1963-й год. Мне пять лет. Мама-медсестра взяла меня с собой в пионерлагерь, на все лето. Село Орловщина, сосновый лес, речка Самара. Непрерывное счастье, закончившееся неожиданно и мгновенно, как выстрел. Кто-то написал на флажке горна "дурак", и обвиняют меня. Без особых причин, просто был там, крутился неподалеку. Больше ведь некому, все остальные - в отрядах.
Пытаюсь всем объяснить, почему это невозможно. Там Д нарисована по детски, две косые палочки и перекладина снизу. А я горжусь тем, что умею рисовать ее так, как она напечатана - левая палочка изогнута, и нижняя перекладина выступает немного. И еще две маленькие щегольские ножки, конечно.
К моему удивлению, мои слова никто не воспринимает всерьез. Никто, даже мама. Взрослые спорят страстно, их распаляет ярость благородная. Это уже не об испорченном инвентаре и не о наказании малолетнего преступника, а о подрыве идеологии, о диверсии. Начинает вырисовываться групповой заговор - кто-ведь научил, подговорил, использовал... Завхоз кричит уже во весь голос, и на жестяном подносе в такт его крикам вибрирует громко граненый стакан, касающийся стеклянного графина с водой. Начинает пахнуть чем-то совсем нехорошим, и старшая пионервожатая переглядывается растерянно со старшей воспитательницей, соображая, наверное, как дать задний ход раскручиваемому маховику разоблачения антисоветчины. Мама внезапно бледнеет, как ее халат, и тихо сползает на пол по стенке. Я глотаю закипающие слезы обиды, ненависти, бессилия, женщины укладывают маму на пол и брызжут ей громко в лицо водой. Мир вот-вот рухнет, и спасения ждать неоткуда. Все, конец.
Положение спасает приехавший директор школы, в которой мама работает. Он фронтовик, инвалид войны, ему идет и хромота, и одинокий орден Красной Звезды на пиджаке. Жгучий брюнет, худой и хищный красавец-еврей. Он похож на пианиста Эдриана Броуди в фильме Полански, только не запуганного, а уверенного в себе, быстрого и властного. Хорошо, что позвонили ему, и что был он на месте, несмотря на лето. С ходу поняв и разрешив несколькими словами инцидент, он грузит нас с мамой в свою машину, 403-й Москвич, и увозит обратно, домой, в Днепропетровск. Это с ним через некоторое время мама уйдет, убежит, как девчонка, это его я буду потом всю жизнь называть Марком Яковлевичем, блюдя демаркационную линию отчужденности. А пока что я подпрыгиваю мячиком на тугом диванчике заднего сиденья, слушаю мамины рыдания у водителя на плече и глотаю непроглатываемую обиду от неготовности взрослых понять очевиднейший довод моей невиновности. Я ведь уверен, что, сотвори я такое, написал бы намного лучше и красивее. Значит, это не я! Графологи меня поймут ))
Где-то теперь не пойманный тот пацан, оставивший на красном полотнище неумелый автограф? Вряд ли помнит он этот мелкий поступок, ставший причиной столь многих событий. Мои слезы, загубленная мамина подработка и большая ее любовь, вспыхнувшая пожаром, к начальнику, спасителю, Мужчине, защитнику. Наши жизни, покатившиеся колесом по Союзу, через разводы, через Среднюю Азию, Молдавию, Украину. Так мал и случаен повод, и так велики последствия. Так, может, и мы, каждый из нас, желая и не желая того, становимся причинами малых и не малых событий в окружающих нас жизнях.
Для меня это был жестокий урок несправедливости мира. Сколько их было, таких уроков! Этот запомнился потому, что был первым и ярким.
Наверное, с тех самых пор я невзлюбил анонимов.
Пишущих анонимов ))