Когда я был маленький, папа был очень занят своей работой и, как это часто бывает с творческими людьми, ему было не до меня. Или, по крайней мере, мне так казалось. Не уверен, что я часто пытался обратить его внимание на себя, потому что даже дома он был глубоко погружен в свои мысли, и я боялся его беспокоить. Однажды, когда мне уже было лет 12, он сам вдруг обратил на меня внимание и предложил мне вместе поехать в Парк культуры имени Горького. Мы поехали вдвоем на его машине, белом «Москвиче», и провели там целый день. Папа терпеливо ходил со мной на все аттракционы, мы катались на лодке по пруду, стреляли в тире, смотрели на мотоциклиста, гонявшего под куполом, играли в танковый бой в одном из первых игровых автоматов, а потом, устав от развлечений, вкусно пообедали шашлыками в парковом ресторане. А главное – папа был очень ко мне внимателен, много со мной говорил – я понимал, что он посвятил весь день только мне. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни, возможно, самый счастливый.
Много лет спустя, уже в Америке я рассказал ему об этом дне и своих ощущениях, и тут же пожалел: он чуть было не расплакался от стыда, что этот день был только один. А зря. Самим своим существованием в нашем доме он создавал удивительный, необыкновенный мир, быть частью которого было не просто интересно, а необычайно поучительно. Во-первых, его привычка постоянно работать не могла не оказать на меня влияние и, в конечном счете, передалась мне, а потом «по индукции» и моей старшей дочери Маше. Во-вторых, в нашем доме часто бывали очень интересные люди, и, слушая их разговоры, я, как губка, впитывал их неординарные слова и мысли. Среди папиных гостей было немало иностранцев, что для того времени было совершенно необычно, так как советские люди жили за «железным занавесом», практически в полной изоляции. Я же с детства усвоил, что иностранцы это такие же люди, как и мы, тем самым получив предметный урок дружбы народов.
К самому раннему моему детству относится и необычное приключение, которое мне запомнилось на всю жизнь. Был у папы замечательный друг, известный американский профессор Мюррей Гудман. Гудман был учеником знаменитого Германа Марка, считавшегося «отцом» американской полимерной химии. Папа познакомился с Мюрреем в 1957 году, когда Каргин отправил его в США в составе представительной делегации советских академиков и руководящих работников химической промышленности. Отцу было всего 23 года, он только что закончил университет, и по протекции Каргина его взяли в делегацию как переводчика, так как он безукоризненно говорил по-английски, а «старшие товарищи» иностранных языков не знали. Папа был высокий, красивый, и его все американцы, естественно, принимали за сотрудника советской разведки. И вот, кажется при посещении Бруклинского политехнического института, где работали Марк и Гудман, во время научного обсуждения папа вдруг отвлекся от своей роли переводчика и стал сам задавать вопросы и делать комментарии по-существу, причем такие глубокие, что американцы были совершенно поражены: они никак не ожидали, что в школе КГБ так хорошо готовят. Вскоре, конечно, все разъяснилось, и между отцом и американскими учеными, в том числе Марком и Гудманом, сложились доверительные и теплые отношения на всю жизнь. Они потом много раз встречались в США, других странах, а Гудман несколько раз приезжал в СССР по приглашению сначала Каргина, а потом и папы. Дело в том, что у Гудмана были родственники в нашей стране, и Каргин помог ему их разыскать, а потом устроил так, что он смог к ним приехать, кажется, в Казахстан. Конечно, папа сопровождал его в той поездке и они еще больше подружились.
В общем, когда мне было лет пять или шесть, Гудман приехал в Москву, и в один из дней отправился за покупками в центре города в сопровождении моей мамы и меня. И надо было случиться, что моя мама «на минутку» оставила нас в магазине около станции «Театральная» и потеряла в многолюдной московской толпе. Мы остались вдвоем – русскоговорящий пятилетний мальчик и американский профессор, знавший по-русски всего несколько слов, которые не принято произносить вслух. В то время немногие москвичи могли объясняться по-английски, а многие иностранцев просто избегали. Наверное, мы представляли необычное для Москвы зрелище. Мюррей прочно держал меня за руку, чтобы ни в коем случае не потерять, и мы очень долго шли куда-то вниз в сторону Красной площади. В это время, поставленные мамой в известность о случившемся отец и его сотрудники сходили с ума от беспокойства и чуть ли не прочесывали весь центр, но нас не нашли, и наше приключение продолжалось несколько часов. Я, наверное, очень устал, но мне совсем не было страшно, так как Мюррей, человек необычайно добрый и обаятельный, каким-то образом умел поддерживать со мной контакт, несмотря на языковой барьер. Он даже прыгал со мной на Красной площади, играя в нашу дворовую игру «классики». Я только помню, что я не смог ему объяснить, что я хочу пить, но наконец, мы дошли до интуристовской гостиницы «Россия», и тут все достаточно быстро разрешилось, появился папа, и меня отправили домой, к моему разочарованию, так как приключение мне очень понравилось. Долгие годы после этого, родители вспоминали эту историю со смехом, а я запомнил её как нечто особенное, и втайне чувствовал незримую связь между собой и «дядей Мюрреем», который стал для меня немного «своим». Через эту связь менее чужим мне постепенно стал казаться и весь американский народ.
Когда мне исполнилось шесть лет, папу избрали в члены-корреспонденты АН СССР. Я, конечно, не понимал, что произошло, но запомнил этот день очень отчётливо по радостному, необычному возбуждению взрослых и приготовлению к приходу гостей. Я помню, что я воспользовался ситуацией и спрятался в платяном шкафу, что мне строжайше запрещалось. Мама меня там нашла, извлекла и, не ругая, отправила в соседний подъезд, в квартиру балерины Ляли Пищуровой, маминой ближайшей подруги, где я и переночевал. Я дружил с Лялиным сыном Димой Лабко. В общем и «на моей улице случился праздник», так как мне нечасто разрешали ходить в гости к друзьям с ночёвкой. И больше ничего я не запомнил об этом дне. А тем временем в маленькую родительскую двухкомнатную квартиру набилось человек 50. Как потом мне говорил папа, доктором наук и профессором можно стать самому, своим трудом, а выборы в Академию это «от лукавого». Ну, конечно, не «лукавый», а Каргин ему помог, и он в 34 года стал одним из самых молодых в СССР членкоров, вместе, кстати, с Ю. А. Овчинниковым, которого поддерживал академик М. М. Шемякин. Два академика, хоть и были в разных отделениях, но помогали друг другу, чтобы каждому избрать в Академию своих самых блестящих учеников. Все это я, конечно, тогда не знал, но, по воспоминаниям родителей, глубокомысленно спрашивал: «Папу избрали, а что мне теперь делать?». Они смеялись, а по жизни оказалось, что этим вопросом я озаботился вполне серьезно.
Правда, поначалу это никак не проявилось. Научившись читать, я стал читать запоем. Первые толстые книги, которые я прочитал, были «Незнайка» и «Три мушкетера», а потом я почти полностью переключился на научную фантастику. Я поглощал приключенческие романы Верна, утопии советских авторов Казанцева и Беляева, космическую фантастику Кларка и Лема, притчи Азимова и Булычёва, фантазии Саймака и Шекли, и многое, многое другое. Я часто болел и пропускал школу, и каждый раз, когда мама оставляла меня дома, это была радость и замечательная возможность погрузиться в книгу. Нередко, чтобы подольше оставаться дома с книгой, я симулировал болезнь и нагревал градусник на лампе. Хотя родственники подкладывали мне всякие умные книжки, типа занимательных рассказов Якова Перельмана, в надежде пробудить у меня интерес к наукам, я достаточно прохладно относился к научно-популярной литературе. Интересовала меня, правда, литература историческая и особенно биографии замечательных людей – императоров, военачальников, художников, писателей, а в более зрелом возрасте и выдающихся ученых, в частности, Льва Давидовича Ландау и Петра Леонидовича Капицы. Можно сказать, что я примерял их биографии на себя и тайно мечтал стать успешным и знаменитым.
Но науку как способ достижения этой цели я всерьез для себя не рассматривал. Мой первый «опыт» в науке начался с «плагиата». Я тогда только научился писать, и, в очередной раз заболев, слонялся по квартире без дела. На глаза мне попался напечатанный на машинке текст какой-то папиной статьи, и я старательно переписал от руки первую страницу, не понимая содержания и заменяя слишком незнакомые слова на свои собственные. Вечером пришел папа вместе со своим другом Женей Разводовским. Разводовский был очень талантливый ученый, хороший друг, но настоящий горький пьяница – наша домработница называла его «Разводной». Мама к нему по понятным причинам относилась двойственно: с одной стороны, приветливо, а с другой, – настороженно, так как он оказывал на папу соответствующее влияние. Он и умер рано от выпивки, и отец очень его жалел и скучал по нему. Так вот, когда они появились на нашей кухне, я протянул отцу свое сочинение: «Посмотри, что я тут написал». Мне было лет девять. Реакция отца была неожиданной: прочитав, он стал громко восхищаться, какой умный и даже гениальный у него сын. Я был потрясен: мне в голову не могло прийти, что он поверит в то, что это я сам сочинил; папины слова мне были приятны, но я не знал теперь, как признаться в том, что вдруг стало мне представляться моим проступком. И чем больше он меня хвалил, тем больше я становился смятен. Ситуацию разрядил Разводовский: «Подумаешь, сынок списал у папаши, вот и все дела», – безжалостно сказал он. И хотя это было совершенной правдой, мне стало обидно, и я на него даже рассердился, так сильно контрастировали его тон и слова с реакцией моего папы. Конечно же, папа все прекрасно понимал, но безошибочно, седьмым чувством избрал именно такую реакцию, что в самом раннем возрасте мне захотелось создать что-то, чем бы мой отец безусловно гордился.
Удалось это сделать далеко не сразу. Учился я неважно, к наукам склонности не проявлял. Мне постоянно ставили в пример старшего брата Колю, сына папиной сестры Елены Александровны, который учился во второй физматшколе и очень интересовался физикой и математикой. К тому же у Коли рано проявился инженерный талант и оказались «золотые руки»: он мастерил, паял и чинил электронные и механические устройства. Правда, на мехмат МГУ Колю не взяли – папа у него был еврей и Колю завалили на экзамене, почти наверняка «по пятому пункту». Он поступил в Институт тонкой химической технологии, откуда после первого семестра с папиной поддержкой его перевели на химфак. В общем, на фоне Коли, который старше меня на девять лет, я был совершенно безнадёжен и именно так себя и ощущал. Я жил в придуманном самим мире, и мои фантазии были совершенно не связаны с реальностью. Я рисовал карты несуществующих государств, составлял проекты выдуманных армий, чертил схемы фантастических звездолётов. Именно одним таким звездолётом с «гиперпространственным» двигателем я чуть было не свел папу с ума – принес нарисованную схему и доверительно сказал: «Как ты думаешь, полетит?», а когда услышал, что нет, на полном серьёзе спросил: «Почему?». Ну что тут ответишь – безнадежен, как и было сказано.
В конце шестого класса в ходе шуточной возни с приятелями я довольно сильно ударился головой об асфальт и провел две недели дома с подозрением на сотрясение мозга. Читать мне не разрешали. И совершенно неожиданно для себя, глядя в окно, я вдруг стал сочинять стихи. Спустя некоторое время мой дедушка Александр Николаевич, как я уже упоминал, научил меня правилам стихосложения, и я стал писать стихотворения и даже поэмы уже более серьезно и много. Однажды, когда мне только исполнилось 16 лет, мы с родителями и их друзьями на машинах отправились в Суздаль. Это было очень необычно, потому что мы очень мало путешествовали вместе, так как папа был часто в отъезде. В Суздале мы поселились в шикарной для того времени интуристовской гостинице, где образовалась небольшая компания папиных знакомых, с удовольствием праздновавшая, кажется, первое мая. Ели, пили, разговаривали в красивом зале с большим камином, украшенным металлическими фигурами русских витязей. Я слушал разговоры взрослых и в какой-то момент решился и спросил: «Можно я почитаю свои стихи?». Все, конечно, сказали что можно и даже нужно. Я встал и читал свои стихотворения одно за другим:
Улыбки, лица, разговоры,
Томленье, праздный шум толпы,
Зелье подливаемой ссоры
В бокалов винные столбы...
Мой молодой голос звенел в каминном зале. И все слушали молча, как мне казалось, затаив дыхание. А самое главное, пораженный, с восторгом слушал меня мой отец. Как бы ни были несовершенны мои детские стихи, они были продуктом моего творчества, тем, что отец сам не умел, но мог оценить, и чем мог восхититься. Будучи сам человеком исключительно талантливым, он невероятно обожал талант других людей. Много лет спустя именно такое его отношение к поэзии моей дочери Маши сыграло огромную роль в укреплении её таланта и конечном выборе ею литературного призвания. А в ту ночь мы с папой проговорили до рассвета и нам впервые обоим вдвоем было страшно интересно.
За год до этого события папа вдруг пришел в мою комнату и сказал, что я уже становлюсь большой, учусь в восьмом классе, и мне пора подумать о выборе профессии и института, в который я буду поступать. Я подумал и ответил, что, конечно, у меня налицо гуманитарные способности, но развиваться в этом направлении я не хочу, так как писатель или историк, если талантливый, должен говорить и писать то, что думает, а это в нашей стране может плохо кончиться. Поэтому, я лучше стану ученым. Математических способностей особо выдающихся у меня нет, и на мехмат мне даже и не надо соваться, физиком-теоретиком я тоже скорее всего быть не могу, а из оставшихся специальностей я отмел биологию и физику, так как папа в то время несколько критически отзывался о соответствующих факультетах МГУ – один пострадал от деятельности Т. Д. Лысенко, а к другому было непростое отношение среди физиков из-за конфликта, связанного с Д. Д. Иваненко. Так я выбрал химфак, о котором папа всегда говорил в превосходной степени. Я иногда сейчас жалею, что не выбрал биологию, или не стал врачом, но многих химиков я знал лично, и поэтому мой выбор был в то время вполне логичен. После систематической двухлетней подготовки я поступил на химфак МГУ.
Незадолго до начала занятий, мой двоюродный брат Коля, успевший к тому времени защитить кандидатскую диссертацию у папы на кафедре, подвозил меня домой на машине и ни с того ни с сего завел со мной серьезный разговор. Он сказал: «Понимаешь, ты будешь теперь на химфаке, где твой отец очень знаменит, и что бы ты ни делал, люди будут говорить, что то, чего ты достиг, это благодаря протекции отца. Тебе недостаточно быть не хуже других, у тебя только один выход: всегда и во всем ты должен быть лучше других». Я очень признателен ему за этот совет, который я воспринял безоговорочно и сразу. И с тех пор к каждому коллоквиуму, каждому зачету, каждому экзамену я готовился по-максимуму, без дураков и сдавал всегда в числе лучших. Со временем это вошло в привычку, и я уже не представлял свою жизнь без постоянного труда, тщательной подготовки, отказа от обычных студенческих развлечений. К концу обучения я был единственным студентом на курсе, не получившим почти ни одной четверки за все годы (одна все таки была – я спутал слова воинской присяги на втором курсе), и стал Ленинским стипендиатом сначала на пятом курсе, а потом в аспирантуре. Я знал, что отец мной гордился и ему было приятно, когда он слышал обо мне отзывы других. И мне это тоже было приятно, хотя учился я хорошо вовсе не для него, а потому, что по-другому просто не мог – я твердо решил, «что мне нужно делать».
Мы становились с отцом все ближе и ближе – не в работе или учебе, как раз в то время мы их обсуждали не так уж много, а в общечеловеческом плане, включая способность дурачиться или увлекаться чем-нибудь. Я по-прежнему любил читать, хотя на это у меня почти не оставалось времени. Но если мне попадалась интересная книга, я читал её запоем, забывая об учебе, пока полностью не проглатывал. Так на втором или третьем курсе мне попались романы «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя» Александра Дюма, которые я никогда до того не читал. Книжки были толстые, в несколько томов, и для того, чтобы их полностью прочитать, я несколько дней прогуливал университет. А папа, тоже никогда не читавший эти романы, увидел, что я делаю, и также принялся их читать от корки до корки, забыв о делах и прогуливая работу. Так продолжалось, наверное, неделю пока книжки не закончились. Папа представлял себя Атосом, называл меня виконтом де Бражелоном и цитировал наизусть наиболее знаменательные фразы. Такое совместное погружение в придуманный мир повторилось потом при просмотре кинотрилогии «Крестный отец». Понятно, что в этом случае папа представлял меня Майклом, а себя считал Доном Корлеоне.
И в некотором соответствии с историей Майкла в настоящей жизни я сначала стремился избегать слишком сильной близости к делам отца. При выборе специализации я решил пойти на кафедру химической энзимологии, основанную и возглавлямую Ильей Васильевичем Березиным. Эта кафедра в то время считалась самой лучшей на химфаке и студенты на неё «шли косяком». Мне не составило труда быть принятым, так как я был круглым отличником. Илья Васильевич определил меня к Карелу Мартинеку, которого папа как учёного ставил выше, чем себя. Я быстро защитил кандидатскую диссертацию, почти не обсуждая её с отцом. И надо же было так случиться, что за неделю до моей защиты Илья Васильевич безвременно скончался. Мартинек к тому времени вернулся в Чехословакию и, по-существу, не было никого, кто мог бы хлопотать за мое оставление в университете. Кроме того, первый секретарь Московского горкома КПСС Борис Николаевич Ельцин начал бороться с семейственностью в московских организациях. На семейном совете с папой мы решили, что папа не будет хлопотать за меня в МГУ.
По его совету я представился директору Института прикладной молекулярной биологии Минздрава СССР Евгению Сергеевичу Северину, который согласился взять меня на работу научным сотрудником. Правда, когда я принес запрос на распределение в этот институт декану химфака Юрию Яковлевичу Кузякову, то тот возмутился и сказал, что я должен оставаться на химфаке, несмотря на все рапоряжения Ельцина. Во всем университете в то время было пять аспирантов Ленинских стипендатов, и меня без особого труда оставили, кстати также, как и мою однокурсницу Ольгу Склянкину, тоже дочку сотрудницы химфака и именную стипендиатку. Я очень благодарен Юрию Яковлевичу: благодаря ему я на всю жизнь остался связан с химфаком. Но не меньше я благодарен и Борису Николаевичу: я остался работать в институте Северина на полставки, и это в значительной мере определило мое направление исследований и успех последующей научной карьеры.
К этому времени я уже стал лауреатом премии Ленинского комсомола и перестал стесняться обсуждать научные вопросы и делать совместные работы со своим отцом. В этих обсуждениях мы говорили на равных, творчески обогащая друг друга, и испытывали при этом огромную радость и гордость своим союзом. По-существу, это были отношения учителя и ученика, подобные отношениям отца с Каргиным. Только у меня оказался не один, а несколько замечательных учителей. Попав в северинский институт, я впервые столкнулся с множеством медико-биологических задач, для решения которых стал применять как подходы, развивавшиеся в моей кандидатской диссертации, так и новые подходы, которые разрабатывались «на ходу» для решения конкретных проблем. Все это проблемы, в основном, были связаны с доставкой биологически активных веществ в клетку. Так, обсуждая с товарищами В. Ю. Алаховым и В. П. Чехониным задачу доставки малых молекул в мозг, я вспомнил, что отец мне рассказывал о полимерах плюрониках, которые могут собираться в мицеллы, частицы с нерастворимым «ядром» и гидрофильной «короной», и предложил использовать такие мицеллы для доставки заключенных в них лекарств. Другую известную работу – доставку ДНК в клетку с помощью поликатионов, мы просто задумали вместе с отцом в ходе совместного обсуждения.
Были и другие работы, выполненные в этом институте, менее связанные с отцом, но именно те, которые мы сделали вместе, наиболее мне запомнились, и, пожалуй, стали самыми известными. В любом случае, что бы я ни делал в тот период, я рассказывал отцу, и он с огромным интересом и воодушевлением слушал и обсуждал это со мной. Я продолжал работать на кафедре по другой тематике, и получилось так, что очень скоро, через три года после защиты кандидатской диссертации, я защитил докторскую. Мне было 28 лет, и сделал это я на 4 года раньше, чем отец. Он был совершенно счастлив и не упускал случая мне это показать. Так же, как когда-то в детской истории с переписыванием его статьи, он давал мне установку интеллектуально не ограничивать себя. С тем, чтобы, как говорят американцы, «только небо было пределом».
На фотографии: В. А. Кабанов с супругой А. А. Нерсесовой и сыном, Сашей.
Глава из "Повести о Настоящем Отце"
(Впервые опубликована в книге: Академик Виктор Александрович Кабанов. Человек, ученый, эпоха / Составитель проф. А.В. Кабанов. — Москва: Физматлит, 2014. — 275 с. + 48 с. вклейка с. — ISBN ISBN978-5-9221-1537-7)