Слова должны вызывать дрожь, а не тошноту. Реминисценции, а не удивление. И если взять крайне банальное слово "ночь" и растянуть его, то получится ничто иное, как "нооочь", вмещающая в себе зевок и желание сна. Посудите, сама "ночь" сугубо субъективна и если общим знаменателем будет темнота и некое светило в небесах, то существа в этой темноте у каждого свои, и у одного Марс, у другого - Юпитер. Это предсказуемо, "нооочь" же - сквознячок в затхлом сарае.
Можно трансформировать нашу "ночь" в "ннночь" и это будет холодная ночь на Нептуне, в одиночестве, свистящей паваной вскармливающий кости в угоду промозглости. Снова звезды осыпаются в горсть и остается теплая одежда, бескрайняя дорога и горы, горы.
Ничего не выходит с "ночччь". Этот звук закрывающего чемодана, стальной застежки, он убивает всякий смысл и ночь скуксится в табачный лист и ее торопливо выкурит водитель таксомотора, сплевывая на асфальт легкие. Ничего не выходит с "ночььь", так как в ней то и дело мелькает серым крылом соловей, ища куст сирени и своим щелканьем отделяющий запятой изначальное от приобретенного.
Я справился с первым потоком бреда и продолжил писать исходник, что вмещалось на первом листе, а теперь затерявшееся, потому как мне пришла хорошая идея позабавить себя и свое будущее, опубликовав первую часть на одном из форумов домохозяек, под ником "Чепчик-в-Горошек", а читателя здесь отсеять бредовыми размышлениями с умножением букв в слове.
Продолжим. Мы, я и мой хромоногий демиург, уже знают, как попали в место событий, знают, о чем шел разговор человека с божеством, принявшем вид пластикового стаканчика и как вода вспенилась, обнажив забальзамированные ветви и подняв облако опавших листьев, рыбной стайкой завернувшей за бок сознания и там схоронившихся до этой секунды.
Дождь так же капал с угрюмых ив, а жилые дома подпирались заводскими трубами, сверху придавленные облаками того цвета, что в приличных текстах не упоминаются, хотя символизируют лица авторов, проживающих свою жизнь в надежде на престижную премию и так отчетливо перекликающиеся с землей. Герою хочется музыки и объятий, и ветер обнимает его, торопливо подбегая, вставая на цыпочки и обнимая, обдавая шелестом камыша и криком вороны, усевшейся на бетонный столб, что увенчан обрывком колючей проволоки. Герой говорит: "Не порань лапку, ворона". И та каркает, утоляя жажду музыки, потому как в этом выстреле тухнет зыбь озера и восходит надежда на исчезновения всего и появления морского царства, вычитанного в детстве из сказки и нашедшего тебя именно здесь и сейчас, и готового отворить ворота, сгнившие и ржавые петли оросят крошкой стершийся мрамор, а за ними совсем другая геометрия и перспектива, и смерть похожа на белую салфетку, повязанную под шеей.
Какой образ, сидящей, с белой салфеткой на шее человек, на правом плече ворона, на левом - обмоток проволоки, впивающийся в плоть, а перед глазами сменяющиеся картинки, с хохочущими лицами, а затем горящая покрышка, катящаяся в овраг, с кругом дыма, проклинающего кислород, а затем окно в вырытой могиле, а в нем цветочные горшки и мелькающие тени, а затем болтающийся на шее амулет, но это уже похоже на эзотерику, потому амулет поспешно срывают и заменяют колье, скрипка играет в подворотне и старый дом сердит выбитыми глазницами, а мы стоим под ними и вслушиваемся в позывы Крысолова, поймавшего нашу память навеки и вкрученную мною теперь сюда, лампочку, не загоревшуюся, потому как ни одно дыхание в нужной мере не передаст то, что произошло, как пошла трещинами монументальная истина примитивных принципов и за ней взметнулось пламя, что жжет и греет одновременно, а затем перекинулось на болота души, уничтожив всю плесень, водоросли, остовы левиафанов, груженные ненужным корабли, короче всем, что бывают после других плотин, других морей, обмельчавших в болота.
Капля падает с ивы, освежает волос у виска и врезается в чернильный завиток, расплавляя синеву. Я ведь уже писал о красивой точке. Но это не она, это возвращение. Въезжает в ворота Завода Бетона грузовик, и ты совсем просыпаешься, камыш перешептывается с целлофановым пакетом, споря о работах Бодрийяра. Песок формирует серо-желтую каемку на обуви. Утопаешь, но бредешь к спасительной твердости, игнорируя водную зыбь, призраков aqua. Пейзаж кончается, а с ним и мысль. Держись, Даня, держись. Сейчас быстро добьем. На другом берегу: непонятного цвета деревья, комплекс сооружений, напоминающий бассейн. Возле берега: торчащие из жидкости остатки пирса, кем-то украденного. Остатки звуков: звонкое падение воды - воде, глухое - земле, шоссе шумит за угрюмой стойкостью бесконечных тополей. Внутри: виски в тиски, учащенное сердцебиение, болит кисть, столько продержавшая блокнот и обычную синюю ручку, которую, должен заметить, я бессознательно подарил тому месту. Однако оно вернуло все сполна, расписавшись до самого конца, до рези в излучинах комфорта, своей звериной, немой безнадежностью (только там ищешь чуда от сказки) в моих, покрытых испариной, извилинах.
Собственно, назову текст "терпением". Почему бы и нет? Я ведь терпел тот понедельник, после чудного воскресенья. Вот и смысловой груз. Не просто так все. И будь я проклят, если в тот момент, на берегу озера, что-то безнадежно не сломалось, открыв просвет в тех чащах, где я спал, и пусть мир был неприветлив и хмур, пусть я промок и вороны напоминали о девизах монахов, но зрачки зажглись и значит все было не совсем зря.