отъезд... — не глядя на него, продолжал Мелос.

— Но ты же этого не сделаешь, па? — почти жалобно спросила Каролина.

— Мы рассчитываем на вашу гуманность! — подхватил Жербов.

— Конечно, я не стану этого делать, можете успокоиться,— усмехнулся Мелос— Насилие еще никогда не давало хороших плодов. Но и вы должны обещать мне... — Он посмотрел на дочь. — Именно ты, Каролина, должна обещать: на твоего мужа я уже не могу положиться!

— Что именно, па? — с готовностью подалась к нему Каролина. — Мы сделаем все, что ты попросишь!

— Я попрошу, чтобы вы не подавали заявление на выезд раньше, чем решится вопрос с моими выборами в членкоры. Это состоится осенью. Надеюсь, вы в состоянии потерпеть несколько месяцев?

— Ну конечно, Александр Феоктистович! — с заискивающей улыбкой поспешил заверить Жербов. — Я понимаю, как это важно для вас!

— Все, Эрик! — Мелос метнул в него уничтожающий взгляд. — Оставим этот разговор! Лучше потрудитесь составить полный отчет о работе вашей лаборатории. Я даю вам две недели, и упаси вас Бог что-нибудь от меня утаить!

— Папа! Зачем ты так? — укоризненно произнесла Каролина. — Эрик не сделал тебе ничего дурного!

— Я знаю! — хмуро ответил Мелос. — И он знает тоже.

А Мища слушал их, смотрел на племянницу, которая с недетской серьезностью вглядывалась в живописные фантасмагории великого сюрреалиста, даже не подозревая, что в этот момент решается ее судьба, и думал: «Неужели так будет вечно? Неужели всегда будут существовать государства, границы и политика? Зачем нужна идеология, если она мешает людям жить, если люди, не совершившие никакого преступления, вынуждены прятаться в чужой стране, под чужой фамилией и даже от собственных детей скрывать свое прошлое? Кому это нужно, кому это выгодно?.. Мы как песчинки, волею случая попавшие между гигантскими жерновами: нас перемалывают в муку и из этой муки кто-то большой и премудрый лепит то, что ему вздумается. Кто? Зачем? По какому праву?..»


Екатерина Ивановна не ошиблась, когда сказала Сергею Зарубину, что уже завтра ее муж придет в норму. Мелос действительно умел брать себя в руки. Устремленный в будущее, он старался относиться к прошлому без эмоций: извлекать уроки и двигаться дальше, дальше и дальше. Это не всегда удавалось, но внешне он держался молодцом. Во всяком случае, когда к нему пришла Таня Зарубина — она поймала Мелоса на кафедре, — он встретил ее весьма радушно. Таня же, в свою очередь, даже не подозревала, что скрывается за привычной оптимистической улыбкой ее бывшего шефа. Сергей не рассказывал ей о деталях своего визита к Мелосу, посчитав нетактичным разбалтывать открывшуюся ему чужую семейную драму: может быть, все утрясется и Жербов никуда не уедет.

— Я слышал, вы поступили в аспирантуру. Очень рад за вас! — сказал Мелос, приветливо глядя из-под тронутых сединой бровей. — Чем могу быть полезен?

— Вы знаете, — как можно более независимо ответила Таня, — честно говоря, я не собиралась в ближайшее время появляться в Приморске. Но мой научный руководитель, профессор Плясунов, пожелал, чтобы я занималась философскими проблемами искусственного интеллекта. И вот я здесь, хотела бы поговорить с вами.

В глазах Мелоса блеснули едва заметные искры иронии.

— Весьма тронут оказанной мне честью, — произнес он с нарочитой кротостью, — но философия всегда была для меня чем-то высоким и непостижимым: все эти антиномии и парадигмы!.. Я простой инженер, я даже не учился в университете.

— Это ничего! — успокоительно улыбнулась Таня. — У меня к вам вопрос как к инженеру. Вот вы взялись за создание искусственного мозга. Мне бы хотелось узнать: есть ли у вас доказательства, что эта затея увенчается успехом? Видите ли вы на этом пути какие-то принципиальные трудности, и если да, то каким образом надеетесь их обойти?

Ирония в глазах Мелоса сменилась удивлением. Таня работала в отделе едва ли не с первых дней его существования, ее муж руководил технологическими исследованиями, она должна бы знать состояние дел: не с улицы ведь пришла! Какие такие особые аргументы ей нужны? Мысль об Эрике непрошено кольнула сердце, и он повторил, покачав головой:

— Я всего лишь инженер, Татьяна Михайловна! Я никогда не брался за вещи, которые не мог сделать, но философских доказательств у меня нет. Если хотите, можете поговорить с Мишей. Он неплохо разбирается в философии, и мои идеи ему известны. Думаю, вы найдете с ним общий язык.

— Может быть, имеет смысл поговорить еще и с Жербовым? — спросила Таня, делая пометку в записной книжке.

— С Жербовым?.. — Мелос посмотрел на нее настороженно: неужели весть уже разнеслась? — Ну что ж, поговорите и с ним. Правда, я не во всем с ним согласен.

— Спасибо! — несколько растерянно поблагодарила Таня и вышла из кабинета. Она не так представляла себе разговор с Мелосом. У нее был заготовлен целый свод вопросов, которые она хотела оставить Мелосу для письменных ответов, которые потом можно было бы проанализировать. Она рассчитывала на серьезный разговор, а от нее отмахнулись, послали к студенту-недоучке.

«Ну, смотрите, Александр Феоктистович! — мстительно подумала Таня.— Это я вам тоже припомню!»

О Мише она уже была наслышана от Сергея: неглупый парень, но со странностями. Нахватался по верхам и мнит себя энциклопедистом, новоявленным Вольтером. Таня решила начать все-таки с Жербова: по крайней мере, личность. Оказывается, и с Мелосом он не во всем согласен, а это само по себе интересно.

Жербов был на месте. Он сидел за широким, двухтумбовым столом. Рядом с Жербовым Таня увидела молодого человека, в котором без труда узнала сына Мелоса: та же курчавая шевелюра, тот же тонкий, с горбинкой нос, те же карие внимательные глаза.

— Можно к вам? — спросила Таня, не переступая еще порога.

— Милости просим! — широко улыбнулся Жербов, увидев Таню.

— Представьте меня! — Таня кивнула в сторону Мелоса-младшего. — А то мы с Мишей незнакомы, а у меня к нему есть дело.

Интуиция подсказала ей, что с Жербовым, да возможно и с Мишей, следует держаться именно так — наступательно и бесцеремонно.

— Охотно! — снова изобразил широкую улыбку Жербов и обратился к Мише: — Имею честь представить! Перед тобой Таня Зарубина...

— Татьяна Михайловна! — поправила она.

— ...Татьяна Михайловна Зарубина, жена Сережи Зарубина. Она работала ранее в лаборатории твоего папы, а теперь...

— Теперь я в аспирантуре, на кафедре философии, в Уральске. Тема моей диссертации: «Философские проблемы создания искусственного интеллекта». И я хотела бы задать вам обоим несколько вопросов.

— Очень приятно познакомиться! — вежливо приподнявшись, улыбнулся Миша. — Папа очень высокого мнения о вашем муже.

— Мы будем хором отвечать на ваши философские вопросы или по отдельности? — поинтересовался Жербов.

— Лучше по отдельности, — строго ответила Таня. — И я хотела бы начать именно с вас! Когда вы освободитесь?

Жербов вопросительно посмотрел на Мишу: когда, мол, я освобожусь? Тот пожал плечами и поднялся.

— Можно хоть сейчас. Я пойду пообедаю. А потом мы продолжим.

Отец попросил его ознакомиться с жербовскими отчетами, и Миша взялся за это дело со всей серьезностью. Он настроился выжать из Эрика все соки, накопленные им за годы беззаботного существования, поубавить его жизнерадостность.

— А когда можно поговорить с вами? — торопливо обратилась к нему Таня. — Александр Феоктистович мне прямо сказал: «Обязательно поговорите с Мишей!»

— Со мной? — Миша посмотрел на нее недоуменно. — Если б еще знать, о чем?

— О том же: об искусственном интеллекте! Александр Феоктистович сказал, что вы большой знаток философии.

— Он, как всегда, преувеличивает! — усмехнулся Миша. — Но, в принципе, я согласен. Например, завтра, после обеда, вас устроит?

— Вполне.

— Всего доброго! — попрощался Миша и вышел.

Таня села к столу и достала из сумки большой блокнот.
Жербов скрестил руки на округлой груди и, откинувшись на спинку стула, насмешливо сощурил глаза:

— Ну-с, Татьяна Михайловна! Так что же вас интересует?..

Наверное, у каждого человека случается в жизни момент, у кого раньше, у кого позже, когда он переосмысливает себя, когда он вдруг обнаруживает, что до этого смотрел на вещи сквозь искажающие стекла, что мир совсем не таков, каким он себе его рисовал. И тогда у слабого опускаются руки, и он с тихим ужасом наблюдает, как рушатся его песочные дворцы; сильный же ищет новые точки опоры.


Узнав о решении Эрика и Каролины уехать в Штаты и увидев потрясение, которое испытали при этом родители, Миша вдруг понял, что его собственные мечты об Америке — всего лишь затянувшееся детство, что куда дороже ему отец, мать, Верочка. И живут они здесь, в этой стране, и станут глубоко несчастны из-за его отъезда. Он внезапно и остро почувствовал свою связанность с ними и свою ответственность за них. А именно чувство ответственности и делает человека взрослым.

Он никому еще ничего не сказал, но Екатерина Ивановна, словно заметив перемену в сыне, на другой же день показала ему письмо Веры. Миша прочел его и тут же бросился звонить в Ленинград. Но связи не было, и он дал телеграмму: «Милая Верочка! Я никуда не еду. Решение окончательное и бесповоротное. Телефонной связи нет, подробности письмом. Как твои дела? Люблю, целую, Миша».

От Жербова Таня вышла взвинченная. Его хамство, шутовские ужимки были ей знакомы и раньше и не произвели на нее особого впечатления, но она никогда не представляла, что самый ближайший соратник Мелоса может так категорично высказаться о его идеях: «Это химера! Это ничем не подкрепленная фантазия! Александр Феоктистович великий человек, но великим людям свойственны и великие ошибки!»

И это вместо былых его славословий в адрес Мелоса! Значит, что-то произошло! Может быть, дело и вправду зашло в тупик, а Мелос просто продолжает водить публику за нос?.. Но с чего это Эрик вдруг так разоткровенничался?
Таня хотела зайти к Сергею, поговорить с ним, но вспомнила, что он уехал в аэропорт, провожать французов.

«Какое мне дело до их отношений! — подумала Таня. — Жербов женат на дочери Мелоса: свои люди, как-нибудь договорятся — они друг друга стоят! Мое дело — написать диссертацию, стать кандидатом философских наук, а сделают или не сделают они свой дурацкий искусственный интеллект — не моя забота. Сережу вот только жалко! Он как наивный дурачок смотрит Мелосу в рот и не думает о будущем. Если вся эта авантюра кончится крахом, Мелос спокойно выйдет на пенсию, Жербов будет кропать свои программы, а кому будет нужна Сережина технология?..»

Вечером она рассказала Сергею о своей беседе с Жербовым.

— Вот оно как! — удивился Сергей. — А я вчера услышал, что Жербов намылился в Ленинград, и ничего не мог понять. Думал, у них с Мелосом какие-то семейные неурядицы: тесть с зятем не ужились. А тут, оказывается, идейные разногласия!

— Так Жербов уезжает? — в свою очередь удивилась Таня. — Ну и как же теперь будет ваш искусственный интеллект?

— А примерно как был, так и будет. Честно говоря, я особой пользы от Жербова не видел. Он сам по себе, мы сами по себе.

— Вот то-то и беда, милый: ты чересчур беззаботен! Дальше сегодняшнего дня не смотришь. Зарылся в свою физику. А Жербов начнет на каждом углу нести, что кристаллический мозг — химера, что искусственный интеллект можно создать только программным путем. И вашу лабораторию прикроют, не посмотрят на все былые заслуги и титулы Мелоса.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Пока ничего. Завтра у меня будет встреча с Мишей. Александр Феоктистович сказал, что он в курсе его идей. Надо заслушать обе стороны!

— Завтра? — Сергей с некоторым сомнением посмотрел в решительное лицо жены. — Ты с ним договорилась?

— Да, после обеда. А в чем дело?

— Дело в том, что завтра после обеда мы с Мишей будем в яхт-клубе. Александр Феоктистович попросил нас заняться лодкой. Миша, наверное, забыл, но отец ему, безусловно, напомнит.

Утром Миша получил телеграмму от Вериной мамы: «Вера на сохранении. Самочувствие удовлетворительное. По возможности приезжайте».

— Когда она должна родить? — спросила Екатерина Ивановна.

— Не знаю, — смутился Миша. — Может, в конце апреля, а может, в начале мая. Я должен лететь.

— А как же диплом? — спросил Мелос.

— Он практически готов, к защите я вернусь.

— А с Эриком кто будет разбираться?

Тут на помощь Мише поспешила Екатерина Ивановна:

— Эрик — отрезанный ломоть: хоть разбирайся с ним, хоть не разбирайся. Мне вот тоже придется переделывать программу на телевидении — рассчитывать на других людей...

На следующий день Миша улетел, а через неделю родился его сын.


11


Эрик, Каролина и Алиса уехали в Ленинград в мае. Миша, напротив, вернулся, защитил диплом и заспешил было к Верочке с сыном, но Мелос упросил его остаться до августа. Предстояла стомильная гонка. А вдвоем с Зарубиным им справиться с яхтой было бы тяжело. Приглашать же в экипаж кого-либо со стороны Мелос не хотел.

В яхт-клубе отношение к нему было двойственное. С одной стороны, как член президиума научного центра он помогал добывать средства для клуба и поэтому с ним считались. В виде исключения, ему сразу была выделена яхта, хотя он и не имел на то формального права. Но как яхтсмена его никто всерьез не воспринимал. В яхтенном спорте, как, наверное, ни в каком другом, важен опыт.
Мелос перед опытом не благоговел. В жизни ему не раз приходилось браться за новое дело, начиная с нуля, и он убедился: опыт не панацея. Мозговые извилины тоже кое-что значат.
В заботах о гонке ему удавалось почти не думать об Эрике с Каролиной, о выборах в Академию...

В день тонки, ровно в двенадцать, на Каменной сопке выстрелила старая корабельная пушка — словно кто-то большой и невидимый хлопнул в ладоши. Хлопок этот, короткий и резкий, прокатился, затухая над многоярусными крышами города, над рябым от волны заливом, над тонкими мачтами яхт, истомившихся в ожидании. Напряженная тишина тотчас же сменилась треском шкотовых лебедок, лязганьем блоков, хлопаньем парусов. Одна за другой яхты радостно вырывались из узкого створа между судейской вышкой и фарватерным буем и, набирая скорость, разбегались по заливу широким веером.
Через несколько минут, когда «Каролина» обогнула буй и, слегка увалившись под ветер, пошла острым курсом, Мелос оглянулся. Половина яхт еще толклись в стартовом створе, мешая друг другу и теряя драгоценное время.
«Каролина» шла пока в первой десятке, среди узконосых «драконов» и величественных «шестерок», признанных лидеров больших гонок. В принципе, она не могла соперничать с ними ни в скорости, ни в маневренности. Она не предназначалась для дальних гонок. Мелос знал, что скоро большинство яхт, которые замешкались на старте, обойдут тихоходную «Каролину», но его это не волновало. Каждая яхта состязалась лишь с яхтами равного с ней класса. «Капелл» было всего две: «Каролина» Мелоса и гаринская «Мечта».

— По-моему, мы неплохо стартовали, — произнес Миша и вопросительно посмотрел на отца. Миша сидел прислонившись спиной к стенке каюты и мог видеть почти все яхты, которые шли вслед за «Каролиной» и вровень с ней. Это была его первая гонка, и ему было все интересно.

— Стартовали-то неплохо... — Мелос силился разглядеть яхту Гарина в белом мельтешении парусов. — Но это еще ничего не значит. Сто миль — это сто миль... Сергей Андреич! — бросил он тут же сердитый взгляд на Зарубина. — Набейте стаксель! Что вы сидите, как кукла?.. А ты, Миша, займись гротом! Мы не на воскресной прогулке.

Надо было думать о гонке, а Зарубин размышлял о Тане. Она опять улетела в Уральск, и, расставаясь, они опять обидели друг друга. Сергей позволил себе поиронизировать в адрес современной философии, сравнив ее с курицей, которая громко и озабоченно кудахчет, но яиц ее никто не видит. Таня назвала его самодовольным обывателем, который берется судить о вещах, недоступных его убогому сознанию.

— Сергей Андреич! — вновь раздался нетерпеливый оклик Мелоса. — Где
же Гарин? Что-то я его не вижу! У вас глаза получше.

Сергей обернулся в сторону старта и не без труда отыскал паруса «Мечты»:

— Отстал метров на двести. Не торопится, корифей!

— Не упускайте его из виду... — Мелос придирчиво взглянул на паруса «Каролины». — Надо еще набить стаксель.

— Не стоит, — возразил Зарубин. — Ветер слабоват.

— Ну и ладно, — неожиданно согласился Мелос и дружески подмигнул Сергею. — Мы люди скромные. У нас сегодня программа-минимум: отстать от Гарина не на два часа, как в прошлом году, а чуть поменьше.

«Так я и поверил! — усмехнулся про себя Сергей. — Опять будем из кожи лезть. Ему что выборы в членкоры, что парусная гонка — лишь бы с кем-то состязаться, лишь бы доказать свое превосходство. В шестьдесят лет, казалось бы, можно и угомониться. Все они там такие шебутные, в этой Америке, что ли?»
Первым контрольным пунктом был остров Уши — черная, раздвоенная скала с проблесковым красным маячком и с многоголосым птичьим базаром. Его надлежало обогнуть слева: там, где от материкового берега он отделялся узким проливчиком, который на самом деле был еще уже из-за невидимых подводных камней. Это был очень коварный участок гонки — пожалуй, самый коварный: здесь сесть на мель или продырявить днище не составляло труда.

«Немного похоже на бросок по снежному мосту, — подумал Сергей — ему Мелос поручил румпель. — Шаг в сторону — и ваших нет!» Гонка уже втянула его в свой нервный, тревожный ритм.

Метрах в двухстах от пролива Мелос намеревался сам сесть за руль. У него был принцип: самую ответственную работу брать на себя, чтобы в случае неудачи не винить другого. Но, посмотрев на сосредоточенное лицо Сергея, он передумал:

— Будьте внимательны, Сергей Андреич! Нужно проскочить точно посередине пролива. Я буду следить за камнями... — И добавил для убедительности: — Не хватает, чтобы мы сели на мель в самом начале гонки!

Зарубин молча кивнул: «Есть, капитан!»

Мелос прошел на нос яхты, скользкий от залетающих брызг, и, ухватившись за тросик, натянутый от форштевня к вершине мачты, склонился над водой. Она слепила солнечными бликами и ходко бежала навстречу.

«Как ни парадоксально, — подумал Мелос, — но Зарубин толковый парень. Конечно, у него нет большой эрудиции, и он не умеет себя подать, но, в конце концов, разве это главное? Он умеет работать, у него есть собственные мысли! Чертов Эрик! Вбил мне в голову: Зарубин — серость, Зарубин — слабак, на Зарубина нельзя положиться. А на кого можно? Эрик сбежал, Миша себе на уме, у Бена жена тяжело больна который год. Другое дело, на одном Зарубине далеко не уедешь! Я обязательно должен пройти в членкоры, иначе мне никого не удастся привлечь!»

Пролив благополучно остался позади. Сделав четкий поворот на виду у судей, «Каролина» легла курсом на Заячий остров. При хорошем ветре ходу туда было часов пять, но к вечеру ветер ослаб, и ко второму контрольному пункту яхта добрела уже в сумерках.

Остров прятался в глубине небольшой бухты, почти сливаясь с высоким скалистым берегом в быстро сгущающейся темноте. Гонщики проходили мимо судейского катера, высвечивая фонариками номера на парусах, и для большей надежности выкрикивали их громко и отчетливо.

Хрипловатый голос Гарина раздался впереди за несколько минут до того, как «Каролина» приблизилась к заветной точке.

— Однако корифей нас надрал! — с огорчением заметил Зарубин. — Когда же он успел? Ведь возле Ушей мы его не видели.

Мелос сидел на руле и старательно вглядывался в тьму, неслышно скользящую навстречу лодке.

— На Уши мы вышли хорошо, по науке. Скорее всего, он обошел нас после. Кстати, вы замечали? При слабом ветре Гарин всегда нас обходит.

— Почему? — спросил Миша.

— Не знаю. Возможно, у него чуть лучше паруса. Говорят, он сам их перешивал.
Ветер упал почти до полного штиля, и движение «Каролины» угадывалось лишь по едва заметным струям воды за кормой. В таком же положении находились и остальные яхты, зашедшие в бухту.

«Застряли, кажется, основательно, — сказал себе Мелос. — Если так будет продолжаться, то в залив выберемся только к утру. Интересно, успел Гарин выскочить из этого мешка или нет? Ладно, тут уж ничего не поделаешь, гонка есть гонка, и каждый имеет свой шанс! Пожалуй, самое лучшее, что я могу сделать, — это лечь спать. Мне не тридцать, как моим парням, и даже не пятьдесят, как Гарину».

Мелос снова передал румпель Зарубину и спустился в каюту, наказав разбудить, когда «Каролина» выйдет в залив или поднимется ветер. Не зажигая света, он снял с крючка свою куртку, положив ее валиком в изголовье, укрылся пледом. Было тихо, не качало, но уснуть он никак не мог.

Он вдруг вспомнил отца, вечно озабоченного, вечно занятого. «Хватай время за холку!» — любил повторять отец, и это не было просто фразой. Прокормить семью из восьми человек было нелегко даже в лучшие времена, а он сумел продержаться и во время Депрессии, когда миллионы людей теряли работу и сходили с ума от отчаяния.

Вспомнилась ему и мать: красивая, но рано состарившаяся женщина, с руками, опухшими от бесконечных стирок и стряпни. Сколько ночей она провела за швейной машинкой, чтобы ее дети были одеты не хуже других, как радовалась их школьным успехам! Для маленького Эла, которого за пристрастие к сладкому в семье прозвали «Мышь», у нее всегда находились конфетка или засахаренный миндаль.

У Эла были четыре брата и сестра, все старше его. Братья ходили на моторке в океан, ловили макрель и тунцов, которых теплый Гольфстрим заносил к берегам Нью-Йорка, и сдавали оптовикам. Иногда они брали с собой Эла, чтобы помогал выпутывать рыбу из сетей. Именно тогда он полюбил море и загадал, что, когда вырастет и разбогатеет, обязательно купит себе красавицу яхту — он видел их во множестве близ пляжей Лонг-Айленда — и назовет именем кудрявой девочки, что живет в соседнем доме. Ему не удалось разбогатеть, как, впрочем, и братьям: двое из них стали средней руки бизнесменами, третий погиб при штурме Окинавы, четвертый отверг цивилизацию и ушел куда-то в леса, чуть ли не в резервацию к индейцам. Больше всех преуспела сестра: в семнадцать лет поступила в личные секретари к владельцу нескольких магазинов и племенной конефермы, снабжавшей рысаками ипподромы всего Восточного побережья, а через год вышла за него замуж. Как-то сейчас у нее дела?

Он попытался вспомнить лицо своего сына Джерри и не смог. Но он помнил хорошо, что глаза у него были темно-карие, как у Миши, «средиземноморские», как говаривала его первая жена Патриция. Она, конечно, была чертовски хороша: настоящая голливудская красотка с длинными ногами и высокой грудью, но — Боже! — до чего оказалась ленива! Целыми днями валялась в постели, грызла галеты и в невероятном количестве поглощала бульварное чтиво. А он приходил с работы выжатый как апельсин и должен был придумывать, чем накормить голодного малыша. Ему просто повезло, что среди его друзей нашелся идиот, который клюнул на красотку Пат, как клюнул когда-то он сам. Джерри остался с матерью, и один Бог знает, как сложилась его судьба!

«Наверное, у него уже давно растут свои ребятишки, растут и не знают, что где-то в «медвежьей» России у них есть дед, — размышлял Мелос, ворочаясь на узком диванчике в темноте маленькой каюты. — Если Эрик с Каролиной и в самом деле поедут в Штаты, они смогут найти и Бетси и Джерри. Ведь Каролина знает девичью фамилию своей матери, а отсюда можно раскрутить и нее остальное... Крепко меня подрезал Эрик, ох крепко, со всех сторон! А ведь Бен давно предупреждал: «Этот парень продаст отца и мать! С ним ухо надо держать востро!» А я отмахивался. Я думал, что это обыкновенная ревность, что Бен просто боится потерять свои права единственного друга и потому ему неприятно видеть мое сближение с предприимчивым русским парнем. Но Эрик, как никто другой, умел схватывать на лету мои идеи и тут же принимать к исполнению, даже если они выглядели сумасбродными и фантастическими. Сам-то Бен с возрастом становился все осторожнее, все осмотрительнее.

Взять хотя бы тот же случай с автоматом для сверления микроотверстий. Если бы не находчивость Эрика, конфуз был бы ужасный, двухлетний труд многих людей пошел бы коту под хвост. А калькуляторы? Когда министр взвалил на КБ их разработку, Бен отказался: мол, сроки нереальные. А Эрик взялся и сделал! Сроки действительно были нереальные, и вместо тысячи опытных образцов он сделал всего девяносто, но если бы не эти девяносто, министр просто уволил бы Мелоса! Вопрос стоял именно так — ни больше, ни меньше. А Бен никак не хотел этого понять.

Мелос мог бы привести немало фактов в защиту Жербова. Он считал себя неплохим психологом и не мог смириться с мыслью, что Эрик уже давно — а может быть, и всегда — водил его за нос, что точнее в оценке оказался Бен. Но самый главный факт оставался неопровержимым: Эрик бросил его, а напоследок еще и ударил в самое больное — заявил, что кристаллический мозг — это утопия.

Потом мысли Мелоса стали путаться, рваться, в темноте закружились невесть откуда взявшиеся огни, и он уснул.
Оставшись вдвоем, Сергей и Миша некоторое время сидели молча. Ночь все ярче разжигала над бухтой далекие костры созвездий, с соседних яхт доносились обрывки негромких разговоров и тихая музыка транзисторов; мир и покой охватили Вселенную.

Сергей посмотрел на Мишу, взгляд которого блуждал по ночному небосводу.

— Послушай, Миша! Ты разбираешься в созвездиях?

— Немного разбираюсь, — ответил тот, чуть помедлив.

— В самом деле?.. — Сергей радостно оживился. — А то я смотрю на них дурак дураком. Ну вот, например, этот здоровенный крест на Млечном Пути — что это?

— Это Лебедь. Видишь, как широко он раскинул крылья? Справа от Лебедя — голубоватая Вега и вокруг нее несколько звездочек — это Лира. Еще правее — Геркулес. За ним — дуга Северной Короны, а ниже Лиры еще один крест — это Орел: тот самый, что клевал печень у Прометея.

— Наверное, у древних была очень богатая фантазия, — вздохнул Зарубин, силясь увидеть в скопище звезд хоть что-нибудь похожее на орла. — Думаешь, они во все это верили?

— Кто их знает, может, и верили, — пожал плечами Миша. — Вера — субстанция загадочная. Возможности человеческой психики еще толком не изучены, а вера — это особая психологическая установка, которая эти возможности как раз мобилизует. Ты читал когда-нибудь Вернадского или де Шардена? Почитай! Они писали о возможности мирового космического разума. А индийская Шамбала, а йоги? Наша цивилизация пошла по пути технического развития, но я не уверен, что это самый правильный путь. Машины сделали человека слабым, компьютеры сделают его еще и глупым, а уж искусственный интеллект вообще превратит в идиота! Или в кучку пепла.

Сергей слушал его с удивлением: сын ли Мелоса говорит такие слова? Что происходит в этом мире? Жербов, автор книги об искусственном интеллекте, сказал вдруг, что искусственный мозг — химера, и уехал. Миша защитил дипломную работу на ту же тему и вот заявляет, что искусственный интеллект — порочный путь. Может быть, завтра и Мелос скажет: «Как ни парадоксально, но мы зашли в тупик! Давайте лучше займемся золочением ложек!»

— Нельзя ли поподробнее? — спросил он.

— Хорошо! — согласился Миша. — Вот ты физик... Я не знаю точно состояние дел в вашей лаборатории, но охотно могу поверить, что в один прекрасный день вы достаточно сложным и гибким образом соедините в единое целое несколько миллиардов искусственных нейронов — что, конечно же, огромная проблема! — и получите Нечто. Но ты должен отдавать себе отчет в том, что поведение вашего детища будет непредсказуемым: количество неминуемо перерастет в качество — это азы диалектики.

— Ты имеешь в виду «бунт машин»?

— Это уже будут не машины. Это будет новая форма организации материи — со своими собственными законами развития. Уже сегодня компьютеры притянули к себе такое количество обслуги — конструкторов, программистов, электронщиков, — что возникает классический вопрос: компьютер для человека или человек для компьютера? Не превратимся ли мы лишь в среду для воспроизводства и процветания более высокой формы разума? Но, в общем-то, это проблемы очень далекого будущего. Сейчас меня больше тревожит другой момент — военная направленность работ по искусственному интеллекту...

— Военная направленность?! — воскликнул Зарубин. — Лично я был бы не против, если бы вояки подкинули нам парочку валютных миллионов!

— Ты просто не в курсе. На программное обеспечение с элементами искусственного интеллекта министерство обороны тратит немалые деньги. А как только у вас станет что-то получаться по части технологии, начнут вкладывать и в вас. В Америке подобные исследования оплачивают именно военные ведомства. Ты думаешь, где будут использоваться первые компактные интеллектуальные системы? На борту крылатых ракет. Рождается новое оружие — быстродействующее и неуязвимое. «Быть или не быть?» — этот вопрос не будет задавать себе сверхзвуковой беспилотный бомбардировщик. Лично я в такие игры не хочу играть!..

— Но ведь твоя дипломная работа...

— Ничего серьезного, обычная компиляция. Папа хотел, чтобы я получил диплом. А у меня другие планы...

— И чем ты собираешься заниматься?

По Мишиному лицу скользнула смущенная улыбка (Сергей скорее угадал ее в темноте, чем увидел), он поколебался секунду и ответил:

— Я бы хотел заняться астрологией... Как ты относишься к гороскопам?

— Сергей пожал плечами:

— Не знаю. Наверное, отрицательно.

— И напрасно! Уже давно известно, что расположение светил влияет на электромагнитное поле Земли, а изменения поля отражаются на генных мутациях. В Ленинграде есть лаборатория, которая занимается этой проблемой...

Зарубину стало скучно. В астрологию он не верил. Но ветер начал потихоньку оживать, дакроновые паруса «Каролины» заметно округлились. Яхта обогнула Заячий остров и выскользнула в залив, где гулял хороший сквознячок. Высокий материковый берег растаял где-то слева, и было видно, как туда же подались едва различимые в звездном свете треугольнички чужих парусов.

— Папа просил разбудить, когда выйдем из бухты, — напомнил Миша.

— Не надо. Сон — святое дело! — возразил Сергей. — Подержи-ка лучше румпель, я сориентируюсь насчет курса.

Включив фонарик, Зарубин нашел на карте следующий контрольный пункт — остров Коврижку, кратчайший путь к нему лежал по диагонали через залив.

— Вот так и пойдем, по-рабоче-крестьянски! — заключил он.— Если ветер не переменится, мы одним галсом добежим до самой Коврижки. О чем еще можно мечтать? Набей-ка стаксель покрепче, и полный вперед! Гоняться так гоняться!

На Зарубина накатили веселье и решительность: так бывало когда-то на восхождениях, когда ему доводилось идти первому на сложном маршруте.
Миша, насколько хватило сил, выбрал шкотовую веревку. По усилившемуся за кормой бурлению Сергей ощутил, как возросла скорость. Яхта летела в ночь, почти лежа на правом борту, и волны с шипением прокатывались по палубе, обдавая солеными брызгами. Румпель вибрировал, рвался из рук. Ветер все усиливался, но мысль — уйти под защиту берега у Сергея не возникала.
Внезапно налетевший сбоку шквал ударил в паруса и едва не положил яхту мачтой на воду.

Рывок, потрясший весь корпус, разбудил Мелоса. Он почувствовал, как за шиворот ему течет вода, и выскочил из каюты:

— Утопите лодку! Почему такой крен?

— Нормальный ход, Александр Феоктистович! — невозмутимо отозвался Сергей. — Гоняться так гоняться! Что за хода без кренов?

Несколько секунд Мелос вглядывался в темноту, в паруса, прислушивался к гулу. Придирчиво сверил курс с картой и немного смягчился.

— Ладно, — сказал он, — вроде все нормально. А как наш друг Гарин? Нигде не мелькнул?

— Вроде нет. Наверное, он где-то впереди.

— А по-моему, он пошел вдоль берега, — вставил Миша. — По-моему, все пошли к берегу.

— К берегу?.. — Глаза Мелоса радостно блеснули. — Тогда у нас есть шансы его обыграть. Представляете, какая будет физиономия у этого морского волка, когда на финише мы ему скажем: «Добро пожаловать!»? А сейчас — быстро ставьте штормовой стаксель!

Он забрал у Зарубина румпель. Разгулявшиеся волны с монотонной настойчивостью бились в левую скулу, норовя столкнуть судно с курса. Чтобы удержать направление, Мелосу приходилось напрягаться. Вскоре у него онемели руки, задеревенела спина, начала подкатывать тошнота.

«Ничего! — упрямо твердил себе Мелос. — Выдержу! Чичестер в моем возрасте пересек Атлантику: неужели я не пересеку этот несчастный залив? Я должен выиграть эту гонку! Если я ее выиграю, то выиграю и выборы в членкоры! Судьба любит удачливых!..»

На рассвете Мелос осторожно провел «Каролину» вдоль длинной подводной косы Коврижки и положил яхту на обратный курс.

— Вот теперь можно снова поставить большой стаксель! — сказал он горделиво, хотя больше всего ему хотелось сейчас вытянуться на диванчике и расслабиться.
Сергей принес стаксель, влажный и пахнущий йодом, и вдвоем с Мишей они за несколько минут поменяли паруса.

— Можно я порулю? — спросил Миша, истомившийся за ночь от безделья.

— Давай! — охотно согласился Мелос. — А я займусь завтраком.

Он нырнул в каюту и растянулся-таки на диванчике, с блаженством ощущая, как уходит боль из перенапряженных мышц.

Ветер дул с той же силой, что и ночью, но теперь он был попутным и не свистел по-разбойничьи в вантах, не гнул мачту. Мутно-зеленые волны неторопливо догоняли яхту и, подкатившись под широкую корму, несли ее на своих округлых и сильных спинах. А солнце уже поднималось из-за прибрежных сопок, на которых громоздился город. И паруса «Каролины» то окрашивались теплым, розовым цветом, то опять, в тени домов, становились белыми, как пена за бортом.

Сергей скользнул взглядом по берегу и привычно нашел свой дом: вон он, у подножия сопки, виден даже балкон его квартиры. Оттуда до моря — пять минут ходьбы. Прошлым летом Вовка начал делать успехи — проплыл несколько метров без поддержки. А Таню обожгла медуза: — несильно и на мелком месте, но Таня очень испугалась и больше не заходила в воду...

Вернулся Мелос с термосом чая и пакетами с сэндвичами, приготовленными Екатериной Ивановной. Сэндвичи были на все вкусы: с сыром, с копченой колбасой, с ветчиной, с лососиной... И каждый украшен ломтиком помидора, огурца и какой-то неизвестной Сергею пахучей травкой.


...«Каролина» уже порядочно удалилась от Коврижки, и зарубинский дом скрылся из виду. Зато появились, неизвестно откуда, два «нефрита» с красными пластмассовыми корпусами.

— Смотрите! — вдруг негромко произнес Миша. — По-моему, это Гарин!
Мелос и Зарубин одновременно обернулись.

Далеко позади из-за острова не спеша выходила яхта, держа паруса классической «бабочкой»: слева — грот, справа — большой генуэзский стаксель.

— Разрыв — около часа, — глянув на часы, отметил Сергей. — Видать, он и в самом деле шел под берегом и потерял время.

«Неужели это победа? — подумал Мелос, стараясь не дать выплеснуться наружу преждевременной радости. — Неужели мы не продержимся до вечера при такой форе?»
Но вдруг впереди «бабочки» всплыло и надулось легкое облачко третьего паруса — спинакера.
Миша с Сергеем переглянулись и вопросительно посмотрели на Мелоса. На его лице мелькнуло замешательство. Он приподнялся и секунд десять всматривался в очертания этого парусника.

— Нет, ребята, это не Гарин! — произнес он наконец.— Гарин не поставил бы спинакер, мы с ним договорились. Спинакер не входит в вооружение «капеллы». Он сказал, что даже не возьмет его в гонку.

— Но у этой лодки генуэзский стаксель, а такие стакселя только у «капелл» и «шестерок», — возразил Зарубин. — «Капелл» в гонке только две. Не «шестерка» же это?

Зарубин еще раз посмотрел на пока еще далекое облачко гаринских — конечно же, гаринских! — парусов. Оно казалось неподвижным, но то была неподвижность пули, летящей прямо в лоб.

— Может, нам еще и штормовой поднять? — предложил он. — Хоть чуть-чуть скорость увеличим.

Мелос посмотрел на него с раздражением:

— Этого мы делать не будем. Гоночное вооружение «капеллы» по правилам
может состоять из одного грота и одного стакселя. Точка!

— Гарин, как видите, чихал на эти правила.

Мелос разозлился, глаза его налились кровью:

— Можете смеяться сколько угодно, но есть хорошая английская пословица: «Если тебя укусит собака, не отвечай ей тем же». Нужно отрегулировать как следует паруса, которые уже стоят!

С этими словами он спустился в каюту и тут же вернулся с коричневой сумкой, извлек из нее приборчик.

— Это лаг! — пояснил он многозначительно.— Электронный лаг конструкции инженера Мелоса. Приемно-сдаточную комиссию еще не прошел, но кое-что показывает...

Зарубин улыбнулся: не спится же спокойно этому «инженеру» Мелосу! А тот быстро прикрепил к корме вертушку лага, подсоединил провода и щелкнул тумблером. Стрелка миллиамперметра скакнула и остановилась, нервно подрагивая.

— Миша! А ну-ка поработай грота-фалом! — попросил Мелос, глядя на стрелку прибора. — Так, хорошо... Оттяжку гика отпусти совсем... Хорошо!.. Теперь отдай стаксель-шкот... Нет, набей снова... И еще набей! — Он торжествующе посмотрел на Зарубина: — Докладываю. Как ни парадоксально, скорость увеличилась! Процентов на пять. Это не так уж мало! И заметьте: без малейшего нарушения гоночных правил!

— Со спинакером он нас все равно достанет, — покачал головой Сергей. — Против лома нет приема!

— А в Америке говорят: «Не надо жарить кролика, прежде чем он будет пойман!» — парировал Мелос. — У нас целый час форы!

...Весь день они выжимали из «Каролины» все, что только можно. Мелос метался от лага к парусам, хватался за румпель и не давал своей команде ни минуты покоя. Его охватила настоящая спортивная лихорадка. «Если я не обыграю Гарина — значит, это конец! — повторял он суеверно. — Значит, пора уходить на пенсию и нечего лезть в великие ученые!»

Они делали все, что могли, но и огромный пузырь спинакера делал свое дело: гаринская «Мечта» неотвратимо настигала «Каролину», вырастая в размерах, как грозовая туча. «Ничего! — успокаивал себя Мелос. — Ничего! Нам бы только до поворота продержаться! Там кончится попутный ветер, Гарин снимет спинакер, а без спинакера ему меня не достать. Не победить меня в честном бою!»
«Мечта» обошла «Каролину» перед поворотом. Гарин даже не глянул в сторону соперника, сидел, положа руку на румпель, бронзоволикий, подобный сфинксу, и взгляд его был устремлен вдаль.

Мелос держал румпель с мрачным, застывшим лицом. Глаза его смотрели вперед и, казалось, ничего не видели...

12


В середине сентября Зарубин получил, к немалому, своему удивлению, письмо от Тани. Она признала, что была не права, погорячилась и всему виной ее максималистский характер, от которого ей одни неприятности. «Всю жизнь говорю себе, — писала она, — что надо принимать людей такими, какие они есть, а сама жду от них чего-то идеального. А я ведь и сама не идеальна, но люди меня терпят. Ты вот, например, сколько лет уже терпишь! Мне даже удивительно, как это ты не махнешь на меня рукой и не найдешь себе молодую и красивую!..»

Получив такое письмо, Зарубин тут же засобирался в Уральск — куй железо, пока горячо, — но буквально на другой день из Москвы пришел телекс: наконец-то вылетают наладчики-французы и везут с собой многострадальный и долгожданный анализатор вторичных ионов.

Вопреки ожиданию, наладчик прилетел в единственном числе. И это был вовсе не Жан, а некий молоденький парнишка, с нежным личиком, которого еще не касалась бритва, и испуганным взглядом загнанного в угол зверька. Он впервые оказался в Советском Союзе, да еще и один, да еще и в такой глухомани. Звали его Франсуа. Русским он не владел совершенно, а по-английски говорил хуже Зарубина.

— Почему не прилетел Жан? — первым делом поинтересовался Зарубин.

— О! Жан — большой специалист, универсаль! Он ехать только для комплекс! — уважительно объяснил Франсуа. — Отдельный узел делать отдельный специалист. Я — специалист для анализатор.

— А месье Барро? Он здоров?

— О, мерси! Он прекрасен! Просил дать вам сувенир...— Франсуа полез в карман и достал прозрачную коробочку с шариковой авторучкой с встроенными электронными часами. — Он заниматься новой выставкой и не мочь приехать.

«Черт бы побрал эти буржуйские манеры! — подумал Сергей с досадой, принимая подарок. — Придется найти ему какую-нибудь сушеную каракатицу. Лучше бы наладчика прислал посолиднее!..»

— Вы давно работаете в фирме? — спросил он.

— Недавно. — Глаза юноши опять сделались испуганными. — Я коллеж этот год закончил.

«Ихний «коллеж» небось, вроде нашего ПТУ! — подумал Зарубин. — Этот мальчик нам все-о-о наладит!.. Как бы опять не получился «производственный брак»!»
Он оказался прав. Франсуа работал целую неделю, пластался, как мог, но добиться от прибора разрекламированной чувствительности так и не сумел.

— Я буду уволенный! — сказал он Зарубину, едва не плача. — Вы написать, что я не хороший специалист, и я буду уволенный!

Сергею стало жаль юного пролетария. Он спросил у Володи и Стаса, сумеют ли они сами довести дело до конца, и, получив утвердительный ответ, написал в протоколе: «качеством работы удовлетворен». Радостный француз улетел с ответным сувениром для Барро — средних размеров коралловым кустом. Он стоил много дороже шариковой ручки.

Едва Зарубин управился с наладчиком, подоспело другое: Мелос начал готовиться к поездке в Москву. Хотя он и проиграл стомильную гонку, на которую столь неосторожно загадал, но от участия в выборах не отказался. Напротив, сказал себе, что было бы непростительным легкомыслием сидеть в Приморске и ждать, пока в Москве все само собой устроится. Перед прошлыми выборами он отсиделся, действовал строго по инструкции и — пожалуйста! — получил минимальный балл. Скромность украшает девушку, а человек, желаю¬щий чего-то достичь, должен себя подать. Это — принцип номер один. Хоть в Америке, хоть в Советском Союзе! Глупо держаться за инструкцию, когда тебя обходят на спинакере!

Если министр поддержит, успех почти гарантирован. Оборонная отрасль подкармливает немало академических институтов. Их директора всегда голосуют так, как это угодно министру. А потом, для надежности, можно посетить и кое-кого из «бессмертных».

Мелос тщательно составил текст доклада. Кроме больших плакатов для публичных выступлений он собственноручно изготовил уменьшенные копии, сделав для них карманный планшет. Приготовил также пачку семейных фотографий: министр был неравнодушен к домашней жизни своих подопечных..
Самым слабым местом был, конечно, отъезд Эрика. Человеку, от которого уходит компаньон, трудно рассчитывать на солидные кредиты.

«Если я стану членкором, — говорил себе Мелос, — я найду других эриков. Вряд ли мне удастся дожить до создания действующего мозга, но я должен быть уверен хотя бы в том, что дело раскручено как надо и что фирма не обанкротится. Главное, не унести бы свои идеи в могилу. А будет ли эта штука мыслить как человек или как-нибудь иначе, — так ли это важно?»

Мелос и раньше сознавал некоторую шаткость затеянного предприятия: по его предсказаниям, решение такой проблемы, как искусственный интеллект, должно держаться на трех китах — алгоритмизации, схемотехнике и технологии. Но специалистов по схемотехнике ему так и не удалось привлечь, никто не захотел покинуть насиженное место в столичном институте. Правда, некоторые принципиальные вопросы он решил в одиночку, но из одной ноты не родится мелодия. Пока существовала лаборатория Жербова, он мог утешать себя тем, что уж алгоритмизация-то у него на высоте. Теперь положение резко изменилось. Лаборатория исчезла. Те молодые ребята, которые в ней остались, оказались неспособными работать самостоятельно. Вот как Эрик подбирал кадры!..
«Наверное, Миша в какой-то мере мог бы заменить Эрика, — размышлял Мелос, — но ведь не захотел! Мол, очередное оружие, не хочу рыть человечеству могилу! Великий гуманист выискался! Иисус Христос!.. Парни из Пентагона спят и видят, чтобы в России все стали такими гуманистами. Теперь очередной бзик на него накатил — астрология! Решил изучить древние гороскопы и сопоставить с циклами солнечной активности. Ладно, хоть в Штаты раздумал ехать, и на том спасибо!..»

Екатерина Ивановна не хотела отпускать мужа в Москву одного:

— Ты там без меня и не поешь толком и спать вовремя не ляжешь. Ты и дома-то весь издергался!

— Ну что ты, Кэт! — успокаивал Мелос жену. — Я же не малый ребенок! Это не первая командировка и не последняя. Нет, нет! Без тебя я буду свободнее! Я еду работать, а не отдыхать! Я буду не один — возьму с собой Зарубина!

Зарубина он решил взять не столько ради дела, сколько для того, чтобы не чувствовать себя одиноким, будет с кем перекинуться словом. Миша к этому времени улетел в Ленинград. Можно было, конечно, звякнуть Бену, и Бен примчался бы в Москву, бросив все дела, но вдруг не получится разговор с министром? Нет уж! Бену он позвонит потом, после обеда.

Невезение началось с того, что внезапно заболел водитель Юра. Мелос позвонил в президиум и справился насчет дежурной машины. Ему ответили, что Кирко ждет каких-то гостей и отсылать куда бы то ни было «дежурку» запретил. А в это время к Мелосу уже явился Зарубин, с дорожным чемоданом и в полной боевой готовности.

— Позвони Кирко, — сказала мужу Екатерина Ивановна. — Ты член президиума, ты имеешь право. Он не посмеет тебе отказать.

Но Мелос не любил обращаться к начальству с мелочными проблемами. Зачем нарываться из-за пустяков на отрицательные эмоции? Вдруг это станет той самой последней каплей? Перед выборами следует быть особенно осторожным.

— Поедем на автобусе! — решил он. — Мы простые люди: не академики и даже не члены-корреспонденты. Простые люди ездят на автобусе.

Зарубин предложил вызвать такси. Екатерина Ивановна его поддержала и даже принялась искать в справочнике номер вызова, но Мелос заявил, что он простой человек и поедет на автобусе. Благо остановка в нескольких шагах от дома. Переспорить его не удалось.

Однако, едва выбрались на загородное шоссе, «Икарус» сломался. Зарубин, вкупе с остальными товарищами по несчастью, принялся бегать по трассе в надежде поймать попутную машину, а Мелос — с чемоданом, портфелем и громоздким футляром, в котором лежали туго скрученные плакаты, — стоял на обочине и нервно кусал губы. Когда, в конце концов, они добрались до аэропорта, самолет улетел. И хотя билеты тут же переоформили на следующий рейс, лишь на час позже, задержка подействовала на Мелоса самым неприятным образом.

— Сергей Андреевич! — обратился он к своему спутнику. — А что вы будете делать, если я, как это у вас говорят, отброшу салазки?

Зарубин посмотрел на Мелоса удивленно и вежливо ответил:

— В таких случаях у нас говорят: типун вам на язык! Вы моложе моего отца, а он еще лет двадцать собирается протянуть. Так что и вы на меньшее не рассчитывайте.

— Спасибо на добром слове! — улыбнулся Мелос. — А кто ваш отец?

— Слесарь. На шахте работает. Двадцать лет под землей вкалывал, а после пенсии на поверхность перешел. Что я, говорит, дома буду сидеть: телевизор смотреть да водку пить?..

— А мама ваша чем занимается? — Мелос чувствовал неловкость от того, что до сих пор не удосужился поинтересоваться родителями своего зама, и хотел хоть сейчас исправить положение.

— Мама тоже на шахте работала: газомерщицей, чертежницей, потом складом заведовала... А сейчас надомница: вяжет...

— Понимаю! — кивнул Мелос. — Моя мама тоже вязала на продажу во время Депрессии — это нас неплохо выручало... Но все-таки возвращаюсь к моему вопросу. Я, конечно, не собираюсь помирать прямо завтра, лет пять-десять еще проскриплю, но вы должны уже сейчас готовиться к мысли, что заканчивать дело вам придется без меня.

— На эту тему не хочу даже говорить, — осуждающе перебил его Зарубин.

Мелос  замолчал. Подкатывавшая было тошнота отступила. Он  вдруг вспомнил себя десятилетним мальчиком, играющим на флейте на школьном музыкальном конкурсе. Он занял тогда первое место, и это была его первая в жизни победа. Ту флейту ему вручили в качестве награды: это была дорогая и красивая вещь, стоила не меньше двадцати пяти долларов. Как хороший костюм! Потом были и другие победы, он недурно играл на гитаре и на скрипке, мечтал стать музыкантом, прославиться на весь мир, создать свой оркестр. Судьба распорядилась иначе: стал инженером. Как самый способный в школе к физике и математике, получил рекомендацию в бесплатный Силвер Юнион-колледж, и для родителей это был единственный шанс увидеть хоть кого-то из своих детей дипломированным специалистом. Кто знает, может быть, он стал бы знаменитостью не меньше Элвиса Пресли, если бы не изменил музыке?..
Рано утром в ленинградской квартире Мелосов зазвонил телефон. Миша брился в ванной, собираясь на работу. Верочка только что покормила малыша и положила назад, в кроватку.

— Слышишь, Сашок? Это бабушка звонит! — улыбнулась Верочка сыну, застегивая кофточку. — Бабушка нас любит!

Верочка еще не видела свекрови, но разговаривала с ней часто. Екатерина Ивановна звонила почти каждую неделю, а то и чаще, интересовалась буквально всем, давала советы и просто разговаривала с невесткой о жизни. Ей было одиноко после отъезда детей.

Верочка не ошиблась: звонок был из Приморска.

— Хэллоу! — услышала она знакомый голос. — Верочка? Доброе утро! Как ты поживаешь?

— Доброе утро, Екатерина Ивановна! Чудесно! Сашку только что покормила. Он спал всю ночь и мне дал выспаться; сейчас возится в кроватке и улыбается. Миша собирается на работу. Ночью у нас шел дождь, но сейчас, кажется, уже прекратился. А вы получили фотографии, которые мы вам посылали?

— О, спасибо! Эл сказал, что Саша — его точная копия в детстве. Я не знаю, как он может помнить, но маленький Миша был такой же. Кстати, ты не могла бы его позвать? Дело в том, что Эл полетел в Москву, у него скоро выборы...

— Да, конечно! Сейчас позову!

Верочка положила трубку на столик и пошла в ванную.

— Миш! Екатерина Ивановна звонит. Говорит, что Александр Феоктистович сейчас в Москве. Она хочет поговорить с тобой по этому поводу.

Миша разложил станок на полочке, вытер руки и подошел к телефону.

— Доброе утро, мама! Я слушаю!

— Здравствуй, сынок! Как твои дела? Как на работе?

— Отлично! Это как раз то, что мне нужно.

— А как Каролина? Ты видишь ее?

— Она заходила к нам.

— Как у них с отъездом?

— Не знаю, не спрашивал. Но они ведь обещали, что, пока у папы не пройдут выборы... А разве она тебе не звонит?

— Звонила, но это было давно. А сама я не звоню, не хочу попасть на Эрика. Я ему не верю. Эрик перешагнет через что угодно. Хорошо бы тебе сходить к Каролине и поговорить с ней еще раз!

— Хорошо, мама. Я поговорю с ней и с Эриком. Я знаю, как с ним говорить.

— И еще... Попроси Бена, чтобы он поехал в Москву. Эл весь на нервах, ему нужна поддержка, а меня он не захотел взять.

— Понятно, мама! Я все сделаю.

— Ну, пока, сынок! Поцелуй от меня Верочку и Сашеньку! И позвони мне завтра. Я очень волнуюсь.

— Пока, мама! Все будет нормально, не волнуйся. — Миша положил трубку.

— Что-то случилось? — спросила Верочка, выходя к нему с сыном на руках.

— Пока ничего, но может случиться. Наверное, мне сейчас придется съездить к Каролине.

Он нашел нужный номер и начал набирать. Трубку сняла Каролина. Эрик тоже был дома. Договорились, что они дождутся его. Потом он позвонил Бену. Бена дома уже не оказалось, он ушел на работу.

— Так что же все-таки случилось? — опять спросила Верочка. Никогда прежде она не видела мужа таким озабоченным.

— Пока ничего, — повторил Миша с мягкой улыбкой. — Просто папа поехал на выборы, и мама волнуется, как бы Эрик в последний момент не выкинул какой-нибудь фортель.

— Может, мне поговорить с твоей сестрой? Как женщине с женщиной.

— Это бесполезно. Во-первых, она полностью под влиянием Эрика, а во-вторых... Во-вторых, я поговорю с ним как мужчина с мужчиной.

Было еще темно, и фонари трудились вовсю, разгоняя ночной мрак, но люди уже спешили на работу. Ленинградский день начался. Каролина открыла дверь с виноватой улыбкой:

— Ты знаешь, Эрик только что ушел! Он вдруг вспомнил, что у него назначена важная встреча.

— Вот как? — с отцовской интонацией воскликнул Миша. — А по-моему, он просто плут, твой муженек! Когда он вернется?

— Он не сказал.

— Но ночевать-то он будет дома?

— Не знаю. Иногда он ночует у кого-нибудь из друзей.

Миша внимательно посмотрел на сестру. Жизнерадостная и неуемная раньше, она выглядела теперь усталой и какой-то потухшей.

— Как живешь, сестренка? — спросил Миша. — Он тебя не обижает?
Вместо ответа она печально улыбнулась:

— Может, ты пройдешь? Я угощу тебя кофе.

Миша прошел вслед за сестрой на кухню.

— А где Алиса? — поинтересовался он на ходу. — В садике?

— Нет,— покачала она головой. — У бабушки.

— У какой еще бабушки?

Каролина вздохнула:

— У самой натуральной! У мамы Бориса. Он прознал, что мы в Ленинграде, и вдруг вспомнил о дочери.

Она поставила на газ закопченный кофейник и чиркнула электрозажигалкой.

— Послушай!..— сказал Миша, присаживаясь к столу. — А как ты, кстати, собираешься ехать? Ведь Борис может и не дать согласия?

— То-то и оно! — Каролина развела руками. — Я вся в растерянности. А Эрик просто из себя выходит! Он хочет предложить деньги, десять тысяч.
Боюсь, что Борис спустит его с лестницы!

— Я бы обязательно спустил. Ты знаешь, зачем я пришел? Звонила мама. Просила напомнить вам с Эриком: чтобы до папиных выборов вы нигде не заикались об отъезде. Вы уже получили вызов?

— Я ничего не знаю! — нервно ответила Каролина. — Эрик совсем перестал со мной делиться. — Она выключила газ под закипающим кофе и поставила на стол чашки. — Тебе с молоком?

— Можно и так, не суетись! Сядь, лучше расскажи: что у вас с Эриком? Я ему башку разобью, если он тебя обидит!

Каролина села, придвинула брату сахарницу и улыбнулась неловко и жалко:

— Я, право, не знаю... Он стал какой-то неискренний... К нему приходят какие-то люди, он где-то бывает, а я вроде мебели. Такое ощущение, что он меня больше не любит, что я для него обуза. Но, когда я говорю с ним об этом, он отшучивается, что во мне слишком рано просыпается комплекс Медеи.

— Вот как! — В Мишиных глазах зажглись огоньки. — Все-таки чует кошка!.. А у тебя к нему, конечно, по-прежнему великая любовь? Чем он тебя приворожил? Что ты за него уцепилась? Да стоило бы тебе только захотеть, у тебя отбоя бы не было от поклонников!

— При чем тут поклонники, Мишка! — Каролина грустно покачала головой. — Я хотела иметь семью, мужа, детей, дом... Хотела равновесия. А что получилось? Муж где-то бродит, дочь вижу через день, сижу одна в пустом доме, одна на всем свете! Я даже маме не могу писать — стыдно!

— Так как же ты в таком состоянии собираешься ехать? Да еще с Алисой не ясно...

— Я и сама не знаю. Я ничего не знаю!

«Она как подпиленное дерево! — обожгло вдруг Мишу нерадостное сравнение,— Дунь посильнее — и упадет!»

— Ладно, Кэрри! — сказал он, вставая. — Спасибо за кофе! Я пойду. Ты позвони Верочке! Что-то у нее там с Сашкой не получается, а у тебя как-никак опыт! А вечером, попозже, к вам заскочу, потолкую с твоим мужем.
Она тоже поднялась и посмотрела на него изучающе:

— Ты какой-то новый стал, решительный!..

— С вами тут станешь решительным! — усмехнулся Миша. Ему было приятно, что сестра заметила в нем эту перемену. — Если все вокруг валяют дурака, должен же хоть кто-то брать на себя ответственность!

Выйдя на улицу, в промозглую сырость ленинградского утра, он запоздало сообразил, что надо было прямо от Каролины позвонить Бену: он, конечно, уже добрался до КБ. Теперь придется искать автомат.




Министр не заставил Мелоса ждать в приемной. Сам вышел к нему, обнял, словно старого близкого друга, пригласил в кабинет.
Здесь было довольно людно: Мелос увидел одного из замов, двух начальников главков, несколько человек рангом пониже. По-видимому, шло небольшое совещание. Люди были все знакомые, и в лад хозяину кабинета они приветствовали гостя радушными улыбками, каждый, пожав руку, норовил еще и похлопать по плечу в знак приязни. Словно и не было пяти лет, в течение которых имя Мелоса было запретным в этом доме.
«Неужели министр поверил тогда, что я в самом деле мечтал занять его кресло? — усмехнулся Мелос— Я хотел лишь немножко самостоятельности!»

— Вы очень кстати, Александр Феоктистович! — объявил министр, занимая свое место во главе огромного стола. — Мы тут как раз обсуждаем предстоящую юбилейную выставку. Вы не могли бы подсказать, какие из ваших изделий следовало бы включить в число экспонатов?

«Да все! — чуть не воскликнул Мелос. — Все мои изделия не стыдно демонстрировать на выставке любого ранга!» Но он сдержался и, скромно улыбнувшись, начал перечислять наиболее значительные. Министр благосклонно кивал, начальник научно-технического главка делал пометки в блокноте, остальные дисциплинированно помалкивали. Министр «проглотил» даже микрокалькуляторы, из-за которых Мелос в свое время схлопотал выговор за невыполнение сроков. Но, когда Мелос упомянул бортовую вычислительную машину для космоса, министр вдруг встрепенулся.

— А разве была такая? — Он вопросительно посмотрел на зама. — Валерий Михалыч! Вы помните, чтобы мы сделали бортовой компьютер при товарище Мелосе?

— Что-то не припомню! — пожал тот плечами.

Мелос даже растерялся: «Они что? В самом деле не помнят?..» Взгляд его метнулся от министра к начальнику главка: «Иван Тарасович! Подтверди!». Иван Тарасович нехотя оторвался от блокнота.

— Мне кажется, что Александр Феоктистович действительно занимался такой машиной, — произнес от тусклым голосом. — Но, честно говоря, я не помню, чем это дело кончилось. Во всяком случае, в космос она не полетела.

Когда Мелос работал в КБ, Иван Тарасович являлся его непосредственным начальником. Однако Мелос частенько действовал через его голову, и отношения у них были не слишком теплыми.

— Вот именно! — подхватил министр. — Именно! Если бы система полетела в космос, я бы знал обязательно! — И он посмотрел на Мелоса чуть ли не с укоризной.

— Я и не сказал, что она полетела, — ничуть не смутясь, улыбнулся Мелос. — Я сказал, что мы ее сделали и сдали комиссии.

— Что за комиссия? — спросил министр, чувствуя, как против воли в нем поднимается досада на этого упрямца, которого даже пятилетняя опала не сделала сговорчивее.

— Обычная комиссия, межведомственная. Все было принято и подписано, как полагается. Машину мы делали по договору с Королевым. А после его смерти она, по-видимому, оказалась не нужна.

— Кто был председателем?

Мелос назвал фамилию генерала, известного специалиста в области электроники.

— Свяжите меня с ним! — кивнул министр одному из клерков.

За те секунды, пока вышколенный службист искал в справочнике и набирал номер генеральского телефона, Мелос успел трижды покрыться холодным потом. Прошло столько лет! Генерал, немолодой уже и тогда, мог за это время умереть. Или его могло просто не оказаться в данный моменту телефона. Или — хуже всего! — он мог все забыть! Конечно, потом можно будет разыскать других членов комиссии, поднять документы... Однако ложка дорога к обеду.

Но генерал оказался молодчиной: не умер, не уехал на дачу и ничего не забыл.

— Как же, как же! — загремел в трубке его совсем не стариковский голос и министр, к немалому удовольствию Мелоса, чуть отодвинул трубку от уха так, что слышно стало всем. — Я отлично помню эту систему! А что, нужна копим акта?

— Нет-нет, спасибо! — поблагодарил министр.— Пока ничего не нужно. Извините за беспокойство.

Он положил трубку и взглянул на Мелоса.

— Один ноль в вашу пользу! — весело произнес он. Министр умел ценить победителей. — Ну ладно, с этим мы разобрались... Все пока свободны! — Он кивнул подчиненным, приглашая их к выходу.— А вас, Иван Тарасыч, попрошу задержаться! И, конечно, вас, Александр Феоктистович!

Начальник главка послушно склонил голову, украшенную ровным, аккуратным пробором. Мелос раскрыл принесенный с собой планшет и начал выкладывать «картинки». Несмотря на удачное начало встречи, он волновался за ее исход.

— Я хочу рассказать о том, что мне удалось сделать за пять лет на Дальнем Востоке...

— Расскажите сперва, как там жизнь! — Министр непринужденно откинулся в кресле, давая понять, что настроен на неторопливый, задушевный разговор. — Как здоровье Екатерины Ивановны? Как дети?.. Я слышал, ваш сын чуть ли не оккультными науками занялся? Какие-то гороскопы, тибетские ламы, ясновидцы! Это он там, на Востоке, нахватался?

«Все знает! — без особого удовольствия отметил Мелос. — И про Эрика, конечно, тоже. Ну, делать нечего, надо держать голову над водой».

— Миша — парень своеобразный! — уклончиво ответил он. — Я стараюсь на него не давить. Кстати, мы с ним в это лето неплохо походили па яхте, заняли второе место в своем классе… — Он разложил перед министром семейные фотографии.

— Прелестная у вас внучка! — Министр задержал в руке снимок Алисы, качающейся в гамаке на фоне цветущей вишни. — Самый счастливый возраст! А мои стрекозы уже школу заканчивают. Сколько проблем с ними! С детьми столько не было.

«Сейчас перейдет к Эрику, — подумал Мелос. Сейчас зацепит!» Под ложечкой у него противно заныло. Однако министр вернул снимки и уже другим, деловым тоном произнес:

— Ну и что же вы там натворили, Александр Феоктистович, иа своем Дальнем Востоке? Чем удивите старика?

Мелос внутренне подобрался, словно перед прыжком и холодную воду. А министр нажал кнопку селектора и попросил невидимую секретаршу:

— Виктория Петровна! Два чая, пожалуйста! Мне с лимоном, второй со сливками... Вы ведь пьете со сливками, Александр Феоктистович?

Краем глаза Мелос глянул на третьего, Ивана Тарасовича, который сидел поодаль, подчеркнуто безучастный, но с блокнотом наготове. Этот человек знал свое место и знал субординацию: в этом кабинете чай подаю только хозяину и почетным гостям. Пить чай с министром — это вам не шуточки, не хала бала!

— Так точно, со сливками! — отчеканил Мелос с напускной, швейковской покладистостью. — Но вы, кажется, хотели сказать «два чая с лимоном»?
Седые, кустистые брови министра заметно приподнялись. Он вновь нажал кнопку селектора:

— Виктория Петровна! Будьте любезны: не один чай с лимоном, а два! А третий со сливками... — И, насмешливо взглянув на залившееся помидорным
цветом лицо Ивана Тарасовича, добавил: — И побыстрее, пожалуйста!

«Два ноль в мою пользу! — удовлетворенно отметил Мелос. — Все-таки независимость — очень полезная штуковина!»

Мелос говорил минут сорок: начал с общей идеи создания компактного кристаллического мозга, который с успехом мог бы заменить человека в любых экстремальных условиях, потом изложил основные физические принципы, которые должны стать краеугольным камнем в технологии такого мозга, обрисовал круг экспериментальных и теоретических задач, которые необходимо решить, после чего перешел к результатам, уже полученным в лаборатории.

— Вы разжились французскими установками? — не сдержал одобрительного удивления министр, взглянув на фотографии. — Поздравляю! Вы всегда умели добыть оборудование. Таких всего пять или шесть в Союзе. Правда, Иван Тарасович обещает в скором времени завалить нас подобными машинами собственного производства. — Он иронически посмотрел на начальника главка.
Тот шмыгнул, словно школьник, не выучивший урок, и ответил обиженно:

— Вадим Михалыч! Вы же знаете! Одну установку мы уже демонстрировали на ВДНХ. К следующему году сделаем еще четыре. — К чаю он, естественно, не прикоснулся.

Министр задумался.
То, что рассказал Мелос, было заманчиво, было перспективно, даже фантастично. Вряд ли этот человек надеется при своей жизни создать интеллектуальную машину размером с транзисторный приемник. Над решением отдельных кусочков этой задачи бьются многие люди в Союзе и в других странах, но они сегодня в тупике. Мелос ищет выход из тупика. Он не предлагает улучшать старую технологию, он предлагает принципиально новую. Искусственный мозг — это, конечно, журавль в небе, но с помощью новой технологии можно будет делать многослойные интегральные схемы: одно это сразу сулит революцию...

— Кстати, Александр Феоктистович, — обратился он к Мелосу с доброжелательной улыбкой. — Как вы собираетесь назвать свои многослойные схемы? Хорошо бы иметь короткое, емкое название.

Мелос не успел ответить — опередил начальник главка:
— Я думаю, Вадим Михалыч, их следует назвать объемными или трехмерными. В отличие от планарных, двухмерных.

«И мы пахали! — усмехнулся Мелос. — Через несколько лет этот человек будет говорить: «Мы с Мелосом делали объемные схемы! Я ему даже название подсказал!» Ладно, Бог с ним, лишь бы палки в колеса не совал».

«И все-таки жаль, что Мелос уже не работает у меня, — подумал министр, глядя на примолкшего гостя. — Несмотря на свою заносчивость и типично американскую склонность во всем первенствовать, даже когда без этого можно обойтись, Мелос человек талантливый. Без него стало спокойнее, но скучнее. Может, предложить ему вернуться? Вряд ли согласится, он человек гордый: вон как меня с чаем уел! Нужно искать какие-то другие пути».

— Вадим Михалыч! — произнес в этот момент Мелос, упрятав улыбку глубоко в усы. — У меня имеется чисто деловое предложение.

— ЧДП? — переспросил министр приветливо. Эта аббревиатура, когда-то запущенная в обращение Мелосом, была до сих пор популярна в отрасли.

— Совершенно верно, ЧДП! — уже совсем весело кивнул Мелос. — Заключается оно вот в чем. Я организую в Приморске отраслевую лабораторию, которая будет одновременно подчиняться вам и еще кому-нибудь — Академии или Минвузу. Это мы решим в рабочем порядке... В эту лабораторию я буду передавать фундаментальные результаты своих ученых мужей, а там их будут доводить до технологии ребята с инженерной хваткой. От вас потребуется сущая ерунда: пятьдесят штатных единиц и кое-какое оборудование. Например, одну из установок Ивана Тарасовича... «Хочешь пахать, изволь впрягаться!» — подмигнул он своему бывшему начальнику, чем вызвал на лице того кислую улыбку. — Через пять-шесть лет я гарантирую вам технологию объемных микросхем, которых еще нет нигде в мире.

«Заманчиво! — подумал министр. — И, наверное, реально. Когда-то Мелос предложил сделать первые в мире интегральные схемы, и сделал! Правда, потом американцы нас обошли, но, может быть, с этой объемной технологией мы опять прыгнем вперед? Я, конечно, уже не мальчик, чтобы рисковать, но «буферная» отраслевая лаборатория — это хороший вариант. Можно будет без спешки присмотреться, как пойдет дело. Впрочем, Мелос не из тех, кто с легкостью делится славой. Что-то ему нужно от меня еще, кроме штатных единиц и оборудования. Что же?»

— Продолжайте, Александр Феоктистович! — сказал он. — Я внимательно вас слушаю.

«Пора!» — решил Мелос.

— Через несколько дней соберется сессия Академии, — сказал он, глядя прямо в глаза министру. — Я баллотируюсь в члены-корреспонденты. Я знаю: будь я по-прежнему вашим подчиненным, вы были бы против, да и сам я не стал бы участвовать в этой гонке. Я не коллекционер титулов. Но в Академии титулам придают определенное значение. И ту программу, которую я только что вам нарисовал, я смогу развернуть только в том случае, если стану членкором. Увы и ах! Меня поддерживает наш научный центр, открытым текстом обещали поддержку некоторые академики Москвы, Новосибирска. Но есть люди — вы знаете, о ком я говорю, — которые считают, что Мелос уже сделал все, что мог, что ставить на Мелоса — все равно что покупать уздечку для дохлой лошади. Разве я не убедил вас в обратном?

Министр сдержанно, но очень по-доброму улыбнулся:

— Убедили. Я переговорю кое с кем... Иван Тарасыч! — Начальник главка превратился во внимание. — Срочно подготовьте приказ о создании отраслевой лаборатории при... Как вам лучше, Александр Феоктистович, при Академии или при Минвузе?

— Давайте пока при Минвузе, — секунду поколебавшись, предложил Мелос.— У меня в университете кафедра, там это будет проще организовать.
Уже в дверях, прощаясь с Мелосом, министр, как бы между прочим, промолвил:

— Да, кстати, Александр Феоктистович. Я очень рад, что вы наконец-то расстались с Жербовым. Честно говоря, этот прыткий малый всегда производил на меня неприятное впечатление. Мне даже кажется, что, не будь у вас в КБ Жербова, не произошло бы многих недоразумений.

— Ну уж не знаю! — пробурчал Мелос. С одной стороны, ему понравилось, что в интерпретации министра он не выглядел пострадавшим в инциденте с Эриком, но, с другой стороны, зачем придавать такое большое значение влиянию Жербова на события? Конечно, Эрик много советовал, но решал-то Мелос! — Не знаю, не знаю! — повторил он. — В КБ вы все равно не дали бы мне заниматься искусственным мозгом. Спустили бы еще какой-нибудь ширпотреб типа шариковых ручек с часами или зажигалок с диктофоном.

Министр засмеялся:

— Возможно, возможно! Ширпотреб тоже дело не последнее! Вашим калькулятором я, кстати, пользуюсь до сих пор, — и, пожимая руку, заверил: — Постараюсь сделать все, что в моих силах. А насчет отраслевой лаборатории держите связь с Иваном Тарасовичем — он будет курировать этот вопрос.

Иван Тарасович тоже сунул Мелосу руку и дружески улыбнулся.

В гостиницу Мелос вернулся в состоянии эйфории. Перепрыгивая через две ступеньки — лифт он не любил, — взбежал на шестой этаж. В номере его должен был ожидать Сергей Зарубин.

Из-за наплыва солидной публики на сессию Зарубину не удалось устроиться в гостиницу, остановился у одного из своих московских приятелей. Но у приятеля не было домашнего телефона, а Мелос хотел иметь возможность связаться с Зарубиным в любой момент. Кроме того, Мелосу мог позвонить кто-нибудь из нужных людей, сообщить что-нибудь важное. Поэтому договорились, что Зарубин подежурит в номере, и теперь Мелос торопился поделиться приятными новостями.
Он толкнул незапертую дверь.

Зарубина в номере не было, зато в кресле сидел, заложив ногу на ногу, Бен Стоун собственной персоной — с гаванской сигарой в зубах и с развернутой «Дейли уоркер» в руках. Внешне он так и остался тем же нескладным, но импозантным бруклинцем, каким приехал в Союз почти тридцать лет назад.

— Старая вешалка! — воскликнул Мелос. — Как я рад тебя видеть! Весь день только о тебе и думал!

— Оставь свои басни для Кэт! — Бен перебросил сигару в другой угол рта и обнажил в улыбке лошадиные зубы. — Я сижу тут с утра, голодный, как десять пикетчиков, а мне все звонят какие-то красивые женщины и просят к телефону Александра Феоктистовича! Когда ты успеваешь их обольщать?

— Так я тебе и поверил! — в тон ему ответил Мелос. — Стоило бы позвонить хотя бы одной, ты бы тут же умчался к ней на свидание!

— Какие свидания, Эл! В мои-то годы? — Стоун был старше Мелоса на три месяца.— Где мне угнаться за таким живчиком, как ты!

— Откуда ты узнал, что я в Москве? Кэт, небось, не удержалась? А я хотел тебе сам позвонить. Ты подпрыгнешь до потолка, когда узнаешь, где я был только что!

— Нет, дорогуша, Кэт тут ни при чем! — невозмутимо попыхивая сигарой, ответил Стоун. — Она у тебя проверенный конспиратор. Это Миша. Я, конечно, понимаю: это не выборы в губернаторы Калифорнии и даже не выборы в школьный попечительский совет! Но я представил, как у тебя дрожат коленки, и решил приехать, подавать тебе успокоительные капли.

— Капли можешь оставить для себя! Скажи лучше: куда ты спровадил парня, который сидел тут в номере? Он должен был дожидаться меня как гвоздь, забитый по самую шляпку!

— Не сердись на него. Твой парень был очень несговорчив, хотя и шатался от голода. Мне стоило большого труда уговорить его пойти пообедать и уступить на часок сей боевой пост. Кстати, если без шуток о прекрасных дамах, то тебе звонил некто Кудымов. Просил связаться с ним вот по этому телефону. — Стоун протянул клочок газеты с корявой строчкой цифр.

— О! — Мелос радостно выхватил у него бумажку. — Это мужик из Приморска. Кудымов Маркел Нилыч, член-корреспондент, спец по дельфиньему языку, акупунктуре и прочей хиромантии. Он обещал меня свести кое с кем перед выборами... — Он тотчас же придвинул к себе телефонный аппарат и снял трубку.

— Когда выборы? — поинтересовался Бен. — Как вообще твои дела?

— Извини, старина,— ответил Мелос, набирая поспешно номер. — Сейчас я позвоню Маркелу, а потом мы с тобой спустимся в ресторан и я все расскажу. Я сегодня был у министра!..

С Беном Миша говорил на улице: в КБ нельзя было войти без спецпропуска.

С Балтики тянул промозглый ветер, нагоняя на город низкую пелену туч, поднимая крутую волну в бесчисленных каналах и протоках и заставляя прохожих ускорять шаг в ущельях переулков.

— Ты не простудишься? — забеспокоился Миша, глядя, как Бен тщательно кутает в шарф свою кадыкастую шею.— Может, зайдем куда-нибудь, посидим?
Они были на «ты». Стоун сам настоял когда-то на этом американизме. У них были добрые, дружеские отношения. Миша уважал Стоуна за преданность отцу, ценил его способность трезво мыслить.

— Нет уж! ~- с деланным неудовольствием возразил Стоун. — Раз уж ты вытащил старого Бена из служебного кресла, никуда мы не сядем. Придется тебе померзнуть, а в моем возрасте полезно лишний разок размять шарниры.

Они вышли на набережную Василеостровской стрелки, и панорама Зимнего вместе со шпилем Адмиралтейства и куполом Исаакия открылась им — удивительно четкая, как на старинных гравюрах.

— ...Эта погода приятно напоминает бруклинские зимы, —   продолжал Стоун, — такая же сырость, такой же сквозняк с океана. Каждую зиму я почему-то влюблялся в какую-нибудь хорошенькую девчонку — из тех, что любят потанцевать в Централ-парке и поужинать за чужой счет.

— Ты никогда не пожалел, что уехал из Америки?

Стоун взглянул на Мишу с усмешкой: опять парень за старое?

— Мы ведь не раз говорили, Майк! По мне, все страны одинаковы. Человек живет не тем, что снаружи его, а тем, что у него внутри. В любой стране можно быть человеком, а можно — скотиной. Мы, простые люди, живем не для государства, а для тех, кто нам дорог, для друзей и любимых, а дружба и любовь — вещи внесоциальные, вненациональные. Патриотов и классовых борцов из нас делают политики! Это их профессия, их бизнес — в любой стране! Они хотят иметь свои кресла, свои привилегии, свои ордена. Американцам они внушают, что «русские медведи» спят и видят Америку под красной звездой; советских людей убеждают, что большинство американцев начинают день с молитвы: «Боже! Убей коммунистов!» Цель же и у тех, и у других одна — удержаться у власти.

— Я с тобой полностью согласен, Бен, — кивнул Миша. — Но сейчас я имел в виду не политику. Ты вот вспомнил бруклинские зимы. Ностальгия тебя не мучает?

Стоун грустно улыбнулся:

— Это ностальгия по юности, Майк! А в юность никому не дано вернуться. Ты зачем меня вытащил? Чтобы я рассказал тебе о нью-йоркских девочках?

— Нет, Бен, — серьезно ответил Миша. — Расскажи мне лучше об Эрике!

— А что о нем рассказывать? Я давно говорил твоему отцу, что Эрик проходимец. Он мне не верил. И в том, что твоего отца сняли, виноват не кто иной, как Эрик! Сначала он завалил микрокалькуляторы, и Мелос получил выговор, потом начал кричать на всех перекрестках, что министр дурак и пора на его место поставить товарища Мелоса. Ну не идиот ли?

— Может, и поставили бы,— пожал плечами Миша. — Если бы не сняли Хрущева.

— Ну, знаешь! Так можно оправдать что угодно!

— Ну а ты чем занимался в то время? Почему не мешал Эрику кричать на всех перекрестках?

— Не так все было просто, Майк! — Бен посмотрел с обидой. — Во-первых, на мне висела основная тематика, которую я как главный инженер тянул без продыха. А во-вторых, они — твой папа и Эрик — уже так спелись! Эл уже доверял этому прохвосту так, что мои слова и в расчет не брались. Я говорил открытым текстом: Жербов — жулик и карьерист! А Эл только смеялся: я, мол, не понимаю условий реального социализма! И ехать на Дальний Восток его тоже подбил Жербов! Твоего отца ведь никто прямо не гнал из КБ. Главным конструктором он как был, так и остался, его сняли только с поста директора. Через полгода министр бы остыл, и можно было бы спокойно работать. А Эрик стал петь: «Искусственный интеллект! Кристаллический мозг! На новом месте мы свернем горы!» Эл и загорелся. Он всегда был легок на подъем и любил быть пионером. Только на этот раз ошибся в компаньоне. Честно говоря, я потому и не поехал с ним — не захотел быть в одной команде с Жербовым.

Некоторое время они шли молча, думая каждый о своем. Ветер разорвал уже кое-где тучи, и косые лучи холодного северного солнца, проскользнувшие сквозь одну из таких брешей, позолотили шпиль Петропавловки. Чайки бесшумно носились над самой водой, высматривали серебристую блестку неосторожной рыбешки или кусок размокшей булки, и в сторону Охты бежал по Неве округлый речной трамвайчик. После поездки в Приморск Миша воспринимал эти знакомые с детства картинки по-особому остро и близко, как что-то очень дорогое и едва не утерянное. Здесь жили его друзья, здесь он нашел любовь, здесь родился его сын...

— Кого мне искренне жаль, так это твою сестру! — заговорил вновь Стоун, поворачивая к Мише удлиненную, «лошадиную» голову. — Эрик бросит ее в Америке, как только ему подвернется более выгодная партия. Как она этого не понимает?

— Похоже, что Кэрри уже близка к этому пониманию. Я только что был у нее.

— По мне, так пусть бы он катился ко всем чертям, а ей там нечего делать! — сердито промолвил Стоун, поплотнее запахиваясь в плащ. — Этот пройдоха нигде не пропадет, а Кэрри... У нее ведь даже профессии нет! Учитель танцев — этим в Америке особенно не прокормишься.

— Я думаю, она останется, — сказал Миша. — У Алисы есть отец, и он будет против, чтобы его дочь черт-те с кем ехала черт-те куда. А без Алисы и Каролина не поедет. Эта затея была обречена на провал с самого начала. Меня сейчас беспокоит другое. Эрик обещал папе, что не будет предпринимать никаких шагов, пока у папы не пройдут выборы в Академию.

— Когда выборы? — живо спросил Бен.

— Через несколько дней. Папа уже в Москве.

— Что ты предлагаешь?

— Я бы хотел, чтобы ты поехал в Москву и поддержал его, отвлекал от всяких таких мыслей. А я побеседую с Эриком. А то вдруг ему как раз в эти дни придет вызов и он помчится в ОВИР!

— Так он тебя и послушался! — усмехнулся Стоун.

— Бен! — Миша очень выразительно посмотрел на своего старшего дру¬га. — Ты знаешь, я мирный человек, но... Пусть меня судят потом за хулиганство, но отца я в обиду не дам!

— Лучше все-таки обойтись без насилия,— покачал головой Стоун. — Твоему отцу это будет не на пользу. Лучше припугнуть проходимца по-другому. Скажи, например, что у тебя есть сведения о его связи с ЦРУ.

— А разве Эрик связан с ЦРУ? — недоверчиво спросил Миша.

— Нет, наверное, но такие обвинения в любой стране действуют безотказно! — ухмыльнулся Бен.— Лишь бы он только с перепугу сам не побежал в КГБ — оправдываться.


13


После появления Стоуна в Москве Сергей Зарубин оказался вроде как не у дел. Мелос не держал его больше при себе, но и уехать не разрешил: велел не пропадать, позванивать. И тогда Сергею в голову пришла шальная мысль: «А чего это я должен болтаться по Москве в одиночку? Почему бы мне не вызвать сюда Татьяну? Ведь от Уральска до Москвы — всего час лету!..»

Таня его звонку очень обрадовалась. С диссертацией у нее не шло. Пока обозревала чужие мысли, вроде все было как надо, даже статью для университетского сборника удалось написать. Далее нужно было сформулировать свое, и оказалось, что своих мыслей-то и нет. Плясунов к ней тоже охладел. Таня видела его только на семинарах и кляла себя за то, что год назад смалодушничала и согласилась заниматься искусственным интеллектом.
Таня соскучилась по Сергею, да и в Москве не была целую вечность, и, конечно же, с удовольствием походила бы по музеям и театрам, посидела бы в «Ленинке». Однако, взвесив все «за» и «против», Таня решила, что сделать это лучше после выборов.

— Я же знаю Мелоса, — сказала она.— Ты можешь ему понадобиться в любой момент, и я не хочу тебя связывать. А после выборов он спокойно разрешит тебе задержаться на недельку в Москве.

И еще Таня посоветовала Сергею поискать Фурмана, который, наверное, тоже приехал из Алма-Аты на сессию. С его мнением многие считаются, и если он замолвит за Мелоса слово, лишним это не станет.

— Удобно ли? — заколебался Сергей. — Да и не мастер я на такие вещи...

— Попытка не пытка, — резонно заметила Таня. — За Мелоса я особенно не переживаю. Но, если его не изберут, это скажется и на тебе.

«Женщины практичнее нас! — подумал Сергей. — Мелос и в самом деле может пролететь на выборах. У него славное прошлое и занятные идеи, но где его школа? Где ученики? Несмотря на весь показной оптимизм, он похож на пружину, закрученную до отказа. Малейший пережим — и она лопнет».

Сергей знал, что у Моисея Исааковича в Москве есть друзья и родственники, но академик не любил их стеснять, всегда останавливался в гостинице.
Фурман был все тот же: легкий, сухощавый, с прозрачным пухом на смуглом черепе. Он достиг того возраста, когда время словно бы останавливается, замирает, прежде чем покатиться к стремительному финишу. Он сидел за столом, на котором с обычной аккуратностью были разложены прозрачные папочки с бумагами, голубые листы миллиметровки с контурами спектрограмм, несколько ксерокопий иностранных статей, несколько книг, карандаш и логарифмическая линейка. Где бы ни доводилось Зарубину видеть Моисея Исааковича — а он видел его и на работе, и дома, и в больнице, и дважды бывал с ним в командировках, — академик всегда работал, всегда занимался физикой.

— Здравствуйте, Сережа! — Академик поднялся ему навстречу и. почти неосязаемо пожал руку. — А вы повзрослели!

— Наверное,— смутившись, ответил Сергей и ощутил себя опять юным аспирантом. — Говорят, что молодость — это единственный недостаток, который проходит сам.

— Не могу согласиться! — покачал головой Фурман.— Молодость — это богатство, которое мы ценим лишь тогда, когда его уже нет. Присаживайтесь! — пригласил он, указывая рукой на другое кресло возле стола. — Рассказывайте! По каким делам вы в Москве? Опять покупаете импортное оборудование?

Зарубин выложил все, как на духу.

Академик слушал внимательно и серьезно. Мягкая улыбка, с которой он встретил гостя, исчезла, уступила место сосредоточенности. Проблемы микроэлектроники были далеки от его традиционных интересов, но он тонко чувствовал общую физику полупроводников и мог трезво оценить ее трудности.

Зарубин изложил суть работы, которую недавно закончил и которая предсказывала возможность управления адсорбцией атомов с помощью света.

— Мы уже начали эксперименты, — сказал он, — но вы сами понимаете: это вопрос не одного дня. Если Мелос станет членом-корреспондентом, мы сможем расширить исследования.

— Будем надеяться! — улыбнулся Моисей Исаакович. — Из того, что я уже знаю о вашем Мелосе, можно заключить, что он вполне достоин стать членом-корреспондентом. Человек он, безусловно, одаренный, много сделал, и намеченная им программа внушает уважение.

— А не могли бы вы...— Сергей вдруг почувствовал, что краснеет, но пересилил себя и закончил фразу: — Не могли бы вы поговорить с кем-нибудь? Я знаю, с вашим мнением многие считаются...

Фурман посмотрел на него как-то по-новому, потом едва заметно усмехнулся и промолвил:

— Ваша научная судьба, Сережа, только еще складывается. В ней будет много трудностей и неудач, но будут, я уверен, и успехи. И вот вам мой совет: никогда, даже из самых лучших побуждений, не кривите душой, не совершайте поступков, за которые вам будет стыдно. Я всегда готов помочь вам в научных вопросах, но тут... Это что, сам Мелос попросил вас поговорить со мной?

— Что вы, что вы! — воскликнул Зарубин, совсем сгорая от стыда. — Он очень самолюбивый человек. Он и не знает!

— Да вы не волнуйтесь! — На лице академика опять возникла приветливая, добрая улыбка. — Я думаю, все будет хорошо. Во всяком случае, лично я буду голосовать «за».

В день выборов Мелос, Бен Стоун и Зарубин с утра сидели в гостинице, разговаривали о всякой всячине, вспоминали забавные истории.

— ...Когда мне было пятнадцать лет, — рассказывал Мелос весело, — я подрабатывал в прачечной у одного немца, мистера Баума. Кроме меня, все его рабочие были негры, и ко мне он благоволил. А был он здоровенный толстяк, типичный плантатор из Алабамы, любил играть в шахматы и частенько приглашал меня к себе в конторку. Играл он всегда белыми, а мне доставались черные — «черномазые», как он говорил.

— Ты играл в шахматы? — удивился Бен.— Вот никогда не знал!

— Я бросил это занятие в колледже: там и без того пухла голова. Так вот, сидим мы как-то с мистером Баумом, играем в шахматы. Вдруг звонят! Мистер Баум снимает трубку. Ты помнишь, Бен, какие тогда были роскошные телефонные трубки?

— Как я могу не помнить! — Стоун выпустил в потолок огромное кольцо синего сигаретного дыма и благодушно посмотрел на Зарубина. — Вы, молодой человек, такие трубки можете увидеть только в кинофильмах, сделанных в стиле «ретро». Но имейте в виду — вам покажут бутафорию!

— Так вот,— продолжал Мелос, — Мистер Баум снимает трубку. «Хэлло, мистер Баум! Это говорит Дороти Кей. Две недели назад я сдала вам в стирку платье. Вы должны были вернуть его еще вчера. Это безобразие! Я сегодня иду в театр, и мне необходимо платье!» — «Да, мэм! — отвечает мистер Баум.— Ваше платье готово. Мальчик только что понес его к вам на квартиру. Всего хорошего!» Потом он вешает трубку и спрашивает меня: «Малыш! Ты не видел случайно такой длинный малиновый балахон, который эта театралка называет платьем? Он у нас где-то волочится вторую неделю».— «Видел, сэр! — отвечаю я.— Он валяется в куче грязного тряпья».— «Пойди, скажи этим черномазым, пусть намочат его и хорошенько отутюжат, А я пока подумаю над ходом...»

В этот момент зазвонил стоявший на столе телефон, и Мелос вздрогнул, замолчал. Мелос и Стоун переглянулись. Зарубин затаил дух. Неужели это долгожданный звонок Кудымова, который сейчас находится на заседании и должен известить Мелоса о результатах голосования?

Телефон зазвонил в третий раз.

«Возьмешь? — одними глазами спросил Бен. — Или лучше я?»

— Возьми! — как можно небрежнее кивнул Мелос, но лоб его покрылся мелкими капельками холодного пота. Вдруг это крах? Ведь если не изберут сегодня, то не изберут никогда! Неужели впереди пенсия? Мелос вдруг пожалел, что взял с собой Зарубина. Бен прошел с ним все, Бен видел его во время взлетов. Неужели Зарубину доведется быть свидетелем лишь его падения?

Бен снял трубку:

— Хэлооу! Вас слушает Бен Стоун. Александра Феоктистовича? А кто его беспокоит? Кудымов? Соединяю!

Мелос вырвал трубку:

— Добрый день, Маркел Нилыч! Что новенького? Вот как? Ну-ну! — Его глаза заблестели, и он показал Стоуну и Зарубину поднятый большой палец, — Ну конечно! Мы ждем вас. В полной боевой готовности!

Он положил трубку и, вскочив, забегал по комнате, не в силах удержать возбуждение.

— Победа! Понимаете вы, победа! Против меня было всего три шара! Сейчас сюда прикатит Кудымов, и мы устроим небольшой импровизированный банкет.

Мелос радостно потер руки: «Я победил! Назло Эрику и Гарину! Наперекор фортуне! Несмотря на все невезения!»

Лицо Стоуна расцвело широкой детской улыбкой, такой неожиданной для этого некрасивого пожилого человека.

— Я очень рад за тебя. Эл! — с чувством произнес он. — Ты даже не представляешь, как я рад! — Он посмотрел на Зарубина и вынул из кармана бумажник. — Не слетать ли нашему молодому другу в ресторан? За бутербродами! Зарубин с готовностью поднялся со стула, но Мелос остановил его королевским жестом:

— Не надо! На этот случай у меня кое-что припасено. Дальневосточники мы или не дальневосточники? А водки Маркел притащит.

Он распахнул холодильник и достал оттуда румяный лососёвый балык, две банки красной икры и банку камчатских крабов.

— Ну, тогда и я буду хвастаться! — ухмыльнулся Бен и, щелкнув замками обшарпанного «дипломата», выставил на стол граненую бутыль с бравым лейб-гвардейцем на этикетке. — Я ведь знал, что ты победишь, а какая победа. без старого доброго джина?

Вскоре в дверь постучали, и в номер ввалился огромный, бородатый, похожий на сибирского разбойника Маркел Нилыч Кудымов. Да не один, а с товарищем — благообразным интеллигентом в золоченых очках.

— Свирский, Лев Викторович! — представил Кудымов своего спутника. — Большой математик и мой друг.

— Давно хотелось познакомиться, — приятно улыбнувшись, произнес Свирский, пожимая руку Мелосу. — Много о вас слышал!

— Слухи всегда преувеличены! — воскликнул Мелос и начал, в свою очередь, представлять: — Сергей Андреевич Зарубин! Первоклассный физик и моя правая рука!

Зарубин слегка смутился от неожиданного комплимента. Стоуна же Мелос отрекомендовал просто-напросто как лучшего человека на свете.

— Ярче всего человек проявляется в дружбе, — пояснил он,— а Бен — лучший друг, какого только можно себе представить! — Сбросив с плеч груз неуверенности и нервного ожидания, Мелос чувствовал себя необыкновенно счастливым и готов был любить весь мир.

— Ты так меня рекламируешь, словно хочешь продать с аукциона! — смутился Бен Стоун.— Но дружба действительно удивительная штука. Я рад, что у Элла много друзей и что они поддержали его в трудную минуту
.
— Давайте выпьем за дружбу! — воскликнул Мелос и кинулся к бутылкам. Но Кудымов опередил его и, ловким движением свернув крышечку принесенного им коньяка, разлил по стаканам.

— За дружбу мы тоже выпьем, пренепременно, — пообещал он. — Но первый тост, уж извините, за виновника торжества! За вас, Александр Феоктистович! За ваш успех!

Все чокнулись и выпили стоя. Потом сели, и Кудымов принялся рассказывать о перипетиях выборной кампании.

— За вас голосовали даже те, в ком я еще вчера был уверен с точностью наоборот! Как вам это удалось, милейший Александр Феоктистович? Поделитесь опытом!

— Откуда я могу знать! — с шутливой наивностью улыбнулся Мелос — Голосование тайное, я сижу здесь, под охраной вот этих мрачных субъектов, — он кивнул в сторону Зарубина и Стоуна. — И ничего не знаю. Может быть, какую-то роль сыграло вот это? — Он достал из кармана записную книжку и, раскрыв на нужной странице, зачитал: «Поддерживаю решительным образом! Эти исследования важны не только для Дальнего Востока, но и для всей науки в целом. Президент Академии наук...»

— В самом деле? — не удержал изумления Свирский. — Так и сказал?
Мелос торжествующе засмеялся и убрал записную книжку.

— Эту резолюцию он поставил на моем письме в Госкомитет по науке и технике. И я тут же получил сто пятьдесят тысяч золотых рублей на импортную аппаратуру!

— Вы рассказываете удивительные веши! — Свирский смотрел на Мелоса с нескрываемым уважением.

— Александр Феоктистович вообще удивительный человек! — с энтузиазмом поддакнул Кудымов. — Скоро он сделает искусственные мозги и начнет нам всем их вправлять. Давайте за это и выпьем! Он разлил по второй.

Мелос выпил и почувствовал, что должен сказать нечто необыкновенное.

— Друзья! — воскликнул он, обводя всех затуманенным от счастья взором. — Если вы приедете через «эн» лет ко мне в Приморск, вы увидите прекрасный храм, на фронтоне которого будет сиять надпись: «Институт искусственного интеллекта»! В огромных залах вы увидите сверкающие реакторы, оснащенные манипуляторами, лазерами, ионными и электронными пушками. Вся эта механика будет работать по команде ЭВМ, потому что даже такому ловкому человеку, как Мелос, не управиться с миллионами операций в секунду. Внутри каждого реактора, в глубоком, суперкосмическом вакууме, произойдет таинство зарождения искусственного разума, подобно тому, как некогда на Земле, в глубинах ее океанов, произошло таинство зарождения жизни. В переплетении разноцветных лазерных лучей и невидимых электронных пучков на поверхности растущего кристалла возникнет неслышная человеческому уху симфония потенциальных полей и магнитных вихрей, подчиняясь которой атомы один за другим вступят в волшебный, магический танец. Каждый выполнит положенные ему «па» и чинно встанет на отведенное ему место. А им на смену, из неиссякаемых плазменных источников, словно из рога изобилия, я буду сыпать все новые и новые атомы, и компьютер будет вести свою мелодию...

— Так вы еще и поэт! — Свирский смотрел на Мелоса все более удивленно и уважительно.

— Увы! — вздохнул Мелос. — Все мы где-то поэты! Вон Бен... — Он подмигнул Стоуну: — Он даже стихи тайком пишет!..

У Бена, с детства питавшего глубокое отвращение к любым рифмованным строчкам, отвисла челюсть: «Ну, Эл дает! Как его разнесло на радостях!»

— ...Но все мы живем на грешной Земле, и эта жизнь поневоле делает нас прагматиками, — Во взгляде Мелоса появилась неожиданная горечь. — Я часто думаю: каких успехов достигло бы человечество в познании мира, если бы не тратило силы на междоусобицу!

— Эл! — Стоун укоризненно покачал головой. — Зачем эти черные краски в столь праздничный день?

— Действительно, не стоит, Александр Феоктистович! — подхватил Кудымов. — Мы полностью солидарны с вами в осуждении сил реакции и империализма, но сегодня мы собрались по другому поводу. — Он разлил по третьей. — Ваш тост, дорогой именинник!

Мелос поднял стакан:

— Я уже говорил и могу только повторить: за дружбу!..
 
Глухо звякнули сдвинутые «бокалы».

— За тебя, Эл! — улыбнулся Стоун.

Зазвонил телефон.

— Подними, Бен! — попросил Мелос. — Если это те красивые дамы, тащи их сюда.
Стоун снял трубку и, произнеся свое сакраментальное «Хэлло! Вас слушает Бен Стоун!», протянул ее Мелосу с лицом недоуменным и встревоженным:

— Иван Тарасыч!

Голос начальника главка был сух и официален:

— Александр Феоктистович! Добрый день! У меня к вам вопрос: когда в последний раз вы встречались с Жербовым и какие отношения вы с ним поддерживаете?

— Что?.. — Мелос растерянно оглянулся на Бена. Тот пожал плечами: «Ничего не понимаю!» — А в чем, собственно, дело? С какой стати вы разговариваете со мной об этом да еще по телефону?

— Вы в курсе, что ваш зять и бывший сотрудник подал заявление на выезд в Соединенные Штаты и отказался от советского подданства? — бесстрастно продолжал Иван Тарасович.

— Подал заявление?!

— Нам только что позвонили из МИДа и попросили подготовить справку: какими работами занимался, степень секретности, срок давности и так далее. Сами понимаете, без вас тут не обойтись. Ведь Жербов был вашим ближайшим помощником.

Впервые в жизни Мелос почувствовал, что не может найтись хоть с каким-то ответом. С тем, что Эрик и Каролина собрались уехать, он уже смирился, но был абсолютно уверен, что они выполнят его просьбу и не подадут заявление, пока не закончатся выборы. Сегодняшнее голосование в Отделении — это только первый тур: впереди еще общая сессия Академии, окончательное решение будет принято там.

Он еще раз оглянулся на Бена — Бен был встревожен. Зарубин тоже напрягся, почуяв неладное. Лишь Кудымов и Свирский, ни о чем не подозревая, кромсали балык перочинными ножами.

— Извините, — сказал в трубку Мелос. — Это не телефонный разговор.

— Разумеется! — охотно согласился его собеседник. — Завтра утром я вас жду. Пропуск будет заказан.

Вялой рукой Мелос сунул трубку куда-то мимо аппарата и ощутил, как снизу, от желудка, поднимается густая волна тошноты, проходит сквозь сердце и удушливой волной подступает к горлу.

— Эл! Что сказал этот болван? — донесся до него голос Бена. — Что там случилось? Эрик?

— Эрик! — с трудом произнес Мелос и рванул душащий его галстук. Зарубин привстал:

— Александр Феоктистович! Вам плохо? Вызвать «скорую»?

Он не знал того, что знал Стоун, но имени Эрика было для него достаточно.

— Что-то с желудком... — со слабой улыбкой ответил Мелос. — Меня еще
 в самолете тошнило...

— Зачем «скорую»? — засуетился Кудымов. — Лев Владимирович на «Жигулях»: два колеса здесь — два колеса там! Академическая больница рядом!

— Конечно, конечно! — поддержал Свирский, поспешно вставая и вытирая руки обрывком газеты. — С желудком шутить нельзя! Один мой знакомый...

— Вы же выпили! — попробовал возразить Мелос.

— Ерунда! — категорически махнул рукой москвич. — Три квартала. Проскочим!

Через несколько минут «Жигули» мчались уже по Ленинскому проспекту. Стоун и Зарубин сидели на заднем сиденье по обе стороны от Мелоса и с тревогой следили за его состоянием. Кудымов время от времени оборачивался: «Ну как? Еще терпимо?»

«Ах, Эрик! Ах, мерзавец! — думал Мелос, запрокинув голову на заботливо подставленную Стоуном руку. — Прав был Бен: для него нет ничего святого! Ладно, пусть уезжает к чертовой матери, мешать не стану, но Каролину с ним не отпущу! С таким человеком даже на уик-энд нельзя ехать — не то, что в другую страну! Но как могла Каролина? Ведь я же именно ее просил! А может, она и не знает? Может, Эрик один подал? Ведь Иван Тарасыч сказал: «Ваш зять...», он не сказал: «Ваши зять и дочь». А уж он бы не преминул! Самое обидное, что Эрик будет в Штатах болтать обо мне всякий вздор, будет говорить, что я неудачник, что в Союзе меня не оценили, и на старости лет я занялся химерами. Ну, ничего! Мне бы только выкарабкаться. Я покажу, как умеет драться спартанец Эл Мелос!..
Он уже понял, что это — не желудочная слабость.

Машина сбавила ход и свернула к корпусам больничного городка. Мелос вдруг встрепенулся, словно птица, подстреленная бесшумной дробиной, повел глазами и промолвил:

— Ребята! Я теряю сознание...

Что-то огромное, оранжевое поплыло перед ним. Это всходило солнце над бескрайней мексиканской пустыней Сонора, освещая черные от зноя кактусы и маленький «форд», рыжий от пыли.
Кэтрин и дети спали на заднем сиденье, утомленные долгой дорогой. Граница осталась позади, впереди лежал незнакомый мир. Что ждет их там? Найдут ли они свое счастье?
Эл открыл дверцу и выбрался из машины. Горячий, тревожный ветер ударил в лицо....


Смерть Мелоса ошеломила Зарубина. Сергей настолько привык к оптимизму и неугомонности шефа, что, если бы сам не оказался свидетелем его последних минут, то, наверное, не смог бы поверить в происшедшее.
И тем не менее Мелос был мертв. Он лежал в гробу, в вестибюле президиума Академии, и равнодушно принимал почести.

К нему шли академики и министры, изобретатели и генералы, бывшие сотрудники и студенты, представители открытых и закрытых организаций, где работала продукция «фирмы» Мелоса, — сотни и сотни людей. Что-то говорили...
Со стен зала молча смотрели Великие — корифеи науки, бессмертные гении, пионеры познания. И было что-то символическое в их спокойном и мудром молчании.

Так говорил себе Зарубин, стоя у гроба и пытаясь привыкнуть к мысли, что Мелоса больше нет, что осталось только тело, мертвая оболочка, что путь этого удивительного человека закончен на полушаге, словно мелодия оборвалась на полуноте.

Звучали речи... Но вот что было странно: все, словно сговорясь, вспоминали давние дела, и заслуги покойного и обходили молчанием последние годы его жизни. То ли они считали, что его переезд на Дальний Восток был ошибкой, недоразумением, то ли просто стыдились того, что никто из них не поехал с ним. А может быть, и сама идея искусственного мозга казалась им, как и Эрику, всего лишь сумасбродной химерой? Они отпевали профессора, лауреата Государственной премии, бывшего директора и главного конструктора. А ведь он был, в первую очередь, творцом — творцом и мечтателем! Он не мог довольствоваться синицей, ему нужен был журавль. Он был бойцом и погиб в бою.
Погруженный в свои мысли, Сергей не заметил, как к нему подошел Моисей Исаакович.

— Примите мои соболезнования, — произнес академик вполголоса. — Жаль, что я не успел познакомиться с Александром Феоктистовичем. У него было слабое сердце?

— Он никогда не жаловался! — покачал головой Зарубин. И вдруг вспомнил: в самолете! Мелос почему-то спросил перед полетом: «Что вы станете делать, если я отброшу салазки?» Значит, он все-таки предчувствовал? Значит, он знал, чем все это может кончиться!

— Мужайтесь, Сережа! — тронул его за плечо Моисей Исаакович. — Как это ни грустно, но от смерти никому не уйти, и никто не знает, когда пробьет его час. Но знайте твердо: главное в жизни — это работа! В ней наше спасение от всех бед.

Не время и не место было возражать, Сергею было что сказать своему бывшему учителю. Мелоса работа не спасла. Ни в Штатах, откуда он, инженер от Бога, был вынужден бежать, ни в Союзе, где его талант был использован лишь наполовину. Да, в работе можно укрыться, как в черепашьем панцире, но не каждый человек способен всю жизнь просидеть в укрытии.

Бен Стоун тоже стоял у гроба. Он осунулся, почернел, сгорбился, на него было жутко смотреть. Он потерял единственного друга, человека, который значил для него больше, чем весь остальной мир. Что осталось у него? Больная жена. Теперь вот — Кэтрин, ставшая такой же одинокой, как он сам, да дети Эла, заботиться о которых — отныне его святой долг. Кэтрин не прилетела на панихиду: сказала, что не сможет увидеть мертвого Эла. Она попросила кремировать его в Москве, а прах привезти в Приморск. Бен сделает все, как она хочет, приложит все силы, чтобы вдова его друга ни в чем не испытывала нужды: насколько это возможно в данной стране.

Миша и Каролина сидели поодаль, у стены, по обе стороны тумбочки, на которой стоял небольшой портрет их отца в черной рамке. Время от времени к ним кто-нибудь подходил и говорил какие-то слова, которых они не слышали.

Каролина узнала о смерти отца от Миши.
Он ворвался в квартиру разъяренный, с дрожащими губами:

— Где? Где этот подонок? Я убью его!

— Я не знаю, — пролепетала испуганная Каролина. — А что случилось?

— Она спрашивает, что случилось! Папа умер! Вы убили его! Вы с Эриком! — В бессильном отчаянии Миша повалился на пол прихожей и затрясся в рыданиях, закрыв лицо руками.

Каролина медленно сползла по стене рядом с ним. Ее охватило странное оцепенение. Может, все это ей снится? Может, она задремала, и ей привиделся страшный сон? Как мог умереть отец, такой энергичный, веселый, здоровый? Ведь он даже не болел никогда!

— Как? Как это произошло? — еле слышно произнесла она.

— Инфаркт! — борясь со слезами, ответил Миша и полез в карман за платком. — Он узнал, что вы с Эриком подали заявления в ОВИР, и сердце не выдержало.

— Боже мой! — прошептала Каролина. — Но я не подавала! Я никуда не еду! Эрик мне больше не муж. Он подал на развод, нашел себе какую-то еврейку с родственниками в Америке.

— Что ты сказала? — Миша посмотрел на сестру с выражением, которое было бы радостным, если бы не горе и слезы, текущие по щекам. — Повтори!

— Я никуда не еду! Человек по фамилии Жербов больше не имеет ко мне и к моей дочери никакого отношения. Он хотел воспользоваться моим происхождением, моими родственниками, а когда узнал, что у нас вымышленная фамилия и мне не удастся стать полноправной американкой, он решил поискать другой вариант и нашел его.

На лестничной площадке послышались шаги, потом скрежетнул ключ, вставленный в замок.

— Эрик! — прошептала Каролина. Миша вскочил на ноги.

Дверь отворилась, и на пороге появился Жербов, ничуть не изменившийся с того дня, когда Миша видел его в последний раз в Приморске: та же куцая рыжеватая бородка, та же самодовольная улыбка, то же округлое брюшко, заметное даже под пальто.

Миша шагнул к нему. Однако Жербов уже разглядел Каролину, странным образом сидящую на полу, оценил выражение лица ее брата и среагировал с завидной быстротой. Он отступил назад, на лестничную площадку, и захлопнул дверь перед самым носом у Миши.

Когда Миша, одолев рычажки и задвижки незнакомого, хитроумного замка, выскочил из квартиры и скатился по лестнице, вблизи дома было темно и пустынно. Он постоял, прислушиваясь, и, скрипнув зубами, вернулся к сестре.

— Удрал! — объявил он в ответ на ее немой вопрос. — Собирайся! Поедем в Москву, к папе. Алиса у бабушки?

— Дома. Спит.

— Разбуди! Отвезем ее Верочке. И вообще, в этой квартире вам нечего делать!

— Разумеется, — кивнула сестра. — Теперь-то уж точно!

Как и просила Екатерина Ивановна, тело Мелоса было кремировано в Москве, а урну с прахом Стоун привез в Приморск.
Памятник сделали в лаборатории: из нержавеющей вакуумной стали сварили полый куб — символическую модель кристаллического мозга, отполировали до зеркального блеска и прикрепили к мраморной плите. На плите кислотой вытравили надпись на двух языках: «АЛЕКСАНДР МЕЛОС», даты рождения и смерти. В куб поместили урну — с тем, что осталось от беспокойного фантазера, идеалиста и ученого, потомка стойких спартанцев и мудрых афинян.

Поставили памятник на старинном морском кладбище, с которого в одну сторону открывался вид на город, стиснутый крутыми склонами сопок, в другую — на безбрежную синь океана. Над городом кружились вольнолюбивые чайки, а из океанской дали — может быть, от самых берегов Калифорнии, — бесконечной чередой катились волны, с равной легкостью пересекающие часовые пояса и государственные границы.

После похорон Стоун пришел в лабораторию, всем интересовался, заглядывал во все углы, подробно и дотошно обо всем расспрашивал. Зарубин держался с ним настороженно.

«Если Стоун такой уж близкий друг Мелоса, — рассуждал он, то почему в свое время не поехал с ним в Приморск? И почему Стоун почти не в курсе того, чем в последние годы занимался его лучший друг?.. Чего ему теперь здесь надо, после смерти Мелоса?..»
А Стоун все ходил, смотрел, спрашивал...

Прежде чем вернуться в Ленинград, Стоун собрал своего рода семейный совет, пригласив на него и Сергея Зарубина.

Зарубин довольно часто бывал в доме шефа. Мелос любил обсуждать серьезные дела за чашкой чая, любил познакомить с музыкальной новинкой, разрешал порыться в книгах. Пять лет назад, когда Зарубин только-только дал согласие работать у Мелоса, тот пригласил его с Таней на ужин. Главное угощение — смешно вспомнить! — состояло из вареной кукурузы. Екатерина Ивановна шутила тогда, что это она уговорила мужа переехать на Дальний Восток, узнав, что здесь хорошо растет кукуруза. «У нас в Калифорний из кукурузы делают великое множество блюд! — пояснила она с лукавой улыбкой. — Здесь почти такой же климат, как в Сан-Франциско!..»

Сейчас на ее лице тоже застыла улыбка, но — вымученная, неживая. Она накрыла в гостиной столик, принесла любимые Элом сливки и печенье из сырного теста.

— Сядь, Кэт! — понуро махнул рукой Стоун. — Не суетись! Посиди вместе с нами.

Она послушно присела на диван, между сыном и дочерью, и подняла на Бена прозрачные, немигающие глаза. Стоун и Зарубин сидели в креслах по разные стороны столика, а на стене над ними висел портрет Мелоса, увеличенный с давней, самой любимой Екатериной Ивановной фотографии, сделанной в первый год их ленинградской жизни. Как молод и энергичен был тогда ее Эл!..

— Мы потеряли Эла, — начал Бен негромким, хрипловатым голосом, — человека, который нас всех объединял и связывал. Теперь мы должны подумать о том, как жить дальше, как эту связь не потерять. У меня есть, как любил выражаться Эл, — ЧДП — чисто деловое предложение... Я полагаю, всем вам следует подумать о Ленинграде. Ну, Майк, слава Богу, сам уже туда вернулся. Тебе, Кэт, я обещаю за Эла хорошую пенсию, обмен квартиры я тоже беру на себя. Каролине здесь одной тем более нечего делать. А что касается Сережи... — рассеянный взгляд его серых глаз собрался на Зарубине, — ...то вместе с аппаратурой и двумя-тремя толковыми парнями он тоже сможет в ближайшее время
перебраться в Ленинград. Я уверен, что мне удастся убедить начальство.

«Вот оно что! — сообразил Зарубин, который все никак не мог понять, зачем он приглашен. — Решил прибрать к рукам наследство друга! Действительно, отличная идея!»

— Простите, Вениамин Георгиевич, что я вас перебиваю, — сказал он резко, — но, мне кажется, Александр Феоктистович не одобрил бы такое ЧДП. В Ленинграде, под эгидой министерства, мы будем моментально замкнуты на отраслевые задачки сегодняшнего дня и не сможем работать на перспективу. Именно поэтому ведь и уехал из Ленинграда Александр Феоктистович!

— Вы не совсем в курсе, — терпеливо возразил Стоун. — У него были личные нелады с министром. Вас это не должно беспокоить, я все беру на себя.

— Но в этот раз, в Москве, Александр Феоктистович говорил, что министр пообещал открыть в Приморске отраслевую лабораторию, — в свою очередь возразил Зарубин. — Вот о чем надо сейчас думать! О расширении работ, а не об их сворачивании.

Стоун молчал и смотрел в чашку, монотонно помешивая ложечкой остывающий чай. «Детский сад! — раздраженно думал он. — Без Эла у них все равно ничего не получится. Пару лет подергаются по инерции, а потом лабораторию прикроют, а оборудование раздадут по институтам. Кому здесь нужен искусственный мозг? Да и вообще никто, кроме Эла, эту задачу не потянет. У меня, в Ленинграде, хоть от оборудования была бы польза. Да и этому парню было бы полезнее перебраться поближе к центру цивилизации. Как люди не умеют видеть собственных выгод?»

— Сережа прав, — вдруг подала голос Екатерина Ивановна. — Это было бы нехорошо по отношению к памяти Эла.

Стоун дипломатично улыбнулся ей, но в его глазах мелькнула досада. Он так хорошо и славно все придумал, а они почему-то против!

— Может быть, и ты, Кэт, собираешься остаться в этой дыре? — осведомился он. — Это же несерьезно! Уверен, Эл в конце концов вернулся бы в Ленинград. Просто он хотел вернуться на белом коне, вот и все!

— Эла нет, и не надо за него говорить, — спокойнее, чем он ожидал, ответила Екатерина Ивановна. — Мы с Каролиной, конечно, переедем в Ленинград: оставаться здесь без Эла нет смысла. А все остальное...

— Лаборатория останется здесь, — твердо сказал Зарубин. — Более того, у меня есть встречное предложение. Чтобы успешно развивать то, что было задумано Александром Феоктистовичем, нужна схемотехника. Насколько я знаю, Миша был в курсе идей Александра Феоктистовича... — Он вопросительно пос¬мотрел в лицо Мелоса-младшего.

Миша отрицательно покачал головой:

— Нет, Сергей! Я ведь уже объяснял: из этого будет оружие, я в эти игры не играю.

— Но ведь твой отец играл!
— У него была идеология. У меня идеологии нет. Я мирный человек.

— Ну, хорошо... — Зарубин опять перевел взгляд на Стоуна. — Тогда у меня к вам, Вениамин Георгиевич, есть просьба как к другу Александра Феоктистовича. — Он решил не упускать инициативы и выжать из этого домашнего совета максимум. — Помогите организовать отраслевую лабораторию, обещанную министром! Это очень ускорит все дело.

Екатерина Ивановна тоже посмотрела на Стоуна.

— Действительно, Бен, ты должен помочь! — поддержала она Сергея.

Стоун замялся. Он видел, что прямые возражения сейчас неуместны, но и брать на себя подобные обязательства не был настроен.

— Я не могу гарантировать, — уклончиво ответил он. — У меня нет того влияния в министерстве, какое было у Эла. Министр, наверное, уже и приказ завернул.

— Я подключу ректора нашего университета, — сказал Зарубин. — Он выйдет на Минвуз...

— Ну, ладно, — неохотно согласился Стоун. — Я попробую. Может, вы и правы. Может, у вас что-нибудь и получится.

— Постарайся, Бен! — почти жалобно произнесла Екатерина Ивановна.
— Постараюсь. Но гарантировать, еще раз повторяю, не могу. Зато я могу гарантировать другое. — Стоун решил переменить тему разговора, направить в другое русло, более надежное: — Я могу приложить все силы, чтобы Жербова не выпустили из Союза! Я не допущу, чтобы этот подонок торжествовал!

Зарубин заметил, как вздрогнула при этих словах Каролина и как мать обняла ее за плечи и бережно привлекла к себе.

— Он не будет торжествовать, — мрачно проронил Миша. — Я его просто убью. Жаль, что он удрал от меня в тот вечер!

В комнате воцарилась тишина. Екатерина Ивановна отрешенно глядела куда-то в пространство, Каролина, прижавшись к ней, не поднимала мокрых глаз, Стоун смотрел в пол.

Тут впервые за весь вечер подала голос Каролина:
— Пусть катится! — сказала она негромко, но твердо. — Пусть задохнется там от самодовольства! Я очень рада, что он нашел мне замену.

— Твое счастье, девочка, что он нашел ее здесь, а не там, — задумчиво произнесла Екатерина Ивановна и погладила дочь по жестким кудрям. И вдруг с пронзительной отчетливостью вспомнила свою маленькую Бетси: белокурую, синеглазую, в розовом платьице и с розовыми бантами, верхом на рыжем колли по имени Лэдди, что по-шотландски означает «мальчик». Беззвучные слезы хлынули у нее из глаз и обожгли щеки.


ЭПИЛОГ

Прошло четыре года.
В один из коротких октябрьских дней, когда Ленинград зябко кутался в низкие серые тучи, ползущие со стороны Финского залива, в читальном зале библиотеки Академии наук нечаянно встретились Сергей Зарубин и Миша Мелос. Сергей прилетел в Ленинград по хоздоговорным делам и зашел в БАН просмотреть журнальные и книжные новинки. Что касается Миши, то он был в этой библиотеке едва ли не завсегдатаем.

Бывшие матросы яхты «Каролина» обменялись теплым рукопожатием и вышли поговорить в вестибюль.

— А я как раз думал: не позвонить ли вечерком Мише, не пообщаться ли? — сказал Зарубин, глядя в приветливое лицо Мелоса-младшего.

— Я тоже о тебе вспоминал, — ответил Миша с мягкой улыбкой. — Как лаборатория? Жива? Не разогнали?

— А чего бы ее разгоняли? Мы работаем на уровне мировых стандартов, публикуемся в международных журналах... Была, правда, попытка перекинуть нас в Институт химии и поменять тематику, но, славу Богу, отбились.

— Так, значит, тематика у вас прежняя — искусственный мозг?

— Не совсем. Если помнишь, я говорил тебе, что не знаю, как делать мозг. Твой отец знал — он был великий человек. А я просто физик и поэтому просто делаю технологию объемных интегральных схем.

— Папа тоже не знал, — покачал головой Миша. — Он действовал по принципу: надо ввязаться в драку, а там что-нибудь придумаем.

— Наверно, он бы и придумал.

— Возможно. Но, честно говоря, я не могу этого представить. Вырастить и соединить в схему несколько миллиардов транзисторов!! Конечно, папа был великий человек, но это — нечеловеческая задача. И, к тому же, кристалл — не лучший материал для создания мозга. Мозг должен быть гибок и изменчив, иначе у него не будет обучаемости. Господь Бог не зря сделал нас из мягкой плоти...

— По образу и подобию? Но ведь у вертолета нет даже крыльев, а он летает!

— Подобие не обязательно, но система должна быть гибкой, саморегулирующейся. Тут нужна какая-то биологическая технология... Впрочем, я надеюсь по-прежнему, что при нашей жизни до этого дело не дойдет. Так что вы совершенно правильно отказались от идеи искусственного мозга и взялись просто за объемные схемы. Промышленники, наверное, на руках носят?

— Я бы не сказал, — криво усмехнулся Зарубин. — Пока что мы не получили от них ни одной копейки, ни одного прибора. Я дважды выступал в главке — только головами кивают. Такое ощущение, как будто никому ничего не надо!

— Это не ощущение, — мрачно заметил Миша. — Именно так оно и есть. Никому ничего не надо, все довольны тем, что имеют. А страна между тем катится в пропасть!

— В пропасть? — Зарубин недоверчиво посмотрел на собеседника. — Что ты имеешь в виду?

— Многое. Я ведь читаю не только советскую прессу. Я даже Эрика могу понять: крысы первыми бегут с тонущего корабля.

«Пропасть», «тонущий корабль»... Зарубин счел за лучшее не придать значения Мишиному скепсису: в конце концов, парень вырос в не совсем обычной семье. А вот что с Эриком? Неужели этому пройдохе удалось выскользнуть за кордон?

— Ты знаешь о нем что-нибудь? — спросил он.

— Да, — кивнул Миша. — Я связался со своими американскими родственниками и навел справки. Вначале он преподавал в университете, сейчас работает в какой-то венчурной фирме, доволен жизнью. Именно такие, как он, придумали афоризм: «Где хорошо, там и родина».

— А я был уверен, что его не выпустят. Знал он все-таки многовато.

— Его и не хотели выпускать. Тогда он устроил демонстрацию протеста, объявил голодовку, сжег свой паспорт перед американским посольством... Кончилось тем, что госдепартамент обратился в МИД с персональным ходатайством.

— Да уж! В чем, в чем, а в целеустремленности Жербову не откажешь... Ну а как твои дела? Помнится, ты астрологией собирался заняться. Есть какие-нибудь успехи?

Миша сдержанно улыбнулся:

— Астрология не была для меня целью. Эго всего лишь одно из средств познания человеческих возможностей. Сейчас я работаю в группе, которая за¬нимается изучением аномальных явлений психики: таких как телепатия, телекинез, ясновидение...

— Ты не шутишь? — со скептическим удивлением спросил Сергей. — Разве все это — не фокусы?

— Нет, не фокусы. У нас серьезные исследования, чувствительная аппаратура... Мы уже убедились, что мозг экстрасенса излучает совсем не так, как мозг обыкновенного человека...

— Извини, Миша, но как физик я могу тебя уверить, что никакое излучение не способно обеспечить телепатическую связь за многие тысячи километров, — заметил Зарубин. — Для этого нужны громадные мощности, а у мозга их нет.

— Ты был бы прав, если бы речь шла о радиосвязи, — возразил Миша. — А как насчет ноосферы?

— Ты имеешь в виду Вернадского?

— Да, это слово придумал Вернадский, и я его понимаю как некое коллективное биополе, окутывающее всю нашу Землю. Мы не можем «засечь» его нашими грубыми физическими приборами, но мы каждую секунду взаимодействуем с ним с помощью самого совершенного в мире прибора — нашего мозга. Почему бы в ноосфере не существовать каким-нибудь каналам связи? Почему бы нам не черпать оттуда энергию?.. Как ни парадоксально, но недавно я даже у себя обнаружил способности к телекинезу!

— Сума сойти! — усмехнулся Сергей, силясь за иронией скрыть растерянность. — И что, можешь прямо сейчас что-нибудь продемонстрировать?

— Попробую, — просто ответил Миша.

Он достал из кармана шариковую ручку, зажал ее между ладонями и вытянул руки перед собой. Потом он осторожно раздвинул руки на несколько сантимет¬ров — ручка осталась висеть в воздухе. Миша развел руки еще шире — ручка висела на прежнем месте. Он совсем опустил руки — ручка качнулась вправо, влево и медленно поплыла к Сергею. Тому сделалось как-то не по себе, стало жутковато.

— Подставь руку! — сказал Миша.

Сергей не без опаски подчинился, и ручка мягко упала ему в ладонь. Никаких ниточек-лесочек на ней не было, никакого цирка. Обычная ручка, за сорок копеек.

— Гигант! — восхищенно произнес Зарубин. — Ну а по воде пешком — слабо?

— Пока слабо.

— И как ты это делаешь?

— Не знаю. Наверное — ноосфера. Я просто представляю, как нечто плотное и упругое обволакивает предмет и не дает ему упасть.

— А что ты еще можешь?

— Могу зажечь спичку. Я представляю, как атомы на ее поверхности движутся все быстрее и быстрее. Две-три секунды — и спичка загорается.

— Раскачиваешь атомы? Потрясающе! – В глазах Зарубина загорелся интерес. – Так ты, наверное, смог бы и управлять ими: этот налево, этот направо?

Миша усмехнулся:

— Наверное, смог бы. Но я понимаю, откуда этот вопрос. Ты имеешь в виду опять же создание искусственного мозга. — Миша отрицательно покачал головой: — Нет и нет, Сережа! Кесарю кесарево, а Богу Богово! Мы еще не доросли до того, чтобы претендовать на роль его соавторов или хотя бы копиистов. И уж, во всяком случае, прежде чем замахиваться на эту роль, нужно хорошо разобраться: что за штука сидит у нас на плечах? Иначе можно такого «накопировать», что звезды погаснут и небо свернется.

Сергей Зарубин посмотрел в глубокие, почти черные глаза Миши Мелоса, и ему почудилось, что пластмассовая ручка, которую он все еще держал в руке, становится все горячее и горячее.

«Чушь собачья! – упрямо сказал себе Зарубин. – Гипноз и самовнушение, и больше ничего».